Грузинская рапсодия in blue. Воспоминания

Артур Андреевич Прокопчук

1958—1974 годы в СССР. Поиски своего пути, дорога из Минска в Тбилиси. Становление личности. Грузия в 60-е годы. Первый в СССР институт кибернетики. Альпинизм и театр. По дорогам Тушетии и Хевсуретии. Кибернетика и космонавтика Мои учителя – В.В.Чавчанидзе, О.А.Чембровский, Катыс Г. П. Особенности защиты диссертаций в СССР.

Институт физики АН ГССР

Начиналась моя работа в институтской лаборатории со странным названием «радиоактивные методы измерения». Со мной было в этой группе 12 человек. Я еще тогда не знал, что название это условное и нужно «Элефтеру» для каких-то его структурных стратегических ходов в Президиуме Академии, с одной стороны, и чтобы прикрыть основную тему, основное направление работ нашей небольшой группы.

Все направление, в котором предстояло работать мне, было тогда «крамольным». В любом «Философском словаре» последних лет, в очередной раз «кибернетика» именовалось «лженаукой», а словари иностранных слов и энциклопедические словари просто игнорировали это слово или, если и давали ему определение, то прибавляли к нему еще и очень модные тогда эпитеты, вроде «механистическая, метафизическая лженаука», которая (дословно из словаря) является «не только идеологическим оружием империалистической реакции, но и средством осуществления её агрессивных военных планов» (см. Приложение 1, «Кибернетика»).

Полемизировать с философами того времени, исповедующими «марксистско-ленинскую диалектику», было опасно, так что кибернетика, как и генетика, тихо вызревала в научно-техническом подполье, под прикрытием заинтересованных в этих обоих направлениях руководителей военно-промышленного комплекса страны, рано распознавших ее будущую роль.

В 1948 году была издана работа американского математика Норберта Винера «Кибернетика или управление и связь в животном и машине», не увидевшая тогда своего читателя в СССР, так как сразу же была направлена на полки «спецхрана». В ней были изложены соображения по вопросам разработки моделей управления социумом, экономикой, аналогичные моделям управления сложными техническими системами. Эти крамольные идеи не могли стать достоянием советских научных работников, которым настойчиво внушался тезис марксистской философии о «несводимости высших форм» существования материи к «низшим формам». При поступлении в аспирантуру или при сдаче экзаменов для защиты диссертации (кандидатский минимум), в любой области науки главенствующей была эта основная доктрина «советской философии». Словом, как любому молодому научному сотруднику того времени, мне сразу же стало ясно, что только этим и надо заниматься.

Вдохновлял нас на «дерзания» только что защитивший докторскую диссертацию, Владимир Валерьянович Чавчанидзе, которого все, в том числе и я, через некоторое время, называли просто «Вова». Кстати, это была обычная форма общения в грузинской среде. И только очень уважаемых, мало знакомых и очень пожилых людей было принято называть с прибавлением к имени «батоно» (господин — груз. яз.).

Меня «Вова» сразу же увлек своим темпераментным и остроумным изложением любого материала, фантастическими прогнозами развития нашего направления, мягкой формой общения, не фамильярной, а скорее душевной, искренней, располагающей к себе. Он как ураган проносился по комнатам нашего подразделения, вызывая у всех улыбки, и поднимал настроение. Он умел и любил поговорить и еще обладал высоко развитым чувством юмора.

В рабочей группе, в которую я попал, отражалось многонациональность города. Старший в группе, ее руководитель — Мераб Бродзели, отличался мягкой интеллигентностью и волшебными руками истинного экспериментатора. Несколько медлительный и спокойный даже в самые ответственные минуты, он был надежен, и его нельзя было сбить с намеченного им курса. Его медлительность заставляла меня вспоминать фармацевтический ярлычок на пузырьках — «перед употреблением взбалтывать», что я часто и делал, тормошил его, забегал «вперед батьки», иногда неоправданно суетился. Он, как опытный погонщик, сдерживал мои, часто неадекватные порывы. Он вызывал уважение, его внешний вид излучал уверенность, с ним было спокойно.

Гриша Гольдштейн, как и положено гениальному еврейскому молодому человеку, всегда ходил с отрешенным взором и с какой-нибудь книгой под мышкой. Через небольшой период времени я узнал, что чаще всего он так нежно прижимает к себе французский роман, обычно в оригинале. Он мало говорил, сосредоточенно молчал и время от времени выдавал невероятные идеи. Во всех серьезных научных спорах мы апеллировали к нему. По коридору института он шел, боясь кого-либо задеть или наступить на ногу, и часто краснел от неделикатности своего собеседника.

