Земля дождей

Артур Дарра, 2022

С самого детства Роман хранит в сердце призрачный образ своей матери, которую никогда не видел. Женщина бросила сына сразу после его рождения, но он всё равно тайно верит, что однажды найдёт её и будет с ней. Выйдя из детдома, Роман вступает на путь многолетнего поиска, сталкиваясь со странным миром и своим душевным расстройством. Парень не догадывается, что тем самым приближает себя к самому тяжёлому и важному испытанию, на кону которого будет стоять не только его собственная жизнь… Сможет ли он принять правду? Комментарий Редакции: Символичный, сложный и местами коварный роман Артура Дарры хранит в себе массу подводных камней, которые погружают читателя в удивительный мир новых смыслов. Стоит только протянуть руку!

От автора

Часть первая

Бесконечность сквозь меня

1

Как же это чертовски странно — остановившееся солнце.

Нет, правда! Висит оно себе в небе и совершенно не двигается. А ты глядишь на него, пристально наблюдая, и никак не можешь понять, кто из вас двоих идиот. Словно как матёрые ковбои, озадаченно уставившиеся друг на друга и напряжённо удерживающие руки в сантиметре от кобуры с пистолетом. Ещё какое-то мгновение — и грохот выстрелов. Однако же никто не решается произвести роковое движение первым.

Да, это очень странно. Ведь солнце должно перемещаться. Неизменно так было и неизменно так должно быть. Но теперь оно отчего-то замерло в небе, будто гвоздём прибитое. Намертво и безнадёжно. И, кажется, сколько за ним ни наблюдай — без толку. Словно у солнца отшибло память, и вспомнить свой прежний путь ему уже не дано.

Тут хоть и нерешительно, но сразу же проступают вопросы. Бог? Космические катаклизмы? Моя расстроенная фантазия? Кому под силу вот так взять и зафиксировать гигантскую раскалённую звезду в одном положении? И, конечно: что, чёрт подери, со всем этим делать?

Окружающие меня ромашки продолжали тихонько покачиваться на лёгком ветру. Горячий воздух усиливал их сладостный аромат, делал его более проявленным. Я лежал и вдыхал этот чудный запах, ощущая абсолютную расслабленность. Несмотря на того беспредельщика в небе, здесь было очень даже неплохо.

Сложив ладони во что-то похожее на подзорную трубу и сильно сощурившись, я снова и снова всматривался в солнце. Чего же ты замерло, как истукан? Что с тобой не так, дружище? Затем, вытянув руки, стал созерцать, как золотистые лучи мягко просачиваются сквозь пальцы. Спустя несколько минут перед глазами поплыли разноцветные пятна. Глубоко вздохнув, я прикрыл утомившиеся глаза рукой.

Интересно, где я?

Вопрос действительно интересный. Вряд ли на планете есть такое место, где — при крайне длительном наблюдении — солнце не двигалось бы по своей излюбленной траектории. Двигалось, а не висело застывшим. Что же это получается? Я — вне планеты Земля? Но ведь вот же: зелёная трава, очаровательные ромашки, ясно-голубое небо… самые настоящие и привычные для землянина вещи!

Тогда что же это за место такое?

Снова потянул влажный ветерок. И снова я ощутил близость чего-то огромного. Будто что-то безмерное затаилось совсем рядом — затаилось и дышало прямо на меня. Однако увидеть это я не спешил. Хотелось удержать ощущение интригующей неизвестности как можно дольше. Такое состояние схоже с утренней дремотой — когда будильник уже прозвенел, но в запасе у тебя имеется ещё несколько блаженных минут. Минут, позволяющих поваляться в постели, пока не заревёт вторая сигнальная волна, которая станет окончательным предвестником тяжёлого вздоха, шаткой походки до ванной комнаты, завтрака-молчания и последующей привычной стычки с внешним миром. Но промежуток между двумя утренними «взрывами» — он у тебя всё же есть. И называется он — эйфория.

В конце концов, глубоко вздохнув, я… медленно присел. Обескураживающая масштабность тут же обрушилась на меня солёным ветром, приклеилась к ушам свистящим шёпотом, затопила нутро трепетом, вспыхнула перед глазами отрезвляющим пейзажем…

МОРЕ.

Огромное. Великое. Бесконечное!

…и я.

Совсем маленький. И одинокий.

Открыть глаза полностью казалось чем-то нереальным — ослепляло неподвижное солнце. На коже тут же заиграл ветер, заворошил волосы. Только сейчас я почувствовал сильную дрожь по всему телу, словно промок насквозь. При этом одежда да и сам я были сухими.

Странно.

Синяя клетчатая рубашка, чёрные джинсы, белые кроссовки — да, одежда моя. Однако само место было мне совершенно незнакомо. По-настоящему море я видел впервые. Откуда оно взялось? Вернее, откуда здесь взялся я? А может, это вообще океан?..

Ничего не понимая, я вытер ладонью слёзы: чёрта с два распахнёшь тут веки полностью. И всё же попытался вглядеться в размытую даль. Там — еле различаемый горизонт. Однотонная голубая бездна. Море и небо слились, точно сиамские близнецы. Разницы почти никакой. Разве что у неба было преимущество — Солнце. Будто неугомонно пылающий глаз, застыло оно недалеко от горизонта и к закату, по всей видимости, клониться не собиралось. Продолжало непримиримо раскаляться.

Впрочем, если подумать, то Солнце и не должно перемещаться. Это ведь функция Земли — вращаться вокруг него. Но тогда, выходит, не Солнце, а… планета застыла в одном положении?

Совсем запутавшись в физических законах Вселенной, я решил встать — словно какой-нибудь младенец, впервые познающий окружающий его мир. Но когда я это сделал и обернулся посмотреть на пейзаж за моей спиной, то действительно издал лишь детско-глупое «Ой».

Передо мной разверзлась та же бездна. Вездесущее море, плавно слипшееся с небесами. Вдалеке — ни единого проблеска суши. НИ ЕДИНОГО. Водная пустошь докуда хватало глаз. И вся суша — только здесь, подо мной. Крошечный островок с травой и ромашками, словно единственный оставшийся лоскуток земли на планете. А я — словно последний выживший из всего человечества.

С трудом держась на ногах, я поёжился. Тело по-прежнему дрожало, будто находился я не под горячим солнцем, а на самой глубине этого странного моря. Ощущение жара и холода одновременно.

Я простоял в растерянности несколько минут, прежде чем тихо произнёс:

— Бред какой-то.

Чувствуя слабость в ногах, я побрёл к берегу. Оказавшись у самой воды, я присел и медленно погрузил в неё руку. Ледяная, безмятежная, будто притаившаяся. Земля под крутым уклоном погружалась в неё, через метров пять погибая в непроглядной мгле.

Растерянно озираясь, я какое-то время просто стоял. Потом отправился к противоположному берегу. Там — то же самое. Никаких нововведений. Тогда, тяжело вздохнув, я вернулся обратно на возвышенность.

В результате обхода местности я имел в своём распоряжении следующее. Малюсенький, почти незаметный холмик-горбик на теле гигантского моря-монстра — круглый островок. Диаметр: пятьдесят шесть шагов. Земля обычная, чёрная, покрыта травой. На возвышенности — ромашки. Ну и я. Ничего не понимающий.

Не густо, не густо…

Прямо типичное начало какого-нибудь фильма или книги: герой приходит в себя в неизвестном месте и ни хрена не может понять, что происходит!

Даже представить сложно, как я мог сюда попасть. Чертовщина какая-то. Всё это походило на удивительный сон. Однако… просыпаться мне не хотелось. Отнюдь. Я бы с удовольствием продлил всё происходящее до бесконечности. И причина тому — голова. Здесь она стала работать по-иному. Беспорядочные и беспокойные мысли, которые я очень часто не мог остановить, теперь стали чистыми и лёгкими. Меня перестало волновать что-либо, кто-либо. Ни малейшей тревоги и напряжения. И это — настоящее открытие!

Нет, логическая причина моего нахождения здесь, конечно же, была мне интересна. Так, слегка. Как это бывает, когда человек после привычного будничного дня в коротких предсонных блужданиях ума иногда случайно забрасывает мысль за пределы своих дневных дел и переживаний, куда-то в область глубинных вопросов о Бытии и Вселенной, так и я бегло и поверхностно пытался объять пониманием своё пребывание на этом островке.

Но не получилось.

Во всяком случае, пока. Быть может, плохо старался. Да… пожалуй, не особо и хотелось. Что-то происходило, и мне это нравилось. Раз уж оказался здесь, то, наверное, так и должно быть. А все возможные тускло сияющие на донышке сознания догадки были настолько далёкими, бесформенными и трудноуловимыми, что нисколько не волновали мой мозг. Только не сейчас.

Лишь одно очень значимое обстоятельство смущало меня в эту минуту больше всего.

Солнце.

В этом хоть и безмятежном месте буйствовало просто беспощадное пекло. Небесное светило обжаривало меня, точно семечку на раскалённой сковороде. Нужно было срочно спасаться: с такой жарой долго здесь не протянуть.

Я вновь поднял глаза на море. Прятаться от обжигающих лучей в воде — идея, несомненно, занятная. Но, к сожалению, чревата пневмонией. А она мне здесь совсем не к месту. Поэтому было бы неплохо придумать что-нибудь другое.

Я опустил взгляд к земле. Затем, раздвинув ногой траву, слегка потоптал чёрную твердь, поддел рытвину носком кроссовка и, присев, прикоснулся рукой к сухой почве.

Точно…

Нужно вырыть яму.

В ней мне будет прохладнее. И чем глубже она получится, тем будет лучше. Именно с этого, понял я, и стоит начать.

Не откладывая дело в долгий ящик, я решил рыть там, где и очнулся. С возвышенности открывался лучший вид на островок, да и спокойнее я себя здесь чувствовал — вся суша как на ладони. Расстегнув и сняв рубашку, я бросил её на траву. Потом с небольшим сожалением принялся срывать ромашки, выдирать траву, расчищая путь к земле. Когда добрался до неё, понял, что лёгкого досуга мне не видать.

Земля сразу же ответила твёрдостью. Чтобы снять её верхний слой, потребовалась куча времени и сил. На острове не было ни одной палки, ни одного камушка, ну хоть чего-нибудь, что могло бы мне помочь. Пришлось рыть исключительно собственными ладонями. Безумие просто.

Чуть глубже земля пошла немного влажнее, мягче. Руки мои вскоре стали черными, а пот окутал всё тело и заблестел в лучах, тут же высыхая.

Спустя неизвестное мне количество времени я вырыл, как мне показалось, достаточно глубоко — и влез в получившуюся яму. Осторожно лёг. От земли исходила усмиряющая прохлада — то, что надо. Однако всё же маловато, подумал я. Нужно рыть дальше.

Выбравшись из ямы, я снова сел на колени и продолжил трудиться. Вскоре пальцы одеревенели — ощущение, что вот-вот хрустнут и отвалятся. Кожа, казалось, уже начала плавиться, в горле хрипела жажда, капли пота отвлекающе ползали по всему телу. Лишь редкий прохладный ветер время от времени по-дружески опускал на мои плечи свои лёгкие руки, и в такие мгновения я переставал рыть и закрывал глаза, сосредотачиваясь на приятном ощущении.

Спустя, наверное, часа два напряженной работы мне пришлось остановиться. На меня глядела полуметровая глубина моих стараний, но что-то в происходящем стало не так. Солнце, которое горячо дышало мне на шею и спину, вдруг ослабло. Будто и вовсе пропало. Это ещё что за дела такие, подумал я.

И озадаченно приподнял голову. Нет, солнце по-прежнему мощно раскаляло весь островок. Просто странная тень нависла только надо мной.

2

— Не рановато для могилы? — раздался шёпот.

Сжимая в кулаке горсть земли, я быстро повернул голову. Человекоподобная фигура была величественно окаймлена ярким солнечным прожектором. Мои глаза тут же заслезились от попытки разглядеть лицо стоявшего существа. Предчувствие, однако же, было отнюдь не самым радужным.

— Дьявол?.. — хрипло спросил я. И, сам того не заметив, чуть передвинулся назад и с грохотом провалился в яму.

Надо мной раздался неожиданно громкий смех. Женский.

— А что, так похожа?

Прядя в себе после падения, я приложил ладонь ко лбу в виде козырька и из ямы всмотрелся в нарушителя моего покоя.

…Волосы золотом вьются до самых локтей. Подол ярко-красного сарафана, касаясь колен, колышется на ветру. Белые сандалии облегают босые ноги. Худые плечи и руки. Светлая кожа. На лице приветливая улыбка. Точнее, самозабвение от смеха…

Передо мной стояла самая обычная девушка. Восемнадцати, может, двадцати лет на вид. Стояла — и хохотала над свалившимся в яму, вспотевшим, грязным, замученным человеком. И правда, потешалась надо мной она основательно.

