Последняя исповедь Орфея

Артем Андреевич Белоусов, 2021

Молодой человек, потерявший вкус к жизни, день ото дня живет по единому сценарию: пьяные встречи со знакомыми, наблюдения за окружающими, бесплодные попытки разобраться в себе. Влача отрешенное существование, в одну из ночей юноша сталкивается с образом возлюбленной из своего прошлого. Это событие выводит его из былого апатичного равновесия.

Часть II

I

Мои веки плотно сжаты, пальцами я давлю на виски, ощущая вздутые вены. Тишина оглушает, из-за чего в голове появляется вибрирующий высокочастотный звон, знакомый тем, кто сталкивался с контузией. Медленно открываю глаза и осторожно осматриваюсь. Я сижу на широком пне, окруженный густой чащей леса, сквозь которую едва пробиваются солнечные лучи. Вижу неясный силуэт вдалеке, витающий над землей возле одного искривленного ствола, раскинувшего волнообразные ветви с изумрудной листвой. Встаю и отряхиваю свое одеяние от засохшей земли и древесных щепок, также сняв с себя нескольких обитателей этого глухонемого королевства в лице тутовых шелкопрядов. Может это они сшили мою накидку, пока я находился здесь в бессознательном состоянии? Замечаю возле пня многочисленные осколки былого зеркала. Тот малый свет, что просачивается сюда, переливается серебром на них. Подбираю с травы самый большой кусок, на котором с краю присутствует фрагмент рамы. Судя по нему, вещь была ручной работы. Аккуратно держа его, осматриваю свое лицо в отражении. Знакомые черты, но полной уверенности в том, что я вижу самого себя у меня не возникает. Продолжаю разглядывать себя, одной рукой ощупываю накидку, надетую поверх белой футболки. Это полупрозрачный плащ черного цвета, закрепленный между ключицами v-образной брошью. По ощущениям созданный из шелкового муслина, он струился по спине воздушными складками, а его подол спадал на землю, из-за чего я походил на Смерть, над стилем которой поработала Коко Шанель.

Подул легкий ветер в лицо, шлейф плаща взлетел, начав вырисовывать позади меня волнистые узоры. Тишину прорезал звук колышущейся листвы. Я снова обратил внимание на силуэт, который за компанию с зеленью деревьев, пришел в движение. Осторожно ступая, я отправился в его сторону. Подходя ближе, я увидел, что дерево происходит из рода тополей, из-за чего в моей голове возникла мысль, что передо мной явилась Левка. При приближении к цели начали вырисовываться очертания — руки у этого существа были плотно прижаты к туловищу, на голову был водружен лавровый венок. Сама голова находилась под неестественным углом, и через пару шагов я увидел узел на шее — веревка вела от висельника к одной из ветвей. Глаза его были открыты, казалось, что он молча наблюдает за мной. Изначальное предположение, что я нахожусь в Элизии сменилось более приземленным подозрением, что каким-то образом я очутился в Аокигахару. Осматривая венок, я подошел к несчастному совсем вплотную, — отвращения он во мне не вызывал. Моя нога запнулась о какой-то предмет, ответивший на это глухим отзвуком и тем самым заставивший обратить на себя внимание.

Мандолина бежевого цвета, на корпусе которой мелким шрифтом были выгравированы стихи. Взяв ее в руки и немного отойдя в сторону, я попытался разобрать написанное, но давалось мне это с большим трудом. Некоторые строки, все же поддававшиеся моим усилиям, были мне знакомы. Да и сам инструмент вызывал во мне смутное ощущение того, что когда-то я уже встречался с ним в своей жизни, притом ни один раз.

