Стратегическая /ир/рациональность против таутентики. Поворотный момент к новейшей триаде политологии

Артур Викторович Шевененов

Парадигма новейшей политологии строится вокруг ядра стратегической рациональности и междисциплинарной триады, одновременно предлагая пересмотр основной таксономии международных отношений в свете как остаточной двойственности в терминах обобщения эффективности, так и с переходом к более последовательному принципу анализа вопросов, изучения выбора и осуществления такового в новых условиях с учетом неизменных истоков и движущих сил.

The Strategic /ir/Rationality Cusp versus Tauthenticity: Zeroing in on a Novel PolSci Triality (By Arthur Shevenyonov, KLA)

К трем этапам долгого и трудного русского возрождения: 800-летию памяти Александра Невского, 80-летию начала ВОВ, 8-летию последнего переосмысления мироустройства. С глубокой признательностью любимым родителям: отцу, Виктору Георгиевичу, и маме, Людмиле Федоровне.

Вместо предисловия: в преддверии обнаружения Золотого Решения для Новейшей политологии

Не правда ли, Великая Схизма 1054 года была не только предопределена (как именно, покажем позднее), но и предваряема отложенным довершением развала Римо-Ромейской империи? А если так, имелись ли возможности и средства избежать столь драматичного поворота событий? Ведь речь, разумеется, не о превозможении накопительных предпосылок чем-то поверхностно-ситуативным, как и не о волюнтаристской алхимии сдерживания инерции.

Все же, хотелось бы предложить нечто «третье» в «серой зоне» между (над!) двумя иррелевантными крайностями: охранительски-консервативным запретом на всякую сослагательность versus либерально-радикальным уклоном в контрфактическое и «альтернативное». Что-то, могущее возвыситься над сими полюсами слепоты или равно мертвыми зонами, предлагая задуматься о цене: каковы условия размена меж сими мета-сценариями, когда самая индуктивность необходимо носит вероятностный характер, но не всякая мера такового может быть приемлема для различных профилей исследователей. В известной степени, здесь далее будет угадываться неожиданная аналогия с обобщением и переосмыслением «теоретико-портфельного» подхода, когда и мера приемлемого риска варьируется в зависимости от риск-аверсии принимающего решение (языком Талеба, рискующего «собственной шкурой» или отвергающего неразличимость с лабораторными экспериментально-игровыми замерами). Кстати, полностью отметая сослагательное, не начать ли с запрет на мысленные эксперименты, связанные с путешествиями во времени (что впору и на самое физику распространить во избежание легковесной презумпции симметрии на временной оси): ускоренное движение назад невозможно по одной причине (немыслимость отмены массы кумулятивных изменений), вперед же — по совсем иной (ускорить накопление перемен, пребывая вне таковых, едва ли имеет какой-либо смысл, а не то что подразумевает допустимые средства).

Возьмем событие не менее судьбоносное, и все же куда более ограниченное на горизонте действия (в т.ч. формирования того, на что будем рутинно ссылаться как на непреднамеренные и не вполне контролируемые эффекты — «экстерналии»), а вместе не столь отдаленное во времени. Поговорим вкратце об Октябрьской революции, которая к перевороту как средству никак не сводится уж ввиду воспоследовавших тектонических институциональных сдвигов. Блеф о неподвозе хлеба, или булок определенного сорта, что ускорило лицемерную спираль саботажа и недовольства, — не рутина ли, по нынешним временам?

Наконец, не побрезгуем совсем уж свежими «сиюминутками». Заявленное отравление «солсберийских пациентов» на фоне отчета о новейших гиперзвуковых средствах подавления; подобные аллегации о «пациенте берлинском» в контексте не вполне явно выигрышных для внешних сил итогов президентских выборов в Беларуси; провокативный выход британского эсминца в территориальные воды Керченского залива, объявленные сторонами конфликта своими, на фоне уже прошедшего саммита и накануне форума военных из разных стран…

Настоящая книга задалась целью разработать единый язык, простой и полный инструментарий для изучения всех ключевых и переломных событий — эпохальных, вековых, как и видимо «проходных» — притом, что роль последних не стоит недооценивать ввиду их все возрастающей межрегиональности, потенциально глобального характера.

***

За убиение Флойда злосчастный Шовен (этот извечный символ беззаветной верности охраняемому строю с неизменной неблагодарностью) умудрился схлопотать 22 с половиной года заключения, притом что обвинение просило тридцать, а представляющие потерпевшую сторону истцы (мнимые жертвы, самим фактом избыточных требований предсказуемо представшие палачами) так и вовсе требовали пожизненного. Вопрос: как долго система, давно надругавшаяся над собственным правосудием, схлопнувшимся до сделки с оным (причем — и в широчайшем контексте экстерриториальности), рассчитывает топтать собственную прецедентность, опираться на которую становится все менее возможно, все более бессмысленно?