— Что ты делаешь? — наконец спросила она, заметив, что мне совсем не до смеха.

Я глянул на оставшиеся крохи земли в одной руке, затем на свой обнажённый торс, затем на яму вокруг себя, а затем снова на девушку.

— Копаю, — ответил я.

— Уж не могилу ли?

Я снова огляделся.

— Посмотрим, что получится… Может, и могилу. Похоже, в этом месте именно она меня и ждёт…

— А как ты здесь оказался?

— Не помню.

Она присела на колени у края ямы. Затем, чуть нагнувшись, опустила в неё руки и, к моему огромному изумлению, принялась рыть.

Я быстро подобрал под себя ноги, слегка отсев от того места, где оказались её руки.

— Ты кто? — спросил я, не отводя от неё ошеломлённого взгляда. И понял, что наш диалог, а вернее, вся эта ситуация складывалась какой-то донельзя глупой и наивной.

Девушка ухмыльнулась и чуть было не прыснула от смеха вновь. Но сдержала порыв, продолжая выгребать землю.

— Ну, можешь называть меня Дьяволом! — выговорила она. — Если тебе так нравится. Но в этом случае у нас какой-то ужастик получается. Ты оказался один на острове, и тут объявился… сам Дьявол!

— Девушка, — поправил я, чувствуя себя неловко. Действительно, чего так разнервничался?.. — Не дьявол, а девушка. И у нас, сдаётся мне, совсем другая история, нежели страшилки про дьяволов.

— Правда? И какая же она, наша история?

— Грустная. Очень грустная.

Прекратив рыть, она посмотрела на меня. Изучающе, что-то внутри высматривающе, ищуще. Глубокий и загадочный взгляд, несмотря на беззаботно-улыбающееся лицо.

— И почему же она такая грустная? — спросила она.

— Я умер. Что же здесь весёлого?

— Ты правда считаешь, что умер?

— А иначе, что я делаю посреди бескрайнего моря на этом малюсеньком острове? — Я обречённо вздохнул. — Ещё и разговариваю со странной девицей, появившейся откуда ни возьмись. Ну, точно не жилец.

— Проблеск логики в твоих словах, конечно, имеется. — Она задумчиво приспустила брови. — Но, по-моему, ты упускаешь из виду очень важный момент.

— Какой же?

— Как ты можешь быть мёртв, если ты… думаешь?

— Я всегда думаю. Всегда, везде и при любых обстоятельствах. Правда… здесь всё стало немного иначе.

— Так ведь живым людям свойственно думать! — снова ухмыльнулась она.

— Наверное…

— Может, расскажешь о себе побольше?

— Не знаю. Нужно ли?

— Так ты хочешь понять, как попал сюда, или нет?

Я промолчал.

— Если да, то было бы неплохо, чтобы ты поведал о себе хоть что-нибудь. А там, глядишь, и всё остальное прояснится.

— Всё же для начала мне бы хотелось узнать, как зовут тебя, что это вообще за место такое и что ты здесь дела…

— Должна тебя предупредить, — прервала она меня. Да таким голосом, будто зачитывала смертный приговор; от недавнего смеха не осталось и малейшего следа. — Как только ты задашь три волнующие тебя вопроса, на которые получишь от меня ответы, я уйду и больше никогда не появлюсь. Поэтому будь избирателен и внимателен в том, что хочешь спросить.

— М-м… — озадаченно протянул я. — Странные капризы странной девушки?

Она не ответила, продолжая серьёзно и усердно выгребать землю и совсем не боясь замарать свой красивый сарафан. Ситуация действительно складывалась какая-то до невозможности дебильная.

— Ладно, — сказал я. — Раз так, поберегу вопросы и придумаю тебе имя сам. Если ты, конечно, не против.

— Не против. Но только давай на этот раз что-нибудь поинтереснее Дьявола! — весело улыбнулась она. — Как бы ты хотел меня называть?

Странно. И куда теперь подевалась вся её серьёзность? Куда она её так ловко запрятала? Какая-то уж совсем непредсказуемая… Её появление вынуждало меня снова начать рассуждать. Расслабленность мыслей постепенно улетучивалась. Приходилось опять напрягать извилины и заводить этот ужасный двигатель…

— Хороший вопрос, — ответил я. — Учитывая тот факт, что я умер, мне хочется верить, что это место всё-таки хоть немного, но ближе к раю, чем наоборот. А если представить наш островок этаким Эдемским садом, хоть и без дерева, то… почему бы тебе не стать Евой?

Она усмехнулась.

— А ты потянешь на роль Адама?

— Ну-у… грешить я умею.

Рассмеялась. Громко, искренне, возбуждающе.

— В таком случае, по рукам. Я — Ева. А мне тебя называть Адамом?

— Нет… Я Роман. Просто Роман.

— Хорошо. Что тебя сюда привело, Роман?

Я замолчал, не зная, что и ответить.

— Какая-то страшная тайна? — Девушка скорчила ужасную гримасу, направив на меня измазанные землёй руки. — А ну-ка, доставай своего скелета из шкафа! Или, может, хочешь сказать, что у тебя нет тайн?

— У каждого есть свои тайны, — произнёс я вполголоса. — Но мои даже не назвать «скелетом в шкафу». Скорее уж, целое кладбище. — Я тяжело вздохнул. — Да-а… Похоже, именно мои ужасные тайны и привели меня сюда.

— Не слишком ли славное место для прокажённых грешников? — Она осмотрелась вокруг и провела ладонью по верхушкам ромашек. Тоненькие стебельки чуть дрогнули, подогнули свои головки под её прикосновениями, а затем снова встрепенулись и величаво вытянулись. На ромашках не осталось никакой черноты от её руки. Такие же белые и невинные.

— Ты права, что-то здесь не ладится, — задумчиво ответил я.

Тут новоиспечённая Ева спрыгнула в яму, села напротив меня, до сих пор ошалевшего, и продолжила рыть.

— Давай будем выкапывать твою могилу, а ты в это время чего-нибудь рассказывай.

— Тебе не обязательно… не обязательно копать вместе со мной, — сказал я, снова почувствовав себя крайне неловко от всего происходящего.

— Ну что ты! Мне совсем не тяжело. К тому же я хочу тебе помочь. И было бы неплохо сразу подружиться, да и впредь помогать друг другу. Верно говорю? Мы же с тобой совершенно одни на этом острове.

Я снова не нашёл, что ответить.

— Послушай, Роман. — Ева подняла на меня свои зелёные глаза. — Ты можешь быть со мной открыт и рассказывать всё, что захочешь. Отныне мы с тобой будем вместе.

— Вместе?.. — вымолвил я.

— Надеюсь, ты не против? — Она подмигнула, растянув уголки губ.

— Ну, здесь бы я провёл целую вечность, если можно.

— Ну, тогда всё в порядке! — одобрительно кивнула она. — Хорошо, что мы нашли общий язык.

Неужели я действительно отныне буду на этом островке вместе с ней? До скончания времён?..

— Но ответив на три моих вопроса, ты исчезнешь, верно?

— Верно.

— Значит, моё любопытство может стать угрозой нашей дружбе?

— Именно. Иногда навязчивое любопытство — лишнее. Но если захочешь спросить что-то важное — не стесняйся.

Я почесал затылок, пытаясь осмыслить сказанное.

— Но разве тебе самой… не любопытно узнать обо мне? — спросил я. — Ты же сама хочешь, чтобы я рассказал о своей жизни. Разве не так?

— Это в твоих же интересах, понимаешь? Для тебя самого. Чтобы ты сам в себе разобрался. А я просто составлю тебе в этом деле компанию. Побуду рядом, выслушаю.

— Хм…

— Ну что, Роман, — игриво потирая ладони, сказала Ева. — Ты мне, наконец, расскажешь, как оказался здесь? Или и дальше будешь с кислой миной глядеть на меня и на то, как я уже минут пять выгребаю эту землю из твоей могилы?!

…Стоит ли рассказывать ей что-либо? И не странно ли это? Впрочем, не странно ли всё происходящее? Если бы она не появилась, ничего не пришлось бы вспоминать. Я и дальше продолжал бы оставаться наедине с собой, растворяться в безмолвии и спокойствии. А теперь… теперь мне и самому захотелось разложить этот противоестественный и пока что непонятный для меня пазл. Но… зачем? Ведь мне и без этого хорошо.

— Ну? — всё вопрошала Ева, дырявя меня взглядом. — Ты начнёшь уже, в конце концов?

Впрочем, если бы даже и не хотелось, всё равно пришлось бы вспоминать. Девица-то крайне настойчивая. И громкоголосая. Все изначальные планы на безмятежность выветривает моментально.

— Не знаю, с чего начать… — произнёс я. И тоже принялся рыть землю, выбрасывая её из ямы. — Совсем не помню последних событий. Полнейшая темнота в сознании.

— Как можно совсем не помнить? Напрягись хорошенько!

Я ещё раз задумался.

— Увы…

— Что ж, — вздохнула Ева, запястьем убирая со лба прилипшие от пота волосы. — Тогда начни с самого начала. С того, что помнишь.

— С самого детства?

— Если считаешь нужным, то почему бы и нет. Начни с детства.

— Пожалуй, ты права… Но прежде, чем начну, я хотел бы задать свой первый вопрос.

— Слушаю. — Она внимательно посмотрела мне в глаза.

— Почему солнце не движется?

Ева выпрямила осанку и, чуть прищурившись, взглянула на небо.

— Если бы оно двигалось, — сказала она, — то тебя бы здесь не было. Застыло оно — застыло время — застыл и ты.

Она выговорила это с такой обыденной интонацией, как будто дважды два вслух посчитала. Затем вернулась вниманием к яме, сложила обе ладошки лопаткой и погрузила их во влажную почву.

— То есть мы сейчас находимся в неком… режиме паузы? — уточнил я. — Но ведь мы движемся, говорим.

— Это твой второй вопрос?

— Нет, не отвечай! — Я резко замотал головой. — Я должен обдумать это сам. Иначе растрачу все вопросы впустую.

— Хорошее решение, — улыбнулась она.

Какое-то время я сидел молча, прокручивая в голове ответ на первый вопрос. Но вскоре поймал на себе тяжеленный взгляд Евы — ждёт не дождётся, когда начну рассказ.

Я откашлялся, смочил языком сухие губы и сделал очень глубокий вдох.

— Итак…

3

…Жизнь моя покатилась кубарем в пропасть с самого рождения.

Меня, совсем крошечного малыша, обнаружили на крыльце… нет, не детского дома. Тот, кто меня бросал, был сообразителен — знал, что до трёх лет сироты и отказные малютки попадают в дом ребёнка. Вот туда меня и забросили. Прямо на ступеньках оставили. Прямо сценка из идиотского русского сериала, ей-богу.

Там-то я и провёл самые первые годы своей жизни, после чего, как и полагается, был переведён в обычный детский дом. Вскоре в новом пристанище все откуда-то пронюхали, каким именно образом я оказался забытым и вычеркнутым из чьей-то жизни. Конечно, я слышал, бывали случаи, когда младенцев находили даже в мусорном контейнере. Но всё равно, сколько потом не спрашивал у других детей из своего детдома, никто из них не подвергся подобной участи: только я — подброшенный прямо к дверям учреждения. И правда, дешёвый мелодраматичный сериал, блин.

— Смотрите-ка, Птенчик идёт! — часто слышал я ржач, когда стал чуть постарше. — Эй, Птенчик-Подкидыш! А куда твоя Мама-Птичка подевалась? Выронила тебя из клюва на крылечко и улетела в тёплые края?

Хотелось врезать. Сломать нос. Выбить зубы. Вырвать нахрен ноздри. Но я знал, что ничто из этого неосуществимо с моей неблистательной комплекцией. Проглатывал. Молча и безропотно. Переваривая горячую и терпкую ненависть в своём желудочном соку.

Чаще всего эти режущие слова принадлежали уроду, называть имя которого даже при упоминании о нём было бы слишком великодушно по отношению к нему и к тому, что он делал со мной все эти годы. Про синяки, шрамы и переломы рук — ещё ладно: воспитатели могут поверить, что ты просто плохо манёвренный спортсмен. Но когда прилюдно (не при воспитателях, конечно же) на тебя летят оскорбления, и все ребята, словно по приказу, начинают хохотать над тобой, тут уж положение становится действительно чрезвычайным. Бесконечное личное военное положение, если хотите. Бесконечное ожидание опасности, ежедневно сопровождающееся врастающей в твои клетки каменной напряжённостью. Словно ты один-одинёшенек против всего мира.

Да в принципе так оно всегда и было.

