Блабериды-2

Артем Краснов

«Блабериды-2» – продолжение романа «Блабериды», а точнее, его органическая вторая часть. В ней Максим Грязин окажется в психиатрической клинике, но история с комбинатом «Заря» и умирающим посёлком Филино не отпустит его даже здесь.Будут Братерский, Алиса и, конечно, неутомимый капитан Скрипка, а также дюжина новых лиц. И да, будет вполне конкретная развязка. Больше никаких тайн.

Губернатор

Веснушчатой Тоне, которую Мец считал своей дочкой, было лет двадцать, но выглядела она мило, как школьница. У Тони были светлые кудрявые волосы вразлёт, словно их раздувало встречным ветром, а на её щеках паслись стада маленьких веснушек. Когда Тоня непроизвольно улыбалась чему-то внутри себя, веснушки приходили в движение, путались, смешивались и бегали друг за другом.

Я не знал, какого цвета Тонины глаза, потому что она никогда их не поднимала. Возможно, они были светло-карими под цвет её веснушек.

Я встретил Тоню на единственном занятии по арт-терапии, которое посетил. Она была насторожена, как и всегда. Если к ней обращалась Наталья Вячеславовна, руководитель арт-кружка, Тоня прекращала рисовать и прислушивалась, как испуганный зверёк.

У Тони было потрясающее чувство цвета. Акварелью она рисовала бесформенные цветные пятна, напоминавшие детский сон, воздушные пейзажи и фантастических животных с необычайно живыми глазами. Она рисовала солнечные блики, которые играют на изнанках закрытых век. Она рисовала морские лагуны с кораллами на дне.

Я уже видел её за работой: иногда она приходила в комнату отдыха, садилась где-нибудь в углу и рисовала. Её картины существовали лишь короткий мир. Тоня не умела останавливаться. Она добавляла и добавляла цвета, злилась, мазала сильнее, а когда по листу текли грязные реки, замыкалась окончательно и сидела неподвижно, глядя на сохнущую акварельную корку. Если кто-то давал ей неосторожный совет или слишком громко сетовал, она убегала или начинала рыдать.

Сегодня мне хотелось остановить её в момент расцвета картины, когда акварель заиграла весенними красками, но я сдержался. Может быть, поэтому (или из-за моей дружбы с Мецем) Тоня была не против, что на занятии по арт-терапии я сел рядом с ней.

Я рисовал Алису. Это был мой бесхитростный способ справиться с досадой, которая мучила меня все выходные. Я рисовал по памяти её фигуру, светлые прямые волосы и тонкие пальцы.

Я не помнил её лица. Оно вспыхивало в памяти, как смех, но едва я брался за карандаш, видение исчезало и получилось абстрактное женское лицо, о котором нельзя сказать ничего определённого. В лице Алисы было что-то особенное, словно к гену человека примешали наследственность другого существа, может быть, кошачий разлёт глаз или упрямство бровей. Что-то инородное было в её узких скулах и внимательном взгляде, но может быть, это ощущение возникало не от форм её лица, но от мимики и жестов, от самого её присутствия, заполняющего всё белизной особого рода. Алиса всегда появлялась из ниоткуда и также в никуда исчезала. Чтобы нарисовать её, нужно было понять природу появления и исчезновения вещей. Карандашные шрамы на бумаге были слишком грубы, чтобы рисовать Алису.

Через парту от меня мужчина средних лет меланхолично скатывал из чёрного пластилина шарики, напоминающие козий помёт. Вот у него получалось похоже.

Парень помоложе месил в пластмассовом корытце коричневую глину, работая усердно и бессмысленно. Наталья Вячеславовна, глядя на его старания поверх овальных очков, одобрительно говорила:

— Чувствуешь, как пальчики разминаются? Работай, работай. Очень хорошо получается.

Наверняка она когда-то была школьной учительницей.

Патриот Фёдор не обладал талантами, поэтому складывал из брусков пирамиду, укладывая их дрожащими руками. Процесс наверняка был мучителен, но Фёдор проявлял свойственное ему упорство.

Когда в комнате появился вертлявый Коля, я не удивился. Присутствие Фёдора подразумевало, что рано или поздно это случится.

Коля брезгливо глянул вокруг и уселся у самого окна, ни с кем не здороваясь, словно его загнали в кабинет силой. Потом он схватил палочки и принялся настукивать на ксилофоне Happy Birthday to you, путаясь на пятой ноте. Иногда он глухо кашлял, словно лаял вдалеке сторожевой пёс.

— Да прекратите вы! — не выдержал, наконец, Фёдор. — Ну, не умеете играть, так займитесь чем-нибудь другим! Хотя чем вы займётесь: вы же, либералы, ничего не умеете! Только советы раздавать!

Коля продолжал бить палочкой по металлическим костяшкам с нарастающей силой. Нарастало и раздражение Фёдора.

— Западники во всей красе: ни черта не могут, зато в каждой дырке затычка, — развивал он свою мысль. — Голову бы хоть помыл, чучело…

На Фёдоре была расстёгнутая рубашка. Из-под выреза майки выбивались мощные кудри.

— Путаете свободу со вседозволенностью! — ворчал Фёдор.

— Ага, Сталина на нас нет, — отозвался меланхолично Коля.

— Сталина… — проворчал Фёдор. — Сталин бы с такими не церемонился.

— Да он вообще не церемонился!

— А вы живёте сейчас благодаря тому, что он построил. Вся промышленность была при нём создана!

— Была, была, — усмехнулся Коля лениво. — А сейчас друзьями Путина разворовывается и превращается в дачи на Лазурном берегу и озере Комо. Вы всё за народ вроде бы — даже имечко у вас народное, — а на самом деле олигархов выгораживаете!

— О, олигархи — страшное слово! Напугал! В Америке олигархов больше, а вы всё равно коленопреклонствуете! — загудел Фёдор. — Почему там никто не впадает в истерику? Посмотрите, что происходит во Франции!

— Губернатора вашего любимого в отставку отправили, — перебил его Коля, надеясь застать Фёдора врасплох.

— Знаю, — ответил тот с достоинством и занялся своей пирамидой. — Я знаю это с самого утра. Я уже много раз предупреждал, что так и будет. Но при нём были развязаны многие экономические узлы, душившие область…

— Какие узлы? — в Коле проснулась визгливая болонка. — Проворовался он так, что даже ваш любимый Путин обалдел! Да не проворовался, а не поделился с кем следует! Узлы!

— Откуда вы эту чушь берёте? — Фёдор, довольный тем, что вывел Колю из себя, выстраивал последние ярусы пирамиды.

Они горячо заспорили о бывшем губернаторе, слухи об отставке которого ходили давно. Попытки Натальи Вячеславовны прервать их успеха не имели, и лишь когда пирамида Фёдора с грохотом посыпалась на пол, оба на время отвлеклись.

Тоня смотрела на бурые пятна поверх листа, который ещё десять минут назад был похож на выпуклого голубого слона. Её большие ресницы дрожали.

Больше на занятия арт-терапией я не ходил.

* * *

Весь день обсуждали назначение нового врио губернатора. Я слышал разговоры медсестёр и обрывки фраз на улице, споры в вестибюле и восклицания в столовой.

Танцырев, когда я зашёл в кабинет, пристально смотрел в монитор. Смутившись, он сказал:

— Неожиданно. М-да. Неожиданно. Ну, посмотрим.

Мец, когда мы собрались в курилке, веско заявил, что одного жулика поменяли на другого, а значит, ничего не поменялось.

В коридоре усатый мужчина в очках, похожий скорее на врача, чем на пациента, объяснял очень некрасивому деду:

— Да что вы мне рассказываете?! Он как раз из этих! Я вам говорю, он из самых из этих. И налоги поднимут! Вот увидите. И что, что бизнесмен? Ему деваться некуда. Бюджет-то дырявый.

Разговоры про нового губернатора надоели, как восторги от модного фильма, который все обсуждают неделю, чтобы потом забыть.

Я вернулся в палату и застал Лёню, ссутулившего у стола со стаканом чая. Он смотрел в оконное стекло мимо своего отражения. На столе горел ночник.

Я вскипятил воду, после Лёниного кивка долил ему в стакан и заварил чай себе. Мы напоминали попутчиков в поезде, и я представлял себе чёрный пейзаж, бегущий за окном. В детстве мне нравилось прижиматься лбом к стеклу электрички и видеть сразу и себя, и мелькающие столбы.

Лёня покачивался в такт своим мыслям, а может быть, качался на волнах Рижского залива. Лицо у него было спокойным, лишь вздрагивали иногда веки — был у Лёни такой тик.

Вдруг он заговорил:

— Не дело это, ох, не дело… — он укоризненно покачал головой и принялся отхлёбывать горячий чай, прилаживаясь к стакану сбоку. — До чего область-то довели? Ну, какой это губернатор?

Мне показалось, он заплачет. Я проговорил лениво:

— Лёня, и ты туда же. Сегодня от этого губернатора деваться некуда. Все как с ума посходили. Того пережили и этого переживём.

Несмотря на разницу в возрасте, мы с Лёней давно были на ты.

Он грустно посмотрел на меня:

— Если переживём, — голос его упал. — Про этого Братского ещё в прошлом году писали. Ой, плохие вещи писали! Какой он губернатор? Выскочка! Коррупционер.

— Братского? — переспросил я.

— Так, кажется, фамилия. Или Братовский…

Я нащупал смартфон. На самом верху сайта «Дирижабля» с фотографии смотрел на меня Братерский. Под ним улыбался заголовок новости: «Полпред президента поздравил Сергея Братерского с назначением на пост врио губернатора».

— Ни фига себя… — пробормотал я.

Лёня расценил это как согласие и принялся развивать мысль:

— Вот взять медицину: ведь ужас, что происходит. Первоклассные врачи уходят. А диспансеризация? Сплошное очковтирательство. А теперь нам говорят о врачах широкого профиля. А это что значит? Ещё больше специалистов уйдёт. Нужна реформа, а кто её будет проводить? Понимаете, во власть берут непрофессионалов. Берут людей с улицы. Скоро студентов будут брать.

Я слушал Лёню вполуха, пролистывая заголовки новостных сайтов.

«Владимир Путин обозначил приоритеты для врио губернатора Сергея Братерского».

«Сергей Братерский заявил о кадровых перестановках в правительстве региона».

«Цель — доверие граждан: Сергей Братерский о планах на ближайшие месяцы».

«Сергей Братерский: неизвестные факты из биографии».

Новость о его назначении соцсетевая общественность восприняла со сдержанным оптимизмом. Неля опубликовала селфи с Братерским, сделанным после дневной пресс-конференции. Оба улыбались: Братерский едва заметно, Неля — так широко, что её острый нос напоминал синичий клюв. «Впереди много интересного», — подписала она снимок.