Недавно президент Байден, славящийся капитализацией на собственных недостатках (как и представляемый им клуб — на своих уродствах), в попытке слать сигнал-импликатуру подразумеваемому визави, выразил клишеватую уверенность в том, что того-де страна явно не заинтересована в том, чтоб слыть этакой «Верхней Вольтой с боеголовками». Признайтесь в тайном пороке, или комплексе (уверен, что изводит он не меня одного): вы ведь нередко ловите себя на том, что не можете вспомнить, что это за «Вольта», — даже если некогда знавали? И ведь не в том дело, что это историческое именование нынешней Буркина-Фасо (как известно, с непочтительными отсылами к почившему в анналах проще избежать судебных исков да нравственных взысков), в которой, если бы и объявился некий исток святости, мало кто потянулся бы именно к нему из нынешних фетишеискателей — верных идолопоклонников рынка, что конфузятся сознаться себе в очередном комплексе, а именно: раболепном искании (внутриклубного) престижа, пусть в худом, что мнится (кругом-клубом) вящей добродетелью в сравнении с исканием таковой вне круга рукопожатности. Итак, не в этом лишь дело; а в том еще, что старая гвардия цепных псов комфортно коснеет сознанием во временах невозбранного владычествования, с коими и ассоциируются анекдотические идиомы, как коррелируют и проекции-средствополагания будущего.

А приснопамятный план «Барбаросса», кажется, не перестанет вселять в нас комплекс недосказанности самым кодовым названием. Формально отсылая к имени легендарного крестоносца (не правда ли, пикантно для безбожников, возомнивших свою расу-клуб не столько богоносцем, сколько небожителями, чего не снилось и Меровингам с Капетингами), на деле может коннотировать и «варварскую» (не то «принимающую» сторону, не то собственную миссию), и «Рыжую Бороду» (Эрика Рыжего, как одного из успешных завоевателей), и — главным образом — «Браду России», своего рода новое руно, коим дОлжно было, восхитив как залог расцвета новой цивилизации (русско-сибирской, по Шпенглеру), не совсем чистоплотно доказать несостоятельность оной посредством ревнивого препятствования — ровно в той же манере, в которой Западный клуб в целом ныне действует на всех фронтах: в спорте, бизнесе, /гео/политике, соделав первые сило-сегментами последней.

Неизбывная клубная тоска по утраченному «адему/haden», где смысл и мера бытия сводится к властестяжательству, кажется, готова воплотиться — произлиться в этакой неоплатонической манере — в поиск реванша. Словно игнорируя давно пройденную точку невозврата, «глубинная» власть ищет самоповтора — «вечного возвращения», в ницшеанских терминах (а ведь и Ницше, кажется, верил, что Россия — едва ли не единственная из оставшихся жизнеспособными мод вечно похищаемой Европы), — будучи склонна генерировать то, что в данном тексте предлагаем именовать поворотными моментами, своего рода единицами истории и геополитики, минимальными средствами перелома относительно невыгодной ситуации в свою пользу, что одновременно позволяет (выдавая себя или свой близоруко-лукавый и столь же вдолгую бесхитростно-незатейливый замысел) оценивать связи меж иначе словно бы бессвязными явлениями-событиями-«фактами».

Помянем точки поворота и невозвращения

Как один из вопиющих случаев беззастенчивого навязывания повестки с искажением всех мыслимых этических и логических критериев, напомним повторяющиеся инциденты обвинения «Белыми касками» — извне спонсируемыми и аффилиированными с оппозиционными парамилитарными структурами — правительственных сил САР в якобы организации химических атак с применением запрещенных спецсредств против мирного населения. Всякий добросовестный наблюдатель должен бы задаться вопросом — нет, даже не достоинства обвинения из уст агента, представляющего противную, заинтересованную сторону, — но сакраментальное qui prodest, кому выгодно? Какой резон было бы правительственным силам не только навлекать на себя гнев лицемерно-ревнивых наблюдателей, но совершать подобную ошибку в контексте и без того наблюдаемого собственного военного перевеса, явного преимущества? На что у наигрывающих простодушие один ответ: о да, дескать, все это крайне безрассудно; но на то они и антидемократические тираны, чтоб вершить зло и совершать ошибку за ошибкой!

Сам по себе это не рядовой частный случай лицемерия с подтасовыванием «фактов» (наиболее благодатной почвы для разведения зловредных бактериално-виральных штаммов, памятуя, что с «фикцией» сие мета-обозначение роднит исконная латинская этимология: factum, fictio <facere= «делать, производить»). Хуже того: сие являет «апофеоз самоиссечения» позитивистским «научным» методом (который, между прочим, лежал в основе и инквизиторских процессов), что никак не наполняет логики или структуры образования гипотез, коль скоро таковые сообразуются с представленными или наблюдаемыми «фактами». Или желанием верить — отсылкой ли к авторитетам (deference to authority), конгруэнтностью таковым (congruity), или же избирательным цитированием и «намыванием» данных (data mining).