Когда мне исполнилось тринадцать, я сходил в тот самый дом ребёнка, который прибрал меня на заре моего существования. Не знаю, что я хотел там узнать. Вероятно, хоть какую-то крупицу информации о себе самом. Воспитатели встретили меня с пониманием. Они рассказали, что тогда стояла ранняя холодная весна и меня сразу же доставили в больницу на обследование. Там, в одеялах и шали, в которые я был укутан, нашли листок бумаги. На нём было написано одно слово. Моё имя. А поскольку шёл тогда 1991 год, тот самый, когда распался СССР, то после всех этих масштабных государственных событий мне в память о былой эпохе, недолго думая, решили дать фамилию Советский.

Означает, меня бросали обдуманно, твёрдо, раз даже завернули в тряпки и имя дали. Всё, что мне осталось от тех, кто вышвырнул меня из своей жизни, — это пять букв русского языка. Единственный подарок на прощание.

В итоге всё моё сознательное детство прошло бок о бок с другими отказниками и сиротами. Но, всё-таки если сравнивать меня с ними, имелась во мне — помимо «приземления прямо на крылечко» — ещё одна ярко отличительная черта. Точнее, две.

Первая: это отстранённость от всех и вся. Ну, тут всё понятно. Мне всегда было гораздо лучше одному, чем с компанией. Всегда и везде. Отчего за мной прочно закрепился ярлык отшельника и вечного молчуна.

А что касается второй отличительной черты, то… здесь всё немного сложнее. Проявляться она начала, когда я учился в пятом классе. И назвать её можно способностью к многослойному прогнозированию. Полагаю, на этом месте нужно остановиться поподробнее. Однако для этого придётся вернуться к теме уродства. К тому самому безымянному отморозку, который неумолкаемо высмеивал и обливал оскорблениями меня и всех остальных. Глядя на него, я действительно начинал убеждаться в том, что человек произошёл от обезьяны.

Как я уже говорил, часто на роль жертвы он выбирал меня: тихого и слабенького. Никто не смел ему перечить: он был самый мощный и борзый среди нас — своих ровесников. Поэтому подавляющее большинство ребят, угодничая, интенсивно смеялись над его проделками — только бы самим не получить по морде. Если он принимался над кем-то издеваться, они тут же начинали ему поддакивать и глумиться над его жертвой вместе с ним: «А-ха-ха-ха! Да, дай ему ещё! Вмажь посильней! Ха-ха!»

Я же всегда смотрел на этого ублюдка с безмолвной ненавистью и старался обходить стороной. Но нередко случалось так, что добирался он до меня основательно. Нет, до рукоприкладства доходило не так уж часто. Но даже в этом случае никто не решался жаловаться воспитателям. Стукачи у нас сразу же выдвигались в ряды мучеников до конца своего пребывания в детдоме.

В основном всё ограничивалось словесным унижением, словесной игрой. В одни ворота. Мои. С самого детства я никогда не мог сказать ему ни слова. Просто не знал, что противопоставлять этому гаду. Тогда в моей маленькой голове ещё не было грязи, чтобы поливать ею остальных. Но благодаря ему она начала появляться.

Обожаемым для него делом было оскорблять меня на виду у всех заявлением, что меня настолько не любили, что выбросили умирать на крыльцо. Я, когда уже всё было кончено, злобно проговаривал в голове ответные фразы. Фразы, которые мог бы ему сказать, но не сказал в силу подскочившего адреналина. Мысль, невероятно нужная в этот напряжённый момент, всегда предательски отсутствует.

А ведь он сам, как и я, — тоже брошенный судьбой. Тоже без родителей. Тоже никому не нужный. Но именно меня он выставлял ущербнее всех. Постоянно вваливался к нам в спальню, шарил в полках на предмет чего-нибудь съестного или того, что можно опошлить, и никто не смел ничего ему сказать. Потом он уже шёл ко мне и заводил свою скверную пружину. Всё это неизменно приводило к тому, что я оказывался осмеянным и безвозмездно униженным — без возможности вставить хоть какое-нибудь защитное словечко.

Что и говорить. Мир в детстве так и норовит уйти из-под ног. Будь то первое тяжелое оскорбление, брошенное в тебя со всего размаха; или — что ещё хуже — первый сносящий с ног кулак. Когда маленький, ты не знаешь, как на всё это реагировать. В такие моменты опоры просто нет. Не за что ухватиться. Так рождается отчаяние.

В один момент притеснений и издевательств стало настолько много, что моя психика, видимо, не выдержала напора — и начала вытворять со мной что-то странное. Она начала обороняться. И настолько искусно, что поначалу я даже не верил происходящему.

После очередного контакта с тем уродом я вдруг решил, что хватит. Что больше подобного не допущу. И стал заранее припасать в голове десяток-другой хороших задиристых фраз. Я даже записывал их в специальную тетрадку. Вскоре у меня уже имелись готовые варианты того, как я поступлю и что скажу в той или иной конфликтной ситуации. Я просчитывал в голове вероятные повороты в горячих спорах — так, чтобы не попасть впросак и выйти из них с наилучшим исходом.

Невероятно, но со временем у меня получилось дать словесный отпор тому козлу. Несколько раз он опять пытался ко мне пристать, но видя, что я прочно стою под натиском атаки и не включаюсь в его игру, удалялся к кому-нибудь другому. Да, он стал понимать: ему не получить от меня того, чего он хочет. Я не показывал ему страх. Не раболепствовал перед ним. А лишь твёрдо и уверенно держал ответ — так, что даже не за что было зацепиться.

«Чё-то ты какой-то стрёмный стал, Птенчик. Скучно с тобой. Ладно-о-о, живи, собака! Успею ещё до тебя добраться», — сказал он однажды и, ударив меня в плечо, отправился донимать кого-то другого.

Это был успех.

Но на этом я не остановился. Меня начала увлекать моя способность. Я стал всё больше обращать внимание на то, как общаются люди. В школе, городском транспорте, детдоме, магазинах, на улице. Я пытался понять, почему они разговаривают именно так и никак иначе. Чем руководствуются при выборе ответа. Я стремился глядеть глубже слов. Вникнуть в суть человека. Так я постепенно стал подмечать для себя очень интересные детали.

Дело в том, что нередко в обыденной беседе с человеком можно без труда предсказать, что он скажет: чаще всего люди — неоригинальны. А это уже является половиной успеха, если ты хочешь выйти из спора победителем. Ну, или хотя бы не проигравшим. Необходимо лишь научиться регулировать появляющиеся мысли твоего собеседника. Что я и делал.

Моя способность продолжала развиваться.

Нетрудно догадаться, что если человек в разговоре на мгновение замолкает, то он размышляет над своим ответом. Ищет, что сказать. А мне замолкать в спорах необходимости уже не возникало. Мысли в моей голове каждую секунду размножались, переплетались, образуя массу новых соединений. И даже если мой собеседник ничего ещё не сказал, но вот-вот собирался это сделать, я заранее просчитывал возможные варианты его ответа и сам же мысленно «отбивал» их своими. И тянул эту ментальную цепочку дальше, и дальше, и дальше.

Так что, когда собеседник-оппонент наконец извлекал из своего речевого аппарата колкую фразу с целью задеть меня за живое, я уже имел ещё более изощрённую. Ту, которая полностью покрывала, словно козырем, его словесную карту. Да и вместе с ней его самого. Такая скорость часто приводила в замешательство собеседника. Он начинал теряться и путаться в словах. А это означало только одно. Мою победу.

Как ни странно, но всё это я действительно делал только ради того, чтобы сократить до минимума число людей, вторгающихся в моё личное пространство. Порой хватает лишь грамотно отшить человека, чтобы он к тебе уже больше никогда не сунулся. Нанести ему всего один ожог, чтобы он тебя, как огня, сторонился.

Люди — существа крайне пугливые. Но только пугать нужно уметь. И делать это грамотно. Бить по самому больному. Знать ключевые точки, на которые можно давить. Те, кто в «верхах», — умеют. И делают это в огромных масштабах. Я это понял позже, когда чуть подрос. Но к ним я, конечно же, не стремился.

Я стремился вообще куда-то вкось. Куда-то в сторону от всех. Мне хотелось куда-нибудь туда, где ещё не ступала ни одна человеческая нога. И никогда не ступит. Интересно, существует такое магическое пространство на Земле?

Вряд ли…

Ещё я очень любил читать. Это тоже стало поводом для многочисленных издевательств и ещё одной моей клички «Инфузория». Почему именно инфузория — не знаю, но книги действительно были моей единственной в жизни страстью. Именно они, как мне кажется, больше всего помогли в развитии моей способности.

В нашем детдоме имелась своя библиотека. И читал я до рези в глазах. По существу, мне больше и нечего было делать. Волейбол с баскетболом в спортзале или коллективный просмотр вечерних сериалов в общей гостиной никогда не привлекали меня. Потому всё своё время я уделял литературе.

Со временем я стал замечать, как во мне говорят персонажи художественных произведений. Я буквально слышал, как они беседуют внутри меня. Что-то доказывают. Объясняют. Спорят. Прочитанная информация никуда не исчезала. Не стиралась. Не забывалась. А застревала в голове в форме постоянно мельтешащих мыслей. Вскоре мой мозг стал походить на безостановочный двигатель, постоянно генерирующий всё новые мысленные хитросплетения и комбинации.

Хорошо помню, как однажды в нашу скромную библиотеку завезли гору новых книг. Это был один из самых запоминающихся дней в моей жизни. Некоторое время туда никого не впускали — разгружали набитый книгами грузовик. Они были адресованы детьми из благополучных семей. Наши воспитатели расставляли книги по полкам, вносили их в реестр, присваивали номера, приклеивали карточки.

Лишь спустя три дня двери обновлённой библиотеки были снова открыты. С затаённым дыханием я спустился по лестнице в полуподвальное помещение и оказался в преобразованном царстве книг. Я долго ходил по рядам (мне это разрешалось), с трепетом щупал новые корешки, скосив набок голову, вчитывался в названия. И так — пока не заболела голова. Потом остановился возле одной из полок. Взяв оттуда две книги, на которые положил свой читательский глаз, стал размышлять, какую же прочесть первой. Забирать к себе в комнату разрешалось только одну.

Это самый сложный процесс — выбрать одну из двух понравившихся книг. Для склонения чаши весов в сторону той или другой в ход идут красота обложки, притяжение аннотации, интересная фраза, найденная на случайно открытой странице и запавшая в тот же миг в душу.

Молоденькая библиотекарша всегда торопила меня, аргументируя тем, что другая книга никуда не убежит. А для меня книги были как живые. Как существа, с которыми нужно быть нежным и любящим. Да, книги я любил больше, чем людей. Это факт. И, наверное, не очень-то радостный. Но мне было как-то по барабану.

И вот я вытягиваю обе книги перед собой. По очереди осматриваю каждую. Как будто жду, что та, которую я должен взять на ближайшие несколько дней, даст мне знак. Знака, конечно же, нет. Перспектива неправильного выбора и последующего сожаления заставляют тратить на раздумья ещё больше времени. Ведь, бывает, читаешь, а мысли так и рвутся туда, в библиотеку, где лежит она — другая книжка, другая история. Лежит и, возможно, ждёт тебя, чтобы подарить совсем другие и гораздо более яркие впечатления.

В итоге получалось так, что выбирал я книгу всё-таки наугад. А второй мысленно обещал, что вернусь. Позже, но обязательно вернусь. Затем нёсся к себе в комнату, где нас проживало десять мальчиков. Прыгал на свою кровать, включал, если нужно, настольную лампу и открывал книгу. Сначала вдыхал её особенный запах — это одна из главных традиций при знакомстве с новой книгой. И не важно, пусть даже она изрядно поношенная и кем-то много раз прочитанная. Обряд есть обряд. Затем ещё раз пробегал по аннотации. Медленно, почти не дыша, перелистывал первые страницы, не пропуская ни названия издательства, ни информации о том, когда и в каком городе была напечатана книга. Далее, обычно на пятой странице, начиналась первая глава. К этому моменту я окончательно успокаивался, делал глубокий вдох и погружался в чтение.

В эти минуты, быть может, я и правда был похож на инфузорию (что весьма сомнительно), но мне, опять-таки, было глубоко на это наплевать.

Стоит ли удивляться, что со временем я стал всё больше отстраняться от общества. Не в полной мере, конечно, но всё же. Я погружался в книжные миры, отдаляясь от реального. Там мне было лучше. Спокойнее.

Вскоре я совсем перестал находить общий язык с одноклассниками. Учащались конфликты. Всегда хотелось отстраниться от всех, перебраться в какой-нибудь безлюдный тихий домик и жить так, чтобы меня никто не трогал. Чтобы только я и мои фантазии. Я и моё видение окружающего мира. Я и мои переживания.