С Авиком Аязяном я познакомился немного позже, мне импонировал в нем высокий уровень специальных знаний, трудолюбие и расположенность, что позволяло легко просить о помощи в трудную минуту, и получать нужную консультацию по любым вопросам. Авик никогда не отказывал в этом.

В нашем отделе Института физики, а позже, в отделившемся от материнского тела, институте, собрались представители многих национальностей и нацменьшинств. И греки, и курды, и «татреби» (татары — груз. яз.). Под это название в Тбилиси исторически попали и персы и азербайджанцы и этнические татары. Было несколько поляков, из семей оставшихся с незапамятных времен, и абхазцы, тогда еще не противопоставляющие себя общенациональной грузинской культуре, и украинцы, оставшиеся со времен строительства царским правительством закавказской железной дороги. Были и русские, приезжавшие «усилить направление», которые, как правило, старались пробиться в руководящие слои, используя свои дипломы, полученные где-нибудь в Москве или Ленинграде, и негласную квоту по кадровому составу в республике, «спущенную» с самых высоких партийных верхов.

Новый институт, уже готов был вылупиться из старого Института физики, хотя не имел пока еще даже своего законного названия. А отдел быстро поглощал все новых и новых специалистов, вырастал под прикрытием умудренного жизнью «Элефтера», прошедшего, в частности, школу Петра Капицы и Резерфорда в Англии, и под финансовым покровительством «высоких лбов» Министерства обороны, раньше всех понявших смысл этого экзотического плода под названием «кибернетика», созревающего в переплетенных ветвях смежных дисциплин.

Наши «кибернетические» семинары стали привлекать всеобщее внимание научно-технической интеллигенции города и являлись поводом для страстных дискуссий на тему «искусственного интеллекта», «может ли машина мыслить» («голубая мечта» технарей того времени) или роли вычислительных машин в управляющих процессах, в будущем освоении космоса и т. д. Мы стали знакомиться с коллегами, или лучше, сподвижниками из других институтов, городов и республик, создавая свою «среду обитания». Характерная оценка того времени приведена в публикации, посвященной истории этого вопроса:

«В шестидесятые годы в России кибернетика была существенной частью культурного фона» — формировала общественное сознание, являлась одной из властительниц дум. Примечательно, что на обсуждении доклада «Автоматы и жизнь» академика А. Н. Колмогорова («физик») выступал не просто наследник (и сын) выдающегося лирика — А. С. Есенин-Вольпин, известный диссидент и правозащитник. Мощная просветительская функция реализовывалась энтузиастами через популярные журналы «Техника-молодежи», «Знание-сила», «Квант» (Приложение, Е.В.Злобин, РГГУ, «О некоторых проблемах генезиса информатики в России»).

К этому времени в отделе уже появилась центральная идея, выработанная в ожесточенных спорах на семинарах — создание оптической вычислительной машины, превосходящая по объему памяти и быстродействию имеющиеся электронные, зарубежные аналоги.

Я почувствовал себя в этой обстановке, как рыба в воде. Все-таки у меня была неплохая база, основа для экспериментальных работ и научных поисков — мое солидное университетское образование, мои минские профессора, преподаватели. Работа доставляла удовольствие и продвигалась во многих направлениях нашего отдела. Я стал разрабатывать перспективные элементы будущей оптической вычислительной машины, но для увязки их в работающую систему нужны были свежие идеи.

Так, вместе с коллегами, мы подошли к совершенно новой теме тех лет — волоконной оптике и жидким кристаллам. Пришлось мне заниматься и химией органических соединений для поиска носителей оптической памяти. Это было внешне красивой, эффектной разработкой и привлекало внимание «вышестоящего начальства», тем более, что мы умели придать должный вид нашим опытным образцам для демонстрации посетителям. Все продумывалось — темная комната, голубые вспышки света при нанесении информации на плоские матрицы, стирание картинки другим световым источником и т. д.

Я называл это театрализованное мелкое жульничество — «делать начальству темную». При посещении нашей «темной» Президент Академии Наук того времени — Александр Несмеянов, — долго сидел с нами в темноте, но мне показалось, что он не вполне разобрался в механизме оптического преобразования, что еще более повысило наши шансы на получение дополнительного финансирования. Кстати сказать, это была моя первая встреча с одним из «Президентов» в рабочей обстановке. И конечно, я не думал тогда, что это станет рутинным действом — встречать Президентов Академии, демонстрировать им «наши игрушки» и выбивать «денежное довольствие» для постепенно увеличивающейся команды нашего отдела, а позже и Института кибернетики Академии наук Грузинской ССР.