Которые, как было и еще будет показано, подвержены конструированию в части манипулятивной рациональности. Не все подобные «факты» создаются, но многие из уже возникших превратно интерпретируются. Здесь любопытна родственность меж подразумеваемой дихотомией — construct (концептуальное построение, обозначение, «наречение имен») и construe (толкование) — и вышеуказанной.

Что ж, дьявол чаще правдоподобен; иначе многие ли за ипостасью — мамоной (семит. m*mn=букв. «квази-истинный, псевдо-духовный, отмеряющий») всевознаграждающим, многосулящим — последовали бы? То же касается его миньонов — наместников или распорядителей вольных и невольных. Среди прочего, куда опаснее ныне отмечаемого образования фактов (в эпоху послеправдия) представляются /пер/мутации более стабильно-самовоспроизводящих структур и механизмов, каналов и мостов влияния: институтов как наборов правил относительно постоянно-поступательных, пока и на их место не пришли некие «правила подразумеваемые» и порядок, на оных зиждущийся (rules-based order). Сие пугающе относит к давно устоявшейся в политологии концепции конструктивизма, ныне удобоперетолкуемого. Кем — и куда? Узревающими в том источник власти (утрата коей и означает крах экзистенциальный, коль скоро новых смыслов не генерируют) — к удержанию. «Ценности» — как рекуррентно-самоценное, неозвучиваемо-самодовлеющее нечто — против животворящего логоса?

К русским: идее-логосу, пути-этосу, первофеномену, архетипу, духу

Русь еще не явила миру всех смыслов, которые способна и должна снискать, и коими еще предстоит поделиться — тоном отнюдь не учительственным, не непогрешимым будто с амвона, а скорее дружеским, как подобает тому быть меж равными. И значит, ее пакистановление скорее неизбывно продолжается, нежели близко к завершению. Но не стоит брезговать иными из наиболее ярких и «плотных», пусть небесспорных, этапов становления или перехода, среди коих выделяется Советский. Возможно, постижение его роли и вкушение его цивилизационно-культурного задела станет для Руси и всего мира примерно тем же, чем стал Византий Ромейский для Эллады, поздней Римской империи (бифокально-дуумвиратной) и всех им наследующих либо противящихся. Русь, надо сказать, ни то, ни другое, но — словно бы восполняющее третье, надстоящее, одновременно служа образом вмещения и превосхождения дихотомии Востока-Запада прежде пакибытия да к оному.

Деконструируем мифотворчество: град — и мир

О горе-героях замолвимте слово: «логичность» ассоциативных рядов

Отчего-то с детства не терпел примитивных, буквалистских ассоциаций. Видимо, с того времени, как школьный психолог пытался убедить нас в том, что (а) мыслить человек способен только словами, (б) а если еще и образами, то — с прямой привязкой не далее и не глубже «корова — молоко». Разумеется, сознанию упрощенческому (а вместе пытливому, жаждущему скорых плодов без посева и мелиоративных трудов) свойственно ожидать объединяемости всех грандиозных тем, стечения всех столпов в единую и прочную архитектонику. Но сейчас не о том; хотя и об этом в свое время речь пойдет.

Не правда ли, естественное и, в известной степени, комфортное состояние вызывает легковесное и малообязательное созерцание историко-феноменологического ряда: сталинизм, голод, репрессии, доносы, лысенковщина, ретроградность, противостояние с Западом и передовой мыслью… Впрочем, не успев до конца развалиться по результатам поспешного покаяния за, как оказалось, не содеянное, Страна еще долго будет провоцировать гнев и обвинения в реваншизме самими попытками осознать: а в чем же каяться-то призывали — и кто? С одной стороны, добросовестный историк, тщательно изучив «факты» и сличив «даты», без труда совместит сии два измерения, под занавес щегольнув манерой отказывать не только «контрфактическому» (заднечисленной сценарности как изразцу грубых фантазий, самому по себе источнику досужих конспирологий), но и всякому сослагаемо-сослагательному в праве иметь место.

