Ещё слышны их крики

Артем Римский, 2018

В одном маленьком городе жил один незаметный человек. Тот, которому нравилось жить, но не нравилась жизнь. Тот, который страстно желал любви, но не умел дарить ее в ответ. Тот, который бесконечно ловил призраков, утопая в самообмане. А еще у этого человека были мечты, ради которых он был готов пойти на многое. Он даже был готов прожить в мечтах всю свою жизнь, терпеливо дожидаясь их чудесного исполнения. И что же вы думаете? Он дождался. Содержит нецензурную брань.

Глава I. День восьмой

1 апреля 2017 года

Шорох. Именно он разбудил меня в ту ночь. Странный шорох за входной дверью, который я расслышал сквозь сон, и который тут же смолк, как только я открыл глаза. Помню страшное напряжение мышц во всем теле, заставлявшее меня крепче и крепче вжиматься в кровать под собой, словно пытаться соединиться с ней в одно целое, перестать быть тем, чем я являлся. Не знаю, сколько я пролежал в этом состоянии — на спине, с руками вытянутыми вдоль тела. Тогда мне казалось, что не меньше часа, но, думаю, на самом деле прошло не более двух минут. Дождь, начавшийся накануне вечером, прекратился, и в той тишине, которая меня окружала, я ни на миг не допускал, что этот шорох мне послышался. Тишина. Предательская тишина, скрывавшая за дверью в мою квартиру смертельную опасность. Чувствуя леденящий душу ужас, не осмеливаясь пошевелиться, не осмеливаясь даже взглянуть на электронные часы, стоявшие рядом с кроватью, я прекрасно понимал, что ждал этих минут всю свою жизнь. Я знал, что это произойдет, и даже по какой-то необъяснимой причине знал, что начнет происходить именно так — с шороха у двери.

Наконец щелкнул замок. Дальше мой непрошенный — или же прошеный? — гость действовал совершенно бесшумно, но я четко представлял, как его правая рука медленно открывает дверь, как его голова просовывается в щель и зоркий взгляд осматривает мою гостиную. Как он переступает порог, прислушивается, прикрывает дверь и с минуту стоит к ней спиной, собираясь с мыслями и силами. Я даже не думал о том, чтобы приготовиться к сопротивлению, вступить в схватку и попытаться спасти свою жизнь. Вернее думал, но знал, что это совершенно бесполезно; опять же, знал по какой-то необъяснимой причине, и это знание было для меня так же непреложно, как и то, что нынче ночь и я лежу в своей постели. И скоро умру. Было и странное ощущение призрачной надежды, но надежда эта никак не была связана со мной, и тем более она не была связана с тем человеком, голос которого прорезал ночную тишину.

— Простак, — взломщик говорил тихим голосом, и растягивал слова с издевательской интонацией. — Простак, я пришел. Встречай меня, любезный друг.

Я ненавидел свою фамилию и всегда ее стеснялся. Но еще никогда она не вселяла мне такого отвращения, как в ту ночь, когда ее произносил мой потенциальный палач. И это отвращение, смешавшись со страхом, словно вышибло из меня последние силы; я перестал вжиматься в кровать, и вместо этого, почувствовав невероятную физическую слабость, задрожал всем телом. В тот же момент я увидел, как в гостиной вспыхнул тусклый луч света, и понял, что злоумышленник включил фонарик. Понял, что не суждено мне больше увидеть свет солнца, и вот этот тусклый луч осветит собой последние минуты, а может и секунды, моей жизни и мою смерть.

— Простак, смерть идет.

Догадка моя подтвердилась, и вновь лишь мысленно я увидел и услышал, как палач мой преодолевает расстояние в пять шагов, отделявшее мою спальню от гостиной. Луч света ударил мне в глаза и заставил зажмуриться. Когда через несколько секунд я открыл глаза, то смог разглядеть очень высокого и очень худого мужчину, одетого в узкую, почти обтягивающую одежду черного цвета, с закрепленным на лбу фонариком. Его бледное лицо выражало ту самую издевку, которая слышалась в его голосе, а тощее его тело пребывало в едва заметном, но постоянном движении. Создавалось впечатление, что стоя на месте, он словно балансирует на тонкой нити, натянутой над пропастью, и особенно противились падению в эту пропасть его длинные, хаотично болтающиеся руки, обтянутые перчатками. Я сразу подумал, что именно эти руки, похожие на двух змей, выползающих прямиком из тела, станут орудием моего убийства. Не пуля, не нож, а костлявые пальцы этих омерзительных рук, сомкнувшиеся на моей шее и сжимающие ее до хруста, который отзовется в ушах убийцы привычным его слуху сладостным триумфом.