В Неле боролись два чувства, и эта борьба отражалась на её лице. Полгода назад она считала Братерского жуликом, теперь была заинтригована. В статье для «Дирижабля» Неля припомнила Братерскому инцидент с дольщиками, но между строк читалось ликование. Нелю возбуждала перспектива иметь в качестве мишени не лысого и стареющего ставленника олигархов, а человека, которого пару лет назад с подачи Христова только ленивый не называл червячком. «От карикатуры до губернатора», — был один из подзаголовков статьи. Обожание шло вперемешку с битым стеклом Нелиного сарказма.

Многие поддались на внешнее обаяние Братерского. Многим импонировала его решительность и открытость. Все соглашались, что области нужна свежая кровь.

Были и критики, которые удивлялись, как человек без политического опыта стал сразу же губернатором. Им отвечали, что именно в этом смысл — взять человека без предыстории. Критики же настаивали, что Братерский — тот ещё конъюнктурщик.

Его называли технократом, хвалили за смелость, упрекали за дольщиков, спорили о наличии судимостей, отмечали деловую хватку, называли рупором олигархов, подчёркивали отсутствие ярких достижений, отмечали хорошую речь, пеняли на длительную эмиграцию.

Блогер Феликс Крушельницкий высказался о Братерском критически, назвав его биографию непрозрачной, а опыт управленческой деятельности близким к нулю. Крушельницкий писал:

«Братерский никогда не работал в госструктурах и чаще критиковал других, чем создавал что-то сам. Его страховая компания „Ариадна“ работала за счёт контрактов с крупным бизнесом, основанном на личных знакомствах. В прошлом году Братерский избежал судимости за махинации с деньгами дольщиков, но по существу вопрос остался нерешённым. Братерский входит в сферу интересов Виктора Шефера и является его клиентелой, поэтому назначение можно расценивать как попытку федерального центра ослабить позиции Игоря Каманских. Братерский станет калифом на час, цель которого — разрушить сложившуюся однополюсную конъюнктуру. Приоритетной задачей на ближайший месяц станет подготовка к выборам президента и демонстрация социальной ориентированности власти. Ждём тектонических сдвигов сразу после выборов 18 марта».

Крушельницкий писал, что назначению Братерского также помогло его одобрительное отношение к проекту «Гербелы», который поддержали федеральные власти.

Самым популярным комментарием под его постом был следующий: «Блогер такой блогер — лишь бы дерьмом всё измазать». Людям хотелось верить в лучшее, и Братерский умел себя подать, словно он этим лучшим и является.

Лампа светила под нос, ослепляя меня отражением в стекле. Я щёлкнул выключателем, и палата погрузилась в полумрак, разбавленный мёртвым светом смартфона. Лёня загрустил и улёгся на койку. Он жевал тихие слова и продолжал свой спор.

Я пролистывал статьи по кругу. Удивлён ли я назначением Братерского? Да. И в то же время я ожидал чего-то подобного. Теперь у меня есть сотовый телефон губернатора, хотя телефон этот может не отвечать. Номер записан у меня как «Сергей Брат», так что посторонний решит, что у меня просто есть брат Сергей.

Братерский хорошо выглядел. Его чёрные волосы снова вились. Лицо его было загорелым, костюм сидел идеально, жесты были отточены, словно он готовился к роли много лет. Многие попали под его обаяние, и даже критики звучали слегка подобострастно.

Никто из экспертов и блогеров не упомянул о серверном парке Братерского, где целая сеть компьютеров круглосуточно собирала и анализировала мнения людей, классифицировала, превращала в диаграммы и манипулировала их мнением. Вероятно, у Братерского был один из лучших имиджмейкеров в истории и совсем не человек. Если целью была высокая должность — Братерский её достиг. Но вряд ли остановится. Чего он хочет теперь? Стать президентом?

Вопрос с проектом «Гербелы» решён. Идею поддержал даже федеральный центр, значит, что бы мы ни делали, они будут бурить.

И пусть бурят, думал я, соскальзывая по стенке в дремоту. Проблемы Филино случились лишь потому, что никому не было дело до какого-то там посёлка на периферии области. Может быть теперь, когда рядом с Филино сойдутся интересы федеральных и местных властей, проблема, наконец, решится.

* * *

На следующий день я спросил Танцырева, почему тот не сказал мне о назначении Братерского губернатором, хотя прекрасно знал о нашем знакомстве. Танцырев ответил:

— Мы беседуем здесь о том, что волнует вас. Расскажите, что думаете об этом.

Я лёг и с минуту молчал, проверяя настроение мёртвой мухи в плафоне. Муха была готова слушать.

Назначение Братерского тревожило меня. Может быть, я просто ревновал к его успеху, который увеличил социальную пропасть между нами.

Братерский казался равнодушным к регалиям и деньгам, несколько странным, но честным и независимым. Теперь он выглядел умиротворённым, словно достиг желаемого. Он докладывал президенту. Он получал почести. Он наслаждался.

Может быть, весь псевдонаучный флёр, который он создал вокруг себя, требовался для тактических целей? Мой интерес к «Заре» мог быть его манипуляцией. Братерский как-то предсказывал, что я закончу в сумасшедшем доме — так оно и вышло.

И Филино… Теперь у него есть какой-то интерес в этой гербеловской стройке. Похоже, мы стали врагами.

— Какая-то параноидальная теория, да? — спросил я муху. — Что скажите?

Муха ответила голосом Танцырева:

— Если мы склонны к паранойе, это ещё не значит, что за нами не следят. Бывает, верно и то, и другое. Расскажите, откуда вы знаете Сергея Братерского.

Я вспомнил события осени 2015 года, когда Братерский предложил эксперимент со словом «блабериды». Танцырев удивился:

— Не знал, что вы имеете отношение к его появлению. Расскажите, что вы думаете о блаберидах. Всё, что приходит в голову.

Блабериды… Это просто ругательство вроде «быдла». Каждый считает блаберидом кого-то, кроме себя. На самом деле, ничего концептуального. Просто ругательство.

— Но не синоним быдла? — уточнил Танцырев. — В чём отличие?

Отличие? Быдло антисоциально, а блабериды — это квинтэссенция социальности в её современном виде. Это люди, стремящиеся к себе подобным настолько, что взаимное отторжение неизбежно. Блабериды существуют на границе сил притяжения и отталкивания, образуя текучую податливую массу. Они находятся в перманентном броуновском движении и чувствительны к внешним полям.

— Я помню, что вы физик по образованию, — голос Танцырева слегка улыбнулся. — То, что вы описали — разве это не модель обычного общества?

Может быть. Блабериды в каком-то смысле всеядны: они реагируют на всё, что происходит, принимают чужие мнения за свои, насыщают себя фактами, не оставляя пустот. И в этом шуме полностью теряют возможность слышать.

— Слышать что?

Не знаю. Наверное, слышать то, что слышно в пустоте. Я не уверен. У блаберидов, в сущности, нет вопросов: на все вопросы они находят быстрые ответы из набора, который им предлагают. Они никогда не спрашивают, кто предлагает этот набор. Их вполне устраивает, что в нём есть чёрное и белое. Вы либо патриот, либо либерал, либо логик, либо мистик, либо физик, либо лирик. У них всегда два знаменателя, которые никогда не приводятся к одному. Всегда есть правила игры, которым они хотят себя подчинить.

Блабериды никогда не бурят вглубь.

— Потому что боятся?

Может быть, боятся. Или им просто неинтересно. Зачем рисковать, когда на поверхности всё благополучно?

В сущности, они просто тараканы в банке.

— Может быть, банка защищает их?

Может быть. Даже вернее всего. Это вообще очень удобно — держать тараканов в банке. Держать в ней самого себя. Думать, что мир за стеклом состоит только из бликов и отсветов. Иногда мне кажется, что другой мир существует, но у меня нет доказательств. Он слишком неочевиден. Это сложно описать в словах. Нужно синхронно чувствовать, чтобы понять.

— А вы считаете себя блаберидом?

Конечно. Я просто скольжу вдоль стекла и вижу своё отражение.

— Вы сказали — отражение. Ваше отражение существует по эту или по ту сторону стекла?

У меня странное отражение. Иногда оно может оживать. Может быть, это мой воображаемый брат. Это какая-то игра ума. Если оно и существует по ту сторону стекла, мы не общаемся. Наверное, стекло непроницаемо.

— А существуют не-блабериды?

Всегда существует что-то противоположное. Я думаю, не-блаберид есть в каждом человеке, но мы предпочитает о нём забывать. Нет блаберидов по рождению. Блаберидами становятся для простоты. Если в доме есть лифт, мы не ходим на 18 этаж пешком.

— Что говорит о блаберидах Братерский?

У него много теорий. Он считает их заготовкой для тоталитарного общества. Чем-то вроде термитов: социальных существ, не способных к самостоятельной эволюции.

Когда-нибудь интернет станет нашей реальностью. И люди окончательно потеряют способность отличать правду от вымысла. Им этого будет ненужно. Каждый человек — это, в сущности, маленький социальный транзистор. И чтобы транзисторы были взаимозаменяемы, они должны быть максимально просты.

Думаю, сам Братерский видит себя на вершине этих пирамид. Он любит рассуждать о концепции сверхчеловека.

— Вернёмся к вашему отражению. Вы сказали, оно может оживать. Подумайте о нём. Подумайте о своём брате. Что приходит на ум?

Ровным счётом ничего.

— Вы о чём-то подумали.

Я не знал, о чём я думал. Всё как в тумане.

Я вдруг почувствовал Танцырева где-то у своего плеча. Он протянул мне пачку старых фотографий, чёрно-белых и цветных. Краски на них желтили, зелёный походил на коричневый, а синий — на серый. Это были фотографии каких-то улиц, сделанные в 80-е или 90-е годы, когда города казались пустоватыми, чистыми и прозрачными. Люди на них наивно улыбались и спешили куда-то, не понимая, что их ждёт путч и дефолт. На фотографиях были старые советские машины, которых уже давно не увидишь, и троллейбусы, в точности как сейчас. Озабоченность людей на снимках казалась ненастоящей: лето вокруг них было слишком замечательным, чтобы о чём-то переживать.

— О чём вы думаете? — услышал я голос Танцырева.

Когда мне было пять лет, я сидел на кухне с отцом. Он что-то чинил. По-моему, радиоприёмник. А мне стало скучно. Я взял нож, потому что хотел порезать яблоко. Отец велел положить нож, но я обещал быть очень осторожным. У меня не вышло. Вместо яблока я рассёк себе палец, но отец не заметил. Я ушёл и долго сидел в своей комнате, а кровь всё шла.

— Вас напугал вид крови?

Нет. Мне было стыдно. Не хотелось выглядеть дураком.