Одна беда: события, как правило, связуются меж собой. Пусть и вне вульгарного детерминизма, на уровне простых полнот, или групп явлений, что по мере исчерпания множества неизвестного, проясняют и общую картину, так что исчерпывающим изучением имплицитно-целого проясняется лучше и всякое частное, а объяснения связей апостериорно обретаются там, где априорно-упрощающее игнорирование ведет лишь к снежному кОму усложнения. Видите, мы уже подбираемся к аналогу совмещения столпов, к более простому и ясному обобщению наивного ожидания! Не спугнуть бы сего мета-объекта…

Так что там с нашим «логическим» рядом, выдающим скорее свыкание, нежели проницание, в свойственной спекулятивному дискурсу манере? Все и впрямь проще рассматривать в контексте «другого» и связи друг с другом. Так, сталинизм породил массу «неудобств»; но каков размен, или каковы сравнительные цены альтернатив в смысл ставок и «целеполаганий» в контексте нарождавшихся драматичных событий, накануне ли оных или в связи с [ретроспективно] предполагаемой вероятностью вызвать, спровоцировать либо ускорить оные своими действиями — внеконтекстными (этакими проактивными инвариантами) ли, ответными (реактивными, но в основном по-прежнему направленными внутрь) — или же выбором вдолгую, что не может не просочиться вовне в части и составе «экстерналий», не вполне намеренных и не всегда контролируемых следствий не до конца учтенных «расторгов».

Опять же, принято полагать, что сталинизм как минимум коррелировал с голодом и куда как каузативно связан с репрессиями, подавлял прогрессивное научно-институциональное развитие и живился с массовых доносов. Не лишен пикантности и тот момент, что последнее обстоятельство наиболее яро порицают ровно те, что склонны не перебирать средствами: поддержали подобные меры как в пост-майданной Восточной полу-Европе (условно и мягко: полуколонии среди прочих себе подобных филиалов западной квази — или пост-империи), так и на «широко-глубинном» Западе (в самой метрополии в контексте недавних околовыборных событий, а впрочем — в порочной «гармонии» с историческим опытом реформатских общин, печально славящихся неусыпной бдительностью на всех этапах и уровнях становления). Тогда подбросим подобной аудитории привычный ей пробный шар для разминки: что, если репрессии 1937—38го годов были продолжением Гражданской войны, где мало какие фракции щадили оппонентов или терпели альтернативы (опять же, подобно ныне наблюдаемому на всем западном ареале)? Разумеется, меж двумя крайними полюсами — ставшим массовым явлением наличия невинных беспризорных детей из «бывших» (что само по себе, как эксцесс или «экстерналия» идейно-гражданского противостояния, может рассматриваться как едва ли не тягчайший урон «людскому капиталу») versus присутствия групп отъявленных и опасных друг для друга противников (возможно, и далее вынашивавших реваншистские планы, в том числе силами и средствами офицерского корпуса из бывших же, часть коего подозревалась в сотрудничестве с империалистическими спецслужбами) — присутствует прослойка и гражданских, рискующих попасть под раздачу, представляя смешанный тип меж «детьми» (невоенными) и «не детьми» (идеологически заряженной интеллигенцией, не в последнюю очередь — научно-исследовательской).

Разумеется, вольно возразить: это-де проблема неискушенных и неумелых Советов, что им подбрасывают провокации, и их вина, что реагируют не лучшим образом. Но ведь драма шире обозримой трагедии, и дело еще в том, что молодая Страна борется с дилеммой индустриализации versus решения продовольственного вопроса в условиях послевоенной разрухи и шаткого баланса временных средств, таких как НЭП и военный коммунизм (рудименты коих также затянутся вплоть до крушения, так полностью себя и не изжив). Одно противоречит другому, и дело уже не в якобы конфликтных мотивах-стимулах для двух классов, неодинаково заинтересованных в революции, но, неизменно, — во все том же упрямом его величестве Размене — неумолимой оптимизации в условиях ресурсной редкости и острых бюджетных ограничений ввиду и по мере разрастания фронта задач, в том числе извне генерируемых либо задним числом конструируемых.

Почему же это большевики не сумели предложить «привлекательной для всех модели»? Дескать, Гитлер-то смог! (Расизм, основывавшийся на американской сегрегации Прогрессивной эры, и породивший позже апартеид на той же правдоподобно-благостной почве «необходимости-свободе всякой общности развиваться изнутри себя, не переплетаясь»; а впрочем, тем «императивнее» всем общностям вскорости стало наследовать одной-единственной модели, сингулярной парадигме, выхолощенному архетипу, вырожденному первофеномену, стилизованному этосу, — как ни попахивай подобная безальтернативность фашизмом по тому же Грамщи, что несколько мягче станут позднее именовать «глобализмом», отпуская мелкие мультикультуральные реверансы и опуская нюансы различения куда крупнее.)