Кроме того, приходилось участвовать и в общеинститутских работах, так как коллектив института был небольшой. Например, весь наш отдел отбывал всеобщую «повинность» и дежурил на запуске первого атомного реактора в Грузии, расположенного в Карсанском ущелье неподалеку от Тбилиси, где и я провел несколько дней и ночей. Было тогда немного страшновато, особенно когда вдруг срабатывала аварийная сигнализация, но интересно.

Нервическое управление всей страной, шараханья в экономике и в политике из одного направления в другое, под руководством Никиты Хрущева, — это был фон, на котором бурно развивалось и наше направление, где стремительно увеличивалось число институтов, вовлеченных в этот поток. Я воспринимал это, как увлекательную игру, где часто слепой случай открывал выгодные шансы на выигрыш.

Нам здесь, в «голубом и зеленом» краю, в Тбилиси, было легче работать, мы были далеко от Москвы, нас не интересовали академические интриги. «Тяжеловесы» из президиума академии, видимо, не относились к нам серьезно, позволяя строить по своему усмотрению новое направление, еще не утвердившее себя, не имеющее пока особых претензий к руководству, не вовлеченное в вечную суету на «академическом олимпе».

Зато наш «шеф» быстро сориентировался в технологических потребностях военных, армии и флота, и интуитивно нащупал там слабое место — их желание ускорить и автоматизировать процессы принятия решения, отсутствие современных вычислительных машин с высоким быстродействием, обеспечить, как математически, так и технологически, вопросы наведения и ориентации движущихся объектов, в первую очередь, в интересах быстро развивающейся новой отрасли военной промышленности — ракетно-космической. Стали появляться у нас и высокие армейские чины.

Мы выходили в новое научно-техническое пространство, все более отрываясь от Грузинской Академии Наук. «Вова», как челнок, сновал между Тбилиси и Москвой, Тбилиси и Ленинградом, привозил, приводил специалистов из группы министерств, делающих погоду в авиационно-космической отрасли. Туда, было заметно даже для обывателя, стал смещаться центр тяжести всей народнохозяйственной тематики.

А в стране стали «почковаться» от старых новые ведомственные подразделения, новые НИИ, часто на базе разных научных направлений, отделов академических институтов. В Москве же, как обычно, шла в это же время борьба «наверху», за должности, ставки, кадры, за финансирование «отдельной строкой», поездки заграницу, за «железный занавес», почти недоступные тогда среднему научному звену.

Наконец, был образован Совет по кибернетике при Президиуме АН СССР, который возглавил легендарный академик, «инженер-контр-адмирал» Аксель Иванович Берг, что дало ему возможность воздействовать на дальнейший ход событий в науке. Кибернетика при нем становилась неким «вольным движением», направленным против идеологической заторможенности в науке.

Думаю, что постановлением об образовании первого в стране Института кибернетики в составе Грузинской Академии наук в 1960 году, мы обязаны именно ему, благодаря его участию в развитии этой новой отрасли знания, все еще воспринимавшейся у советских идеологов, как чуждое, инородное тело в стройной «марксистско-ленинской концепции» о месте человека в обществе, а именно, о месте партийного руководства в управлении этим обществом и боязни потерять это место с приходом «искусственного интеллекта», «думающих машин».

Место для нашего института было выбрано нашими «академическими богдыханами» не зря, с учетом его дальнего от Москвы расстояния, подальше, на всякий случай, от московских партийных идеологов. Так, думаю, и решил многоопытный во всех смыслах Аксель Иванович — «отец» советской радиолокации и кибернетики, немало отсидевший в ГУЛАГе, по слухам, за дворянское происхождение. По тем же слухам, дошедшим до нас, он был потомком какого-то шведского пирата, чего было достаточно в свое время, чтобы отправить его «на исправление» в лагеря.

Несколько сухих строк о нем из официального документа, хотя он остался в моей памяти навсегда немного другим и более человечным.

«Аксель Иванович Берг родился 10 ноября 1893 г. в Оренбурге в семье русского генерала шведского происхождения. Мать Акселя Ивановича была начальницей женской гимназии в Царском Селе.

В 1937 г. А. И. Берг стал начальником Научно-исследовательского морского института связи и телемеханики. В декабре 1937 г. по обвинению во вредительстве (якобы, неоправданные затраты на НИР и ОКР по созданию новой техники) А. И. Берга арестовали, два с половиной года он провёл в заключении. Там он встретился с очень интересными людьми, которых постигла та же судьба, например с К. К. Рокоссовским (будущим маршалом), А. Н. Туполевым (знаменитым авиационным конструктором), П. И. Лукирским (будущим академиком).

В 1946 г. А. И. Берга избрали действительным членом АН СССР.