Он отвратительно хихикнул, и продолжил дразнить меня своей издевательской речью:

— Лежит. Убивай, сколько хочешь. Бери и убивай. Простак, мой милый Простак. Как же приятно осознавать, что совсем скоро тебя не будет в этом мире. Как приятно. Скажи, Простак, тебе приятно это осознавать? Приятно знать, что ты на пороге ада?

Страх сковывал мои осознанные движения, и даже, если бы я хотел ответить, то не смог бы. Единственное, на что сейчас было способно мое тело — это невольная дрожь.

— Простак, — нараспев произнес он мою фамилию. — Ответь на вопрос.

И вдруг я понял, что могу ответить. И не просто могу, а должен. Как бы ни противно было вступать в разговор с этим человеком, я понимал, что мои желания ничего не значат в данный момент. Что-то извне заставляло меня ответить, при этом позволяя мне самому решить, что именно я отвечу.

— Почему? — прохрипел я.

— Что почему? — руки убийцы дернулись сильнее прежнего, стукнулись о бедра и продолжили болтаться.

— Почему я должен умереть?

Вновь последовал короткий смешок и певучий ответ:

— Потому что ты идиот. — Тут он наклонился в мою сторону (что было больше похоже на скольжение по воздуху), и я заметил на его лице невинное выражение, с которым смотрят на маленьких детей, больных или слабоумных. — Идиот, — прошептал он и резко выпрямился, чем вызвал в своем теле усиленные колебания.

— Я не идиот, — возразил я, чувствуя унижение.

Колебания его тела резко угасли.

— А кто же ты? — последовал серьезный вопрос.

— Если ты пришел убить меня, просто убей. К чему эти разговоры?

Произнеся эту короткую горделивую речь, я ясно почувствовал прилив сил, понял, что мое тело вновь готово подчиняться мне. Однако же, я даже не подумал использовать эти силы против человека, издевавшегося надо мной в мой смертный час. Нет, я готов был броситься с кровати прямо ему под ноги и молить о прощении, молить сохранить мне жизнь, и покрывать его ноги поцелуями и горячими слезами в надежде на его милость. Уверен, я бы так и сделал, если бы не понимал, что это совершенно бесполезно.

— Действительно, это именно я пришел убить именно тебя, Простак, — голос его звучал теперь не столько издевательски, сколько презрительно. — В нашем случае, такое стечение обстоятельств означает только одно: ты проиграл, Простак. Проиграл с треском и позором. Ты лежишь передо мной жалкий и ничтожный, вызывающий истинное желание стереть тебя в порошок. И поверь, я сделаю это с величайшим удовольствием.

Я совершенно не понимал, о чем идет речь. Я не понимал, в какую — неизвестную самому себе — игру я играл, не понимал, когда и как я проиграл. Но понимал, что я проиграл.

— В чем я проиграл? — спросил я.

То, что в случае с обычным человеком можно объяснить как всплеск руками, в его случае имело вид многоуровневого сложнейшего маневра, отработанного им до совершенства. Он хотел было ответить, но вдруг осекся, и там, где обычный человек замер бы, он смог лишь свести к критическому минимуму свои колебания. Он помолчал, внимательно глядя мне в лицо, и медленно покачал головой.

— Знаешь, Простак, мне говорили, но я не верил. Так, неужели, все это правда? Неужели ты не помнишь?

— Что именно? — спросил я, и мое искреннее непонимание заставило его еще пристальнее присмотреться ко мне и вновь покачать головой.

— Поразительно, — прошептал он, но спустя две секунды, дернулся всем телом, колебания вошли в привычную фазу, и он продолжил бодрым голосом: — Ну и ладно, это совершенно не важно. Однако ты спрашиваешь, в чем ты проиграл? Лично мне ни в чем, Простак, — он выдержал многозначительную паузу, словно ждал признака понимания с моей стороны, но поняв тщетность этого ожидания, продолжил: — Я палач. Понимаешь, Простак? Убийца, который обожает свою работу. И когда я говорю, что ты проиграл, это значит, что твоя жизнь теперь в моей власти, только и всего. Скажи, Простак, ты любишь свою работу?

— Я не могу сейчас работать, — ответил я.

— Знаю. Но что-то ведь ты чувствуешь, когда размышляешь о своей прежней профессии, не так ли?

— Нет, — честно ответил я, — ничего не чувствую. Я ничего не помню. А ты… — я запнулся, и он слегка склонил голову в ожидании моих дальнейших слов. — Ты из моего прошлого?

— О да, — протянул он. — Я из твоего прошлого.

Я хотел спросить, чем же я ему насолил, но не успел. Мой убийца вдруг резко бросился на пол, и в тот же миг стекло из моего окна со звоном обрушилось внутрь моей спальни. От неожиданности я вскочил на кровать и заметил, как черный силуэт палача по-змеиному скользнул назад в гостиную.