Но нельзя ли взглянуть на предположительный размен как-то предметнее, содержательнее? Извольте. Что новая, тотальная война грядет, знали все не позднее середины 1920х (Гессе свидетельствует как писатель глазами обывателя). Вопрос был во времени. Тогда казалось — война назреет (предполагая некую психоинерцию накопления и диссипации «пассионарности», последней — разумеемой по Гумилеву) к середине 40х; но к концу 30х Западу, а тем паче — Гитлеру (который ведь и написал подробный манифест, — чего теперь не вымарать из анналов намерений и не подменить мнимой, ревниво приписываемой склонностью к хищничеству со стороны Страны-жертвы, — и на коего исполнителя делалась ставка в противостоянии большевизму) стало ясно, что «баланс сил» формируется и сдвигается уже не в пользу безусловных или абсолютных преимуществ его самого, так что нападать надлежало как можно скорее.

Следует отметить, что преимущество — даже в сфере торговли — чаще бывает относительным, или сравнительным, тогда как мобилизация ресурсов (на примере Американо-Вьетнамской войны) редко когда линейным образом транслируется в победу или, шире, в диспропорциональные шансы на лидерство. С другой стороны — снова-таки, подобно преимуществу в экономике и торговле («стратегический протекционизм» в части создания лучших возможностей помимо наличия таковых купно с располагаемыми ресурсами), — сравнительно благоприятный «баланс сил» был формируем большевиками ровно посредством сравнительно ускоренной индустриализации.

Прекрасно осознавая, что ничего выигрышного это им не сулит (даже вкороткую), макьявельянски манипулятивные западные коалиции пытались удержать «сравнительную (и, пожалуй, безусловную) привлекательность» собственных цивилизационных концептов, не только планируя войну (наступление) явно, но и не пренебрегая еще более привычным для себя средством «сдерживания» конкурента, а именно — блокадой. (Опять же, не только в части и контексте осады, что требует впятеро большей мобилизации в сравнении с обороняющейся стороной — и столь же превосходящих бюджетов, притом что о ту пору ренты «печатного станка» еще не образовалось как этакого мета-ресурса). Как известно, еще некоторое время Советы выполняли договорные обязательства в части экспорта продовольствия в обмен на капитальные товары («технологии») — даже тогда, когда случались неурожаи, а Запад отказывался в рамках оплаты принимать и золото. Вскоре он получит свой Дефарминг и свою Депрессию, что без лишней мнительности возможно рассматривать и как самонавлеченное воздаяние, и как предпосылки для отыгрыша военного (к вопросу qui prodest — «кому выгодно», в смысле необходимых либо достаточных средств к достижению грандиозных целей установления «гегемонической стабилизации» как дегенеративного и, в общем-то, обреченного на хирение лидерства по мере вытеснения достойного спарринг-партнера, в т.ч. в смысле ценностной альтернативы в рамках институциональной диверсификации либо кибернетической «остойчивости», что проглядывается и парсимонно рационализуется в ретроспективе).

Но ускоряющееся же образование дефицита продовольствия, смягчая («митигируя») вспышки голода и недовольства, приходилось пополнять и возмещать в самые сжатые сроки. Именно это — помимо культивирования теоретической вкусовщины и творческой ревности в террариуме «научных сокамерников» — висело дамокловым мечем обязательств над порой незадачливыми новаторами вроде Лысенко. Ему поручалось и от него ожидалось буквально непрестанное чудотворение на ниве агрономии, с охватом не отдельных ниш, но широких массивов как культур, так и технико-технологических подходов с целью обеспечения урожайности в кратчайшие сроки, снижения рисков для поросли и порчи для уже собранного и складируемого.

В этой связи, дело уже не в том, верил ли он в «истинность» основ генетики (что и по сей день концептуально едва проверяемо, учитывая, что открытые законы — менделевы, чаргаффовы, компакт-глобулярности ДНК-спирали — доказаны недавно или остались идеальными, статистически реализуемыми лишь на больших массивах повторов, а не в отдельных случаях либо конкретных контекстах, на что одиозус и указывал в своей критике упорства «академиков» среди прочих моментов). Читая фрагменты его трудов, — как и вынужденных «докладных» — объяснительных, чаще в ответ (ибо основная масса доносов приходилась против него, хотя бы в силу его научно-методического одиночества, даже если многочисленные оппоненты писали или «стучали» понемногу каждый), — едва ли в глаза бросается малограмотность или пресмыкание мысли. Скорее наоборот: и слог небеден (если только не тщаниями корректоров), и замыслы смелы, пусть и дилетантски широки, как и поспешно обобщительны. (Чего стоит гипотеза о наследовании и воспроизводимости всякой вообще тканью, а не только генетико-специфичной, основных параметров вида и рода, — впрочем, также не вполне опровергнутой версией монадности). Против же главным образом выступал в отношении небесспорных методов селекции, принятых в тогдашней евгенике и инцухт-подходах (фито-аналог инбридинга, или насильственного инцеста, с целью вызвать усиление данного признака, пусть и ценой подавления либо вырождения прочих). В ответ на критику в части якобы отказа опираться на передовые Западные подходы со стороны цеха чистых теоретиков (чей реванш «странным» образом совпадет с разоблачительными тезисами хрущевского доклада, самой временной корреляцией скорее бросая тень на оба как тенденциозную кампанейщину), Лысенко указывал не только на недоказанность их якобы безусловно-превосходных результатов либо ирреплицируемость экспериментов в несхожих условиях, но и на неприемлемость подражательного охранительства там, где очевидна реакционность расово-фашистских парадигм, лежащих в основании селекционных подходов. В самом деле, так ли разнятся евгеника — и сегрегация Прогрессивной эры, одержимость коей эффективностью, предсказанная еще Лениным для раннего империализма, будет перенята и подхвачена Гитлером в рачительно-прагматичном подходе не только к «недоарийскости», но и к утилизации ее невосполнимого остатка: либо совместные карательные операции — либо изъятие золотых коронок и материалов для специфических мыловаренной и кожгалантерейной отраслей).