В 1953—1957 гг. А. И. Берг был заместителем министра обороны СССР по радиоэлектронике. Его помощник К.Н.Трофимов в дальнейшем сыграл большую роль в организации разработок средств вычислительной техники военного назначения.

В 1955 г. в составе АН СССР был открыт Институт радиотехники и электроники (ИРЭ). А. И. Берг стал его первым директором.

Последним детищем А.И.Берга, которым он руководил в течение 20 лет, был Научный совет по комплексной проблеме «Кибернетика» (НСК) при Президиуме АН СССР, созданный в 1959 г. решением Президиума АН СССР как координирующий орган, а в 1961 г. НСК получил статус научно-исследовательской организации АН СССР“. (подробнее — Приложение, „Доклад А. И. Берга).

Наконец сбылась «голубая мечта» нашего отдела, в конце 1960 года «батоно Элефтер» поздравил нас с выделением в самостоятельный институт и отвел нам почти целый коридор в своем Институте физики — «до лучших времен». Мы с Мерабом Бродзели и Эриком Керцманом, не ожидая начальственных благ, скинулись, купили краски, шпатлевки и всего остального, и отремонтировали сами за пару недель большую, захламленную комнату, доставшуюся нам от прежней лаборатории. Мы и раньше готовы были положить на алтарь нашей новой «религии» любую жертву. Это было наше первое собственное лабораторное помещение. Работа нам удалась — приходили из других групп завидовать нашему «храму науки».

Мы стали ожидать также отдельного здания для нового института, а еще нам «спустили сверху» дополнительные «штатные единицы» и меня перевели на должность старшего инженера с окладом 1400 рублей. Наш «Вова», утвержденный директором института, собрал всех нас, тогда еще немногочисленный отряд, и вежливо, как бы в шутку, попросил обращаться к нему «по имени — отчеству» и «без розыгрышей».

Розыгрыши практиковались у нас по каждому случаю, а зная своих сотрудников-неистребимых остряков, его предупреждение было своевременным.

Тем временем ситуация в советской науке менялась с быстротой передвижения по стране ее лидера — Первого секретаря ЦК КПСС Хрущева. В апреле 1961 года Никита Хрущев обвинил Академию Наук в затягивании передачи НИИ профильным министерствам и пригрозил роспуском всей Академии. В ответ президент АН Александр Несмеянов заявил: «Ну что же, Петр Великий открыл академию, а вы ее закроете». За что и был отправлен в отставку.

На смену Несмеянову пришел Мстислав Всеволодович Келдыш, выдающийся математик, который сразу же понял роль появляющихся вычислительных машин в науке, в области развития новых технологий, и смог оценить место математики в программном обеспечении ЭВМ. В его Институте прикладной математики разрабатывались первые программы для многомашинных комплексов, закладывались основы развития сетей удаленного доступа. Это был фундамент для развития современной информатики, новых информационных технологий. Келдыш возглавлял к тому же разработку теоретических моделей в интересах космических исследований. В то время он был анонимом, секретным «лицом особой важности», а пресса величала его «Главным теоретиком» в материалах, посвященных советской космонавтике, без указания его фамилии.

Все, что ни делалось «наверху», шло нам на пользу в борьбе за образование собственного института, за фонды, за увеличение финансирования. Как говорят картежники — «пошла карта». С приходом Келдыша мы получили дополнительные козыри в этой игре с властью, но наше направление неумолимо начало срастаться с военно-промышленным комплексом, внимательно присматривающим за деньгами, которые он нам начал выделять.

Работа шла у меня настолько гладко, что я решил хотя бы частично, что называется на «полставки», вернуться в спорт, поиграть по старой памяти в водное поло. Я скучал по голубой воде своего бассейна, по плаванию, быстро нашел, где размещается самый удобный для меня, расположенный в двух шагах от моего института, под трибунами старого стадиона «Динамо», бассейн, встретил там одного из игроков тбилисского «Динамо» — Крылова, с которым ранее был знаком по играм. Он стал в этом году тренировать вторую команду города — «Локомотив», я напросился к нему на тренировки и стал ходить в разное время. Иногда тренировки проходили рано утром, и я опаздывал, примерно на час, к началу работы.

В один из таких дней, пришел я в институт часам к десяти — у дверей стоял Элефтер Луарсабович и пожимал на входе руку всем опоздавшим. Пожал и мне и пригласил к себе в кабинет. Кто-то «донес» ему, что я серьезно занимаюсь спортом. Он по-прежнему ко мне благоволил, но после легкой «трепки», и дружеского напутствия на будущее, определил свой взгляд на дисциплину, а мне, для справки, сказал:

— «Я со всеми раскланиваюсь, а руку пожимаю только опаздывающим».