— Почему вам было стыдно? В конце концов, вы порезали сами себя. Подумайте о стыде. Вам пять лет и вам стыдно. Что вы вспоминаете?

У моей бабушки по отцовской линии был дом под Санкт-Петербургом. Когда я был совсем маленьким, мы часто бывали там.

— Кровь. Что-то связанное с кровью?

Отец один раз сильно распорол руку, когда пилил циркулярной пилой деревяшки в саду. Там стоял специальный стол, на котором дед распиливал доски. Дед говорил отцу не работать голыми руками, но отец не послушал. И у него остался шрам на ладони.

— Почему вы испытывали стыд?

В то лето был случай с болонкой Жулькой. Маленькой белой болонкой, похожей на игрушку. Она жила у бабушки в том доме под Петербургом. С ней случилось нехорошее…

— Она умерла?

Она погибла. Все считали, что по моей вине. Во дворе жил сторожевой пёс по кличке Дракон, поэтому Жульку не выпускали из дома. Может быть, он принимал её за кота. У него были огромные челюсти — такие экскаваторные ковши. Жулька и сама до смерти его боялась. А я как-то вынес её во двор, Дракон прыгнул, и я от неожиданности выронил её. Я даже не заметил, как всё случилось. Жулька не издала ни звука. Мне показалось, что ничего не произошло. Она сразу умерла.

— Вас отругали за это?

Наверное, нет. Нет. Только двоюродная сестра говорила, что я трус, потому что отпустил Жульку так легко. Я действительно растерялся. Но взрослые не ругали. Они ничего не сказали. Но все считали меня виноватым. Все знали, что Жульку нельзя выносить во двор. Я знал. Нужно было крепче её держать. Я виноват.

— Вам было пять лет и вы были ростом с того Дракона, так? Вы ошиблись, но вряд ли сделали это намеренно. Вы до сих пор чувствуете вину? Кто-то из взрослых говорил с вами об этом? Кто обвинял вас в смерти Жульки?

Я не помню. О Жульке просто перестали говорить. Все молчали, потому что всё и так было понятно. Мы похоронили её в огороде, и всё стало как прежде. Я больше не думал об этом.

— Зачем вы её вынесли? Что спровоцировало вас?

Я не помню. По-моему, я хотел отнести её в сад. Я просто так это сделал. В детстве так бывает.

— Вы сказали «кит предложил». Что вы имели в виду?

Какой кит? Я такого не говорил.

— Вы только что сказали: кит предложил.

Не знаю. Может быть, оговорился. При чём здесь кит? Разве я такое сказал?

— Да, только что.

Кит, кит… Понятия не имею. Кит предложил? Я что-то другое имел в виду. Не помню.

— Хорошо, запишем в загадки.

От этих сеансов оставалось чувство, будто хирург вскрыл тебе брюшину, но не стал зашивать.

* * *

— Покойники всегда кажутся тяжеленными, — ворчал Мец, цепляя на лопату громадный ком снега. Почему-то снег напоминал ему о покойниках.

Мец был фантастически силён. Я не пытался угнаться за ним: если работать в его темпе, к утру разболится спина.

От работы жарило. Жар походил на лихорадку.

— А я как-то резал здорового такого вепря, — рассказывал Мец, швыряя снег с остервенелостью кочегара. — Так местные к нему подходить боялись. А резать надо по науке. Молитву сначала прочитать. Я его цепью к трактору привязал, так эта зверюга раскачала и перевернула его нахер, — хрипло смеялся он. — Три часа танцевали…

Комья снега летели как из катапульты. Мы расчищали проезд к танцыревской парковке. Антон благословил нас на трудовой подвиг.

Тёмный внедорожник подкрался сзади и засигналил так внезапно, что небо на секунду стало будто ближе к земле. Я шагнул в сугроб и провалился почти по колено. Машина медленно напирала сбоку. Мец повернулся и смотрел безразлично, вытирая ладонью потную шею. Он был в кроссовках и лезть в глубокий снег не хотел.

Внедорожник слепил фарами. Синие лезвия кололи глаза.

— Ну, чего замер-то? — крикнул Мец и махнул рукой, чтобы внедорожник взял левее.

Автомобиль дёрнулся, наехал колесом на сломанные снежные пласты, сминая их с громким хрустом, и снова замер. Приоткрылось окно. Высунулось круглое мужское лицо.

— Ты, с лопатой, — обратилось лицо к Мецу. — Ты в сторону отойди.

— Езжай, — сухо ответил Мец. — Проходишь. Давай смелее.

От его шеи поднимался пар.

— Ты в сторону отойди, — повторил голос, возвышаясь. — Лопату убери.

— Давай уже, — Мец не двинулся, достал из трико пачку своих папирос и закурил. Дым вокруг него поднялся такой, словно выстрелила пушка.

— Слышь, псих?! — голос стал ядовитым. — Тебе в бубен дать? Взял лопату, отпрыгнул в сторону. Я сейчас выйду!

— Ну, выйди, — Мец продолжал стоять.

Внедорожник поехал, сталкивая Меца в сугроб, почти ломая ему колено. Голос снова заорал:

— Лопату убрал, дебил! Ты слов русских не понимаешь? Шиза грёбаная!

Автомобиль плюнул в нас снегом и уехал на парковку. Вентиляторы шумели так, словно он готовился ко взлёту.

Я знал водителя. Это был папаша веснушчатой Тони. У него было полное лицо, мелкий вздёрнутый нос и огромная талия. Он смахивал на толстого ребёнка и в свои лет пятьдесят был энергичен, как пятнадцатилетний.

Я видел их с Тоней несколько раз в вестибюле. Тоня молчала и сидела всегда на самом краю скамейки, словно ожидая команды уйти. Папаша был ласков и причуд дочери словно не замечал.

Он выбрался из-за руля, поднялся вразвалку на заднее крыльцо и крикнул Мецу:

— Э, старик! Ты гавкай поменьше, понял? А то намордник надену. Я сейчас главному вашему объясню про тебя. Ты имей в виду.

Мец стоял как замороженный. Я не заметил, как он исчез. Я отлучился в подсобку за ломом, а когда вернулся, Меца уже не было.

Когда я бежал к главному входу, горизонт раскачивался и всё вокруг плыло. Дежурная медсестра Меца не видела. Ножа под зелёной трубой курилке не было. Мец нашёл свою идеальную жертву.

Куда пошёл Тонин папаша? Он говорил про главного. Я взлетел на третий этаж и замер у двери Сителя.

Через дверь доносились голоса. Речь Тониного папаши была монотонной и глухой, словно он читал Сителю проповедь. Тот лишь громко соглашался. Значит, Мец ещё не успел его достать.

Папаша вышел минут через двадцать, и гримаса отвращения застыла на его лице, словно я просил денег.

— Чего тебе? — спросил он брезгливо.

— Вы его зря разозлили, — сказал я. — Вы его совсем не знаете.

— Мне таких знать не надо, — он сплюнул одними губами и зашагал по коридору.

Жировые складки на боках делали его похожим на гружёного осла. Я двинулся следом.

К дочери он не пошёл: спустился вниз и через чёрный выход сразу направился к машине. Мец стоял возле неё и смотрел молча. Лицо его было почти безмятежным, словно он хотел извиниться, но правая рука, отведённая назад, зажимала острое жало. Я не видел этого, но знал, что оно лежит вдоль запястья, и эта близость возбуждает мецевы вены.

Я хорошо представлял, как Мец всадит нож в живот обидчику, точно рассчитав место и силу. Мец видел его артерии, печень и селезёнку, видел его холестериновое сердце. Мец пьянел от такого ассортимента.

— Придурок, чего тебе неймётся? — крикнул мужик.

Я был соучастником. Я не останавливал Меца. Меня охватил странный паралич. То, что произойдёт — уже произошло. Это происходило много раз и случится снова. Это то, что сильнее нас.

Мужчина решительно двинулся по ступенькам, задержался на секунду, смерив Меца взглядом, но смолчал, сел в машину и резко сдал назад, оставив на снежном отвале опечаток бампера. Мец не шевельнулся. Он стоял неподвижно, как восковая фигура, словно впал в каталепсию.

— Вылечись, придурок! — крикнули в окно машины.

Мец резко пошёл прочь. Больше я его в тот вечер не видел.

* * *

14 февраля я позвонил Оле поздравить с Днём святого Валентина. Оно выздоровела, но говорила в нос голосом диснеевской утки.

Она собиралась заехать 15-го, но снова не получалось. В первый рабочий день Олю рвали на части, а 16-го у её папы был юбилей, и они с мамой готовились три дня подряд.

— В пятницу он будет отмечать на работе, а в субботу у себя дома, — сказала Оля. — И я хочу, чтобы ты пришёл. Папа тебя приглашает.

— Серьёзно? Я с удовольствием. Надо только больничных предупредить.

— Я уже спросила. Ситель не против. Не забудь отметиться у дежурной.

Оля обещала забрать меня в пятницу вечером. Она радовалась не меньше меня. Оля не любила ночевать одна: ночью дом гудел, шлёпал и шуршал, словно тролли и домовые проводили ему предпродажную подготовку.

После обеда я хотел позвать Меца на перекур и обсудить стычку с Тониным папашей, но Меца в палате не было, а Паша на мои вопросительные жесты не реагировал. Губы его кровоточили.

Дежурная Аня, глянув в журнал, сообщила, что Меца не будет как минимум до выходных.

— Он дома?

Аня замялась.

— Он переведён в другое отделение. По состоянию здоровья.

Я хотел спросить ещё что-то, но Аня сделала плачевное лицо.

Галя считала, что его забрали в психиатрическую лечебницу. Я почему-то думал по-другому. Хотя внутри Меца и жил этот необузданный мясник, он столько раз сдерживал его порывы, что был нормальнее нас всех. Его порочность, граничащая с психопатией, каждый день сталкивалась с непроницаемой стеной Мецева самообладания. Ему не место в психушке.

Вечером я подошёл к дежурным ещё раз, но новостей о Меце не было.

Я вернулся в палату и обнаружил Лёню, деловито складывающим свои вещи в одинаковые стопки. Утром его собирались выписать.

— Получается, я вернусь с выходных, а тут будет кто-то другой? — с неким сожалением спросил я.

Лёня сел на койку в растерянности, словно осознав масштаб неудобств, которые причиняет.

— Лёня, я же шучу, — ответил я. — Очень рад за тебя.

Он грустно смотрел в окно, представляя за ним свой Рижский залив. За время нашего знакомства он мало изменился, но, вероятно, врачи обнаружили в его состоянии положительную динамику. Или у его жены просто кончились деньги.

* * *

Ночь на пятницу я не спал. Тревога была как перед высадкой на Луну. Я провёл в клинике шесть недель, показавшихся шестью месяцами, и всерьёз сомневался, могу ли дышать вольным воздухом.

