Манифест неприкаянного

Артем Андреевич Белоусов (2024)

Что, если боль становится настолько непереносимой, что человек готов пойти на самые радикальные методы от ее избавления? И что делать тому, кто все же решится на исцеление, которое по итогу окажется куда страшнее былых мук?

III

Мое лицо — грубый маскарон скитальца, изможденного непрекращающимся странствием.

Из отражения в зеркале на меня смотрело два мерклых глаза. Потонувшие в глубоких впадинах, очерченных угловатой горной породой, они бегали из стороны в сторону, осматривая тяжеловесную клетку, в которую я был заперт по собственной инициативе.

Мое лицо более не саднило — ранения, полученные во время выступления примадонны, перестали напоминать о себе сразу же по моему пробуждению из беспамятства, в которое я провалился после нанесенной атаки. Очнувшись, я обнаружил себя не в зале театра, а уже в хорошо знакомом мне помещении.

Я закрыл глаза и погрузил палец в выемку, выдолбленную в районе глазницы, но дотянуться до века мне не удалось — сизый монолит был слишком толст, костяшки уперлись в камень, а вытянутый перст завис в невесомости, рыская в поисках мягкой кожи. Отказавшись от бесплодных потуг, я перевел свое внимание на небольшую расселину, оставленную от удара жалом. На ее дне виднелась небольшая бланжевая полоса, запятнанная запеченной кровью.

Значит, маскарон поддавался воздействию извне. Умозаключение вселило в меня слабо брезжущую надежду, что рано или поздно мне удастся изничтожить его, благодаря чему я смогу вернуться в родные края в своей прежней форме, будучи узнанным и принятым соплеменниками.

Я со всего маху ударил лбом зеркало, что звоном мириада разбитых осколков упало на кафель. Присев, я взял один из них в руки, осматривая свой головной убор. Никаких изменений. Пред моими глазами всплыла отчетливая картина роковой ночи.

*

На моем лице — маска из папье-маше, испещренная стихотворными строфами и нотными станами. Передо мной — идол, меж рогов которого водружен горящий факел. Протянув ко мне козлиную голову, он ожидает моего ответа. Я знаю, что все формальности к переходу в новую ипостась были выполнены задолго до нашей встречи. Я осквернил все, что любил, — благо, многого для этого не потребовалось, ведь за всю свою жизнь любить мне доводилось лишь единожды. Несмотря на столь скудный опыт, акт надругательства над иконой растянулся на несколько лет. Для этого мне потребовалось измарать свою единственную веру лживыми строками и вкушением молодой плоти.

Условия бартера оставались для меня тайной, но в момент подписания договора меня это не тревожило. Я готов был продать свои потроха за бесценок — что угодно, лишь бы перестать ощущать тупую боль в груди и обрести долгожданный покой. Проткнув свою ладонь наконечником пера, вымазанного тягучими чернилами, я выкинул его прочь и прикоснулся зияющей раной к пульсирующему сигилу Бафомета.

Пламя факела взорвалось золотыми искрами, обжигающим фейерверком спадая на мое темя. Попытавшись укрыть свою голову, я поднес свободную руку к волосам, но тут же отдернул ее в сторону — раскаленные частицы пламени падали на кожу, от чего она обращалась в воск, стекая подобно меду и оголяя темно-красное мясо. Впившись зубами в нижнюю губу, я попытался совладать с собой, сконцентрировавшись на мысли: «Ни в коем случае не отпускать лба дьявола и не издавать ни звука», — мне было известно, что нарушение этих негласных правил поставит крест на входившей в силу сделке.

Я перестал что-либо чувствовать к моменту, когда верхняя часть моей головы оголилась до черепа, а ушедший с нее скальп стекал по поверхности опаленной маски, спадая на землю маслянистыми каплями. Боль в любом из своих многогранных проявлений отступила, а ее место заняла бездонная пустота. Я был освобожден.

Вокруг меня начала зарождаться черная материя — лоскута матовой ткани. Мерно паря в вихре, они соприкасались друг с другом, объединяясь в единое полотно. Приняв свою финальную форму — просторное домино, траурный наряд опустился на мои плечи.

Подумав, что обряд пришел к своему завершению, я попытался убрать ладонь с пентакля, но она не поддалась, накрепко сплавившись с пятиконечной звездой на лбу Бафомета. Церемония продолжалась.

Моя голова потяжелела. Венецианская маска плотно вжалась в лицо, затвердевая и разрастаясь во все стороны по окружности моего черепа. Она накрывала нагую кость, скулы, виски и уши, а ее конечной остановкой стал затылок, где маска Баута срослась в единое целое, полностью накрыв собой мою голову. Папье-маше обернулось каменной глыбой, а я оказался заперт от внешнего мира неприступным казематом.