Мои объяснения по поводу опоздания не были приняты во внимание, и еще он заметил:

— «Артур, выбирай сейчас — или спорт или наука». Да еще присовокупил, что означает для него звание «научного сотрудника».

В вольном изложении того разговора, смысл его можно было понимать так, что есть черта, отличающая научного сотрудника от обычного человека. Эта скорее умозрительная грань, чем дисциплинарные или социальные рамки. И основное отличие человека науки от других, по его мнению, находилась в плоскости его отношения к материальному миру или, проще, к вещам.

Благославляя меня на «дальнейшие свершения», Элефтер Луарсабович сказал: — «Вот когда ты начнешь из дома уносить вещи и приносить их в институт, тогда ты и станешь настоящим научным сотрудником, ученым, истинным экспериментатором».

Этот простой критерий оценки качества научного сотрудника оказался применим во всей моей дальнейшей практике работы в академической науке. «Настоящий научный работник, ученый несет из дома в лабораторию, а не наоборот», — да, Элефтер умел находить истину. К слову, в грузинском языке есть еще одно выражение этой истины, но в другой форме, в переводе с грузинского — «за хорошее место платить надо». А лучшего места, чем быть сотрудником Института физики при «Элефтере», тогда в Тбилиси для меня не было. Есть еще одна идиома в этом древнем и образном языке: о человеке, который не любит, не справляется с работой, делом — говорят — «он место портит».

Такие народные афоризмы-истины запоминаются на всю жизнь. Можно смело сегодня утверждать, что Элефтер Андроникашвили был исключительным директором, директором и педагогом, особенно если учесть время, в котором мы находились. Он давал всем нам пример и своим элегантным европейским видом, и безукоризненным литературным русским языком, выдававшим генетическую преемственность к произнесению речей и чтению лекций — его отец был известным адвокатом еще до революции. Его личные связи, которые он всегда использовал в целях создания особого климата в институте, давали пищу нашим мыслям и заставляли «поддерживать высокий рабочий тонус», или, как сегодня любят выражаться «продвинутые» молодые люди (не очень удачный перевод с английского «advanced»), «держать планку».

Я вспоминаю приезд к Элефтеру Андроникашвили, а значит и в Институт физики, ко всем нам, в гости, Нильса Бора с сыном и невесткой. Это было для нас потрясением — поздороваться за руку с основателем современной физики, человеком, о котором я, после всех университетских курсов, размышлял, примерно, как о Ньютоне, или Аристотеле, и откровенно говоря, думал, что его уже давно нет в живых. Нильс Бор, Резерфорд, Петр Леонидович Капица — это были «сотоварищи» Элефтера Луарсабовича по большой науке. С Капицей-старшим мне еще предстояло встретиться, а с его сыном жизнь потом свела меня на много лет, но уже в другом мире, в другой научной сфере, на Дальнем Востоке, в городе — Владивостоке.

В один из ни чем не примечательных рабочих дней, в старом здании Института физики, я вскарабкался по узкой тропочке, чтобы сократить путь ведущей к зданию и начинающейся сразу у подножья скалы за мостом «Челюскинцев». Быстро проскользнув мимо стоящего у входа «батоно Элефтера», раскланивающегося со своими пунктуальными сотрудниками, я, вприпрыжку, заскочил на свой третий этаж и плюхнулся за рабочий стол. Справа от моего стола находилось высокое двухстворчатое окно, куда я часто глядел, что помогало размышлять о научных проблемах. Из этого окна моей лаборатории, как обычно, видны были зеленые склоны гор, обступающих долину Куры, уходящей куда-то в сторону Мцхета, исчезающей в голубоватой, сиреневой или сизой, в зависимости от высоты солнца и характере облачности, дымке. И вдруг, в седловине между склонами, спускающимися от перевала Зедазени с одной стороны, и предгорьем со стороны правого берега реки, я увидел только что возникшую, сияющую темным розовым светом конусообразную вершину горы, как будто плывущую в воздухе. Ее там раньше, еще несколько минут назад, не было — я люблю смотреть из окна, я бы увидел ее раньше.

Прошло несколько месяцев моей работы в институте, и каждый день я видел из этого окна ставшие привычными склоны гор, окружающие город с северной и западной стороны. И вот, как наваждение, как мираж, этим ясным прозрачным утром, возникла из пустоты неба чудо-гора. Она светилась, она разгоралась от темно-розового цвета до пурпурного, потом становилась все ярче до бело-желтого свечения. Я остолбенел от этого видения и долго просидел за столом, пытаясь понять, что же это — мираж, фата-моргана? Меня через некоторое время толкнул в бок Мераб Бродзели и сказал, «что это, во-первых, гора Казбек, во-вторых, обычное явление, хотя из нашего окна и не часто видно». Он проработал в этой лаборатории уже несколько лет и видел такое не один раз.