— Жак! — услышал я глухой, но отчетливый голос с улицы, звавший меня по имени. — Быстрее сюда!

Я спрыгнул с кровати и выглянул в окно, за которым увидел человека, лицо которого было скрыто черной маской. В правой руке он сжимал пистолет оборудованный глушителем, направленный в мое окно. Тем не менее, я сразу понял, что этот человек не причинит мне вреда, что он и есть та призрачная надежда, и что, вполне возможно, у него получится спасти мою жизнь.

— Спеши, Жак! — крикнул незнакомец и в тот же миг, я бросился в открытое окно (благо жил я на первом этаже) в одних трусах, справедливо допуская, что малейшее промедление может свести на нет все старания моего спасителя. — Бежим, тут недалеко! — крикнул он, указывая на ближайший перекресток и толкая меня в спину.

На один миг я бросил взгляд в пустое окно своей спальни, боясь обнаружить погоню, и бросился бежать в указанном направлении — босыми ногами по мокрому асфальту и холодным лужам. Человек с пистолетом не отставал, и спустя сто метров, когда мы выбежали на перекресток, указал на черный внедорожник. Через несколько секунд мы уже ехали по ночным улицам прочь из Старого города в восточном направлении.

— Что все это значит?! — воскликнул я, чувствуя, как внутри разжимается кулак напряжения и подступает истерика. Страх, не то, что не отступил, а стал в разы сильнее, и уговаривал принять тот факт, что моя нынешняя безопасность является мнимой.

— Успокойся, мой мальчик, прошу тебя, — спокойно ответил мужчина, и, удерживая левой рукой руль машины, правой стянул с головы маску.

Я немного удивился, увидев перед собой человека, явно старше пятидесяти лет. Но годы, которые окрасили его короткие волосы сединой и изрезали его лоб двумя глубокими морщинами, похоже, остались бессильными против того выражения холодной решительности и несгибаемой воли, которое читалось при первом же взгляде на его лицо. Как бы мне не хотелось в тот момент кричать, бить руками по панели, требовать объяснений и уверять об ошибке, я понял, что такое поведение моментально унизит меня в глазах этого человека на тот уровень, с которого мне уже не удастся подняться. Хватило одного короткого взгляда, которым он подкрепил свои добрые слова, чтобы я подавил в себе панику и попытался занять позицию, хоть немного похожую на ту, которую занимал в данной ситуации этот человек. Вспоминая героев всех увиденных фильмов и всех прочитанных книг, я понимаю, что не один из них не вызывал у меня такого сильного желания, быть хоть немного на него похожим, как совершенно реальный мужчина, в машине которого я ехал совершенно неизвестным мне маршрутом.

— Что происходит? — немного успокоившись, спросил я.

— Я выполняю свой долг, — ответил он, глядя на узкую дорогу, которая, как я помнил, должна было скоро вывести нас на проспект Бетховена. — А мой долг — это спасти твою жизнь, потому что именно я виноват в том, что она попала в смертельную опасность.

— Каким образом? Кем был этот человек? — я инстинктивно обернулся и посмотрел в заднее стекло.

— Не волнуйся, сегодня он уже не объявится.

— Сегодня?

— Это Гильотина, — спустя короткую, но многозначительную паузу ответил мужчина. — Хладнокровный исполнитель неофициальных приговоров, которые выносит Служба государственной безопасности и разведки.

— Что? — меня обдало ледяным холодом.

— Да, мой мальчик. За твоей головой охотятся спецслужбы. И если охоту ведет Гильотина, скажу откровенно — шансов у тебя практически нет.

— Замечательно, — только и прошептал я.

Он вновь бросил на меня короткий взгляд и покачал головой.

— Ты меня совсем не помнишь?

— Нет, — удивленно ответил я. — Вы тоже были в моей прошлой жизни?

— Твоя прошлая жизнь, как ее знаешь ты — чистейшая выдумка. Фальшивка.

— Что значит — фальшивка?

— Жак, послушай. Совсем скоро ты все узнаешь. Узнаешь отсюда, — он вытащил из-под солнцезащитного козырька желтый конверт и протянул мне. — Вскроешь, когда останешься один там, где я хочу тебя надежно спрятать хотя бы на эту ночь, договорились? — помолчав несколько секунд, и расценив мое молчание, как согласие (хотя, скорее, это была просто крайняя степень ошеломления), он продолжил: — Меня зовут Георг Морг, и именно я являюсь тем человеком, по вине которого твоя прошлая жизнь оборвалась, и началась эта жизнь — новая и облеченная ложью с самого начала.

— Я… не понимаю, — простонал я, и почувствовал пульсирующую боль в висках, рожденную эмоциональным перенапряжением.

— Разумеется, — усмехнулся Георг. — Кто бы понял?