Оля приехала на моей машине и уступила мне руль — трогательный жест доверия.

Пробка, в которую мы попали на выезде из города, показалась мне чудесной новогодней гирляндой. Красные огни, изгибаясь, ныряли в низину около реки и поднимались по ту сторону, словно росчерк самурайского меча. От машин поднимался пар, унося вверх кровавые следы стоп-сигналов и звёзды уличных фонарей. Слякоть на окнах защищала нас, как балдахин.

Оля за время болезни накопила сил и говорила без умолку. Почему-то её волновала теория о первом человеке. Оля была убеждённой дарвинисткой и спорила заочно с каким-то самопровозглашённым тортонским проповедником (тот, вероятно, просто троллил публику), но в её аргументацию прокрадывались лёгкие сомнения.

— Они говорят, будто у нас сознание от пра-людей, а тогда откуда оно у самих Тортонов? — спрашивала она. — Хотя и у людей оно откуда?

Я молча улыбался, а такие аргументы заводили Олю сильнее открытого спора.

— Ну, чего ты лыбишься? Да не спятила я! Просто рассуждаю. Я тебе ещё одну чудесную новость расскажу: твой Гриша Мостовой стал главой пресс-службы у Шефера.

Оля смотрела на меня торжествующе. Я фыркнул:

— Ну и что? Удачи ему и всяческих благ. Почему-то я совсем не удивлён.

Она расхохоталась без причины, и я рассмеялся вслед. Мы ржали, словно надышались веселящего газа. Кругом была пробка, с неба падали снежные перья, стекло потело, радио хрипело, сложности были позади, а нас ждали пусть небольшие, но каникулы.

Я смотрел в боковое окно. Раньше я всегда смотрел только вперёд или в зеркала, но вдруг обнаружил прелесть боковых стёкол, за которыми жизнь текла во всех мелких подробностях. В соседних машинах жестикулировали, ссорились, молчали, сморкались в бумажные салфетки, смотрели одним глазом в смартфон, задумчиво изучали магнитолу…

Услышав в прихожей мой голос, Васька громко забарабанил пятками и выскользнул из-за угла, буксуя. Он запрыгнул на меня с разбегу и повис, как бабуин. Домработница попрощалась с Олей и ушла.

Весь вечер мы провозились с огромным радиоуправляемым грузовиком, подаренным тестем на Новый год. Васька грузил в него кубики и, пробираясь между диванных подушек, ворчал голосом деда:

— Понаставят своих корыт, не проедешь!

В полночь, уложив Ваську, мы долго болтали на кухне. Рикошет лежал у моих ног. Вантуз, сверив мою личность, успокоился и куда-то исчез.

Скоро нас охватила странная нервозность, и мы кинулись друг на друга, словно на первом свидании.

Потом Оля долго шумела водой в ванной, а я лежал на полу спальни и думал о том, что не хочу проводить в палате с новым соседом даже дня.

Оля склонилась надо мной и щекотала лицо кончиками мокрых волос. Я снова потащил её в постель, она стала упираться и заявила, что ещё девушка и на первом свидании такого не позволяет. Я пообещал ей быть терпеливым, как доктор, но обещания не сдержал.

* * *

К тестю мы приехали почти вовремя, но вовремя в таких случаях означает слишком рано. На площадке перед домом стояла лишь пара машин. Парень наших лет ждал у крыльца.

Он курил и нервно шлёпал пальцем по экрану смартфона. Снег лип на его аккуратную причёску, и Олю это развеселило. Они были знакомы.

Лицо парня было типовым, как проект многоэтажного дома. Я протянул руку, он вяло её пожал.

— Кто это? — спросил я, когда мы зашли в прихожую.

— Это Егор. Он у папы за финансы отвечает.

— Лет пять назад трудно было представить такого человека рядом с твоим папой.

— Он хороший, ответственный, — ответила Оля, стряхивая снег с воротника. — Его мама позвала. Вечно ей неймётся. Папа вообще хотел узким кругом посидеть.

Гости прибывали. Дядя Олег тискал Олю, поднимал её и ворчал, как сильно она растолстела. Оля хохотала и обещала исправиться. Чудин, давний друг тестя, держался в стороне. Его свирепое лицо и неожиданный кремовый костюм придавали ему сходство с телохранителем.

Олина сестра Катька суетилась, помогая матери, но внимание всё равно доставалось Оле. В ярко-синем платье она была великолепна, как актриса, которую видишь лишь по ту сторону экрана. Катька и я ревновали, но ревновали по-разному.

Тесть появился внезапно, и гости ответили дружными аплодисментами. В чёрном костюме-тройке он был наряден, как рояль. В руках он вертел подаренную накануне трость с серебряным набалдашником. Он здоровался со всеми по очереди, приглашая за стол. Обстановка быстро разрядилась.

Оля сидела справа от меня. Комплименты отражались на её щеках румянцем, и завтра она скажет что-то вроде: «Я вчера такой дурой была: вела себя как школьница», но всё равно будет довольна. В отцовском доме она оставалась принцессой.

Егор сидел наискосок от нас и чувствовал себя лишним. Он больше молчал, смеялся с запозданием и без веселья, нервно поглядывал на смартфон и вид имел строгий и почти злой. Иногда он откладывал телефон со вздохом, словно тот принёс плохие новости, потом брался снова, наглаживал его пальцем и хмурился.

Оля вернулась после танца с дядей Олегом, расправляя сбившееся платье.

— Ты чего грустишь? — заметила она отсутствующий вид Егора. — Кстати, если курить захочешь, все на лоджию ходят. Там теплее.

— Я бросать буду, — ответил тот с нотками торжественности, словно все ждали этого заявления. — Дыхалки уже не хватает.

Он постукал себя кулаком в грудь. Оля рассмеялась:

— Конечно, не хватает. К третьему сету зелёный бегаешь. Я тебе сразу сказала, надо бросать. Вообще не понимаю: зачем заниматься спортом, если потом всё в табак уходит?

— Нервы просто, — ответил тот.

В голове у меня начал складываться пазл. Значит, вместо великолепного Саввы Оля играет в теннис с этим дрищём, чьи кроссовки запечатлела в своём «Инстаграме».

Почему-то я не почувствовал облегчения. По рассказам Оли я представлял Егора добродушным мужиком лет пятидесяти, который относится к дочке босса, как к своей собственной.

Я посмотрел на Егора пристально. На его бледном лице виднелись следы подростковых оспин. Он был худым. Моя мама называла таких людей «узкой костью». Смущение он маскировал резкостью.

— Как твоё здоровье? — спросил он Олю тоном, словно она была его подчинённой.

Она села рядом со мной и махнула рукой:

— Дышать тяжело. Слышишь, говорю, как Слонёнок из «38 попугаев»? — сказала она в нос и расхохоталась. Слово звучало у неё как «съуонёнок».

Егор заулыбался:

— Надо восстанавливать форму. Можем через стенку потренироваться. Ты в среду придёшь?

— Посмотрим.

Снова сели за стол, начались тосты и смех, тесть спел в караоке песню Шуфутинского, а Чудин сказал речь, состоящую из коротких, угольных фраз, таких проникновенных, что тесть прослезился.

Мы с Олей подарили тестю ружьё для подводной охоты, которое выбирали ещё летом, в те месяцы, когда я остывал после поездки со Скрипкой на «Зарю».

Я тоже сказал короткий тост. Гости неожиданно захлопали, и тестю пришлось встать и откланяться. Он жал мне руку, представлял гостям и вспоминал забавный случай двухлетней давности, когда мы с ним поехали на рыбалку и застряли на его «Ленд Крузере».

— Пошли в баню, проверим, — шутил кто-то из гостей, требуя передать ему ружьё. — У тебя бассейн есть?

— Не сметь! Пьяные уже! — волновалась тёща. — Юра, положи, утром посмотришь.

Егор, опьянев, нашёл себе собеседника через два места от него:

— Подводная охота — ерунда, — он лениво махал рукой. — В нашем климате — побаловаться раз-два за лето. И пневматика — это так, для дилетантов. Лупит мощно, а толку мало. Надо арбалет брать: проще и точнее.

«Знаток, блин», — с досадой подумал я.

После паузы все снова сели за стол. Егор начал произносить длинную речь, которую никак не мог закончить, словно самолёт пытался сесть при сильном боковом ветре. Тесть обнял его за плечи и сказал что-то на ухо: Егор разулыбался и вручил ему коробку с подарком — может быть, с часами.

В зале началось брожение. Курящие ушли на лоджию. Дамские украшения рассыпали в темноте яркие блики. Пятна цветомузыки вращались на потолке, словно в миксер бросили дольки разноцветных фруктов. Разбитый бокал вызвал приступ смеха.

Я сел на диван, утонул в нём и ощутил невесомость, неприятное колыхание, словно комната раскачивалась на резиновых стропах.

Оля была нарасхват. Иногда она оказывалась где-то близко, я ощущал запах её духов и мог привлечь её внимание, но не делал этого. Мне не хотелось ломать ритм её вечера. Оля была королевой бала. Тесть гордился ей отчаянно.

— Что делать… Случилось вот такое несчастье, — донёсся до меня голос тёщи.

Я повернул голову. Она сидела на месте тестя во главе стола и беседовала с незнакомым мне человеком, которого я видел со спины.

— Я уж Юре говорила: давай, князь, решай что-то, а он… ты же знаешь… Не суетись, мать, разберутся сами. Вот, разбираются, — продолжала она.

— Ну, а за границу не пробовали? — спросил человек. — У нас в прошлом году бабушка начала заговариваться. Месяц в Германии, и помогло, ты понимаешь. Девяносто два года, обслуживает себя, ходит. В Мюнхене клиника. Если надо, я узнаю точный адрес. Этим дочь занималась.

— Не знаю, Саша, я уже что только не предлагала, — голос тёщи звучал отчётливо. — Они же упрямые оба: что Юрка, что Оля. Им же слова не скажи.

— А врачи как считают?

— А что они считают? Деньги берут и всё. Прогнозов никаких. Подержат его месяц-два, потом выпишут. Через полгода рецидив. А потом ему с этим волчьим билетом работу искать. Сейчас здоровые-то работу не могут найти.

— На учёте состоит, да? — сочувственно спросила спина.

— А как не на учёте? Уже месяц лежит.

Они говорили обо мне. Может быть, она хотела, чтобы я это слышал?

Нет у меня волчьего билета. И на учёте я пока не состою. Только здесь это никого не интересует.

Музыка сменилась на медленную, погас свет. Бабочки бликов медленно елозили по стенам. В зале кружилось несколько пар. Их контуры напоминали каменные столбы, которые мы с Олей как-то видели в Аризоне.