Вышедшее из-за горизонта, со стороны Каспия, азиатское Солнце, специально для меня, приветствовало повелителя Кавказа — гору Казбек. Сияющая сахарная шапка горы на миг еще раз вспыхнула солнечным светом, мигнула через всю долину мне на прощанье ослепительным лучом и исчезла, растаяла в далекой, сизой дымке.

В этот же день я решил, что должен это чудо рассмотреть поближе. Как это сделать, мне еще не было ясно, но я стал «собирать информацию», говорить об этом предприятии, как о своей мечте, с разными людьми — сотрудниками института, просто знакомыми, соседями.

Прошло несколько дней и выяснилось, что мой сосед по улице, к которому я часто забегал послушать что-либо из его джазовой коллекции пластинок, он же и сотрудник нашего института, работающий в отделе, если мне не изменяет память, «физики высоких энергий», — Алик Маловичко, — вхож в альпинистский городской клуб, и сам иногда участвует в разного рода альпинистских мероприятиях — восхождениях и траверсах, в том числе, и на Казбек.

Оказалось, что в городе давно есть альпинистский клуб, старейший в Советском Союзе, и что было еще более знаменательным для меня, клуб регулярно проводит «альпиниады» — массовые восхождения на Кавказские горы, и конечно, на Казбек (Приложение, «Альпинизм в СССР»). Все сходилось — моя мечта принимала реальные очертания.

Алик Маловичко приобщился к альпинизму, не только в силу своих наклонностей, но еще и в память о своем отце, погибшем, кажется, во время войны. Его отец был, со слов моего приятеля, одним из постоянных членов или даже организаторов этого прославленного клуба, а вся советская школа альпинизма начиналась с массового восхождения, именно на Казбек, организованного профессорами Тифлисского университета в 1923 году. Так что мне оставалось только набраться немного терпения и в очередной «альпиниаде», а точнее, как потом оказалось в «академиаде» (любят же у нас всякие иностранные слова), попытаться пристроится к предполагаемому восхождению на эту прославленную гору, одну из трех самых знаменитых гор кавказского региона.

Желание увидеть это великолепие вблизи, а по возможности, подняться туда, выше — стало непреодолимым, мне был нужен, именно Казбек. До «армянского» Арарата, вызывающего такие же красивые ассоциации с библейскими сюжетами, но который находится в Турции, было далече. Этот же горный великан вызывал в моем воображении не только лермонтовские, заученные в школе, поэтические строки, — «у Казбека с Шат горою…", — но и манил своей кажущейся близостью, — я же его видел из окна, — доступностью, и особенно легендой об Амирани, так в Грузии зовут Прометея. Я уже давно погрузился в мир древней грузинской истории и мифологии, захватившей меня своим современным звучанием.

Эта многотысячелетняя, грузинская легенда в античные времена была позаимствована в Колхиде аргонавтами, совершившими поход за золотым руном через, «самое синее в мире», Черное море под предводительством Ясона. Среди них были близнецы Диоскуры — Кастор и Полидевк (Поллукс), могучий Геракл, хитроумный поэт Орфей, Пелей и многие другие, всего их было по легенде 67 человек.

В грузинской оригинальной легенде Амирани (Прометей), был прикован богом за непокорность к скале, в пещере Казбека. Его старый враг-дракон, прослышав об этом, пожелал расплатиться с героем, но был превращен в камень и обратился в Скалы Дракона. Оказалось, что эти скалы и сейчас можно увидеть, что они расположены на склонах Казбека, на высоте 4800 метров, в виде гигантской километровой подковы.

По древним поверьям, раз в семь лет пещера разверзается, и можно увидеть, прикованного цепями к скале в пещере, легендарного Амирани.

Если бы мне повезло, то у меня мог бы появиться шанс увидеть все это своими глазами. Хотя никто не мог мне сообщить, когда именно сбываются эти семилетние сроки. К тому же, преданный Амирани пес, который вечно лижет цепи, распинающие героя, может быть, уже истончил их за столько тысячелетий. А приставленные богами кузнецы не успели обновить цепи, что они обычно делали в четверг страстной недели (в тушинском варианте — в ночь под Рождество).