— Так что я натворил? — я сжал голову руками, и мне показалось, что она болтается в моих ладонях отдельно от тела.

— Скоро, совсем скоро, — ответил он, и выехал на проспект Бетховена.

Несколько минут мы молчали. Проехав около километра по проспекту, мы свернули на старую мостовую, вдали которой выделялась густая чернота леса. Георг уверенно вел машину, а я находился в умственном и эмоциональном ступоре, который мне больше не приходилось испытывать ни до, ни после той ночи. Мне было страшно, и я понимал, что в жизни моей наступил серьезный перелом, который, вполне возможно, окончится моей смертью, а дальше был тупик. По сути, я был словно в состоянии гипноза, потому что моя воля совершенно не работала. И Гильотина, и Георг с высоты своего положения смогли полностью ограничить мне доступ к рациональности, и единственное, что я мог делать — это задавать себе вопросы: «что значит — фальшивка?», «что я сделал спецслужбам?», «что было в моей прошлой жизни?» и тому подобное. Но все эти вопросы оставались без ответа, поскольку неправильно формулировались подчиненным чужой воле сознанием, а самый важный вопрос, который я должен был задать и себе, и Георгу, даже не пришел мне в голову, пока он вез меня неизвестно куда. Единственно важный вопрос. Кто же я такой? Я задавал себе этот вопрос тысячу раз до той ночи, с тех пор, как очнулся без воспоминаний, и я ни разу не задал его себе тогда, когда ответ на него был так близок.

Тем временем, мы свернули с мостовой на старую проселочную дорогу и медленно стали пробираться вглубь ночного букового леса.

— Ты как? — спросил Георг, и, не дав мне ответить, продолжил: — Послушай, Жак, скорее всего, мой план не удастся. Гильотина опередил меня буквально на несколько минут, что и неудивительно — он всегда на шаг впереди. Сейчас его список пополнился еще одной жертвой, потому что, нет сомнений, он узнал мой голос. Вдвоем нам точно не выбраться. И времени у нас не много.

— Почему его трясет? — спросил я.

— Не знаю, — пожал плечами Георг. — Такова его специфика. Знаю только, что на счету этого человека двести пятьдесят восемь душ — предателей родины, иностранных агентов, просто неугодных стране личностей. Поверь, в его списке значится достаточно парней, которые ни в чем не уступали Джеймсу Бонду. О нем легенды ходят в мире агентов. Встретить Гильотину лицом к лицу без предупреждения — это практически стопроцентная смерть. Я даже не знаю точно, что твое везение — это не профессиональная уловка для выявления предателя, то есть меня. Что он тебе говорил?

— Что я идиот. И что моя смерть доставит ему огромное удовольствие.

— Он действительно так думает.

— И у него есть повод так думать?

— Понимаешь, Жак, он настоящий. Гильотина предан своему делу сполна. Когда ему поступает новый приказ, он тщательно изучает досье жертвы, и заставляет себя чувствовать черное презрение по отношению к ней. Он презирает тебя, Жак, презирает до глубины души. Ему чужда жалость, чуждо уважение перед заслугами и достоинствами; он лишь уверен, что делает все правильно, и что очередная смерть от его рук — это правильно. Я уверен, что в настоящее время, по своему собственному доносу, он уже получает приказ о моей ликвидации. Я хорошо его знаю, Жак. Лично знаю. Мы всегда относились друг к другу с профессиональным уважением, но я знаю, что сейчас, в нем не осталось ни капли уважения ко мне. Это страшный человек. Знаешь, что самое интересное? Он никогда не использует оружие. Никогда. Ни огнестрельное, ни холодное, ни яды, ни инсценировки. Он работает исключительно своими руками. Ты видел его руки?

— О да. Страшное зрелище, — честно признался я.

— Весьма, — усмехнулся Георг. — А скажи мне, Жак, ты узнал бы этого человека, если бы встретил его еще раз?

— Разумеется, — ответил я.

— Разумеется. А скажи мне, можешь ли ты сейчас описать мне его внешность?

— Думаю, что да, — ответил я и тут же осекся.

Действительно, я не мог припомнить ни одной детали внешности Гильотины. Как бы я не упорствовал, единственное, что мне удавалось — это вызвать в своей памяти размытый образ этого человека, но ухватиться хоть за одну отдельную черту его лица я так и не смог. Я не мог вспомнить ни его взгляд, ни ухмылку, ни визуальный возраст. Я помнил лишь его постоянные колебания и издевательскую интонацию его голоса — вероятно, эти качества были визитной карточкой санторийского палача.

— Поразительно, правда, — еще раз усмехнулся Георг, поняв, что я затрудняюсь с ответом. — И прежде, чем ты задашь очередной вопрос, я отвечу тебе: это необъяснимо.