Держа в руках мандолину, я посмотрел на свисающего мученика. Ничего не изменилось, кроме одной детали — его зрачки были по-прежнему направлены прямо на меня, хотя я и сменил свое местоположение. От этого по моей спине пробежал холодок, а сердце перешло в ритм бибопа. Выронив инструмент, я с силой сжал в кулак осколок зеркала, который все еще находился в моей руке, подбежал к усопшему и вонзил его ему в грудь. Сначала мне показалось, что из свежей раны покойника начала сочиться кровь, но затем до меня дошло, что красные капли, стекающие по его торсу, принадлежали моей изрезанной ладони. Не обращая внимания на боль, я все также держал свое оружие в руке, в ожидании ответной реакции мертвого. Ее не последовало, он был все также смиренен. Мой взгляд перешел с раны на лицо, и я впервые с нашей встречи отчетливо разглядел его в деталях, от чего мной завладел иррациональный страх, с которым встречались большинство героев Лавкрафтовских рассказов. Это был я — мой нос с родинкой на правой стороне ноздри, мои губы, овал лица, глаза, уши, еще не успевшие стать глубокими лобные морщины. Вдвойне нагоняло ужаса то, что я не признал самого себя в зеркальном отражение. Раскрыв кулак, стараюсь рассмотреть себя в осколке снова, но оно полностью залито кровью, а попытки оттереть его от красной субстанции не дают хотя бы малейшего результата.

Упав на колени, прижимаюсь лбом к свежей почве, от которой исходит слабый аромат петрикора. Скрещиваю пальцы за затылком, ощущаю тепло от правой ладони, которая липнет к волосам как смола древесных почек. Силюсь вспомнить, кто я, как и для чего здесь оказался. Бесполезно. В голове туман, не единой мысли, лишь образ меня в роли одинокого висельника, покорно висящего на тополе.

Вновь образовавшиеся затишье прерывает птичье пение. Отрываю голову от земли в надежде увидеть еще одно живое существо. На плечо висельника села небольшая черная птица, насвистывающая короткие мелодии с продолжительными паузами. Раньше я видел ее лишь на иллюстрациях, это был чешуегорлый мохо. Продолжая свои короткие песенные зарисовки, птица на пару с повешенным взирают на меня сверху вниз, будто ожидая от меня действия. Мне ничего не остается, как встать и молча наблюдать за происходящим. Мохо выдает последнюю трель, после чего перелетает с плеча усопшего на оброненную мной ранее мандолину, начиная аккуратно щипать струны. Музыка знакомая. Знакомая настолько, что я знаю ее наизусть, и, если певчая птица внезапно прекратит свое выступление, я смогу напеть несыгранное до последней ноты.

Отыграв всю композицию, птица снова поднялась в воздух, на этот раз объектом ее интереса стало уже мое левое плечо. Аккуратно приземлившись, она начала с увлечением глядеть по сторонам.

Поправив плащ, я подошел к музыкальному инструменту, видимо, принадлежащему моему покойному близнецу. Подобрав его, я наиграл ту же мелодию, что и мой случайный спутник, который удерживался на худощавом плече цепкими лапами. Начав ходить по кругу и наигрывая мелодии, известные мне на уровне мышечной памяти, я заметил тропу в чаще, скрытую массивными стволами деревьев, которые наподобие привратников у врат средневекового дворца скрывали выход от чрезмерно любопытствующих глаз. Вскрыв этот тайник, я, попытался пролезть между двумя красными дубами, измазывая их кору кровавыми разводами, от чего она сливалась с их же листвой. Когда мне это удалось, передо мной открылась широкая дорога, с обеих сторон огороженная готическими заборами, за которыми стройными рядами шли высокие сосны, слегка покачивающиеся от еле заметного дуновения ветра, которое, впрочем, не доходило до тропы, оставляя ее предельно стерильной от любого воздействия извне.

Я не знаю, сколько длился мой путь. Могло показаться, что я лишь делаю вид, что иду, на самом деле маршируя на месте, ведь пейзаж вокруг был статичен на протяжении всего моего маршрута, но временами оборачиваясь, я видел тонкую темно-красную линию, автором которой являлась моя, не прекращающая кровоточить, ладонь. С каждым разом она становилась все протяжённее, и в какой-то момент, когда я решил вновь оглянуться, точка отсчета пути, — первая капля крови на грунте, стала недоступной моему взору.

Бесконечный коридор под открытым небом, у меня появилось опасение, что я очутился в Дантевском аду, в котором он лично для меня прописал отдельный круг. Мои ноги тяжелели, наливаясь свинцом и дубовея. Из последних сил я сошел с центра дороги, присел на землю, ощущая мелкие камни под собой, и оперся затылком о прохладный забор. Мохо спрыгнул с моего плеча и, просунув голову между прутьями забора, начал трапезу, состоящую из маленьких жучков, которыми кишела почва под соснами. Остудив голову, мои мысли стряхнули с себя желтоватую мглу, став отчетливее и яснее. Мандолина, находившаяся в моей руке, была полностью залита кровью, сменив свой бежевый окрас на алый — оттенок цветов японской камелии. Выгравированные строки стали разборчивее, теперь я мог прочитать стихи полностью.