Но зачастую желание не выделяться, стать невидимым для общества, влечёт ещё большее его внимание. И почему-то со стороны личностей далеко не самых приятных… Эх, уверен, у каждого в школе случалось какое-нибудь особенно негативное событие. Событие, которое запоминалось потом на всю оставшуюся жизнь. Вообще, не понимаю, для чего нужна школа. По мне так — это место, где ходуном ходит ещё не окрепшая детская психика, балансируя на остром лезвии глубинных душевных травм. В школе дети, находясь в окружении других детей, уж не знаю, почему, превращаются в маленьких нравственных выродков.

У меня то самое событие произошло в девятом классе. В том самом возрасте, когда ты ещё не старшеклассник, но уже и не салага. После уроков одноклассники позвали меня на — как они изящно выразились — «чисто мужской разговор». На заднем дворе школы. Я, конечно же, знал, какие разговоры ведутся в этом месте.

До сих пор не могу вспомнить, о чём именно они мне там говорили. Но суть я, кажется, уловил. Они хотели как-то проучить меня, угрюмого и «замкнутого ушлёпка», за то, что, мол, смотрю на них с полным равнодушием и даже с высокомерием. И держусь от всех особняком, прямо «как царь».

Я с младших классов являлся мишенью для их «искромётных» шуточек и обслюнявленных комочков бумаги. Но в тот день, видимо, их злоба ко мне достигла своего апогея и им нужно было куда-то направить всю ту желчь, что настаивалась в их душонках. Куда же, если не на меня самого. Что уж их скупой фантазии далеко ходить!

И началась расправа. Я вначале сопротивлялся. Даже смог отразить несколько ударов. Но всё же их было двое. Один меня схватил сзади, а второй без остановки сокрушал кулаком куда ни попадя. Остальные пятеро просто смотрели, заключив нас в круг. Ещё один стоял неподалёку на стрёме.

Я был взбешён. Но прекрасно понимал, что, как ни старайся, уже не выбраться. В эти секунды я не принадлежал себе.

И поэтому решил не сопротивляться.

Раз так, подумал я, то пусть это будет игрой.

Я намеренно отдавал своё тело под раздачу их подростковой агрессии, чтобы затем взглянуть им в глаза. Особенно меня интересовали глаза тех, кто просто стоял и наблюдал за насилием против слабого и ничего не делал.

Да, я играл. Несмотря на настоящую боль, играл и наслаждался предвкушением зарождающегося в них чувства вины и сожаления. Уже во время избиения я замечал, как глаза некоторых стоящих в круге начинали по-особенному блестеть.

В конце, когда я лежал на асфальте с отбитыми почками и окровавленным лицом, один из них на прощание врезал мне ногой в грудь. Дыхание спёрло, краткий стон замер в лёгких — ни выкрикнуть, ни вдохнуть. Пространство сузилось, и только этот чёрный неровный асфальт заднего школьного двора встал перед глазами, смешавшись со всем, что было вокруг, в одно тошнотворное пятно.

…Чувство вины и расплата за свои деяния доберётся до каждого из них. В этом я не сомневался. И в ту секунду меня утешала эта мысль.

Напоследок они швырнули в меня несколько оскорблений, подчёркивая моё низкое положение среди них, и, развернувшись, стали уходить.

Я с трудом приподнялся. Внезапно в голове блеснуло что-то решительное, дерзкое.

— Йокоп! — бросил я им в след.

Они в тот же миг остановились. Обернулись.

— Чё ты там рявкнул? — сказал тот, который разминал об меня кулаки.

— Аджедан! — проговорил я с той же выразительной интонацией.

Они озадаченно переглянулись. Застывшая на их лицах тупость меня улыбнула.

Наконец я произнёс третье слово:

— Адобовс!

И громко рассмеялся. Это было крайней степенью. Высший пилотаж с моей стороны.

Один из них кинулся ко мне.

— Чё за слова ты сказал? Чё значат? Ну! Говори! Иначе щас нахлобучим тебя опять!

Я молчал. И улыбался. Широко и нагло. Да-а-а, настало время моего пира. Будьте добры, внесите главное блюдо!

— Он чё — колдун?! Вы слышали?! Слышали, какие слова он говорил? — испуганно заговорил другой. — Всегда знал, что он ненормальный. А если он нас проклял, а?

В толпе раздался смех.

— Ну ты жжёшь, сыкун! Да какой из этого чмыря колдун?!

Тот, что ударил меня напоследок ногой, подошёл вплотную. Я удовлетворённо смотрел в его глаза.

— Чё за слова, м? — спросил он, схватив меня за рубашку. — Чё они значат? Молчишь, гадёныш?

— С нами теперь что-то будет… Точно будет! — всё бормотал другой, нервно оглядываясь по сторонам, несмотря на то, что был осмеян. — А я чувствовал… Чувствовал, что не стоит нам его трогать. Он же нам не мешал. Совсем не мешал. Зачем же мы полезли к нему?

— Я тебе щас тоже врежу, если будешь ныть, как девка. Он бред несёт, что вы его слушаете. Ведь так, гадёныш? — продолжая держать за рубашку и брызгая слюной, смотрел на меня одноклассник.

— Да мы ему все мозги отбили, вот у него и поехала крыша!..

— Да забейте!..

— Да, давайте просто уйдём!..

— А вдруг эти слова что-то значат? Вдруг это какое-то скрытое оскорбление? Тогда ему, получается, не хватило?!

— Это точно какие-то проклятья, я вам говорю!.. Вы только взгляните на него. Нестриженый, глаза дикие, постоянно чё-то там читает — ну ведь чернокнижник. Сатанист. Зря мы его, отвечаю, зря!..

Что за слова я им сказал?

Простые русские слова. Только произнесённые наоборот.

Йокоп — это Покой.

Аджедан — это Надежда.

Адобовс — это Свобода.

Все эти слова я проговорил наоборот, потому что у них этого никогда не будет. Такие кретины, как они, далеки от подобных вещей. Ведь как можно получить ту же самую свободу от… самого себя? Они обременены самими собой до конца своих дней. Проклятых, кстати, мной. Ха-ха! И не видать им ни покоя в жизни, ни надежды на хорошее будущее. Эти козлы — вечны, и пословица «Горбатого могила исправит» создана специально для них.

Но они об этом «словесном перевороте», конечно же, знать не могли. И потому сами дорисовали обычные слова, проговорённые наоборот, субъективно-негативной краской. К тому же в толпе недоразумение и сумятица распространяются гораздо быстрее. Когда они подошли ко мне вновь, отвечать им что-либо не имело смысла. Достаточно было просто смотреть в глаза. В большом скоплении людей просчитать варианты возможного развития событий крайне сложно. Да этого в данной ситуации и не требовалось.

Их страх за свою гнилую шкуру всё сделал сам, приняв три моих слова за что-то загадочно-пугающе-опасное. Они сами подсознательно наказывали себя, хотя, может, и не признавались себе в этом. Маскировали всё происходящее под видом развлечения, смеха. И потому во чтобы то ни стало захотели узнать, что эти странные слова означают. Ведь неизвестность замотала, загрызла бы их, не дала свободно думать, дышать. Не оставленный на асфальте побитый одноклассник, нет! Неизвестность.

И я решил сыграть на этом. Если я не мог противостоять им физически, необходимо было уничтожать их психологически. И, как-никак, у меня получилось. Больше они ко мне особо не лезли. Посматривали презрительным взглядом, обходили стороной. Да и после девятого класса меня с ними не стало.

Но именно в тот день, на заднем дворе школы, я окончательно утвердился в своей отделённости от общества. Понял, что мне с ним не по пути. У меня своя дорога. Какая именно, я тогда ещё не знал, но точно понимал, что не рядом с людьми. Где-нибудь в сторонке. Так, чтобы неприметно.

И всё бы хорошо…

Но и я не заметил, когда эта — изначально детская — попытка защитить себя от внешних острых углов переросла во что-то гораздо большее. И пугающее. Непрекращающийся ураган мыслей. Мыслей — по абсолютно любому поводу, порой не представлявшему для меня и малейшего интереса. В моей голове теперь постоянно рождались и накладывались один на другой ментальные слои. Будто огромная куча склизких червей, они мерзко слипались и переплетались между собой.

И вот отсюда-то и начинается история моего сумасшествия.

4

Доучиваться до одиннадцатого класса я не находил смысла. Видеть лица одноклассников на протяжении ещё двух лет было выше моих сил. После окончания девятого класса мой выбор пал на то учебное заведение, поступление в которое не доставляло особых хлопот. Главной целью было как можно скорее уйти из школы, а куда — вопрос второстепенной важности.

Мне дали возможность поступить в колледж, с которым у нашего детдома была договорённость. Так я стал студентом автотранспортного факультета. Никогда не соображал в механике и технике, но раз поступил на бюджетную основу, то почему бы и нет: буду изучать гайки, форсунки и генераторы. Деваться некуда.

Также я решил навсегда попрощаться с детдомом. И не важно, что я мог спокойно пребывать в нём до самого совершеннолетия. Тошнило от него так, что уже невозможно было терпеть. Лучше уж я как-нибудь сам.

Я устроился на подработку разносчиком газет. Снял крошечную комнату. В квартире помимо меня проживала хозяйка — женщина лет сорока пяти. От идеи заселиться в общежитие колледжа я отказался сразу — искал спокойствия и тишины. Однако, даже проживая в отдельной комнате, долгожданного покоя я так и не нашёл…

Хозяйка квартиры оказалась слегка неадекватной. Во всяком случае, другого объяснения её поступкам я найти не мог. Она, бывало, встанет ночью в коридоре и как начнёт кричать в сторону моей двери: «Я всё слышу! Слышу, что ты про меня говоришь!»

Но ночью — да и вообще в любое другое время суток — я ничего не говорил! Тем более, о ней. Но и это были ещё цветочки. По-настоящему хозяйка раскрылась позже.

Нередко к ней приходил сын со своей супругой. И они втроём заводили скандалы из-за той самой комнаты, в которой жил я. По словам сына, мать не имела права сдавать эту часть квартиры, так как принадлежала та по документам ему. Но раз уж сдаёт, обязана делиться с ним половиной месячной выручки.

А поскольку снимал я эту комнатку за четыре тысячи рублей в месяц, то оставаться с двумя тысячами хозяйке было ни туда ни сюда. Поэтому часто эти скандалы длились допоздна. Каждую ночь я спал как на иголках. В течение дня и вовсе боялся выходить за порог комнаты. Опасался, что наткнусь на чокнутую хозяйку, и что она выкинет в очередной раз — было лишь одному чёрту известно.

Во второй учебный год я первым же делом переселился. В другой район города, но тоже в маленькую комнату квартиры. В ней тоже проживала одинокая хозяйка. Только на этот раз попалась старушка. В прошлом — коммунистка, учительница математики, руководитель какого-то общественного движения.

Но и она тоже молодец. Вечно изматывала меня своими стратегическими беспокойствами о том, что творится в нашей стране, «умирающей под жёсткими ударами коррупции». А также постоянным проявлением чрезмерной заботы и нескончаемым потоком житейских советов, как мне, молодому, вести себя в современном обществе, чтобы «стать человеком». Постоянно твердила, что раньше, во времена коммунизма, всё было по-другому. А сейчас мы, «современная молодежь, — так и не взошедшая рожь, которая дохнет под кислотным дождём американской культуры».

Это её слова. Тогда я подумал, что неплохо бы их записать. Однако не пришлось. И так запомнил.

Хоть я и продержался здесь дольше полугода, но на большее меня не хватило. Я съехал в квартиру, где обитали три парня, став сожителем по комнате одного из них.

Но где бы я ни жил, имелась у меня одна тайна.

Я никому о ней не рассказывал. И всегда хранил внутри себя, переезжая с ней с одного места на другое. И только моя тайна — только она толкала меня вперёд. Только она вела меня по череде монотонно повторяющихся дней, заставляя каждое утро открывать глаза и идти в Мир.

И этой единственной движущей силой был отнюдь не инстинкт выживания. Нет, совсем не он.

Этой силой была надежда. Надежда, что однажды я её отыщу. Свою маму.

Да, я отчаянно верил, что увижу её. Что предстану перед ней взрослым, умным, грамотным, начитанным человеком. Таким, которого больше не захочется бросать. Таким, которого можно будет полюбить за отсутствие капризности и детскости. Ведь если человек — взрослый, он может позаботиться о себе сам. И даже помочь другому. Вдруг маме сейчас в жизни приходится нелегко. Я мог бы стать полезным для неё.

Когда доживал последние дни в детдоме, я твёрдо решил, что, как только выйду на вольные хлеба, обязательно примусь за поиски мамы. Так и случилось.

Эх, если бы я только знал, во что это выльется позже…

* * *

Мысль о поиске мамы стала идеей фикс.

Для меня больше не существовало ничего важнее. Я просыпался и ложился только с этой мыслью. Ел, пил, ходил — думая исключительно о маме. При этом я не знал ни её имени, ни места, где бы она могла быть.