— Понятно, — протянул я, и только тут заметил, что мои руки непрерывно теребят конверт, норовя смять его в комок.

— Это всего лишь частное письмо тебе от меня, — пояснил Георг, когда я положил конверт на панель. — То, что там написано я не могу рассказать тебе лично, потому что это займет много времени, которого у меня нет. Ты начнешь удивляться, переспрашивать, задавать много вопросов, не относящихся к делу. Ты ведь уже понял, что я тоже работаю на спецслужбы?

— Да, я понял.

— Но ты не понял, что и ты работал на спецслужбы?

— О, Господи! — прохрипел я. — Что вы мне тут за лапшу на уши вешаете? Какие спецслужбы? Какие Гильотины? Произошла ужасная ошибка и только…

Пока я разражался своей скептической речью, Георг запустил руку в боковой карман своей куртки и протянул мне маленькую пластиковую карту, взглянув на которую я сразу замолк. Помимо моей фотографии, на карте были указаны мое имя, фамилия, дата рождения; это был мой пропуск служащего в рядах Службы государственной безопасности и разведки, с пометкой «научный сотрудник». Я взял пропуск в руку, еще раз внимательно оглядел его, разогнав свои последние надежды на ошибку, и закрыв глаза, откинулся на подголовник кресла.

— Я агент? — спросил я.

— Ты ученый, — ответил Георг. — Ученый, завербованный мной для участия в научном проекте государственной важности.

— И что это за проект?

— Черт возьми, не успеем до рассвета, — прошептал Георг, а затем, повысив голос, ответил на мой вопрос. — Проект «Забвение». Проект, который завершился твоим триумфом тебе же на погибель. Четверо твоих сотрудников, которым выпала честь и несчастье работать вместе с тобой уже мертвы. Ты — последний. Единственная причина, по которой тебя так долго оставляли в живых — это твоя роль подопытного…

Машина подскочила на ухабе и Георг умолк.

— И какие же опыты на мне проводили? — спросил я, хотя меня уже терзало смутное и тревожное предположение.

— Название проекта говорит само за себя, — ответил Георг и коротко посмотрел на меня с искренним сожалением.

— Мне стерли память?

— Именно, что стерли. Препарат, синтезированный на основе твоей формулы, которую ты вывел при помощи четверых несчастных коллег, предназначен не просто для блокировки воспоминаний, а для их уничтожения. Правда, похоже, что одно или два из них все же сохраняются. Ты, например, запомнил свое имя. Может быть, позже вспомнишь что-нибудь еще, хотя вряд ли; это не предусматривалось. «Забвение» вызывает что-то вроде диссоциативной амнезии, но только в более крупном масштабе. Уничтожаются все воспоминания личного характера; сохраняются только универсальные знания. Приехали!

Тут я увидел прерывистое мерцание яркого огня, примерно в пятистах метрах по правую сторону. Георг остановил машину.

— Куда приехали? — спросил я.

— Человек, который подойдет к нам через несколько минут, мой близкий и очень надежный друг. Ты можешь ему полностью доверять, мой мальчик, — он положил руку мне на плечо, и это прикосновение вновь словно лишило меня адекватного мышления, и я искренне поверил, что могу доверять его другу. — О нем забыли тридцать с лишним лет назад, когда он не смог поступить в академию, однако мне он оказал столько неоценимых услуг, что его заслуги перед родиной едва ли уступают нашим с тобой. Зовут его Бездарщина, и я прошу тебя проявить к нему, к его жене и дочери должное почтение. Теперь слушай внимательно, Жак. Этот человек тебя сможет надежно спрятать, однако же, отныне твое присутствие заведомо подвергает опасности жизнь других людей, а рисковать жизнями моих близких друзей я не могу. Если все пройдет нормально, в течение этого дня я смогу устроить наш побег за пределы Сантории; в этом случае я вернусь за тобой ровно через сутки, понял? Не позже следующего рассвета. Если же к шести часам утра следующего дня ты меня не увидишь, знай: Гильотина добрался до меня. Можешь быть в этом уверен. В таком случае, твоей последней надеждой будет попытаться найти спасение у моего информатора и внештатного сотрудника, который уже готов тебе помочь. Ты найдешь его в лице шеф-повара ресторана «Жарят черти» в восточной части набережной Караваджо. Ты должен будешь заказать себе одну порцию песка — это подобие пароля — и человек, который подаст тебе заказ, попробует тебе помочь. Ему все о тебе известно. Отправляйся туда немедленно, сразу после шести утра, понял?

— А если Гильотина уже будет меня ждать?

Тут я увидел силуэт человека в длинном плаще, вышедшего из леса и уверенным шагом подходящего к машине.