По Эсхилу, более других мне тогда известному в переводах, Прометей (Амирани в Грузии) успел так много сделать для людей, что надо было отдать дань, если и не самому герою, то этой древней, красивой легенде, известной любому грузину, ставшей близкой всему средиземноморью, и не забываемой народами многих стран несколько тысяч лет. Не одного Эсхила вдохновило это сказание, не он один посвятил ему свои поэтические строки.

Античный классик не поскупился на похвалы достоинствам Прометея и увековечил не только его подвиг по добыванию огня у олимпийских богов, но и добавил еще целый ряд высоких достоинств у этого героя. Когда и как произошла метаморфоза с грузинским именем из этой легенды — история умалчивает.

Приведу только строки, взятые из его поэмы «Прометей прикованный»:

«… богатства, скрытые

В подземных недрах, — серебро и золото,

Железо, медь, — кто скажет, что не я, а он

Их обнаружил первым и на свет извлек?

Короче говоря, одну ты истину

Запомни: все искусства — Прометеев дар».

Да, «все искусства у людей от Прометея», кроме того он наделил их и разумом, — жалких людей, живших во тьме, в пещерах, научил их строить дома, корабли, заниматься ремеслами, носить одежду, считать, писать и читать, различать времена года, приносить жертвы богам и гадать.

Конечно, греческий классик немного все-таки присочинил, хотя все более узнавая древнюю историю Кавказа, Грузии, наполняясь ее современным животворящим теплом, радушием, все более узнавая ее древнюю культуру и искусства, я склонялся к мысли, что «божественный огонь» в человеке мог быть зажжен именно здесь.

Попасть к самому великану — Казбеку, из Тбилиси, можно было по «военно-грузинской» дороге, проложенной еще русскими наместниками царя на Кавказе для передвижения своих войск, по Дарьяльскому ущелью, воспетому всеми российскими литераторами от Лермонтова до Ильфа и Петрова.

Как мне рассказали, главным украшением Дарьяльского ущелья, его символом является монастырь Святой Троицы, по-грузински, Цминда Самеба, где когда-то хранился крест святой Нино, сотворенный из виноградных лоз, обвитых ее власами, девы, крестившей первых грузинских царей Мириана и Нану. Можно было попасть в этом путешествии и в монастырь, расположенный на крутых склонах Казбека, прямо над селением Казбеги.

Я стал готовиться и ждать своего часа, мешало пока только то, что у меня, из-за обучения жены Изы в театральном институте, почти не оставалось свободного времени. Моё дитя росло и требовало внимания к себе, но альпинистское предприятие, поход на Казбек, засел у меня в голове. А пока оставалось изучать и далее «быт и нравы» жителей этого города, что по-прежнему доставляло огромное удовольствие.

Зима пришла в Тбилиси в конце декабря, мы стали осваивать «мангал» — жестяную «буржуйку» — самое распространенное в нашем Сванетском «убане» (убан — район, груз. яз.) отопительное средство. Пару поленьев в эту печку — и на полчаса в комнате становилось немного теплее, чем на улице, а ночью под перинами уже ничего не было страшно. Днем топить не надо было, на ярком солнце — тепло, я впервые увидел, как дети здесь бегают всю зиму в школу в одних курточках. Мужчины посолиднее надевали к зиме демисезонное, желательно импортное, пальто, женщины, дефилирующие в центре города, на Руставели или Плеханова, стали выходить на улицу в лакированных туфельках и шубках нараспашку в ожидании нового года, рождества.

Новый год в Тбилиси отличался длительными приготовлениями восточных сладостей, обязательным «сациви», домашним, чаще всего привезенным из «родной деревни», вином и бесконечными хождениями в гости «всех ко всем». Дома, за столом, конечно, поднимались бокалы в эту ночь, но, как правило, молодежная часть домашнего застолья не засиживалась, а уходила к ближайшим, по расположению к дому, родственникам или знакомым. Посещение нового дома было коротким — несколько бокалов вина, похвала умению хозяйки и красоте праздничного стола, и шли далее, всей компанией, к которой присоединялись новые, захваченные по дороге «гуляки». Что-то вроде беларуских стародавних «колядок».

Я припоминаю, как однажды мы с Аликом Гачечиладзе, с которым очень тесно подружились, поздравив с Новым годом его благовоспитанных родителей, двинулись от его дома в старом городе, пошли по Леселидзе, оттуда через Колхозную площадь и Воронцовский мост на Плехановскую, заходя по дороге ко всем нашим друзьям, сотрудникам института и просто знакомым, а уже к утру оказались в Сабуртало, на другом конце города. Мы любили побродить по городу ночами не только в праздники.