В самом деле, нацисты достигли зияющих «высот» в проведении «научных» опытов, задел чего во многом будет унаследован коллективным Западом, или его гегемоном. Но сия репугнантность имеет избыточную цену, о которой надлежит не забывать радетелям «прогрессивной научности» и ратаям самых критериев таковой — притом, что то и это пришло с Запада купно с нравственными эксцессами, свидетельствующими скорее о деградации. Лысенко же так и продолжит являть печальный пример все испробовавшего и всем рискнувшего, — ошибившись в пятке случаев, но не из пятисот ли? — не столько ради собственного эго, сколько последним — во спасение самой возможности выбирать и думать. Крайне несимпатична его рябая мордашка с жгучими углями колкоцепких глаз. Но не бесами ли глядят мнимые ангелы-просветители о светлых челах да благонамеренных очах, в своей то ли клубной глумливости, а то эпигонской фанатичности, как и — животном властолюбии под личиной духовности?

Давайте посему видеть связи, зря в корень. Полное — проще. Памятуя, что совесть — прежде гигиена и физкультура разума, и лишь затем — экзальтированные, самовозгоняемые эмоции как интенсивность заявляемых либо сигнализируемых предпочтений. Мнимо безотчетное даст отчет пытливому.

Efficientiae Opus (тщание к эффективности)

Здесь, видимо, нелишне было бы оговорить применение некоторых, довольно расхожих и удобосмешиваемых терминов, заодно наведя мосты (в значении несколько ином и куда более полном, нежели подразумевается тезоименитым величанием власть предержащих пунктом ниже). Этак, не исключено, именно на полноте сродного обретаема простота — или же красота концептуализации наряду с ясностью всего обсуждаемого.

Итак, упоминалась выше эффективность, которая и впрямь стала во главу угла, видимо в духе протестантской этики, в американскую Прогрессивную эру столетней давности. Эффективность как эквивалент добродетели (наряду с инвестиционной удалью как мерилом аскезы), во многом чуждой не только отдельным общностям (известным «цветным» меньшинствам) внутри страны, но и всяким альтернативным путям-моделям вовне (с их трудовыми подвигами вне офиса). Все это — купно с практиками, не сопряженными с максимизацией эффективности, включая и потребление алкоголя, — объявлялось вне закона либо всячески дискриминировалось, подавлялось, изживалось. В раннюю пору разгула сей мамонопоклонной добродетели под раздачу попал и приснопамятный Эдгар По — возможно, не только за излишне творческий род занятий, едва ли сопряженный с добропорядочной контролируемостью, как не столько и за пристрастие к Бахусу, но где-то за предполагаемую связь того и другого. Тем самым, конец личности был предрешен, дескать, не печальным фактом вытеснения всего выдающего средненькими критериями рыночного фильтра (что обычно приписывается плановой «уравниловке»), словно опасного и не вполне постижимого девианта, но якобы несочетаемостью образа жизни с всепромыслительной «невидимой рукой».

Которая была провозглашена Смитом, уточнена же с оговорками в пользу «слабой» версии (сравнительных, взамен абсолютных, преимуществ) тщаниями Рикардо. Неважно, что за этой последней инициативой стояли вполне своекорыстные лоббистские соображения; впоследствии, как и задним числом, средь прочего и сии мотивы, и печально памятные Опиумные войны (с элементами выколачивания из потенциального торгового партнера податливости канонерками), — все будет изящно обосновано теоретически (за кои выкладки и Нобелевские специально учрежденные премии воспоследуют).