Я помню слезу, на щеке полосою

Оставившей след от ненастья.

Cвятую святых, овладевшую мною

Силой пугающей власти.

Я помню слова, что ключом

Изливали мне песнь про муки.

Я помню тушé, что, любя,

Отдавали мне нежные руки.

Я помню; когда ты спала,

Уходя от страданий к Морфею,

Как ты была мила,

Эвридика, сошедшая на время к Орфею…

Слова были знакомы, я мог поклясться, что читал это ранее. Более того, при изучении текста, во мне появлялось ощущение, что его автором являлся я из прошлого. Почему это ощущение имело болезненно-мучительный характер, мне все также оставалось непонятным.

Птица завела песню откуда-то слева от меня, и, повернувшись в сторону звукового источника, я обнаружил, что она сидит на ручке белой деревянной двери, находившейся в каких-то пяти-семи метрах от меня. Откуда она здесь и почему я не заметил ее раньше? Я старался не задавать себе слишком вопросов, которые ежеминутно возникали в моей голове, ведь ответов не предвиделось.

Дверь была немного скошенной, по форме ближе к параллелограмму, нежели к привычному прямоугольнику. Краска потрескалась и облупилась, за ней виднелось черное дерево, будто измазанное углем, что вкупе с остатками немногочисленных белых мазков создавало слепящий контраст. На месте глазка был схематично и неаккуратно вырезан глаз, — будто пятилетнему ребенку дали в руки наточенный нож и оставили наедине со своей новой игрушкой. В ручке же не было ничего особенного: круглая, отливающая золотом; такие можно встретить в каждом втором здании по всему земному шару.

Когдя я подошел к двери, Мохо пересел мне на кисть, а я попытался провернуть дверную ручку непривычной для себя левой рукой, так как в правой я держал свою музыкальную ношу. Заперто. Выругавшись, я со всей дури пнул дверь. Снова ноль реакции, но для себя я отметил, что несмотря на свой древне-ветхий внешний вид, кусок древесины даже не думал слетать с петель или проламываться вовнутрь. Будто кто-то мне неизвестный с другой стороны, облокотившись, удерживал дверь всем своим весом, боясь впустить меня в свои владения.

Мой крылатый спутник перепорхнул на кисть другой руки. Постепенно я приходил к мысли, что мохо — не совсем мой компаньон по несчастью, скорее проводник, подающий сигналы и указывающий верную дорогу. Из этого я уже вынес, что стоит попробовать повторить сие действие, сменив действующую руку. Переложив мандолину, я сжал дверную ручку раненой ладонью. По внутренней стороне кисти руки тут же пронесся электрический разряд, вызвавший спазмы по всему телу. Кровь начала сочиться, как и из старой раны, так и из-под ногтей. Спустя мгновение порезы начали появляться в области предплечья, с неистовой скоростью расширяя свой ареал вверх по руке. Затронув грудь, вскрытие плоти пошло по всему телу, во рту появился привкус железа. Птица начала чириканье, которое становилось все громче, постепенно с мелодичных напевов перерастая в похоронный крик ворона. В голове снова появился звон, с которого началось мое пребывание в этом месте. От боли на глазах навернулись слезы, перемешанные с густым красным соком — кровопускание, которому я подвергся, добралось и сюда. Еле стоя на ногах, зажмурив веки, я на последнем издыхании рывком дергаю ручку. Дверь поддалась.

* * *

Лежу на чем-то мягком и теплом, ощущаю игру солнца на своем лице, которое дает о себе знать даже сквозь прикрытые ресницы. Вспоминаю, что было со мной перед тем, как я провалился в небытие, от чего мои руки пускаются в лихорадочный пляс по всему телу. Боли нет, как и осязаемых ранений. Привстаю, опершись на локоть, тем самым сгоняя с себя остатки приятной дремоты. Все также облачен в плащ, на котором нет ни одного кровавого пятна. Руки тоже чистые, правая кисть с внутренней стороны испещрена лишь ладонными линиями, которые присутствовали на мне столько, сколько я себя помню. Быть может это было просто очередным наваждением?