Единственное, что у меня имелось, — это имя женщины. Соколова Клара Денисовна. Давным-давно она работала уборщицей в том самом доме ребёнка, где я был обнаружен. В тот раз, когда я явился туда в тринадцать лет, одна воспитательница между делом обмолвилась, что ходил слух, что Клара Денисовна видела ту самую женщину (вероятно, мою мать, в чём я теперь почему-то нисколько не сомневался), которая и положила меня тем холодным утром на крыльцо. Тогда я не придал этой информации особого значения, хотя и пришёл туда именно за чем-то подобным. Слухи — они и есть слухи. Так решил я тогда.

Но шли месяцы, и всё менялось с колоссальной быстротой. То, что раньше было неважным, теперь становилось судьбоносным. Когда я снова вернулся в дом ребёнка, мне сообщили, что Клара Денисовна давно на пенсии. Разузнав её адрес, я вскоре обнаружил, что квартиру свою она продала и уже лет семь как переехала в близлежащий к городу посёлок (или село). Но вот в какой именно — никто не знал. А поскольку их в округе было порядка двадцати-тридцати штук, искать её пришлось в каждом.

Долгая осада телефонных справочных служб результатов не дала. И к моменту поступления в колледж моё стремление достигло критической массы. Несколько раз в неделю, в шесть утра, я отправлялся на остановку или вокзал, садился в автобус и катил в новый посёлок или село. Там первым делом шёл в местную администрацию. Врал, что прихожусь племянником Кларе Денисовне. Иногда меня сразу посылали. Иногда водили по кабинетам каких-то начальников, где мне приходилось придумывать историю о том, что я ищу свою тётю.

Но ни в одном из посёлков Клару Денисовну найти я так и не мог.

Менялись месяцы. На поиски уходило много времени. Это стало причиной моей низкой успеваемости в учёбе. К тому же техническая специальность так и не захотела впускать меня в свои приземлённые владения. И я с непомерным трудом держался на плаву среди ещё не отчисленных двоечников.

Вскоре стало случаться так, что я не появлялся на парах целую неделю. Потом — ещё дольше. На звонки старосты отвечать перестал. Вскоре они и сами прекратились.

Мне нужно было найти маму.

Во мне зарождался хаос. И я знал, что уже не в силах его остановить. Знал, что однажды он хлынет слишком мощным потоком. Я перестал многое понимать. А именно — смысл всего происходящего. Нет, правда, я не понимал вроде бы простых вещей! Зачем люди куда-то идут? Зачем так часто делают беспечный вид, ведь прекрасно понимают, что в любой момент может начаться война или какая-нибудь революция или террористический акт? Ведь может же! Столько в раз в истории людей такое случалось.

«ПОЧЕМУ ЛЮДИ ИГНОРИРУЮТ ЭТО?!» — я категорически не понимал.

По телевизионным новостям то и дело транслировали кадры с мест катастроф, убийств, аварий. Демонстрировались кровь. Слёзы. Страдания. Слова горечи и сожаления… От этого всего на душе мне становилось всё тяжелее.

Я смотрел на окружающих и не мог уяснить: почему они все делают вид, будто всё в порядке, если понимают, что живут в наиопаснейшем мире? Что ими движет? Почему они такие спокойные? Или, может, просто хорошие актёры? Почему каждый день просыпаются и продолжают делать то, что они делают? Неужели это им самим нравится? Что заставляет их делать всё это? Привычка? Они хоть раз смотрели на себя со стороны? Знают, что выглядят как отвратительные запрограммированные машины?

Так и хотелось порой встать в центре заполненной людьми улицы и проорать что есть сил: «Как?! Как вы себя терпите, сволочи?!»

Себя я терпеть уже не мог.

И для меня всё стало бессмысленным. Только в воссоединении с мамой я видел своё спасение. Она — единственный человек, кто, как я надеялся, сможет объяснить мне этот мир. Его смысл. Поможет преодолеть все мои страхи и дилеммы.

Несмотря на то, что я приближался к своему совершеннолетию, ни время, ни сотни прочитанных книг не дали ответов на самые основополагающие вопросы. И как мне казалось, на это способны только самые близкие люди. Хоть даже и вычеркнувшие тебя однажды из своей жизни.

* * *

Не обошёл мою персону стороной и призыв в армию.

Если бы меня отчислили из колледжа, то оставалась бы мне только одна дорога — туда. Но допустить этого я не мог. Иначе пришлось бы оттягивать поиск мамы ещё на год. А это стало бы для меня трагедией.

Я не знал, каким способом можно отвязаться от военкомата. Поэтому пришлось, как и всем призывникам, явиться в положенный день и час на медкомиссию.

В тот период я становился ещё более нервозным. Денег почти не было: вся зарплата разносчика газет улетала на оплату жилья. Жить с соседом по комнате было куда дешевле, но даже и положенные три тысячи в месяц становилось достать всё сложнее. Много денег тратилось на поездки по посёлкам. К тому же необходимо было чем-то питаться. Я ел столько, сколько требовалось, чтобы не упасть в обморок и не умереть с голоду. Со временем я сильно исхудал. И уже походил, наверное, на Раскольникова в его первые дни после убийства старушки-процентщицы и её сестры.

Но только я никого не убивал. Разве что понемногу самого себя. Медленно, клетка за клеткой, нервишка за нервишкой разлагалось что-то у меня внутри.

В военкомате призывников осматривали врачи разной направленности. Мы цепочкой двигались из одного кабинета в другой, показывая те или иные части тела. Когда наступала очередь психиатра, тем, кто вызывал своей внешностью сомнение (татуировки, подозрительный взгляд, странное поведение), в качестве проверки психического здоровья задавали один и тот же вопрос.

Меня спросили тоже. По-видимому, отрешённость и впалые с синяками глаза делали меня похожим на наркомана, а то и безумца.

Вопрос был следующим: «Какой самый короткий месяц в году?» Когда он добрался и до меня, я уже открыл рот, расчехлив пулемёт своих словарных резервов и собираясь дать огня этому унылому заведению, как вдруг осознал, что это никак не поможет мне отсрочить отправку на службу. Наоборот — только лишних проблем добавит.

Поэтому я просто сказал «Февраль» — и без задержки прошёл дальше.

Позади меня, через несколько призывников, шёл задумчивый, неуклюжий парень с красочной татуировкой дракона на плече. Ему задали такой же вопрос. Но ответил он на него по-другому. Он сказал: «В смысле?»

Заскучавшая женщина-психиатр в мгновение оживилась. Прищуренно на него зыркнула и сухо произнесла: «В прямом».

— Я не знаю. — Он покачал головой.

— А ты подумай. Это ведь легко.

Лицо парня скорчилось в недовольство: начинал раздражаться. Было видно, всё это ему даётся нелегко.

— Май?.. — робко взглянул он исподлобья на психиатра.

Раздался гогот. Смеялись призывники. Кто-то уже шёпотом подсказывал ему правильный ответ. Но парень с татуировкой категорически не мог понять суть вопроса, что ясно и комично отражалось в тот момент на его лице. Теперь уже захохотали и врачи.

Я смотрел на этого парня, и мне стало его жаль. Поставленный психиатром вопрос действительно был неконкретным. «Какой самый короткий месяц в году?» Короткий — в каком смысле? По количеству дней? Или по количеству букв в названии? Ведь в вопросе это не уточняется. Следовательно, и ответ может быть неоднозначным. Да и вообще, даже длинный месяц (31-дневный) может пролететь как неделя, и его в этом случае тоже в каком-то смысле можно назвать коротким.

И разве, отвечая на вопрос о месяце по-другому, призывник не прав? Или не здоров психически? Разве это не подчёркивает многогранность и нестереотипность его мышления?

Впрочем, да. В армии ведь индивидуалы не нужны. Там главное, чтобы выполнялись приказы и никто не выбивался из установленного порядка.

Тогда всё верно: самый короткий месяц — февраль.

По удачному стечению обстоятельств для службы в армии я оказался не годен. В результате последующих медкомиссий было выявлено физическое — но никак не психическое — отклонение, которое по закону не позволяло нести службу. Даже если бы меня выперли с колледжа, то в армию бы не забрали.

Заурядное плоскостопие третьей степени позволило мне продолжать поиски.

* * *

Наконец я нашёл Клару Денисовну.

Как и следовало, жила она в посёлке, расположенном неподалёку от города. Отыскать её мне помогла чистая случайность.

Уставший, я сидел на остановке спустя целый день блужданий по улицам очередного посёлка. Собирался уже ехать обратно в город. Но вдруг почему-то решил для слепой удачи, как выстрел в небо, спросить у сидящего рядом мужика, не знает ли он Соколову Клару Денисовну.

Как выяснилось — знает.

Это было чудом!

Ещё несколько минут — и я бы уехал из этого посёлка. И, возможно, стал бы искать в следующем. Но фортуна в тот день была на моей стороне.

Мужик на остановке оказался её соседом по подъезду. Когда он узнал, что я её «племянник», то сразу же назвал мне точный адрес.

Уже через пятнадцать минут я сидел за кухонным столом и вкидывал в рот ложку за ложкой обжигающего борща. И, сгорая отнюдь не от него, а от нетерпения всё узнать, задавал вопросы:

— Как она выглядела? Какая она?!

— Ой, если бы я всё помнила, Ромочка! — тараторила старенькая сгорбленная Клара Денисовна. — Это было так давно… Помню, ранняя весна стояла. В тот день я, как и всегда, пришла на работу пораньше. Всегда убиралась затемно, пока малыши ещё крепко спали. Поставила кипятиться чайник. Села. Жду. Тут и заметила через окно, как к забору подъехала машина. Вот из неё и вышла она… такая… в длинном пальто и шляпе. Лица не разглядеть.

На этом моменте я почувствовал, что дрожу.

— Я, значит, наливаю себе чай, — продолжала Клара Денисовна, — думаю, что-то рано сегодня заявились к нам гости. Ещё ведь не открыто даже. Сейчас, думаю, обратно уедут, и снова глянула в окно. А женщина уже стояла у крыльца. То и дело оглядываясь по сторонам, она аккуратно положила на его ступени комочек одеяла. Я так и застыла с чашкой чая в руках, обжигая пальцы, но не смея пошевелиться. Происходящее парализовало меня. Это было что-то душераздирающее и в то же время настолько сковывающее, что невозможно даже шелохнуться. Ох, какой ужасный момент… Она склонилась над тобой и будто долго не могла решить: оставить или всё же забрать обратно. Даже страшно было представить, что происходило в ту минуту у неё в сердце… В эти мгновения, я уверена, решалось то, как она проживёт свою жизнь. Но… она решила оставить. Не отводя от тебя взгляда, отошла спиной назад на несколько шагов, вдруг подняла на меня глаза — у меня аж душа ушла в пятки — а затем как побежит! Быстро юркнула обратно в машину рядом с водителем-мужчиной и уехала. А я с обожжёнными пальцами ринулась к крыльцу. Вот так всё и было, Ромочка.

Я молчал.

Думал.

Представлял, как мама в ту минуту смотрела на меня. Представлял, как лежал я, укутанный в одеяло с шалью, и мёрз. А может, и не мёрз. Вспомнить что-либо из того, что сейчас рассказывала Клара Денисовна, я, конечно же, не мог. Оставалось лишь прибегать к фантазии. Как всегда.

— Машина… Что за машина была, вы запомнили? — спросил я и удивился своему голосу. Будто совсем не мой. Низкий, уставший.

— Эх, если бы я разбиралась в них! — Клара Денисовна с сожалением махнула рукой. — Серебристая — это помню, а марку… марку нет. Всё, чем я могу тебе помочь, — это дать номер той машины. Я впопыхах записала его тогда. На всякий случай. И, как видится, не зря. Пригодился спустя столько лет. Вот найти бы его ещё… Лежит, наверняка, где-то среди хлама в шкафу. Уже столько лет прошло. Но если он тебе чем-то поможет… Ах, бедненький! Может, тебе ещё супчику?

«И при наличии таких данных администрация дома ребёнка и никто вообще даже не попытался найти моих родителей?!» — подумал я, чувствуя, как во мне закипает злость.

Аппетит пропал.

Клара Денисовна очень долго искала в своих шкафах бумажку с номером машины. Я молча наблюдал за ней и прокручивал в голове её рассказ.

…Она просто вышла из машины и оставила меня на крыльце.

Да. Я знал, что, наверное, так всё примерно и было. Но отчего-то не хотел до конца в это верить. Где-то в глубине души мне всегда казалось, что мама не могла меня оставить таким образом. Что, по всей вероятности, произошло что-то чрезвычайно важное, раз я оказался на крыльце.

Но рассказ Клары Денисовны полностью разломал мои иллюзии. И теперь я сидел с их обломками и наблюдал, как они медленно догорают и тлеют. Как ветер новых мыслей смывает их в чёрную пустоту. Туда, куда и смотреть не хочется. В бездонную тьму убитых надежд.