Среди танцующих были Оля с Егором. Он держал руки на её талии и двигался скованно, словно суставы потеряли подвижность. Я знал, что ей мешает его неуклюжесть, что она подстраивается под его мелкий шаг и не испытывает удовольствия от такого танца. Но она его и не прекращала. Лицо её смеялось. Дело ведь было не в танце. Танец был лишь поводом оказаться наедине.

Оранжевый блик пробежал по Олиной спине, и я ощутил на пальцах шёлк её платья.

Ревность — слишком очевидное чувство, чтобы отдаваться ему с головой. Я подумал о терапевте Лодыжкине. Он бы внедрил мне какую-нибудь остужающую мысль о том, что ситуация слишком стереотипа, чтобы воспринимать её всерьёз. Я ведь не ревную Олю к её врачу или её начальнику, спрашивали усы Лодыжкина. Не ревную. И этот Егор значит для неё не больше, чем почтальон. Просто у неё сегодня отличное настроение.

Они почти остановились, переминаясь на месте, как два нерешительных дошколёнка. Какой-то разговор захватил их целиком.

Навязчивые мысли, говорил Мец, ничем не отличают от обычных, кроме того, что возникают из ниоткуда. У навязчивых мыслей нет предыстории. Они не скрещиваются с нашим внутренним миром. Они вспыхивают в голове, освещая тени внутри нас. Прорастают корнями. Чем больше рвёшь их из себя, тем больше рвёшь свою плоть. Навязчивые мысли — это одомашненные волки: их нужно либо кормить, либо стать жертвой.

Взять нож и вспороть негодяю брюхо. Или хотя бы порезать. Но это не моя мысль. Это мысль Меца.

Чушь собачья. Ты же не думаешь об этом всерьёз? У тебя даже нет доказательств.

У меня есть доказательства. Я слишком отчётливо вижу их вместе. Я не знаю, в каком времени происходит это действие: в прошлом, будущем или прямо сейчас, — но я вижу Олю, привыкшую к скованности своего партнёра. Олю, которая сумела укротить свои подвижные бёдра, чтобы подстроиться под его ритм.

Это просто дурацкая фантазия. Мец говорит, что навязчивые мысли исчезают так же внезапно, как появляются. Нужно просто пережить этот ужасный танец.

Я резко встал и ушёл на лоджию, где висел табачный дым. Ледяной воздух из окна драл его в клочья.

— Дверь плотнее закрой, — кивнул мне тесть.

Здесь говори о рыбалке и аукционной цене спорного участка. Здесь всё было привычно. Моё бредовое видение утратило остроту.

–… помнишь, карпа поймали? — тесть обращался ко мне.

— Да-да, — закивал я, соглашаясь с размером, который тесть отмерил на подоконнике. Не карп, а целый сом.

— Как ты? Не устал?

— Есть немного. Мы, наверное, домой поедем.

Все загудели, словно я сказал что-то невообразимое. Может быть, им было жаль упускать Олю.

— Чаю выпьем и поедете, ага? — тесть хлопнул меня по плечу.

Мы вернулись в зал. Оля разговаривала с родственником из Норильска и казалась такой же беззаботной, как пять минут назад с Егором. Мне полегчало.

Пятьдесят пять свечей на торте тесть задул с первого раза. Официант ловко работал широким ножом с таким мощным лезвием, что я залюбовался. Нож разрезал мякоть торта безо всяких усилий, проваливаясь в белую плоть, как в сметану. Что бы Мец сказал насчёт такого ножа? Он бы одобрил. Впрочем, многое зависит от стали. Этот нож выкован где-нибудь в Баварии, и наверняка у него первоклассная сталь.

Звенели ложки. Веселье достигло пика, словно в ночь летнего солнцестояния люди ощутили полную свободу перед тем, как начать затяжной спуск через июльские ночи к августу, к похмелью лета. Опять говорили тосты. Кто-то расспрашивал меня про обстановку в «Дирижабле» и просил телефон Бориса Лушина.

Егор, перегнувшись через спинку стула, объяснял аккуратному юристу:

— Независимой журналистики не бывает. Это сказки всё. Кто больше даст, про того и пишут. Или не пишут наоборот. Там всё так делается. Эти акции — для показухи, а на деле всё решают деньги.

Он говорил справедливые вещи, но с такой безапелляционностью, словно ничем иным, кроме заработка денег, журналист не руководствуется в принципе.

Заговорили о Братерском и его губернаторских шансах, и все согласились, что он является тёмной лошадкой. Тесть лениво отмахивался: он считал Братерского выскочкой, которого сметут за полгода.

Егор опять наклонился к Оле через стол так, что скатерть пошла складками. Они продолжали разговор, начатый ещё во время танца.

–… потому что он рассчитывал победить, и, если бы не скандал, он бы победил, — убеждал Егор. — На тот момент он объективно был первой ракеткой.

Оля склонялась к нему, натягивая скатерть в другую сторону:

— Но если его дисквалифицировали за допинг, значит, по-честному он бы не победил.

— Я же не спорю, что это было ошибкой. Может быть, они перестраховались. Но объективно, на тот момент он был лучшими и без допинга.

Оля смеялась. Голос её лился через край. Я тронул её за локоть:

— Поехали?

— Устал? — она повернулась ко мне. Краем глаза я заметил, как поспешно Егор встал и отошёл в глубь зала, словно пойманный с поличным.

— Да. Тебе хочется остаться?

Секундная пауза ответила за Олю — ей хотелось остаться. Терапевт Лодыжкин сказал мне, что она хочет этого не ради Егора, а потому что это очень хороший вечер, и отец гордится ей, и всё это так напоминает детство. Но она тряхнула головой:

— Действительно, уже пора. Васька совсем перевозбудился.

Она встала, прощаясь со всеми. Зал снова задвигался. Люди пробирались к нам, обнимали Олю, кивали мне или жали руку. Кто-то предлагал остаться, кто-то звал в гости. Подошёл Егор и стал что-то долго объяснять Оле, а когда я попытался вмешаться, не обратил особого внимания. Он звал её играть в теннис. Он делал это настырно, и хотя мысли Оли были заняты чем-то другим, Егор шёл в лобовую атаку.

Я взял его за отворот рубашки, сжал кулак, а когда он начал дёргаться, приставил к его шее лезвие широкого ножа, оставившего на коже след взбитых сливок. Егор затих.

— Понял? — спросил я.

Я уже ослабил хватку, когда саблезубый тигр Чудин сжал мне запястье так, что нож вывалился из рук и, падая, разбил бокал с вином. Красное пятно расползлось по скатерти.

Чудин свёл мои локти назад и потащил в прихожую, втолкнул и прикрыл дверь. Его кривое лицо не выражало злобы. Скорее, ему было любопытно.

— Ты чего? Напился? — спросил он, удерживая меня за рукав.

— Чудин, отпусти! — сказал я, одёргивая рубашку. — Мы уже закончили. Ты же видишь, я нормальный.

Чудин меня понимал. Через дверной просвет я слышал суету в зале и возгласы тёщи.

Скоро всё стихло. Глухой голос тестя навёл порядок. Я встал.

— Извинись там за меня, — сказал я. — Особенно перед Юрием Петровичем извинись. Я домой поехал. Оле скажи, пусть остаётся.

Чудин кивнул и проводил меня до двери, возле которой страдал пёс Чифир. Я потрепал его по большой голове.

Оля догнала меня во дворе. Машина стояла под снегом.

— Я на такси уеду, — сказал я, шаря по карманам в поисках телефона. — Завтра пригонишь машину.

Она потянула меня за ворота и вызвала такси сама.

* * *

Оля сидела на кровати, прижав колени к груди, и мерно раскачивалась. Я лежал на полу, наблюдая за её кривым отражением в окантовке полочной лампы.

Я не хотел извиняться. Я готов был извиниться только перед её папой. Придёт время — извинюсь.

Оля всхлипнула, принялась растирать нос, а потом долго сморкалась. Я повернул голову вбок. Её мокрые волосы заострились на висках. Она только что вышла из душа, закутанная в мой огромный халат. На лице её была невыносимая горечь, но это горечь была направлена внутрь неё самой, словно она раскусила чёрный перец.

— Иногда я вижу больше, чем хотел бы, — сказал я. — Почему ты не нападаешь на меня? Такое впечатление, что я прав.

Она молчала.

— Вы не особо скрывались, — сказал я. — Хотели показать, как всё обстоит на самом деле? Главную мысль я уловил. Правда, мне непросто смириться, сама видишь. Мне в самом деле хочется его убить. Но, возможно, я могу с этим справиться.

— Да ничего не было! — разрыдалась Оля, похожая в этом халате на молодой бутон.

— Я тебе верю. Мы ведь говорим в сослагательном наклонении: что было бы, если бы… Своими действиями я лишь приближаю это «бы». Но бездействие приближает его ещё скорее. Какой-то тупик, ей богу. Васька спит?

— Ничего не было! — снова разрыдалась она.

— Кое-что было, но ты можешь не рассказывать. Не думаю, что меня обрадуют подробности. Завтра я смогу убедить себя, что это не имеет значение.

Оля распрямилась и заговорила быстро:

— Это никак не связано с твоей болезнью. Просто я ему нравлюсь, вот и всё. Ты и раньше знал, что я нравлюсь мужчинам. Это что, преступление? Ничего не изменилось. Он ещё год назад мне строил глазки. Не принимай на свой счёт.

— Я и не принимаю. Но его глазки довольно настырны, и ты, по-моему, слегка засомневалась. Он правда того стоит? Я без сарказма спрашиваю. Он похож на Буратино.

— Хочешь правду? — заявила она с вызовом.

— Не хочу, но раз уж у нас такой доверительный разговор…

— Мне действительно предлагают подумать о нём! — выкрикнула она.

— Я даже знаю, кто тебе предлагает.

— Мы ужинали один раз! Понятно?! Всё! Мы только друзья. Просто некоторые считают, что он…

— Предсказуемый и надёжный, — продолжил я. — Самое паскудное, что я тебя понимаю.

— Что ты понимаешь?! — завопила она, вскакивая.

Шершавая подушка больно хлестнула меня по лицу.

— Псих ненормальный! — орала Оля, метеля меня подушкой. — Я сказала, что ничего не было! Не было ничего!

Скоро она выдохлась и упала на кровать. Я сел, закрывая ладонью ожог на щеке.

— Тебе предложили подумать, — повторил я. — Так ты подумала?

— Я не знаю.

— Это ведь тоже ответ.