Озираясь по сторонам, замечаю, что мое нынешнее место пребывания — это поле с бескрайними рядами немофил, сливающихся в единую спокойную океаническую гладь пастельно-голубого цвета. Схожую картину мне доводилось видеть на фотографиях Национального парка Хитачи, но здесь все куда масштабнее.

За мной оказывается злополучная дверь, стоящая в гордом одиночестве посреди цветов. На месте вырезанного глаза с этой стороны находится символ карет. Выполнен он куда аккуратнее, линии прямые и без небрежных засечек. Помня свой предыдущий опыт, не рискую подходить к ней слишком близко. Мандолина лежит под моими ногами, она по-прежнему алая, но теперь это не окрас, созданный моей жидкой соединительной тканью, а стандартное лакокрасочное покрытие. Поверх все также высечены строчки, но, приглядевшись, я понимаю, что это совершенно иные стихи.

Хоть в обществе слыву я атеистом,

Скажу всем вам, что боги есть.

Точней один, и тот — богиня,

Что проживает на земле.

Ох, дайте мне листок бумаги,

Я испишу его сейчас

Любовным бредом, лихорадкой,

Что так присуща всем творцам.

…Глаза свеченья хризолита,

Благоуханье от волос,

Что заставляет сердце биться

И вновь впивать в сей стан свой взор.

И силуэт ее ночами,

Незвано заходя в мой дом,

Садится на краю кровати,

Рисуя мой пастельный сон.

Во время прочтения уголки моих губ непроизвольно идут вверх. Наивная рукопись подростка, рождающая в груди тепло ностальгии от неотчетливых воспоминай, базирующихся больше на переживаниях внутренних, чем на внешних зафиксированных образах.

Из близлежащих зарослей выпархивает мохо и проносится над моей макушкой. На его оперении появилось рыжее пятно в районе груди, бликующее в лучах сияющего солнца. Удаляясь, он постепенно принял форму светящейся точки в небе, которая, по-видимому, являлась ипостасью моей путеводной звезды.

Подняв инструмент за гриф с притоптанных цветов, повертев колки для проверки строя, отправляюсь вслед за маленьким маячком, уменьшающимся с каждой секундой и угрожающим оставить меня в одиночестве, если я не буду вовремя поспевать за ним.

Ступая меж немофил, появляется ощущение, что мои ноги отныне мне не принадлежат. Захоти я сейчас остановиться — я бы все также продолжил путь, ведь они больше не были подчинены моей воле, кастовая иерархия сменилась, и теперь хваленный разум находился в должности раба конечностей. Смиренно это приняв, на ходу срываю приглядевшийся цветок и помещаю его за левое ухо на манер замужней гавайской девушки.

Вдалеке появляются плывущие очертания, которые я изначально принимаю за оптическую иллюзию, известную всем под названием мираж, в область которого, пикируя с неба, вторгается дрожащий огонек. По приближению контуры становятся статичными, и вот передо мной уже постройка, визуально напоминающая классического представителя японской архитектуры. Небольшой домик типа минка, стены которого выполнены из бумаги васи, а крыша сделана в стиле Иримоя-дзукури. К зданию вели пять-шесть невысоких каменных ступеней. Вокруг — сад, обитателями которого являются нежно-розовые космеи, кусты гортензии, цветущие сакуры и глицинии. Где-то внутри этого праздника природы проглядывается фонтан, на котором сидит мохо, явившийся сюда раньше и, видимо, ожидающий моего появления. Завидев меня, он с флейтовым свистом вылетает из сада, но в этот раз, отказываясь использовать меня как удобную сиделку, начинает наворачивать круги вокруг моего стана.

Подойдя к жилищу, слегка касаюсь сёдзи, от чего он приходит в движение, медленно открывая мне внутреннее убранство. Передо мной — большая светлая комната, выполненная в стиле Сёин-дзукури. В правой стене расположена токонома, в которой находится виниловый проигрыватель в кожаном сундуке, а возле него, привалившись к стене, стоит грампластинка в картонном конверте. На обложке — графический рисунок «Вальс», выполненный Камиллой Клодель.