Моя ладонь, до этого удерживаемая притяжением пентаграммы, плетью упала вниз. Ритуал окончился, а я наконец узнал цену, которую мне пришлось заплатить за свое заветное желание.

Я перестал быть живым человеком, взамен этому переродившись в произведение с законченным сюжетом, на холст которого более никогда не падет капля масляной краски. Я стал храмом, возведенным в честь истории, успевшей мифологизироваться благодаря моим неустанным усилиям. Более у меня не было лика — только фасад культового сооружения, облаченного в черный плащ, и на самой верхушке которого водрузился необтесанный маскарон.

Бафомет исчез, оставив после себя выжженную землю. Той ночью он нарек меня Белиалом, приказав без малейших промедлений предать огню весь архив личных вещей, успевший образоваться за годы моей жизни. Я подчинился его воле. Когда она была исполнена, моя фигура окончательно растворилась, став недоступной для глаз обывателей.

*

Я вышел из уборной и присел в облезлое кресло, чьи подлокотники и спинка, раннее застеленные велюровой обивкой, сейчас представляли из себя решето, из которого клочками торчал заскорузлый наполнитель.

Пристанище, которое мне даровал Бафомет, представляло из себя лачугу, стоящую на забытом богом пустыре. Это место было единственным в своем роде — здесь я обретал телесность, по крайней мере по отношению к объектам, лежащим в пределах оттененной покосившейся оградой территории. Я мог сорвать одну из травинок во дворе, или же отодрать ногтем своего пальца кусочек дерева с прогнившей доски забора. Здешнее кресло, в отличие от не принадлежащих мне диванов и бержерок в квартирах и домах живых людей, реагировало проминанием своей подушки под весом моего тела, которого не ощущал даже я сам.

Единственное занятие, доступное мне внутри обители — это наблюдения за тем, как пауки плетут свои замысловатые паутины у потолка, или же за тараканами и муравьями, снующими по деревянным половицам, разыскивая съедобные крохи, но вместо желанной снеди натыкающиеся на полуразложившиеся останки своих собратьев.

Со стороны могло показаться, что последний раз нога живого существа ступала в хижину еще в прошлом веке. Облупившаяся краска на стенах. Прохудившаяся крыша, из дыр в которой выглядывало беззвездное небо. Оконные рамы с разбитыми стеклами и выдернутыми с корнем щеколдами, из-за чего они приходили в движение при малейшем дуновении ветра. Пыль, свалянными комками лежащая у плинтусов. Криво висящая люстра, чьи лампы ни разу не познали теплоту рождаемого света. И призрак, сидящий на троне и пустым взглядом осматривающий свои владения.

Быть может, так оно и было. Мне было невдомек, возвел ли Бафомет эту крепость для меня лично, или же он поселил меня в уже готовое узилище, будучи уверенным, что здесь меня не потревожит ни один незваный гость из рода человеческого, случаем забредший на отрезанный от суетливого мира остров уединения.

Временами мне доводилось лицезреть зверей. Бестиарий четвероногих посетителей моего поместья был скуден: стаи собак, грызущиеся меж собой, откормленные мусором крысы и кошки всевозможных окрасов. Последние были единственными, кто распознавал мое присутствие. Пробегая в нескольких метрах от дома, они замирали, после чего поворачивали свою морду к разбитому окну жалкой избы, за которым бездвижно стояла высокая фигура. Когда наши глаза встречались, усатые жители ночи начинали неспешно моргать. Я отвечал тем же. Думаю, это было приветствием.

На темно-синем небосклоне проступили розоватые проплешины, предвещающие восход солнца. Встав с кресла, я дошел до входной двери, что никогда не запиралась на засов. Выйдя на улицу, погруженную в предрассветные сумерки, я вдохнул полной грудью, но освежающая прохлада утреннего воздуха ускользнула от меня, оставив мои легкие томиться в распирающей духоте. Это повторялось каждое утро.

Я задумался о примадонне. Проведя пальцем по маскарону, я удостоверился, что отпечаток от ее прикосновения все еще оставался со мной. Ко мне пришла мысль, что произошедшее могло быть всего лишь глумлением Бафомета, решившего воочию продемонстрировать мне посыл афоризма «бойтесь своих желаний». Но даже если так, факт, открытый мною у зеркала, оставался фактом — маскарон не являл собой незыблемый минерал, следовательно существовал способ сокрушить его без остатка. Я повторил это открытие несколько раз про себя, надеясь, что оно натвердо зафиксируется в моей памяти.