Наконец она нашла. Пожелтевший от времени кусочек бумажного листка. Я понятия не имел, что он мне даст и как можно найти человека по номеру его автомобиля. Но хоть что-то.

Искренне поблагодарив Клару Денисовну, я отправился в город.

Откуда теперь начинать поиски, я не знал. И оттого совсем не трогался с места. Хозяин квартиры, в которой я проживал, через неделю меня выселил. Денег не было совершенно. Тогда я учился на втором курсе, но нутром чуял, что до третьего не доползу.

Наступила весна. Я сильно заболел. Меня сразила ангина. Быть может, грипп. Одним ранним утром меня, бормочущего и лежащего с сумкой на скамейке в парке, обнаружили дворники.

Затем помню лишь, что пришёл в себя в больнице.

Психиатрической.

5

Находилась она в тридцати километрах от города. Посреди большого леса и недалеко от озера, краешек которого я мог видеть из окна своей палаты.

Первый месяц мне было крайне сложно. Я долго не мог сориентироваться в пространстве. Чувствовал себя, наверное, как врач Андрей Ефимыч Рагин из чеховской «Палаты № 6», когда его заключили в стены своей же психушки.

Пичкали транквилизаторами — успокоительными веществами. Ещё какими-то лекарствами. Диагноз был поставлен сразу: невроз навязчивых состояний.

В этой психиатрической больнице я и познакомился с человеком, которого возненавидел до самых глубочайших оснований своей ненависти.

Главный врач Кадринов.

Он назначал пациентам необходимый курс лечения. Необходимый — как виделось ему. И не важно, как чувствует себя пациент. Раз нужно колоть и пропихивать в глотку вещества, то будут колоть и пропихивать. До посинения.

Кадринов был невысокий, жилистый, с вечно красновато-ехидным лицом и гладкой лысиной. Говорил заумно, оперируя замысловатыми медицинскими терминами. Большинство работников больницы неотрывно глядели ему в рот и послушно поддакивали, только он начинал что-нибудь болтать.

Один за другим сменялись до ужаса похожие дни. Пошёл второй месяц. Я чувствовал себя размякшей субстанцией, которая могла лишь с трудом перемещаться из одной части палаты в другую. Мои мыслительные процессы ослабли. И вместе с ними ослабли все жизненные силы. Я стал ходячим куском мяса.

Во втором месяце уколов стало меньше. Два раза в неделю я посещал сеанс психотерапии. Он проходил в виде обычной беседы. Терапевт интересовался, как я себя чувствую, что меня беспокоит. Я сразу же отвечал, что чувствую себя отлично. Что меня можно немедленно выписывать.

Но никто, конечно же, мне не верил. У людей ведь на мой счёт всегда имеется своё мнение.

На третий месяц в больницу завезли импортное экспериментальное лекарство. Как раз предназначенное для невротиков. И Кадринов первым делом решил испытать его на мне. Всё это я, разумеется, узнал не от него. Сам он обычно с напускной благожелательностью лишь безмолвно улыбался, подмаргивая поросячьими глазками.

Обо всём важном мне рассказывала медсестра.

Вначале я относился к ней с большим подозрением и опаской. Но вскоре она стала тайком приносить мне сладости и другую еду, оставляя их в моей тумбочке. Что не могло меня не радовать. Кормили в этом месте весьма дурно, и для полного насыщения никогда не хватало.

Так мы с ней и сдружились. Бывало, она приходила в мою палату, пока там отсутствовали другие пациенты, и мы беседовали с ней о жизни. Она много рассказывала о своей. Я — очень мало о своей.

Однажды я решил попросить её помочь мне в поисках. Но она сразу же дала понять, что не сможет сделать больше того, что делает для меня сейчас. При этом я понимал, что ей искренне жаль меня. Она тоже считала, что меня уже пора выписывать.

Но когда я подходил с этими словами к Кадринову, то он всегда одним и тем же поучительным тоном повторял: «Ты что, забыл, дорогой? Забыл, как ходил по улицам и приставал к прохожим, дотошно выпрашивая дорогу к своей маме? Забыл, как люди от тебя убегали, но ты их догонял и настаивал на том, чтобы они непременно назвали тебе адрес? Госпитализация была тебе необходима. Ты мог причинить вред обычным людям. А здесь для тебя лучшее место, поверь мне. Так что не спеши, дружок. Всему своё время!» — И тут он, противно улыбаясь, заглядывал прямо в мои глаза и хлопал меня по плечу. А мне так хотелось схватить его руку, вывернуть её и несколько раз прокрутить до страшно громкого хруста.

Но… я продолжал стоять неподвижно, всеми силами сдерживая волну ярости.

Да, у Кадринова были на меня основательные планы. Необходимый срок приёма импортного лекарства по инструкции составлял больше года. А поскольку именно на мне проверялось его действие, то пришлось моей важной персоне задержаться в этом славном местечке на период значительно более долгий, чем я мог предположить.

От этого я действительно стал сходить с ума. Лучше бы меня забрали на год в армию, чем в психиатрическую больницу! Там бы я хоть переключился на физические нагрузки. А здесь… здесь я был только лабораторным куском мяса с невротическими симптомами, на котором тестировалось зарубежное лекарство.

Спустя полгода я уже знал всех служащих. Каждого пациента. Каждый уголок. И у меня уже имелось девять вариантов побега. Но вот только ни один из них не подбирался к своему старту. Я понимал: стоит мне отсюда смыться, как меня сразу же примутся искать. И тогда могут упечь на срок ещё более продолжительный.

Потому приходилось кропотливо и усердно дожидаться даты официальной выписки. Это было сущим адом. Адом, которого я не пожелал бы даже своим одноклассникам и тому безымянному уроду.

* * *

Через год, в сентябре, к нам в отделение привели студентов-психологов в рамках их предмета по клинической психологии. Они должны были посмотреть, послушать и пообщаться с пациентами.

Кадринов предложил меня. Я, по его мнению, был более-менее адекватный и способный к качественному изложению информации.

Я отнёсся к этому как к своеобразной проверке. Если проявлю себя с хорошей стороны и докажу, что здоров, думал я, то, вполне возможно, это ускорит мою выписку. А выписка — всё, всё, что мне было нужно! Поэтому все свои выдохшиеся надежды я возложил именно на это.

В тот день я тщательно помылся, причесался. И, стараясь идти неторопливым, ровным шагом, вошёл в зал к студентам: в основном девушки. Сел на стульчик.

Десятки изучающих глаз тотчас устремились на меня.

Я спрятал дрожь и влажность ладоней, просто сложив последние в замок. Изо всех сил пытался сохранять спокойное выражение лица. От такого количества людей, пристально смотревших на меня, я не на шутку нервничал.

Почему они так смотрят?.. Чего хотят от меня?.. Почему всем от меня вечно что-то нужно?!

…И стал рассказывать. Историю своей болезни. О том, как безумно хотел найти маму. О том, как порой не мог остановить беспорядочные мысли.

Кадринов сидел неподалеку за столом. Как всегда, стараясь продемонстрировать свою врачебную компетентность и великодушную заботу о пациентах, он, чуть приспустив взгляд, вытянул губы в проникновенной улыбке и кивал на мои слова, тем самым будто говоря: «Да… Именно таким его и привезли к нам! Именно таким мы и подобрали его с улицы, грязного, безумного, потерянного! И всё это — только ради него. Всё это — чтобы приютить и спасти его нездоровую душу!»

Моментами, когда я врал, рассказывая о правильности назначения в моём случае усиленного медикаментозного лечения, он уже совсем не сдерживался: и прямо даже смущался своего божественного врачебного дара, глаза опускал, показательно кивал. Ему нравилось внимание молодых студенток. Эх, если бы он только видел, как выглядит со стороны в такие мгновения!.. Натуральное убожество.

Наконец я поведал о себе и своей болезни всё, что мог. Кадринов предложил желающим задать мне вопросы. Но вопросов почему-то не последовало. Все лишь просто сидели и молча смотрели на меня. А если встречались со мной взглядом, тут же отводили его в сторону.

Только спустя некоторое мгновение тёмненькая симпатичная девушка в сиреневом платье, сидевшая в первом ряду, тихонько откашлялась и произнесла:

— А когда вас выпишут?

В комнату вошла тишина. Она села рядом со мной и, подперев кулаком подбородок, выжидающе взглянула на Кадринова.

Все студенты тоже переключились на главного врача.

Кадринов суетливо спрятал взгляд в бумаги, будто уже и не слушал нашу беседу.

— Надеюсь, что очень скоро, — ответил я, переведя взгляд на спросившую девушку. — Мне бы очень хотелось отыскать свою маму. Но если врачи считают, что я ещё не готов выйти, то… — Я взглянул на Кадринова. — …я буду со всей ответственностью продолжать курс назначенного мне лечения. Ведь нет ничего важнее психического здоровья.

Снова тишина. Тишина — обволакивающая сидящих жалостью и состраданием.

Эта девушка высказалась снова:

— Вы выглядите и говорите как самый здоровый человек на свете. Вам пора туда, к обычной жизни.

Я посмотрел ей в глаза и вслух поблагодарил.

Да, она мой шанс. Если получится, я…

Зал я покинул первым. Некоторое время ошивался неподалёку в коридоре. Вскоре появилась и группа студентов. Девушка в сиреневом платье шла последней. Я незаметно вышел из-за угла, схватил её за руку и прошмыгнул в кладовую, где уборщица хранила рабочие принадлежности.

— Прошу тебя, — быстро зашептал я девушке в полумраке, — узнай, кто владелец этого автомобильного номера. — И сунул ей в руку маленький клочок бумаги. — Меня скоро выпишут. Но пока я нахожусь здесь, я не могу ничего сделать. А мне позарез нужно знать, чей этот номер машины. Это чтобы я мог найти свою маму. Понимаешь? Ты поможешь?!

Девушка испуганно глядела то на меня, то на бумажку.

Ну, всё, сейчас заорёт…

— Я постараюсь, — тихо ответила она, убирая бумажку в сумочку. — Когда выйдешь отсюда, найди меня в Институте психологии. Четвёртый курс.

— А имя?

— Анжела. Полякова Анжела.

— Спасибо тебе, Анжела.

— Пока ещё не за что… Надеюсь, тебя и правда скоро выпишут. — Она блеснула в мрачной кладовой своими взволнованными глазами и вышла.

А я остался внутри. И пытался понять, что же сейчас, чёрт подери, произошло. Сильно тряслись руки. Ещё минуту назад я даже и предположить не мог, что действительно сделаю это.

Я доверился незнакомой девушке.

Девушке, которую вижу в первый раз. К тому же если бы кто-нибудь увидел, что я затащил её в кладовую, то меня точно наказали бы новой порцией таблеток — и отныне стали бы смотреть с предельным опасением.

Я сильно рисковал, совсем забыв обо всей своей недавней миротворческой деятельности в больнице. А ведь она всеми силами была направлена на создание образа человека здорового. А здоровые человеки студенток в кладовую не затаскивают.

И о чём всё это могло говорить?

Только о том, что я обязательно найду свою маму!

Я был в этом уверен на сто процентов. Полтора года в психиатрической больнице снабдили меня твёрдой решимостью. Назло Кадринову и его методам я специально каждый день практиковался со своими мыслями. Продолжал заниматься многослойным прогнозированием. И с ещё большим рвением держал в голове мысль о маме. Её призрачный и размытый образ.

Я уже не мог дождаться момента, когда выйду отсюда. Когда выйду и найду, наконец, владельца той машины. И он обязательно скажет, где моя мама!

Вылечился ли я от навязчивых мыслей после полутора лет в психиатрической больнице? Нет. Я остался прежним. Но теперь стал более уверенным в своих силах. Теперь я точно найду свою маму, знал я. Чего бы мне это ни стоило.

6

Через месяц, в конце октября, произошло радостное событие.

До того долгожданного дня я вёл себя как труженик. Регулярно помогал медсёстрам и даже уборщицам. Кадринов всё это, конечно же, видел. Да и многие из персонала стали сами ходатайствовать за меня.

Наконец произошёл монументальный разлом в коре мозга Кадринова. И он сдался. Написал заключение, в котором сообщалось, что теперь я здоров.

На последнем сеансе психотерапии меня спросили, чем я собираюсь заниматься, когда выйду отсюда. Я ответил, что первым делом найду себе работу. А после Нового года восстановлюсь в колледж.

Терапевт довольно кивал.

Я действительно планировал найти работу. Поскольку, когда разыщу маму, мне необходимо будет содержать себя самому. Чтобы не создавать ей лишних хлопот.

Но вот учёба стала бы меня отвлекать, создавать ненужные сложности. Поэтому на самом деле я решил отложить её до лучших времен. Ведь главное — это найти маму. А всё остальное — потом.