Впрочем, отец Алика не должен был особенно удивляться нашему молодечеству, он сам в шестнадцать лет сел на велосипед, никому ничего не сообщив, уехал из Тбилиси «повидать мир», и доехал на этом велосипеде до Лондона. Только оттуда и дал телеграмму домой, что «все в порядке, здоров, нахожусь в Лондоне». Было это в 1913 году. Я думаю, что в крови Алика тоже бродили эти гены авантюризма и страсти к путешествиям. Недаром его при рождении отец назвал в честь покорителя Южного полюса Роальдом, так он значился по паспорту. Но для всех остальных он всю жизнь был Аликом.

Интересно было бы посмотреть на лица его родителей, когда они вертели в руках странную телеграмму. Понятно, что все это происходило до «Великого Октября».

Да, «были люди…". Так что наши «походы» казались ему, думаю, детской игрой. Мы все-таки ограничивались чаще всего границами города, хотя тоже бывало, после длительного застолья и вдруг вспыхнувшего желания «повидать мир», оказывались «случайно» в другом городе, например, в Кутаиси или Телави.

С этими двумя замечательными грузинскими городами, оба из которых намного древнее Тбилиси, оба побывали в свое время столицами, — один Кахетинского царства, а другой еще более древнего Абхазского, а потом и Имеретинского царства, куда была перенесена резиденция грузинских царей из захваченного турками Тбилиси, — у меня связан совершенно до сих пор необъяснимый случай из моей богатой застольями тбилисской жизни.

Наша большая и жизнерадостная, всегда веселая компания отмечала, приехав в Кутаиси, кажется, день рождения кого-то из многочисленных кутаисских родственников в его домашнем «марани» (марани — винный подвал груз. яз.)). И вот из этого кутаисского подвальчика я, как-то вдруг, после обильных тостов, продолжавшихся часов пять или шесть, незаметно для себя, оказался в «другом измерении». Все было наяву, но место где я стоял, мне не было знакомо, и в городе этом я никогда не был. Хорошо, что я был не один — рядом со мной находились мои «собутыльники», или правильнее «сокувшинники», так как в марани вино разливают из кувшинов, сохраняющих прохладу этой благословенной жидкости в самый знойный день. Так вот, все они хором утверждали, что это Телави. Ни один из них, правда, так и не сумел объяснить мне, как мы здесь оказались.

Хвала Всевышнему! — Гурам Цицишвили здесь бывал не раз, хорошо знал город и «поклялся мамой», что покажет нам всем место, где готовят «лучший в мире хаши» и жареные хинкали, в каком-то «Голубом духане» (духан — трактир, стар. груз.). В Тбилиси жареных хинкали не делали — это одно заставило нас двинуться вслед за ним.

Подвальчик, из дверей которого так пахло, что мы бы, наверное, нашли это гостеприимное место и без Гурама, распахнул нам свои объятия. Мы быстро сделали заказ, еще быстрее съели, чтобы прошло кутаисское похмелье, «хаши» (уваренный бульон из голья и рубцов). Закуски, которых мы, вообще говоря, не заказывали, как по волшебству, были уже на столе, — прерванная «потусторонней силой» жизнь продолжилась. После стопки «чачи», тарелки «хаша» и порции жареных хинкали все стало на свое место. Немного придя в себя, Алик вспомнил, что мы вчера вечером вышли из «марани» подышать свежим воздухом, а потом поехали в сторону кутаисского аэропорта, кого-то надо было проводить. А может быть, встретить.

Этим, если не все, то очень многое объяснялось. С тех пор я с большим подозрением отношусь к легкому имеретинскому, домашнему вину, особенно если оно еще напоминает цветом, вкусом и пузырьками шампанское.

Самое главное во всем этом происшествии было то, что никто особенно не удивился этому странному переходу (или перелету) из одного города в другой. Ни одного из нас нельзя было заподозрить в злом умысле, мы были почти трезвые, или казались друг другу такими, разве что были немного навеселе. И, конечно, мы все любили друг друга и клялись в вечной дружбе. Что позже оказалось почти правдой.

Алик Гачечиладзе! — мой новый, закадычный друг, с которым мы не расставались до моего отъезда из Тбилиси, на протяжении тринадцати лет. Мне легко вспоминать все, что было с ним связано, так как ничто очень долго не омрачало наших отношений. Если бы не женщины… Впрочем, не стоит об этом…

У меня не много в жизни было настоящих друзей, с которыми можно было разделить все горести и радости жизни. Вот они передо мной — всех можно перечесть на пальцах одной руки. Алик Гачечиладзе — один из первых в этом списке, в этом, увы, мартирологе… Наверное, и настоящих друзей, если они есть, много для одного человека, этой высокой мужской дружбы, которая почти не подвластна времени, но не всегда может выдержать испытания женщиной… Но о нем в свое время.