— Послушай, Жак. Ты конкретно влип. И если ты не найдешь в себе смелости и уверенности противостоять ситуации, то несомненно умрешь. Поэтому, знай: вся твоя последующая жизнь напрямую связана со смертельным риском. И первый навык, который ты должен выработать — это умение сражаться со своим страхом.

Он вышел из машины навстречу своему товарищу, оставив меня в крайне удрученном состоянии. Именно тогда, в то время пока двое мужчин вели короткий разговор, у меня родилось отчетливое и колючее понимание, что я нахожусь в совершенно незнакомой мне среде. Не просто в незнакомой местности, а именно среде. Все вокруг — лес, небо, машина, люди вблизи нее — все показалось мне искусственным и словно недоразвитым. Чувство было настолько острым, что мне вдруг захотелось выскочить и без оглядки просто побежать в ночную тьму. И когда я уже был готов открыть дверь и именно так и поступить, дверь открылась от руки Георга, и вновь сминая мою волю, он сказал:

— Выходи, Жак.

Я взял конверт (свой пропуск я продолжал держать в руке) и по-прежнему в одних трусах вышел из машины на холодный воздух. Бездарщина снял свой плащ и протянул его мне.

— Ну что же, мой мальчик, — сказал Георг. — Если «до встречи», то держись молодцом, а если «прощай», то прости меня, если сможешь. Он быстро обнял меня, затем сел в машину, ловко развернулся на узкой дороге и уехал в обратном направлении, оставив меня наедине с новым знакомым.

— Так это ты? — спросил Бездарщина, и вопрос его прозвучал с такой интонацией, словно он видел меня раньше и немного удивлен новой встречей.

Как бы там ни было, я кивнул в ответ и поблагодарил его за плащ. Этот мужчина произвел на меня двоякое впечатление: с одной стороны, его осунувшееся лицо с молящим взглядом водянистых голубых глаз, его сутулые плечи и даже его лысина производили вид весьма скорбный, даже жалкий; с другой стороны, некий фактор, относящийся не к его внешности, а скорее к его энергичности, свидетельствовал о том, что этот человек, несомненно, на что-то способен, и шутить с ним не стоит.

— Иди за мной, — скомандовал он, включил фонарик, которым ранее подавал нам сигналы из леса и бодро зашагал по узкой тропе. Фонарик вдруг предательски выпал из его руки, угодил под правую ногу, и носок тяжелого ботинка точным и сочным ударом отправил его в ствол ближайшего дерева. Раздался характерный треск разбитого стекла и фонарик потух. — Да твою же мать! — воскликнул мой проводник и, бросившись к фонарю, принялся судорожно его трясти, включать и выключать, и лишь спустя минуту этих манипуляций и всевозможных проклятий, прекратил реанимацию, и удивленно посмотрев на меня, протянул: — Я в шоке.

— Всякое бывает, — ответил я, стесняясь засмеяться.

Бездарщина задержал на мне подозрительный взгляд, а затем словно спохватившись, заговорил с плохо скрываемой наигранностью:

— Бывает?! Да что ты говоришь такое! Я отрабатывал этот прием сотню раз, и наконец он у меня получился. Выпустить фонарь точно под ногу, секунда в секунду, и приложиться с ровно необходимой силой. Посмотри, лампочка вдребезги! Бывает? Нет, дружок, это результат упорных тренировок. Знал бы ты, сколько фонарей полегло в безрезультатных попытках выполнить этот трюк, — он встал и продолжил путь, неся фонарь обеими руками, как дорогой ему трофей. — Или, ты думаешь, что я сделал это случайно? Думаешь, что бывают такие случайности?

— Все-таки сомневаюсь, — ответил я, сдерживая смех над столь нелепой попыткой оправдать свою неуклюжесть.

— Вот именно. К тому же уже рассвет, — он указал рукой на восток, где небо стремительно окрашивалось светлой полосой. — Думаешь, стал бы я разбивать фонарь в ночную тьму, хоть и знаю дорогу наизусть? Как думаешь, стал бы?

— Думаю, вы бы отложили исполнение своего трюка на другой раз.

— Правильно думаешь, — огрызнулся Бездарщина, словно услышав в моем тоне иронию.

Остаток пути — примерно метров пятьсот — мы прошли в молчании. Небольшой одноэтажный дом, в котором Бездарщина жил со своей семьей, стоял на небольшой поляне посреди леса, и представлял собой довольно грубую бревенчатую постройку, весьма походившую на русскую избу.

— Не шуми, — прошептал мне мужчина, когда мы подходили к крыльцу. — Не хочу будить жену и дочь.