Птица, все также кружащая вокруг меня, перелетает на жёрдочку, висящую под потолком, будто специально установленную для нее. Мой взор устремляется на девушку в середине комнаты, сидящую спиной ко мне в кимоно гейши, расписанного розовыми цветами-космеями, которые до этого я уже наблюдал в чудесном саду. Ее ноги подвернуты под себя, я замечаю, что она боса — миниатюрные пальцы ног выглядывают из-под полы халата. Тихо напевая, девушка поглаживает своего ручного зверя, что лежит головой на ее коленях, окутав ее бедра пушистым рыжим хвостом.

Боясь прервать ее покой, я осторожно прохожу до ниши в стене, поскрипывая половицами. Положив в нее своего алого соратника, с которым мне довелось пройти всю дорогу до сюда, берусь разглядывать конверт. До меня доносится мягкий женский голос.

— Поставь ее на проигрыватель.

Подчиняясь, делаю все по инструкции. Достаю пластинку, кладу ее на штырь и плавно опускаю тонарм, соприкасая иглу с бороздкой. После непродолжительного потрескивания вступают струнные. Это мандолина, подобные звенящие переливы я ни с чем не спутаю. В композицию вступает вокалист, в котором я узнаю себя. Из моей памяти выныривают воспоминания: обшарпанная квартира, микрофон, я с музыкальным инструментом, записывающий уже десятый дубль. Из потока визуальных мемуаров минувших дней меня вырывает прикосновение. Две маленькие руки сжимают мою грудь, я ощущаю тепло тела, которое прижалось ко мне со спины.

— Может потанцуем? Ты не такой частый гость в последнее время…

Я молча киваю, начиная разворачиваться в сторону своего новоиспеченного танцевального партнера, но он меня останавливает, до боли сжимая своими пальцами мою грудь.

— Только… не смотри на меня. Давай я найду, чем закрыть твои глаза.

Девушка отходит, я все также продолжаю стоять лицом к токонома. Спустя время ее руки ласково накидывают мне атласную ленту на лицо, будто срезанную с пуанта балерины, завязав ее на затылке.

— Вот, так куда лучше.

Лишив меня возможности увидеть ее черты, девушка тянет меня по направлению к себе и кладет мне свою руку на плечо. Второй же, ведущей, она соединяет наши ладони в замок. Мы начинаем медленное движение, кружась по комнате, осторожно переставляя свои ноги в такт музыки.

— Почему ты так давно не приходил в дом?

Действительно, почему? Мне ведь здесь хорошо, впервые в своем путешествии я ощущаю себя на своем месте.

— Путь с каждым разом становится сложнее. Может, последние попытки просто не увенчались успехом.

Я отвечаю, но это не мои слова. А каких последних разах идет речь, мне неведомо. Будто кто-то, живущий внутри, постепенно захватывал власть надо мной. Сначала ноги, теперь — голосовые связки. Пытался ли я сопротивляться этому? Нет, у меня было стойкое ощущение, что гостем в этом теле являлся я, а не неизвестный мне второй его житель, с которым мы были вынуждены делить плоть на двоих.

— Расскажи, с чем тебе довелось столкнуться в этот раз.

Я (или это уже кто-то другой?) пускаюсь в детальное описание своих похождений, стараясь не упустить ни одной детали, из-за чего история получается громоздкой и алогичной. Моя футболка намокает — незнакомка всхлипывает, спрятав свое лицо мне под плащ. На это я сильнее прижимаю ее к себе за талию, а сам носом зарываюсь в ее волосы. Запах, давно забытый, цунами накрывает каждый нерв, разнося тепло по всему телу.

Наш танец становился все медленнее, постепенно затухая. Вот мы уже стоим, просто прижавшись друг к другу, подушечками пальцев ощупывая каждый сантиметр наших тел, словно в надежде в будущем воспроизвести скульптуры на основе тактильных воспоминаний.

Я услышал скрип пола, а затем почувствовал, что дыхание девушки переместилось к моему лицу. Встала на цыпочки, подумал я. Это вызвало улыбку на моем лице. Ее губы дотронулись до моих, боязливо, словно ей казалось, что будь она настойчивее, я бы тут же исчез, превратившись в песок.