Она взорвалась:

— Ты пропадаешь постоянно! Мы тебе не нужны! У тебя одни теории на уме! Я не знаю, что думать. Я не психиатр. Что с тобой происходит? Мы не понимаем друг друга. Я не давала ему никаких поводов! Я не давала…

Оля зарылась в подушку и зарыдала. На секунду мне захотелось разворошить её халат и заняться примирительным сексом, но это было как-то мелко. Её халат набухал теплотой, но эта теплота предназначалась не только мне. Я жуткий эгоист. Я единственный ребёнок в семье. Я не привык делиться.

Я нашёл под махровым воротником её лицо и поцеловал в горящую щёку:

— Не давала, и чёрт с ним. Папе извинения передай.

В клинику я вернулся в полтретьего ночи. Дежурная Марьяна выглядела сонной, потусторонней и совсем не удивлённой, словно приведения вроде меня возникают на пороге клиники регулярно.

* * *

Вечером воскресенья меня перевели в одноместную палату на втором этаже.

Ситель, объясняя резоны, выглядел сбитым с толку, отчего голос его звучал громче и задорнее, чем следовало бы.

Он не говорил об инциденте, но я догадался, что это звенья одной цепи. Кто-то ему рассказал. Может быть, тёща умоляла примотать меня к койке.

Новая комната располагалась на втором этаже недалеко от вип-номеров и семейной палаты. Окна выходили в торец здания, открывая вид на физиотерапевтический корпус и мрачную пятиэтажку диспансера. Через коридор была комната отдыха.

Палата оказалась маленькой, светлой и, в общем, уютной. Её стены были отделаны особым материалом, похожим на туристическую пенку. Окна открывались на миллиметровую щель. После десяти вечера палата закрывалась на ключ, а для вызова персонала имелись большие красные кнопки. Вода в умывальнике текла небольшими порциями после нажатия на рычаг.

— Вы же сами чувствуете, что ещё не готовы вернуться к полноценной жизни, — объяснял Ситель. — Но мы видим ваш прогресс, поэтому карантин не продлится долго.

В мой рацион добавили пару новых таблеток, причём одна из них была довольно интересной, с чётко отпечатанным клеймом — ювелирное изделие, а не таблетка.

Отсутствие в палате розеток Ситель ловко увязал с необходимостью хранить мой смартфон в подсобке возле комнаты отдыха, где были специальные ящички и множество розеток, чтобы санитары следили за их зарядкой. Пользоваться смартфоном мне разрешили по часу в день и только в комнате отдыха. Чайника не было. Вместо него — кулер с тёплой водой в коридоре.

В первую ночь я долго не мог заснуть из-за фонаря, который светил в окно. Я хотел передвинуть койку ближе к другой стене, но она оказалась прикрученной к полу.

Я лежал и думал о произошедшем. Ситель упоминал заведующего диспансером Цвикевича, который «готов помочь в силу своих возможностей», не уточняя, о каких возможностях идёт речь. Я вообразил, какую порку от Минздрава получил Цвикевич за то скандальное видео, которое опубликовал «Дирижабль», и мысленно отказался от его помощи, что бы он там ни предлагал.

Утром я принялся разбирать сваленные на столе вещи, которые вечером перенёс из старой палаты. Примитивный плеер, авторучка, несколько блокнотов, пакеты с чаем и быстрорастворимой лапшой, папка, которую передал Скрипка и фотография Оли с Васькой, сделанная летом пошлого года. Я полез в карман толстовки, чтобы найти наушники от плеера, и нащупал капсулу с радием, от которой нужно всё-таки избавиться, пока она не потерялась сама собой.

Мой переезд в новую палату не остался незамеченным. Утром в столовой Гарик громко анонсировал этот факт и через весь зал спросил, привязывают ли меня на ночь и удобно ли мне на месте короля. Его компанию это очень смешило.

Среди его кодлы я заметил новое лицо — парня примерно моих лет, бывшего военного, который попал в клинику с тяжёлым эмоциональным расстройством. Медсёстры звали его «лейтенантик» и говорили о нём сочувственно. Несмотря на тяжёлое потрясение, полученное, по слухам, в Сирии, лейтенант довольно яростно смеялся шуткам Гарика и смотрел на меня с таким презрением, словно я его крупно подвёл.

У выхода из столовой я встретил Галю и спросил её о Меце. Она посмотрела на меня в своей внимательной манере, словно видела мою ауру:

— Медсёстры говорят, заболел он. Совсем плохо стало.

— Плохо? В смысле?

— Сердце, наверное, — она приложила руку к своей груди и замерла, пытаясь расслышать под ней пульс Меца.

Чёрт возьми, Мец! Неужели это всё из-за того урода на внедорожнике? Так не должно быть. Вся твоя злоба — она не настоящая. Эта чужая злоба досталась тебе от твоего отца или братьев, как одежда, которую нужно доносить. Почему ты не хочешь её снять?

Этого не понять тем, кто не имеет злобы. Тем, кто родился без чёрных мыслей.

Я пошёл в курилку, подставил табурет и сунул руку за трубу. Нож был на месте. Мец вернул его. Значит, он планирует вернуться. Просто ему нужно время.

* * *

Я лежал на кушетке и мочал. Говорить не хотелось. Танцырев ждал, и своим молчанием создавал нужную интенсивность вакуума, в который мои признания польются сами собой.

— Начните описывать вечер субботы, — попросил он. — В котором часу вы приехали?

В котором часу… Старомодное выражение, столько же неубедительное, как венская обстановка танцыревского кабинета. Я даже не помню, в котором часу.

— Вы думаете о чём-то сейчас. Расскажите. Всё что угодно.

— Рассказать? — переспросил я. — Хорошо. Я думаю, что вы шарлатан. Продолжать?

— Конечно.

— Видите? Вас даже не задевает. Разве это нормальная человеческая реакция? Вы не воспринимаете меня всерьёз. Кто я? Ещё один идиот с богатыми родственничками. Просто случайный попутчик.

— Я так не думаю.

— Думаете, думаете. Вы думаете: «Как интересно, у него появилось сопротивление. Какой любопытный симптом! Мы наверняка близки к разгадке». А вы не считаете, что ваши интерпретации и выводы — это просто фантазии? Что нет никакого символизма?

— Иногда банан — это просто банан, — согласился голос Танцырева.

— Иногда? Всегда! Если дать человеку выговориться, ему станет легче. В этом весь метод. А вся психоаналитическая мура нужна только для того, чтобы брать побольше денег. Вы продаёте людям овёс по цене пармезана, упаковывая его, как пармезан. Мне надоело вам подыгрывать.

— Разговор действительно является хорошей терапией. Но иногда нужно читать между строк.

— Вы даже не слушаете меня. Вы думаете о своём доме, который построите следующим летом, угадал? Вот ваша настоящая страсть.

Танцырев усмехнулся:

— Вы ревнуете к моему будущему дому?

— Нет. Но вы ведь не женаты? Для кого вы строите эти хоромы? Для медсестричек?

— Некоторые ваши слова действительно меня задевают.

— Ну и что? Вы сами напросились. Я не понимаю, как нормальный человек может стать психоаналитиком. Слушать чужие бредни про эрекцию, поллюции, мастурбацию…

— Это тоже часть нашей жизни. Хирурги не испытывают отвращения от вида кишок.

— У вас на всё готов ответ! А я знаю, что вас привлекло. Вас привлёк этот венский кабинет. Посмотрите на себя: причёска, как у доктора Фройда, борода, как у доктора Фройда. И деньги! Много денег! Вы ведь даже получили диплом какого-то немецкого университета. Кстати, а почему не венского? Какой нелепый просчёт.

Я услышал движение за спиной. Танцырев вышел из-за стола, поставил напротив кушетки стул и сел на него верхом, облокотившись на спинку. Я поднялся рывком. Закружилась голова.

Танцырев несколько секунд смотрел на меня. Кажется, мне удалось его задеть. Он заговорил:

— Я поступил на факультет психологии, потому что думал, что психология — интересная наука. Я быстро разочаровался и перевёлся в другой институт. В психоанализ я попал случайно благодаря одному старому профессору. У меня состоятельные родители. Я действительно учился в Германии. В молодости я считал себя знатоком человеческой натуры, но это оказалось заблуждением. Мне понадобилось много времени и сил, чтобы разобраться со всем и найти своё место. Большая часть работы психоаналитика — это извлечение пустой породы. От этого действительно устаёшь. Но единственный драгоценный камень стоит всех усилий.

Он отпил воды и продолжил.

— Вы правы: мне хорошо платят. Психоанализ в моде. Я действительно строю дом и много думаю о нём. Иногда я спрашиваю себя: остался бы я в профессии, если бы мне платили меньше? И отвечаю: остался бы. Вы считаете себя случайным попутчиком, но я смотрю на всё по-другому. Люди кажутся одинаковыми лишь при поверхностном знакомстве. Чем больше узнаёшь человека, тем больше в нём уникальности. И, поверьте, случаев вроде вашего в моей практике ещё не было.

Он так разгорячился, что даже покраснел.

— Спасибо, что объяснили, — ответил я, глядя в пол.

Мне стало слегка стыдно.

— Стоп! — Танцырев привлёк моё внимание жестом.

Он смотрел прямо на меня. Прямые брови держали на весу его тяжёлый косоватый взгляд, словно крылья самолёта.

— Вы ещё злитесь. Продолжайте злиться. На кого вы злитесь?

— На вас. Вы же пристаёте.

— На кого ещё?

Я пожал плечами. Танцырев вдруг стал резким, как военрук:

— Ну-ка, сосредоточьтесь! О ком вы подумали? Продался за деньги? Борода, как у Фройда? Ну? Посмотрите на меня — у меня нет бороды.

Он провёл рукой по гладкому подбородку.

— О ком вы думали? — допрашивал он. — Кто из ваших знакомых носил бороду? Ну? Человек с бородой? Кто это?

— Отец?

— Вот, — подытожил Танцырев, обмякая.

Шея его покрылась аллергической краснотой. Я повалился на кушетку и сказал мухе:

— Отец носил бороду, но он никому не продавался. Он в университете преподавал.

— За что же вы на него так злы?

— Это ложный след.

— Ладно, — выдохнул Танцырев. — К этому мы ещё вернёмся. Поговорим о субботнем вечере.

Моя строптивость куда-то исчезла. Я пересказал Танцыреву всё, что произошло, стараясь не упускать деталей, вплоть до момента, когда я приставил нож к горлу Егора. Танцырев попросил описать Егора.

— Не знаю… — задумался я. — Клерк с болезненным эго. Болтает всякую чушь. Он вроде важная шишка. Целый коммерческий директор. Что ещё? Клеился к моей жене. По-моему, он не в её вкусе, но сейчас я уже не уверен. По крайней мере, она его не гонит.

— Что вас спровоцировало?

— Он влез на мою территорию, меня это взбесило. Это наша природа. Инстинкт.