Я кивнул с пониманием. В тот же момент Бездарщина споткнулся о низкое крыльцо, фонарь выскочил у него из рук и с грохотом влетел прямо в пустое железное ведро, стоявшее у стены дома. А сам хозяин, врезавшись лбом в дверь, в итоге распластался на крыльце, за одну секунду наделав шума, которым можно было разбудить целый поселок. Я бросился ему на помощь, однако он жестом остановил меня и прошептал:

— Стоп. Ты думаешь, что я всерьез упал? Это проверка, мой друг. У моих женщин сон такой, что можно из пушки палить — им все равно. А вот если они не спят, то поднимают вопли от малейшего неосторожного шума, который я — как и любой живой человек — иногда допускаю. Ты понимаешь?

Я кивнул. Продолжая лежать на крыльце, Бездарщина приложил палец к губам, призывая меня хранить молчание. Через полминуты, он медленно и осторожно поднялся на ноги, и мы вошли в теплую, слабо освещенную восходящим солнцем гостиную. Я почувствовал характерный запах домашнего уюта, и меня охватило невероятное чувство покоя, словно в этом доме я действительно был как в крепости. Тут же меня начали одолевать чувства голода и усталости; захотелось подкрепиться, а после этого растянуться под теплым одеялом и забыть обо всех обрушившихся на меня волнениях этой ночи.

Насчет крепкого сна своей жены и дочери, Бездарщина, по всей видимости, не соврал, и в полной тишине провел меня через меблированную скромно, но с непритязательным вкусом, гостиную к двери в ее дальнем углу. Шагнув за эту дверь, он нащупал выключатель и в тусклом свете мы спустились в небольшую, сплошь обшитую лакированной доской, жилую комнату, с широкой убранной кроватью, старым обветшалым шкафом и массивным столом на резных ножках.

— Устраивайся, бедолага, — участливо сказал Бездарщина и похлопал меня по плечу. — Недолго тебе знать покой.

Я поблагодарил его с горькой усмешкой и, попросив о скромном завтраке, привел его в небывалое воодушевление.

— Гренки! — воскликнул он. — Фирменные гренки, обжаренные в яичном соусе! Нет ни одного человека, который бы справился с их приготовлением так, как я! Что скажешь?

— Это будет чудесно, — ответил я, еще сильнее почувствовав голод.

И когда Бездарщина удалился охотно выполнить мой заказ, я скинул плащ, растянулся на кровати, и вскрыл конверт, переданный мне Георгом. Однако, перед тем как прочесть письмо, я обратился к собственной памяти и еще раз повторил все, что я о себе знал. Три месяца назад, в январе этого года, я очнулся в больнице с совершенно пустой головой. Единственное, что я помнил — это имя и фамилия. От врачей, занимавшихся моим лечением, я узнал, что был найден в бессознательном состоянии в какой-то подворотне, после чего и был госпитализирован. Мне объяснили, что болезнь моя не такая уж редкость, и внезапная потеря памяти встречается сплошь и рядом, что вызвать подобный синдром может внезапный сильный стресс, постоянное моральное или физическое напряжение, и вообще, много чего еще. Врачи успокаивали меня тем, что память обязательно постепенно вернется, в течение полугода или года, но необходимо соблюдать покой и режим, обязательно наблюдаться у врачей, и раз в неделю проходить процедуру какого-то нового, невероятно эффективного гипноза. Уже после первого подобного сеанса, я вспомнил, что мне двадцать пять лет, и что я совершенно одинокий человек, не имеющий ни родных, ни близких людей (стоит заметить, что это воспоминание было довольно смутным). После второго сеанса я вспомнил, что работал могильщиком на кладбище (впоследствии врачи делали акцент на том, что именно моя работа является причиной моего недуга), что у меня есть квартира в Старом городе и данные, которые я предоставлял о себе после гипноза, подтверждались полицейскими проверками. Моя квартира, в которую меня проводили после выписки, и в которой я находился практически безвылазно в течение трех последних месяцев, отлучаясь только в магазин и для поездки на сеанс терапии раз в неделю, не пробудила во мне ни малейших ассоциаций с прошлым. Возвращаться к прежней работе мне было строго противопоказано, и все это время я находился в бессрочном оплачиваемом отпуске. Контакты с людьми тоже не поощрялись моими врачами, утверждавшими, что в одиночестве процессы восстановления нейронных связей в моем мозгу будут проходить значительно быстрее. Дальнейшие сеансы терапии приносили весьма сомнительные результаты: например, я вспомнил любимую футбольную команду, названия любимых фильмов (но не сами фильмы), и даже несколько стихотворений. И хоть эти воспоминания не особо вдохновляли меня, зато вдохновляли врачей, утверждавших, что все идет как нельзя лучше. Итак, вот и все, что я знал о себе к началу той памятной ночи: меня зовут Жак Простак, мне двадцать пять лет, я нелюдимый могильщик.