В течение вращения в вальсе внутри меня неуклонно росло желание посмотреть на лицо хозяйки этого дома. Изначально борясь с ним, в момент поцелуя я капитулировал. Атласная лента стала моим белым флагом, который я самозабвенно сорвал с лица и бросил нам под ноги. Глаза девушки были открыты. Думаю, что она ожидала подобного исхода, поэтому на протяжении всего танца не смыкала их, стараясь поймать роковое мгновение. Но забывшись, утонув в моменте нашего слияния, она потеряла концентрацию. Отшатнувшись от меня, девушка прикрыла лицо руками. Но было уже поздно.

Я прекрасно помнил этот лик. Глаза с лисьим разрезом, аккуратный тонкий нос, щеки с живым румянцем, убранная прядь волос за ухо с круглой сережкой на мочке, которую я так часто прикусывал. Я видел это лицо в моменты печали, когда солено-горькие слезы стекали и падали с подбородка, видел его сияющим от счастья, от чего взгляд всегда приобретал хитрый прищур, видел его в моменты сильнейших оргазмов, что изводили спазмами все ее нутро. Я не должен был видеть его сейчас. Для меня это стало понятным слишком поздно и, начав поиски оправданий своим действиям, я ощутил тупой удар в грудь.

Все вокруг пришло в движение, мои легкие рвались, захлебываясь в кровавом водовороте. Комната исчезала, теряясь в наступающей тьме, и последним, что я увидел перед окончательным падением в пропасть, были испуганные заплаканные глаза Ви.

II

Из открытого окна веяло легким ветерком, вальяжно перемещающимся по комнате и треплющим волосы, разбросанные по подушке, на которую была водружена моя голова; словно приговоренный к казни через эшафот, лежал я по струнке, не позволяя себе дернуть ни единым мускулом. Для полной картины не хватало лишь фиксации ремнями моего окаменевшего тела к кровати, а на шее двух досок с прорезанной горловиной. Вместе с ветром с улицы доносился хохот и крики детей, резвящихся на игровой площадке, чей возраст был близок к доисторической эпохе. Помнится, и я успел попользоваться ею по предназначению в своем, уже далеком детстве.

На дереве, что упиралось своими тяжелыми ветвями в стекла иллюминатора моего прибежища от внешнего мира, неизвестная мне птица решила взять на себя амплуа моего личного будильника. Слушая переливы ее трели и глядя на потолочную плитку из пенопласта, на которой в юном возрасте я так часто видел психоделические узоры, проникающие в действительность из неумолимо наступающих грез, я начал смутно припоминать те вещи, что произошли со мной накануне; будто бы паук с длинными цепкими лапами внутри моего мозга перебирал картотеку и доставал необходимые карточки, записанные под диктовку стоящей поверх извилин бабочки Грета Ото, которая с биноклем в лапках регистрировала то, что ей удалось увидеть через огромные полупрозрачные призмы-зрачки.

Передо мной начал проигрываться диафильм: Кедо, вермут, лес, висельник, мандолина… Дойдя в череде слайдов до диапозитива с изображением мохо, я встаю с постели и подхожу к открытой створке окна.

Птица, уже, по-видимому, успевшая пересесть с лиственницы на оконный водоотлив, продолжала свое песнопение, с интересом заглядывая в мои небогатые апартаменты. Приоткрыв пошире окно, я попытался посадить ее к себе на ладонь, но, заметив приближение моей руки, птица резко оборвала свой мелизм, сорвалась со своего насеста и запорхала в воздухе, со звуком скрывшись за листвой дерева. Это была синица, полноправный житель городских артерий. Взяв с подоконника пачку «Лаки Страйк», я снова отправился в постель, по пути досматривая оставшиеся слайды.

Закурив от спички, я выбросил ее в кружку, стоящую на столе, который примыкал к изголовью кровати. Спичка зашипела, вынудив меня заглянуть внутрь сосуда. Передо мной предстали ополоски, если судить по запаху, зеленого чая с мелиссой. Как я добрался до дома для меня оставалось загадкой, ибо воспоминания предыдущего вечера и ночи находились под черной траурной вуалью, от чего разглядеть их детали было весьма затруднительным. Для прояснения обстоятельств я поднял телефон, забитый под подушку, и открыл мессенджер, ища диалог с Кедо, — человеком в независимости от своего состояния старающегося не упускать прелесть светового дня, которую мне было не дано понять. В переписке с ним находились десятки фотографий со вчерашнего кутежа, и я, потушив в новоиспеченной пепельнице окурок, принялся разглядывать их вполглаза.

Конец ознакомительного фрагмента.