— Это сделали вы или некая «природа»? — последнее слова Танцырев произнёс с презрением, словно бы я сказал ужасную глупость.

— А где граница? Где я и где моя природа? Что такое я в дистиллированном виде? Мы смотрим на мир через тысячи разноцветных стёкол. Вы говорите: давайте уберём стекла. Хорошо, давайте уберём. И что останется? Как выглядит абстрактное «Я», лишённое всякой окраски? Если я вижу мир в розовых или багровых тонах, кто в этом виноват: я или цветные стёкла? И откуда они берутся? Это я их вынимаю или природа сделала нас такими?

— Вы уклоняетесь от ответа.

— Я не уклоняюсь. Я пытаюсь разобраться. Если вам нужен крайний, я готов взять ответственность. Мне и сейчас хочется вспороть ему брюхо.

— Хорошо, подождите, — Танцырев молчал несколько секунд, а потом попросил: — Представьте себя сидящим на том диване. Ваша супруга Ольга танцует с Егором. Представили? Расскажите мне. Любые ассоциации.

Я погрузился в воспоминание. Розовый блик скользил по Олиной спине, превращаясь в руку Егора.

— Ревность, — сказал я. — Банальная ревность. И возбуждение. Почему-то меня это возбуждает. Как будто я ощущаю то, что ощущает он. Ощущаю через него. Это какой-то бред.

— Что вокруг вас?

— Оглушительная музыка. Воздух спрессован. Плотный тяжёлый воздух. В зале очень душно. Под потолком вращается такой блестящий шар, как на дискотеках.

— Что вы описываете?

— Это выпускной после одиннадцатого класса в школе. После смерти отца. Парни пьют водку, а девчонки красное вино. Мерцает стробоскоп. Контуры танцующих похожи на кривые деревья.

— Что произошло на вашем выпускном?

— Да ничего особенного.

— А всё же?

— Не знаю. Напился и переспал с одноклассницей. Утром обоим было неудобно. Вот и всё. Её звали Женя. Да, Женя Остапшина. Глупо получилось.

— Хорошо, Женя Остапшина. Опишите её.

— Она была племянницей нашей учительницы литературы Инги Михайловны. Мы с Женей проучились лет восемь, но я её почти не знал. Она казалась немного шальной. Может быть, в семье что-то не ладилось.

— Почему она привлекла вас тогда?

— Я не помню. Она танцевала с кем-то, я подошёл, мы заговорили. Всё как-то само получилось.

— Вы чувствовали ревность? Возбуждение?

— Конечно. Я пьяный был. Мы нашли пустую комнату с коробками, стали целоваться, а потом… Это очень плохо было, поспешно и неуклюже.

— Такая импульсивность нехарактерна для вас?

— Вероятно. Женька мне особенно не нравилась. Мне иногда хочется найти её, чтобы извиниться. Я надеюсь, она отнеслась к этому легко. У неё потом был какой-то парень.

— Какая связь между этими инцидентами: вашим нападением на Егора и случаем на выпускном?

— Я не знаю. Никакой, наверное.

— Почему вы об этом вспомнили?

— Просто вспомнил.

— Это сделали вы или не вы? Вспоминайте. Статью о «Заре» выложили вы или не вы?

Я надолго замолчал. Время сеанса подходило к концу.

— О чём вы сейчас думали? — спросил Танцырев. Каким-то образом он всегда угадывал перемены моего ума.

— Об Алисе. Она заходила недавно. Здесь нет никакой связи. Давайте прервёмся. Я правда устал.

* * *

Вечером я вышел в комнату отдыха и попросил у дежурного телефон. Тот долго копался в подсобке и безразлично протянул мне аппарат, на обратной стороне которого был яркий стикер с временем выдачи. Телефон нужно было вернуть через час.

Я вышел из комнаты отдыха, отыскал тихий угол и набрал Олю. Я был почти уверен, что трубку она не возьмёт и не перезвонит.

— Алло, — услышал я довольно быстро.

За эти годы я научился определять её настроение, и, если ждал новостей, одного Олиного «Алло» было достаточно, чтобы понять, хорошие они или плохие. Сейчас «Алло» было нейтральным и, может быть, чуть удивлённым — так отвечают, когда внезапно звонит близкий друг, с которым не виделись много лет. В этом «Алло» было и облегчение, и настороженность, и теплота, и немного усталости.

Я настраивался на разные сценарии. Я готовился отражать Олины упрёки или мириться с её молчанием, но это тянущее «Алло» сбило меня с толку. Она сразу отдала мяч на мою половину.

Разговор получился спокойным и ровным. Так Оля объяснялась с пациентами, если они звонили в неурочное время.

Мне хотелось свернуть к теме, которая волновала обоих, но в цепочке необязательных фраз не нашлось разрыва. Оля обещала заехать в среду.

Я вернулся в комнату отдыха и несколько минут листал новостные сайты, не понимая ни одного заголовка. Я машинально кликал на знакомые слова, например, на фамилию Братерского, но смысл написанного ускользал. Губернатор, госконтракт, помощник депутата, 200 миллионов рублей, концессия, выборы…

По телевизору шёл репортаж про Керченский мост. Фёдор, игравший в шахматы с незнакомым пациентом, то и дело отвлекался, чтобы швырнуть порцию аргументов в вертлявого Колю. Тот стоял посреди комнаты, раскидывал в стороны руки и напоминал садовое пугало. Он порывался уйти, оставив за собой последнее слово, но очередная словесная оплеуха Фёдора вынуждала его разрядить ещё одну обойму:

— Какая инфраструктура? — голос Коли звучал фальцетом. — Вы давно были в российской глубинке? Люди живут в нищете, потому что вместо дорог, школ и больниц вся страна корячится на Крымский мост!

Фёдор разворачивался к нему в анфас, довольный, как Шалтай-Болтай, и с армейской чеканностью выгружал на Колю штабель доводов, загибая на руке толстые пальцы. Деньги, пущенные на Крым, не имеют отношения ни к дорогам, ни к больницам, доказывал Фёдор, вызывая у Коли приступ истерического смеха. Выключив звук, их можно было принять за пару друзей.

Минут через десять спорщики форсировали Керченский пролив и оказались по ту сторону моста, разлагая на молекулы сам Крым. Коля кричал, что во всём мире нас считают оккупантами, и, глядя на него, несложно было представить почему. Тощий, взлохмаченный Коля выглядел драматично, как фриц с карикатуры времён советской пропаганды.

— Мы ещё от имперских грехов не отмылись, а нас уже снова ненавидят! — кричал он.

— Это вас ненавидят. И каких ещё имперских грехов? Вы историю поучите, уважаемый. Россия никогда не была агрессором.

— А Прибалтика? А Чехословакия?

— Вы посчитайте, сколько электростанций, школ и дорог мы построили в сопредельных государствах за годы Советской власти! Да Средняя Азия до сих пор бы жила в Средневековье! Так выглядит оккупация?

От их возгласов мне стало тошно. Я стал думать о том, как чувствует себя ребёнок, когда ссорятся отец и мать. Ребёнок понимает обе стороны, но не понимает, почему они видят только разность, но не видят общности. Это задевает его, потому что, отрицая общность, они отрицают и его самого. Ребёнок слышит в голосах родителей аргументы бабушек и дедушек, коллег по работе и друзей, которые через его родителей ведут заочный спор. Пропасть становится такой, что держать за руки обоих становится всё сложнее. Но они этого не замечают.

Мои родители ссорились не так часто. Может быть, я чувствую чужую досаду? Может быть, это досада Васьки? Как он смотрит на наш с Олей разлад? Замечает ли он трещины?

Всё, что нужно ребёнку, — это дом, полный любви. Когда-то у меня был такой дом, но он распался. Я думал, что нашёл другой дом для своего сына. Теперь рушится и он.

Мы преуспели в умении рушить. Блабериды — это кислотная среда, которая растворяет всё вокруг. Наши позы важнее смыслов, наши амбиции важнее любви. Мы — прожорливая ненасытная масса, которая пожирает собственный термитник. Мы растворяем всё: от глобального миропорядка до отдельной семьи. Мы хотим быть богами, но в этом желании отдаляемся от Бога всё дальше.

Братерский бы сказал, что в мире происходит некий процесс, и, может быть, он похож на плавление металла перед заливкой его в новую форму. Меня вполне устраивает это объяснение за исключением того, что я ощущаю это плавление в себе, и оно выжигает меня изнутри.

Это плавление не кончится. Они уничтожают друг друга. Патриоты и либералы, физики и гуманитарии, логики и мистики. Если бы их спросили, какой частью мозга они готовы пожертвовать, что бы они ответили? Они бы не отдали и квадратного миллиметра. У мозга нет правильных и неправильных частей. Он работает как единое целое. Но здесь они готовы отсечь целое полушарие, потому что это полушарие думает не так, как они. Это даже не лоботомия — это шизофрения. Глухота одних нейронов к другим.

Я вернул телефон санитару и пошёл в палату, где у лестничной клетки наткнулся на Турова. Он спускался с третьего этажа.

— Ваши жилищные условия улучшились? — спросил он хитро, кивая на дверь моей новой палаты.

— Ну, как сказать, — ответил я неопределённо.

Турову хотелось поговорить.

— Полагаю, вас ждёт ещё несколько повышений? — спросил он, подходя ближе.

Он намекал на моё знакомство с Братерским. Я ответил сухо:

— Таких разговоров не шло.

Он оживился:

— Не шло, так пойдут. А вы сами как настроены?

Я ответил, что не думал, и стал открывать дверь. Моё нежелание говорить Туров интерпретировал по-своему и понимающе кивнул.

— Я завтра уезжаю, — доложил он. — Возвращаюсь в большой мир.

— Поздравляю, — ответил я.

* * *

Проснулся я от голоса и оживления, которое царило за дверью. Было темно.

Из-за двери неслись стуки, отрывистый смех и кряхтение половиц. Громко тикали часы. Я приподнялся и стал разглядывать циферблат, но увидел лишь серое пятно.

Лежать было жёстко. Сундук, на котором нам иногда разрешали спать, был набит барахлом, и рыться в нём строго запрещалось. Поверх сундука мама кидала старые одеяла, за ночь они сбивались и резали рёбра.

Клин света решительно бил через приоткрытую дверь. Он высвечивал висящие на стене веники и колготки, набитые луком. Лук пахнул как старый носок.

К голосам за дверью добавился звон посуды. Садились завтракать.

— Никитка, — шёпотом позвал я и толкнул его в бок. — Спишь? Эй, Кит! Просыпайся!

Он заворочался, стянул одеяло с лица и сел, рассеянно оглядываясь.

— Мама встала? — спросил он шёпотом.

Его светлые волосы торчали в стороны, словно молодой подсолнух.

— Все уже встали. Давай скорее!