Чем же обосновано, как не пользой «свободной» торговли (шире: «открытого», или уязвимого для хищных игроков да искаженных разменов, общества)? Но теория пошла далее, в сущности вернувшись к истокам поиска эффективности. Причем чаще всего под последней подразумевается в западной литературе именно затратная эффективность (cost efficiency): отчего-то долгое время считалось, что игроки рациональны, а потому непременно станут выжимать все до копейки из каждого проекта в смысле затратных статей, — не столько закупочные цены сбивая (что не всегда возможно, разве влиятельным покупателям-олигопсонистам, остальным же чаще приходится мириться с входными как ограничениями либо извне задаваемыми параметрами), сколько оптимизируя перестановками да комбинациями с учетом данных и зАданных. Обычно, вне производственной фазы, это происходит посредством обменов, что далее микро-уровня вполне связуется с теорией торговли. Итак, торговлю можно представить не чем иным, как эфиром или механизмом действия «невидимой руки» рынка, а именно — оптимального распределения, Парето-оптимизации как выжимания последних («граничных») резервов условно-бесплатного улучшения, т.е. всего, предваряющего упрямый размен.

Здесь непосвященному самое время заплутать; но немного терпения, — и все предстанет в полной простоте! По большому счету, все вышеприведенное (и многое еще нижеследующее) кажет на разные имена и представления одного и того же. Так, торговля естественно обобщается до теории игр, имеющих и военные, и общественно-психологические приложения (вскоре будем применять понятие «смешанной стратегии» родом из этой же языковой области). Мало того, по «гамбургскому» сквозному счету, обобщается торг (как и, шире, расторг или размен) до максимизации эффективности либо ограниченной оптимизации; но это последнее имеет и вероятностные обобщения, так что соотношение риска и ожидаемой отдачи оговаривает и «граничные» выгоды (поведенчески либо утилитарно — полезность). Причем на это указывает как, скажем, модель CAPM (capital asset pricing model, модель оценивания инвестактивов), так и игровые выплаты при соответствующих примененных стратегиях (предположительно близких к оптимальным в случае осуществления рациональными игроками при полной информации, несущей паче стресса от сложности). Причем первая развеивает миф о том, что всякий-де риск оплачивается: сверх «разумно» просчитанного (в т.ч. минимизируемого либо диверсифицируемого) не стоит ожидать выигрыша выше нормального или даже безрискового. Иными словами, за безрассудство медали мамонья легиона не выдадут. Впрочем, на сей счет иного мнения может придерживаться Талеб, считающий себя православным христианином, и на основании своих моделей воспевающий неравенство как оборотную сторону сверхшансов для избранных, пусть сопряженных с вящими рисками, потерями и прозябанием для большинства.

Надо сказать, данная книга придерживается третьей, взмывающей над остальными линией рассуждения: возможности можно и нужно улучшать, создавать, контролировать, — а не просто принимать как данность либо оспаривать соревновательно, на уровне ли «сравнительных конкурентных преимуществ» (в ветхом, докризисном неоклассицизме) или же «квадранта чернолебедности» (в логике посткризисной талебовости).

Дело в том, что мною предложенное обобщение 27-летней давности восходит ко времени начала 90х, когда «азиатские тигры», или «юго-восточные драконы» только начали отыгрываться, делая ставку на то, что позже тихо прогремит как «стратегический протекционизм» с участием государства в роли долгосрочного инвестора и социального плановика не без благонамеренной диктатуры (social planner & benevolent dictator). А чего стесняться плановости либо коллективизма, вдобавок к последним освящаемым в тамошней же академической мейнстрим-литературе понятиям (не считая теорем невозможности вполне демократического выбора), когда с момента крушения осмеянной Страны Запад успел перенять все это на всех уровнях: team work/building, budgeting, SWOT, MVV и пр. — корпоративном и «странновом» (видимо, приходится мириться с давно искажаемым логосом русского языка, испещренного несвойственными ему структурами и парадигмами — одна из печальных «экстерналий» глобализма, или «открытого» общества). Присовокупите сюда же все эти «blue ocean strategies» (подход для компаний, не желающих мириться с насыщенностью рынка и избыточной конкурентностью), в части рожденной кризисом литературы, и выйдет, что ваш покорный вовсе не повторял, но скорее предвосхищал то, что неминуемо вызрело бы как переосмысления давно себя изжившего.

Среди прочего, имел неосторожность подойти во время одной из конференций к Энн Крюгер с вопросом о том, каково ее отношение к докладу от 1996 о стратегическом протекционизме. Ее реакция была ожидаема: критикуем как можем! Оно и понятно: речь ведь о том, что Юговосток уже тогда начинал выбиваться из-под контроля ревнивого хозяина, не привыкшего мириться с альтернативными путями. Но знай она, чтО подразумевала моя парадигма, то ядерный взрыв нравственного негодования оказался бы баллом-другим выше по шкале амплитуд. Ведь не подкопаешься на предмет закрытости конвенциональной, ибо не имел в виду ни тарифных и нетарифных барьеров, ни субсидий отдельным уязвимым секторам — просто и полно, ни больше ни меньше, создание и улучшение возможностей (creating & augmenting the opportunities).