И вот я, несколько растерянный, вышел за пределы больницы и предстал пред ликом позднего октября. Впрочем, день стоял очень даже тёплый и солнечный.

Автобус из больницы в город ехал почему-то медленно. Будто постепенно и неспешно возвращая мне кусочки памяти о другом мире. Мире нормальных, как их называли у нас в больнице. Но как сам я считал — тех ещё безумцев, что жадно цепляются за очередной новый день как за последнюю возможность чувствовать себя частью Глобального Механизма Общества, чувствовать себя значимыми, причастными к чему-то. Безумцев, что рвут асфальт своими ботинками, сокращая расстояние до ненужных вещей. Безумцев, что ежедневно изрыгают из себя агрессию и недовольство друг другом, накапливая их годами под вечно угрюмыми, ненавистническими взглядами.

Но всё же это лучше, чем терпеть Кадринова. Хуже Кадринова могло быть только два Кадринова. Если кто и помог мне справиться с моей безумной мысленной катавасией, вернее, успокоить её, — то точно не он.

С того дня, как я передал Анжеле листочек с номером, прошло уже больше месяца. Я очень надеялся, что за это время ей удалось выполнить мою просьбу. Но первым делом, однако, я отправился не к ней.

Моя подруга-медсестра взяла с меня слово, что сначала я найду себе жильё, а уже потом буду заниматься всем остальным. Она очень настаивала на этом. Даже одолжила мне бессрочно две тысячи рублей.

По поводу обиталища я размышлял долго. Когда меня выпустили в мир нормальных, мне было уже девятнадцать. Это значило, что уже — год, как я могу рассчитывать на государственную поддержку в виде жилья. Но… мне до жути не хотелось ехать в детдом, поднимать там этот вопрос, оформлять бумаги, встречаться со специальными людьми.

Я решил, что во всём справлюсь в одиночку. Снова. И вспомнил парня, с которым учился в одной группе в колледже. Я знал только его фамилию: Исаков. Он так и представился. Этот Исаков был единственным, с кем я хоть о чём-то беседовал в колледже. Именно тогда он и обмолвился, что живёт совершенно один в двухместной комнате в общежитии и что к нему никто не хочет подселяться.

Причину нехотения других я тогда не уточнил. Но теперь надеялся, что если к нему за эти полтора года никто так и не подселился, то за небольшую плату я смог бы занять свободное место. Хотя бы на ближайший месяц. А там уже погляжу, как будут развиваться события.

Его номера телефона у меня не было. Да и свой мобильник я потерял в те дни моего полубредового блуждания по улицам. Поэтому ехал к общежитию колледжа вслепую. Так сказать, на ощупь.

Однако долго искать Исакова не пришлось. Он находился внизу, недалеко от входа. Сложив руки за спиной и выпятив подбородок, он ходил среди отдыхающих в просторном фойе студентов и, кажется, что-то у них спрашивал.

Увидев меня, Исаков безумно обрадовался.

— Какие люди! — воскликнул он, всплеснув руками. — Нет, правда, какие люди! Уж кого-кого, а тебя, самый загадочный человек на свете, я совсем не ожидал встретить в этих скромных местах.

— Привет, Исаков.

Мы пожали друг другу руки.

— Мне было очень жаль, когда тебя отчислили.

— На то были причины, — сказал я. — Я к тебе. По делу.

Исаков кивнул вахтёрше, что я с ним, и беззаботно зашагал вперёд. Та недовольно воззрилась на него, но ничего не сказала. Даже паспорта моего не потребовала. Видимо, с Исаковым у них особые отношения.

— О чём ты их спрашиваешь? — Идя следом, я глянул на студентов, так же, как и вахтёрша, недовольно и раздражённо посматривающих на Исакова. Правда, теперь — и на меня тоже.

— Провожу эксперимент. Что-то вроде научного исследования. На повестке дня вопрос: способно ли осмысление собственной духовной деградации изменить качество жизни современного студента?

— И что?

— Да-а-а… — Исаков махнул рукой. — Эти невежды даже знать ничего не хотят. Не хотят понять, что способны сделать свою жизнь лучше. Ни о чём по-настоящему серьёзном и важном не задумываются. Не понимают, что именно от их представлений о себе и выстраивается их реальность. Нужно познать самого себя, как говорили древние. А никто этого делать не хочет. Склонность к самоанализу у студентов нашего колледжа, как показывает моё исследование, не наблюдается совершенно. Что уж тут говорить об улучшении качества и собственной, и общемировой жизни! Духовный аспект совсем позабыт нашими студентиками.

— А ты? Ты сам делаешь свою жизнь лучше?

Исаков прекратил размахивать руками, бросив на меня укоряющий взгляд.

— А ты, Роман, как всегда спрашиваешь всё напрямую. Но, знаешь… это мне в тебе и нравится! Делаю ли я свою жизнь лучше? Вот что я тебе скажу: я хотя бы работаю над этим.

И, сделав взгляд более загадочным, добавил:

— Пойдём. Покажу кое-что.

Да. Исаков был из тех чудаков, что твердят о непонятных обывателям вещах. О духовности, высшем измерении и прочих мистических штучках. Высокий, под два метра, он всё время ходил с напряжённым выражением лица, будто что-то потерял. Брови его всегда были задумчиво приспущены. Только вот очки он не носил, чем немного ломал стереотип о внешности умника. Однако он им являлся. И ещё каким. На занятиях по математике и технической механике, помню, он шпарил так, что даже сама преподавательница не всегда за ним поспевала.

Вот и я сейчас с трудом поспевал за ним по лестнице, следуя за его шатающейся телесной конструкцией. Я бегло сообщил, что хотел бы к нему подселиться, но не знаю, получится ли, ведь я — отчислен из колледжа. На что он тут же дал знак рукой, мол, тема снята: можно.

Мы поднялись на третий этаж и дошли по длинному коридору до его комнаты. Самая последняя дверь налево. Рядом с ней — окно на задний двор общежития, где стояли большие помойные контейнеры. Как раз сейчас мусоровоз вычищал одного из них. Поднимая его над собой железными клешнями, он высыпал всё содержимое в свою жужжащую горловину.

Комната Исакова, как ни странно, оказалась вполне приличной. Две кровати, примыкая к стенам, располагались противоположно друг другу. Справа от входной двери дребезжал старый советский холодильник. Слева — грузно сгибалась под кучей немытой посуды раковина. Небольшой обеденный столик, на полу — стопки книг: художественные, эзотерические. На стене над незаправленной кроватью висел странный коричневый бубен. А рядом с этой кроватью стоял ещё один стол: с компьютером. На его экране воспроизводилась заставка — белая бумажная птичка летит по диагонали вверх, исступлённо размахивая крылышками.

— Если голоден, поищи в холодильнике. Там что-то оставалось.

Что ж, хозяин — барин. Сам так сам. Я открыл холодильник, но кроме подгнившего банана ничего там не обнаружил. Поскольку доверия он не внушал, я решил просто присесть на свободную кровать, положив сумку на пол.

Рядом, на одной из стопок, лежала книга Николая Островского «Как закалялась сталь».

— Ты тоже её читал? — спросил я, взяв её в руки.

— Это моя любимая, — мельком взглянув на книгу, ответил Исаков и принялся стучать пальцами по клавиатуре.

— Понятно. А почему к тебе никто до сих пор не подселился?

Исаков задумчиво ухмыльнулся.

— А все боятся. Знают, чем я тут занимаюсь, вот и не подселяются.

— И чем же ты тут занимаешься?

— На самом деле ничем таким уж особенным. В основном шаманские ритуалы. Ну, знаешь, трансовые песнопения и танцы под бубен. Нередко с глубокими дыхательными практиками.

— И… для чего тебе это?

— Исключительно для научно-познавательных целей! — довольно проговорил Исаков. — А именно — для глубинного самоисследования. Такие практики как раз об этом. Чтобы приоткрывать портал в тонкие миры. Вот я и пытаюсь устанавливать с ними контакт. И получать мудрость.

— Мудрость?

— Ага, — кивнул Исаков. — Поэтому многие из моей комнаты и слышат какие-то странные, а порой и страшные голоса. Они вселяются в меня, когда я в трансе. Меня вот как поселили в самый конец коридора, подальше от всех, так я здесь и живу один. Выселить не могут. Отец мой — хороший знакомый директора колледжа. И знаешь, я очень рад, что теперь хоть кто-то составит мне компанию! А то порой даже поговорить не с кем.

М-да. Возможно, я совершил крупнейшую ошибку, придя к Исакову.

— Вот она! — воодушевлённо заявил он. — Та самая вещь, которую я хотел тебе показать. Я работал над ней два года. Это будет прорыв. Кто знает, может, даже Нобелевская премия!

Исаков, стоя у компьютера, раздвинул руки в стороны — будто старался объять необъятное, как он любил делать, когда что-то рассказывал. В его словах всегда сквозило какое-то стремление вырваться за пределы пределов, к новым возвышенным человеческим высотам. Он ещё в колледже твердил мне о какой-то духовной эволюции человечества.

— Если ты такой умный, то почему учишься в заурядном колледже, а не в вузе? — спросил я.

Исаков внезапно изменился в лице, слегка покраснел.

— Ну и какая разница-то?! — недовольно забормотал он. — Какая разница, где учиться? Главное — чтобы в голове было что, понимаешь?

— Э… да… понимаю, — закивал я. И решил больше не встревать лишними вопросами. Стало понятно: больная тема.

— Продолжай, я слушаю.

— Итак, — сказал Исаков, немного прояснившись в лице. — Я создал программу «Нексус 7.4.0». Как раз для того, чтобы устанавливать контакт с тонкими мирами. Или, говоря ещё проще, чтобы вскрывать духовное пространство с целью получения бесценных знаний для всего человечества.

— Звучит неплохо.

Исаков не смог сдержать вышедшую из-под контроля улыбку. Он нажал на какую-то кнопку, и на экране появилось множество символов на чёрном фоне.

— Мы можем подключиться к тонкому миру, — продолжал Исаков, — и посредством виртуального общения черпать из него огромные резервы мудрости. Вся полученная информация будет кодироваться в понятный для нас язык. Для этого нужна лишь специальная программа — моя программа. Виртуальное поле схоже с духовным. Оно невидимо, но пронизывает пространство. В духовном измерении имеются узлы, к которым нужно лишь подобрать шифр, и тогда к ним можно подключатся. И взаимодействовать.

— Получается, что-то навроде радио, которое иногда ловит потусторонние голоса? — уточнил я.

— А ты соображаешь, — кивнул Исаков. — Только здесь — виртуальная среда. Но для того чтобы подключиться к Духовной Сети, необходима непомерная техническая мощность. Которую мой компьютер, конечно же, обеспечить не может. Поэтому в моей программе недавно появилась новая функция. Она позволяет подключиться к тысячам компьютеров, находящимся сейчас в Сети, и одолжить на время их техническую мощность. Класс, правда?!

— А это законно?

На лице Исакова появилась хитрая улыбка.

— Хакером себя не назову, но, помимо того что эзотерик, я ещё и неплохой программист. Поэтому моя программа следов не оставит. Уж я об этом позаботился. Да и к тому же весь этот процесс не продлится и дольше минуты. Никто ничего не заметит. А если и заметит, то подумает, что просто с компом что-то не то. Пока будет разбираться, перезагружать, всё уже и кончится.

— Получается… тысячи компьютеров по всему миру на минуту выйдут из строя, потому как вся их мощность будет направлена на решение задачи твоей программы по… вскрытию духовного пространства?

— Именно! — Зрачки Исакова расширились. — Всё именно так.

— И всё же… Зачем пытаться проникнуть в духовную сферу?

Исаков, повернувшись к монитору, замолчал. Свернув окошко программы, он принялся глядеть на бумажную бедняжку с крылышками, самозабвенно стремящуюся куда-то вверх.

— Понимаешь, Роман, — произнёс он, — может, то, что я сейчас скажу, прозвучит избито, но всё это — наша действительность. Мы живём в эпоху безверья и отсутствия общего для всех ориентира. В эпоху информационных войн и постоянных потасовок из-за ресурсов. В эпоху всё той же алкоголизации населения. В эпоху одиночества и эгоизма. В эпоху пустых и ненужных развлечений. Народ деградирует. А потому… нам всем необходимо остановиться. Необходимо расширить свои границы сознания, понимаешь? Мы законсервировались в своей цивилизации и на самом деле уже давным-давно никуда не движемся. Не прогрессируем. Раньше в нашей стране хотя бы верили в счастливое будущее. Мы первые отправили человека в космос! Какие были великие амбиции! А сейчас мы кто? Сейчас мы где?! Деньги, разврат, выживание — нами правят низменные инстинкты. Наши души сейчас без начинки. Без содержания. Да-а-а… Такую страну похерили!

Исаков слегка побагровел и оживился под напором собственной речи.