Мы соскользнули с сундука и распахнули дверь. Я хотел примять его волосы, но он сердито скинул мою руку. Мы вышли в сени. Здесь стоял интересный запах, словно брёвна, из которых сложен дом, дали сахарный сироп.

— О, проснулись, сони! — услышал я голос отца. — Умываться! И порезвее, а то без вас начнём.

Отец сидел на кухне с развёрнутой во всю ширь газетой. Кит сонно пошёл к нему, но я толкнул его в сторону рукомойника. Водопровода не было: вода из алюминиевой ёмкости текла через раковину сразу в ведро. Мы слегка потолкались возле умывальника.

На кухне бабушка размешивала что-то в огромном чане, из которого поднимался густой пар. Кит сморщился, и я тоже: запах был тяжёлый и густой, словно бабушка варила старые подошвы.

— Это же грибы! — воскликнула мама, заметив наши гримасы.

— Гадость, — ответил Кит, забираясь на лавку и лениво растирая левый глаз.

— Тоже мне, знаток, — фыркнула мама.

— И выглядит как слизь, — подтвердил я.

Отец рассмеялся:

— Слизь! Не слизь, а подлива.

— Фу, тянется, как сопли, — пробормотал Кит.

Он положил голову на руки и стал похож на лохматого щенка. На его щеке пропечатался морщинистый след подушки.

— Гляди, у тебя кожа отваливается, — пошутил я, но он лишь толкнул меня локтем.

Мама держала огромную чёрную сковороду, счищая с её боков сажу. Сковороде был лет пятьдесят. В кухне стоял кислый запах газа, всё же более приятный, чем грибной дурман.

— Фу, меня тошнит, — заявил Кит, и я тоже почувствовал тошноту. Мы с ним всегда чувствовали одинаково.

— А наши вчера продули, — сказал папа, сворачивая газету. — В Мюнхене играли против немцев. Не хватило одного очка. 71 на 70.

Они принялись обсуждать матч и какого-то Базаревича.

Треугольный кусок масла плыл по чёрной сковороде. «Парус», — шепнул мне Кит. «Айсберг», — шепнул я в ответ. За айсбергом тянулся жёлтый след.

Жулька сидела у маминых ног и заглядывала ей в лицо. Жулька была маленькой, но прожорливой болонкой, поэтому надеялась, что мама уронит что-нибудь или даст ей просто так.

Мы заворожённо смотрели, как мама разбивает яйца. У неё это ловко получалось: она хлопала яйцом по краю, и жёлтый глаз выскальзывал в центр сковороды с проворностью циркового тюленя. Заметив наше внимание, папа сказал:

— Однажды мама так торопилась, что отправила желток себе прямо в рукав.

Кит хрипло засмеялся, и я вместе с ним. Мне нравилось, что он смеётся так заливисто. Мама ответила:

— Если бы меня кое-кто не торопил, ничего бы не случилось.

— Как ты достала желток из рукава? — спросил я.

— Никак, — ответил папа. — Она пожарила рукав и получилась гренка.

Кит снова хрипло засмеялся.

Папа с шумом отпил из кружки. В его бороде и усах блестели мелкие капли.

— А ты бороду шампунью моешь или с мылом? — спросил я.

— Ещё шампунь на неё переводить, — фыркнула мама.

Кит ел только белки, а я — только желтки, поэтому мама называла нас безотходным производством. А папа говорил, что нам нужно также есть орехи: один середину, другой кожуру. Мы с Китом не могли договориться, кто из нас любит кожуру. Ты! Нет ты! А ты двухвостку ел! Я её только лизнул. Вот и ешь кожуру!

Во дворе было жарко и пахло мелкой травой, которая росла в тени ворот. У этой травы был особенный запах, словно всю ночь её давили пятками земляные духи, которые жили в саду, а утром гуляли по росе.

Пёс Дракон лежал у будки. Подходить к нему запрещалось, он это знал и переживал больше нас, печально вращая глазами. Когда он вставал, цепь его громко звенела. Нам с Китом было жалко Дракона, но мы его побаивалась, поэтому сразу проскользнули в сад.

Деревья здесь росли так густо, что, когда тень на земле качалась, казалось, что качается планета. В саду было интересно. Здесь был верстак с заржавленными тисками и перевёрнутое корыто, под которым полно мокриц. Ещё здесь стоял стол с циркулярной пилой, трогать которую запрещалось. Вокруг росло много цветов.

Мне нравились тигровые лилии, потому что цветом они напоминали леденцы. И свет в этой части сада тоже был тигровым, полосатым и потусторонним, оставляя на бревенчатой стене дома мохнатые тени. Выше них было круглое окно, а за стеной — наш чулан со старым сундуком.

Кит сунул руки в кучу песка, которую привёз дед, и хрипло засмеялся:

— Я песочный сатана!

— Какой сатана?

— Чёрт такой, — он показал рога. — Дед Захар вчера говорил.

К полудню стало жарко. Я предложил пойти в шалаш и сварить суп из подорожников, а Кит решил ехать в город. Иногда нас возили туда родители, но в обмен приходилось мерить колючую одежду, поэтому мы давно планировали сбежать самостоятельно.

Мы перелезли через забор, дошли до остановки, забрались в пустой автобус, уселись на первое место над колесом и всю дорогу смотрели через роскошное лобовое стекло с бахромой поверху. Мне нравились длинные пальцы рычажков, которыми водитель открывал и закрывал двери.

Нас спугнула сердобольная старушка, приставшая с расспросами, от которых Кит выскочил на какой-то остановке и крикнул вслед: «Мы из дома сбежали!».

Мы дошли до маленькой улицы, состоящей из старых многоэтажных домов с витринами на первых этажах. Липы отбрасывали короткие тени, похожие на причёску соседки.

Всё вокруг казалось таким чётким, словно с города сняли упаковочную плёнку и подмешали в воздух немного розовой краски.

Вдоль улицы стояло много необычных машин, и мы с Китом, подсаживая друг друга, старались заглянуть внутрь.

Люди в городе одевались ярко и несли в руках красивые пакеты с разными рисунками. С лотка под тряпичным навесом торговали бутербродами, завёрнутыми в целлофан. На углу стояла бочка с квасом, но Кит захотел мороженого.

Мы злорадно шли мимо магазинов, потому что сегодня некому было загнать нас туда, заставляя расхаживать в тяжеленной зимней обуви и спрашивая: «Ну как? Не жмёт?».

Иногда мы срывались на бег, но от этого у меня разболтался сандаль, и хлястик вылетел из пряжки. Кит, высунув язык, принялся чинить пряжку, ободрав о неё пальцы.

Мы дошли до фонтана. На скамейках вокруг сидело много людей. В пушистой водяной пыли дрожала радуга. Мальчишка нашего возраста носился вокруг фонтана на самокате с надувными колёсами от велосипеда «Лёвушка». Кит смотрел на него с завистью.

Мы забрались на фонтанный парапет, сняли сандалии и сунули ноги под струи, чтобы смыть остатки песка. Ледяная вода казалась колючей.

Потом мы отправились на поиски мороженого. На красных шортах Кита проступили мокрые следы, похожие на птицу. Я нашёл лоток с леденцами, но Кит упёрся и сказал, что будет только мороженое.

— Томатное есть. Будете брать? — высунулась из киоска голова страшной рыжей женщины, и нам совсем расхотелось томатного.

Мы побежали дальше.

— Томатное для стариков, — рассуждал Кит. — Дед Захар его любит.

— Он всё любит. Он даже грибы ест. И селёдку с костями.

В старом парке мы покачались на скрипучих качелях, а потом прыгали на заброшенной эстраде, которая показалась мне знакомой.

— У тебя бывает такое, словно это с тобой уже было? — спросил я.

— Бывает. Дед Захар говорит, это потому что ты когда-то уже жил.

Мы пошли к выходу по короткой дороге через кусты и наткнулись на кирпичную будку, у которой не было стены. Внутри оказался чёрный провал. Здесь летало много мух. Они так гудели, что Кит подумал, будто внизу оголённый провод.

— Провода всегда так гудят, — уверял он.

Мы постояли перед провалом, глядя на огромных зелёных мух, красивых и отвратительных одновременно.

— Слабо туда спуститься? — спросил Кит.

— Сам прыгай. Раз мухи, значит, там дерьмо.

Из провала веяло холодом.

— Никакого дерьма там нет. Там подземелье, — настаивал Кит.

— Врёшь ты всё.

— Спустись сам.

— Не хочу. Откуда ты знаешь?

— Я там уже был.

— Вот врун! — я толкнул его и пошёл дальше.

Он обогнал меня и помчался через кусты, крича:

— Бежим к выходу!

Мы выскочили на пустынную детскую площадку со сломанными горками и облезлыми каменными скульптурами. В центре стоял Буратино, раскинув руки и глядя на нас единственным глазом. Из его сломанного носа торчал металлический каркас. На стене, отделявшей площадку от кустов, виднелись бледные рисунки — герои советских мультфильмов.

— Карлсон, — тыкал пальцем Кит. — Винни Пух. Волк из «Ну, погоди!». Алиса.

— Какая Алиса?

— В стране чудес.

— Это не Алиса. Это Дюймовочка. Вон, жук рядом. Пошли уже.

— Не жук, а таракан какой-то.

Потом мы долго бродили по улицам и никак не могли найти киоск с мороженым: некоторые были заброшены, другие закрыты. Кит хотел зайти в магазин, но кассир привстала и так глянула на нас, что мы убежали.

Мокрая сандалия натёрла мне ногу, я захромал, а скоро совсем остановился. Сначала мне даже нравилось, потому что от трения шло приятное тепло, но потом зажгло, а кожа стала алой, как чехол папиного калькулятора. Мы уселись на автобусной остановке, я стянул сандалию, Кит дул со всей силы, только это не помогало. Тем более дул он мимо.

Мы решили ждать, пока рана заживёт. Кит побежал до перекрёстка посмотреть, не продают ли там мороженого. Я ещё долго видел его белобрысую лохматую голову, которая мелькала, как подхваченная ветром бумага.

Люди появлялись на остановке и тут же исчезали в зазеркалье автобусных стёкол. Иногда меня спрашивали о чём-то, но я твердил, что мама сказала ждать.

Мне стало страшно. Я разглядывал таблички подъезжающих автобусов, но они скрывались так быстро, что я не успевал ничего разобрать. Мне стало обидно, что все меня бросили. Глаза набухли от горячих слёз.

Подъехал жёлтый автобус, зашипел и слегка накренился в мою сторону. Средняя дверь открылась прямо напротив меня, но никто не вышел. Что-то внутри автобуса свистело и вздыхало. От него пахло гарью. Мне не нравилось, что он стоит так близко и никак не уедет.

Конец ознакомительного фрагмента.