Однако в ту ночь я узнал о своей жизни то, о чем не мог даже подумать, и во что не мог до конца поверить — настолько это походило на сюжет шпионского детектива. Из короткого письма Георга я узнал, что меня действительно зовут Жак Простак, и что я никогда не работал могильщиком. Я был молодым гением и работал в научно-исследовательском институте экспериментальной фармакологии Санта-Селины, и вместе с четырьмя другими сотрудниками был завербован спецслужбами (вербовщиком был сам Георг) для разработки секретного препарата, способного уничтожать все личные воспоминания, а на их месте создавать новые — искусственные. Через год нашу команду ждал триумф, повлекший за собой ужасающие последствия. Проект «Забвение» сразу же закрыли, моих коллег — троих мужчин и одну женщину — ликвидировали, а меня сделали первым подопытным. Мной занимались специально приставленные врачи, которые все это время удостоверялись, что препарат работает, и человеку можно внушать все, что угодно: мнимую профессию, увлечения, социальные и политические взгляды. Когда уверенность стала стопроцентной, я стал не нужен и был поручен заботам Гильотины. Только тут Георг понял, что же приобрели спецслужбы Сантории с помощью проекта «Забвение», и что сейчас может потерять научный мир в моем лице. Георг искренне просил прощения и уверял, что никогда не допустил бы подобного, если бы знал, чем кончится дело. Он особо акцентировал внимание на том, чтобы я не удивлялся тому, что произошло с нашей страной за последние три месяца, после того, как она стала обладательницей столь страшного оружия.

Оружия, которое создал я.

Помню, как после прочтения этого письма и первичного осознания фактов моего — моего! — прошлого, в голове у меня начал зарождаться раскаленный ураган. Словно огненная воронка стремительно разгонялась в моей голове, зародившись в самом центре мозга, и смешивая воедино все мои мысли, выжигала их дотла. Последнее, что я понимал — это то, что я схожу с ума, прямо здесь и сейчас. Спас меня от этого Бездарщина. Я услышал как приоткрылась дверь в подвал, и сразу почувствовал запах гари, который и сумел успокоить пожар в моей голове. Бездарщина выглядел довольно комично, поскольку за напускной гордостью старался скрыть искреннее смущение. Он поставил на стол небольшую тарелку, прикрытую крышкой, из-под которой и пробивался едкий запах.

— Вот, — сказал повар, стараясь не смотреть мне в глаза. — По моему фирменному рецепту, особая прожарка.

Он хотел было поднять крышку, но в последний момент передумал. Однако не яства, приготовленные им, привлекали теперь мое внимание, а стакан, который он поставил на стол, рядом с тарелкой. Стакан, в котором было примерно сто граммов прозрачной жидкости. Заметив мой голодный взгляд и утешившись насчет неудавшегося завтрака, он ласково заговорил:

— Да, сынок. Я прекрасно знаю, каково тебе сейчас. К сожалению, не могу дать больше, сам понимаешь, что за этим последует. Поэтому, давай, ешь и пей, и набирайся сил.

Он вновь похлопал меня по плечу и удалился. В стакане была водка, и я сразу это понял. И в тот же миг весь мир перестал для меня существовать. Гильотина и Георг, институты и спецслужбы, память и забвение — все унеслось прочь, все затмил стакан с водкой. Не знаю, ощущал ли я когда-нибудь прежде такой голод, такую страсть, такое сладостное ожидание. Еще не сделав глотка, я уже опьянел от предчувствия того, как эта жидкость обожжет мне горло, как вызовет приятный спазм в груди, как успокоит мои нервы. В тот момент я был влюблен настолько горячо, насколько это было возможно. Влюблен в водку. Я встал с кровати, подошел к столу, снял крышку с тарелки и откусил кусок от черного, прогоревшего куска хлеба, больше напоминавшего кусок угля. Проглотив один из четырех гренков, и не почувствовав вкуса, я глубоко вдохнул, схватил стакан и двумя большими глотками выпил его содержимое. О, как же я был счастлив. Честное слово, сложно описать то счастье — настолько простым и чистым оно было. Съев еще один гренок, я вернулся на кровать, и, чувствуя наслаждение от приходящего опьянения, уснул безмятежным сном.

Как позднее выяснилось, я проспал целые сутки. Но в тот момент, когда я открыл глаза, услышав женские крики, мне казалось, что я спал всего пару часов.

— Так он здесь?! — сквозь туман в голове слышал я пронзительный женский голос. — Этот придурок здесь уже сутки и ты молчишь, отец?! Как ты мог?

Быстро сообразив, что речь идет обо мне, я вскочил на кровати и встряхнул головой, прогоняя остатки сна.

— Гребаный алкоголик, сейчас я тебе устрою веселье! — услышал я еще ближе, и в следующий момент дверь в подвал распахнулась, и я увидел на лестнице молодую женщину, чей разъяренный вид не внушал мне оптимистичных надежд.