— Но это — с одной стороны, — продолжал он. — С другой — наша страна сегодня, как ни крути, живёт в эпоху свободы. Свободы от жёстких оков идеологии. Любая идеология — пусть даже самая гуманная и авторитетная — в любом случае есть ограниченность. Идейная привязь, похожая на собачью цепь. Да, когда у новых, молодых поколений отсутствует идеология, им легче всего потеряться во тьме пороков и безнравственности. НО!..

Но в то же самое время им даётся больше всего шансов услышать истинный зов. Зов, не загаженный политикой, религией и так далее. Истина всегда где-то в стороне от всех идей. Она свободна от всего. И потому она — Истина. И нам нужна эта Истина. Нам нужна помощь. Мудрость. Духовная мудрость, расширяющая наше сознание и способности. Именно это нам сейчас необходимо больше всего. Именно этого, как пел Цой, сегодня требуют наши сердца. Наши молодые сердца, Роман. Твоё. Моё. И даже этих, которые внизу меня слушать не хотят, которые бездумно просиживают свои жизни… Но я хочу дать эту мудрость. Всем. В больших объёмах. А иначе зачем я пришёл в этот мир, а? Чтобы гнить вот в этой вонючей общаге и получать среднее специальное? Не-е-ет, уж точно не за этим!

Исаков отчуждённо смотрел куда-то перед собой, уперевшись кулаками в стол.

— И знаешь, что? — сказал он. — А я ведь ещё ни разу не запускал «Нексус 7.4.0». Ждал особого случая. И вот появился ты… Думаю, это и есть знак. Кажется, день «Икс» настал.

— Ты уверен? — Я недоверчиво взглянул на Исакова.

— Ты появился не просто так. Ты — знамение. Да-а… Этот день войдёт в историю.

Я слегка заволновался. Лишь бы всё прошло удачно. Мне ещё жить с этим человеком. Не хотелось бы, чтобы он потом меня в чём-то винил.

Исаков щёлкнул мышью и снова раскрыл окошко своей программы — строки белых символов на чёрном фоне. Затем ввёл в нижнее поле какие-то данные на английском языке. Началась загрузка.

— Идёт подключение к другим компам, — тихо пояснил он, не отрываясь от монитора.

Прошло секунд тридцать, и прямоугольник загрузки исчез. Исаков облегчённо вздохнул. Затем снова ввёл какие-то данные и, задержав палец над клавишей «Enter», произнёс:

— За будущее, которое наступит прямо сейчас…

Тыщь!

Символы исчезли, оставив после себя чёрный экран. Настала тишина. Программа будто зависла в раздумьях. Зависло и лицо Исакова — озадаченный ступор. Он напряжённо вглядывался в экран и не дышал.

Я подошёл ближе и тоже не дышал. Как будто любой шорох может испортить момент.

Прошло несколько мгновений. Мне казалось, что Вселенная сейчас сожмётся до размера атома — и наступит Конец Всего.

Вдруг из системного блока, что стоял на полу, донёсся неприятный высокий системный звук. Затем экран монитора покрылся синим цветом, и раздался оглушительный хлопок! Из системного блока повалил дым.

— Чё-ё-ё-ё-ёрррртт! — взревел Исаков.

Запах горелого заставил меня поморщиться, сделать обрывистый вдох и, наконец, снова начать дышать.

Я вовремя отскочил в сторону, иначе бы Исаков смёл меня, когда ринулся к системному блоку.

— Комп не выдержал! — кричал он из-за стола, выдёргивая вилку из розетки. — Не выдержал мощности! Подсоединение к другим компьютерам прошло успешно. Их мощность была изъята. Но как только началось подключение к узлу Духовности, всё зависло и полетело! Почему же не выдержал комп?!

— Выходит, — тихо произнёс я, — другие компьютеры, которые участвовали в этом… тоже… взорвались?

Красное взволнованное лицо Исакова показалось из-за стола.

— Вероятнее всего, — проговорил он испуганно. — Это похоже на ответный выброс энергии. Мы направили огромную мощность, а она словно оттолкнулась обратно. Будто отдача пистолета. Как же я это не предусмотрел?.. Я два года писал эту программу. Этого не должно было произойти…

— Надеюсь, это не из-за меня. Ты так долго к этому шёл, — выговорил я, но тут же понял, что несу крайнюю чушь.

Исаков, закусив указательный палец и свесив взгляд к полу, принялся судорожно носиться из одной стороны комнаты в другую.

— Я где-то недосмотрел… Я что-то проглядел… — бормотал он себе под нос, словно меня здесь и не было. — Вот так всегда!.. Так всегда, блин!.. Когда кажется, что уже подкрался к Истине совсем близко, она вдруг берёт и ускользает в самый последний момент! Именно тогда, когда ты уже почти касаешься её своими пальцами и вот-вот возьмёшь её… Будто так заложено самой природой! Плакала моя Нобелевская премия!

Прокричав последние слова — от чего у меня даже заложило уши, — Исаков, точно поверженный воин, рухнул на кровать: лицом в подушку.

Кажется, он плакал.

Наверное, сейчас, подумал я, лучше оставить его одного. И прийти потом.

Решив не брать сумку, я встал и ещё раз посмотрел на лежавшего Исакова. Постояв так несколько секунд, я постарался собраться с мыслями. Затем тихо вышел из комнаты.

Теперь — к Анжеле.

7

За моей спиной носились люди. Туда-сюда, туда-сюда. Всюду звучали голоса, окрики, вспышки смеха, монотонный говор. Всё это сливалось в одну какофонию учебного заведения. Жуткое, надо сказать, место.

Я стоял у стенда, переминаясь с ноги на ногу, и пытался разобраться в расписании занятий. Оно висело, приклеенное скотчем, и выдавало очень много информации. Так… нужен четвёртый курс. Вроде бы нашёл. Но в какой группе учится Анжела? Их тут несколько. Наверное, подумал я, сначала нужно наведаться к той, у которой пара в данный момент проходила на первом этаже. Начать с близкого.

Вскоре я приоткрыл дверь нужной аудитории и просунул туда голову. Но никого из тех людей, что приезжали месяц назад в больницу, не увидел. Потом поднялся на второй этаж. Нашёл другую аудиторию и только приоткрыл дверь, как тут же заметил знакомые женские лица.

Вот и она — Анжела. Сидит за первой партой, погружённая в свой конспект.

— Вы что-то хотели, молодой человек? — заметил меня преподаватель.

Все тут же устремили на меня взгляды. Анжела — тоже.

Я приоткрыл дверь шире.

— Добрый день. Я хотел бы поговорить с Поляковой Анжелой, если вы не против. Можно её на минутку?

— М-м… — задумчиво произнёс мужчина, посмотрев на свои наручные часы. — А вы не могли бы чуть-чуть подождать? Мы уже почти закончили.

Я охотно кивнул и закрыл дверь. Выдохнул. Затем подошёл к окну в коридоре и принялся ждать.

Через минут семь раздался оглушительный звонок. Дверь аудитории распахнулась. Выходящие студенты с нескрываемым любопытством глазели в мою сторону. Было видно, помнили они меня отлично. И, наверняка, перешёптывались сейчас именно обо мне. И, конечно же, об Анжеле.

Анжела вышла последней. На ней сегодня было бежевое платье. Очень красивое. Впрочем, как и она сама.

Держа в руках сумочку и пальто, Анжела подошла ко мне. И обняла.

Я этого совсем не ожидал. И выбил её сумочку из рук, пытаясь обнять в ответ. Вышло крайне неуклюже.

— Прости… — произнесла она.

— Нет-нет… Это ты прости… Я…

Я поднял сумку и передал ей.

— Ну, что, пойдём? — произнесла она.

— Куда?..

— Ко мне. Ты ведь только-только из больницы? Наверное, и не кушал даже?

— Ну, да… почти сразу из больницы… Но то, что не кушал — это правда. Но тебе не обязательно мне…

— Пойдём! — Анжела взяла и несильно потянула меня за локоть.

Мы вышли из института. Улица была пропитана послеобеденным солнцем, удивительно светло и тепло, несмотря на периодические порывы ветра.

— Ты… смогла узнать, чья это машина?

Губы Анжелы медленно приобрели очертания улыбки.

— Тебе повезло, — сказала она. — Ты передал бумажку нужному человеку. Моя мама работает как раз там, где могла узнать имя и номер телефона автовладельца.

Я остановился, пристально глядя на Анжелу.

— Да-да! — улыбнулась она шире, и лёгкий румянец заиграл на её щеках. — Дома я передам тебе листок с информацией.

— Анжела, я даже не знаю, как отблагодарить тебя… У меня с собой нет ничего ценного.

— Единственное, чем ты можешь отблагодарить — это найти свою маму. Я бы этого очень хотела. Поэтому и решила тебе помочь. Из собственных интересов, понимаешь?

Я глубоко вздохнул. И даже слегка улыбнулся. Не думал, что всё выйдет так просто. Оказывается, бывает и так?..

Анжела жила недалеко от института. Хорошо бы купить какой-нибудь гостинец, подумал я. Но денег было не так уж много, чтобы ими разбрасываться. Две тысячи, которые уже мало-помалу тратились на проезд. И всё же, несмотря на то, что Анжела всячески противилась, я купил медовый торт. В итоге: минус триста рублей.

Вскоре мы зашли в обычный подъезд обычной кирпичной пятиэтажки, поднялись на второй этаж. Анжела всунула ключ в замок, но открывать его не спешила.

— Если что — ты мой парень, — взглянув мне в глаза, прошептала она. — Учишься со мной в одном институте.

— А для чего это? — удивился я.

Анжела вздохнула.

— Родители сегодня дома. А они… до сих пор не могут забыть моего бывшего. Всё мечтают и теребят меня, чтобы я вернулась к нему. Но я к этому лицемеру больше ни ногой. Поэтому и хочу, чтобы они раз и навсегда поняли, что я иду дальше. И уже в отношениях с другим человеком. Ты, надеюсь, не против? Как услуга за услугу, м?

— Конечно-конечно, — проговорил я.

Должен же я был хоть как-то отблагодарить Анжелу за её доброту. Однако внутри себя уже распознавал очертания тревоги, что всё это — явно не самая лучшая идея.

Только мы вошли в прихожую, как перед нами возникли её родители. Среднестатистические: таких показывают в рекламе стирального порошка. Папа — в майке и видавшем виды трико; мама — в халате и с бигудями на голове. Озадаченные, они уставились на меня.

— Мам-пап, знакомьтесь, это — Рома.

Секунда. Вторая. Третья. Пятая. Тишина повисла весомая.

— Здравствуй… Рома, — несколько опешив, всё же поздоровался мужчина, на что я ответил тем же.

Женщина же застыла с приоткрытым ртом, осматривая меня с головы до ног. Потёртая одежда особенно привлекла её ползающий, точно хищная змея, взгляд.

— Это Рома, — повторила Анжела. — Мы встречаемся.

— А я уж подумала, ты с Андреем пришла, — не без досады наконец произнесла женщина. — И давно?

— Какая разница, мам? — Анжела сняла пальто и повесила его на вешалку. Затем потянулась за моей ветровкой. Но раздеваться я не спешил.

— А Андрея ты уже забыла?

— Мам! Сколько раз я тебя просила: не вспоминай больше о нём! Я иду дальше. И сколько он вам ни звонит и ни извиняется, обещая золотые горы, — это ваше дело. Общайтесь и любите его сами. Без меня.

— А этого ты когда успела полюбить? — Женщина с нескрываемым презрением указала на меня. — Когда ты успела с ним сойтись в такой короткий срок?

И тут я зачем-то не сдержался.

— Простите, но… — заговорил я с непринуждённой улыбкой. — Почему совершеннолетней девушке нужно кого-то в чём-то убеждать? Объяснять разрыв прошлых отношений… Появление новых… Это ведь её сугубо личное дело, разве нет? Личное дело, на которое она имеет полное право. Дела сердечные не подлежат широкой огласке. Вы же, наверное, не станете этого отрицать?

Мама Анжелы приоткрыла было рот шире, но так и не нашла, что сказать. Посылать меня сразу, видно, было бы слишком просто для такого нахального выпада с моей стороны. А для иного действия нужно время для обдумывания. Собственно, вот и оно — наступившее молчание. А раз пространство никем не занято…

— И почему бытует мнение, что при знакомстве с родителями девушки молодой человек должен непременно им понравиться? — Я сделал вид, что взволнован и озадачен данной проблемой. — Это, знаете ли, можно сравнить с просмотром фильма. Если первые минуты какого-нибудь фильма вам не понравились, это совсем не значит, что он весь плохой. Или наоборот: бывает, начало превосходное, питающее восторг, но вот всё остальное оказывается полным провалом. Поэтому первое знакомство с кем-либо или чем-либо зачастую не есть показатель его истинного качества.

Конец ознакомительного фрагмента.