Среди прочего, рациональные игроки (буде таковые имеются в природе, ибо эффективность в смысле ресурсной экономии можно отмести на корню ввиду варварского расходования ископаемых, что сопровождалось и уничтожением большей части биосферы за последние десятилетия), — так вот, как ожидается, если рискуют, то не вместо информационной обработки, но после. Иными словами, Бейес-апдейты как вероятностей, так и распределений в более широком смысле, должны служить, если и не эквивалентом CAPM-конвенции и Парето-улучшения (Pareto-improvement, optimization, slack picking), то всяко неким вспоможением и коррелятом арбитража. Опять же, рациональные инвесторы не рискуют без меры и повода, если только не игроманы, адреналин-зависимые и пр. (Здесь рискуем вступить в серую зону психиатрии сверх психологии наивно-невооруженной, теоретико-игровой). Но и «дармовые» люфты возможностей апроприируются лишь в меру сравнительной бесплатности, когда «трансакционные издержки» не перевешивают их. Последние в расширительном смысле возможно толковать и как «цену изменения/утверждения контракта», и как мета-цену изменения условий игры, в т.ч. обеспечения «институционального сдвига». (Западные визави, говоря о «порядке на основании правил», могли бы указать на институциональное наполнение правил, если только не рискуют под «сдвигом либо разливом», upheaval or spillover, обнаружить революционно-переворотную подоплеку, тем выдав корни и истоки сердобольности вразрез с мотивами, что в их же литературе хорошо изучено как incentive/s/-/in/compatibility, moral hazard, agency cost/gap.)

Но тогда остается сделать последний шажок, замкнув цепь (или — куда ни шло — гештальт): здесь сплошь ведь и сквозит тема улучшения возможностей, изменения природы игры. Причем — помимо создания или возобновления ресурсов. Возвращаясь же к историко-критическому (оказывающемуся апологетическим) экскурсу, большевикам можно приписать не только институциональный сдвиг ценой конфронтации с цивилизационно-экзистенциальными конкурентами, как не единственно и упор на продуктивность в основании мобилизации якобы в ущерб эффективности. Последняя инсинуация без труда отвергается самим фактом вознаграждения Нобелевской премией трудов советского ученого и практика Канторовича именно в области методов оптимизации, доселе применяемых на Западе в самых различных областях знания. Не в последнюю очередь, преследовали Советы именно мета-цель создания и улучшения возможности, откуда и поиск суверенитета действенного в чине протекционного иммунитета к внешнему препятствованию развитию.

Игра и впрямь поменялась и еще поменяется. Пусть — ценой сверхусилий, качественного риска, «затрат» людского капитала (умственных, или «делиберационных», трудов, словно в коннотации избавления от эксцессов и мифов либерализма-как-необязательности вне свободы-как-мышления), — вернее, реализации, а не гробли и худого распределения последнего: что в результате вынужденно-освободительных войн (за самоопределение и самобытность, возможность просто пребыть собою вполне), что прозябания лучших под гнетом тираничной рыночной серости, лишающей Страну даже минимального портфеля секторов. Восстановление и расширение последнего (как изначально и имелось мною в виду, среди прочего), — чем не обобщение, истинное целеполагание диверсификации, мета-рациональности социального плановщика, общества — вдолгую?

Неявно постулируемая новая портфельная теория (которая, если вдуматься, не только предшествует талебовости, но и обобщает, и эндогенизирует таковую, снова являя простоту о полноте) простирается далее торговли и производства, превозмогая и размен как их обобщение, или модус неразличения. (Логика либерализма и прежде подсказывала: «все равно», взаимодействовать ли с собственной экономикой или с внешними поставщиками). А общество как рациональный инвестор, свободное от лукавых и своекорыстных агентов, уж сделает выбор в пользу того или иного отраслевого портфеля, механизмов-каналов реализации. Минуя и сиюминутно-модные, извне навязанные темы «обнуления», непрестанного развития ради развития (ресурсности без/относительно/ плода).

Все же, заключая вставку в манере, не предполагающей пафоса, что иным может показаться недолжно-излишним, а вместе восполняя едва ли не последнее недостающее звено целого, помянем еще такое понятие, как Х-/не/эффективность, также в ходу в англоязычной литературе уж с четверть века. Речь, общо, идет о сравнении имеющихся производственных мощностей, или кривой разменов, с неким отдаленным (либо не весьма) временем и положением вещей, когда таковая была худшей, компрессированной. К примеру, суждения вроде «при тоталитаризме не было интернета и гаджетов» может являть благородный позыв к воспеванию прогресса и прогрессивного, но чаще выдает лукавое неведение понарошку

Конец ознакомительного фрагмента.