Небесный перекресток. Уйти, чтобы вернуться

Арсен Аветисов

Пронзительные истории нескольких поколений. Их герои пережили тяжелые и невероятные испытания, но смогли сохранить и человечность, и веру, и любовь. Искренние эмоции и переживания, смелость и восхищение, грусть и надежда – все, что только может встретиться в жизни. Истории основаны на реальных событиях. Многие их участники уже покинули этот мир, но незримо продолжают нас поддерживать, и именно их забота делает нас теми, кто мы есть.

Когда тебя ждут

Шасси самолета мягко коснулось раскаленной посадочной полосы, взревели реверсы, и самолет начал кланяться носом. Было впечатление, что он уважительным поклоном решил поприветствовать древнейшую землю. Но, скорее всего, летчики, следуя привычному регламенту посадки, уверенно переводили тумблеры, чтобы наконец завершить перелет дюралюминиевой птицы. Еще каких-то три часа назад, когда самолет взлетал над бескрайними лесами и недостроенными замками Подмосковья, я в который раз удивлялся тому, как эта махина вообще подымается в воздух. Школьные знания физики воздухоплавания никак не влияли на мою веру в магию взлета и посадки алюминиевой трубы с парой крыльев. Я устало закрыл глаза.

— Наш самолет произвел посадку в аэропорту Звартноц города Еревана. Погода в Ереване хорошая, температура плюс тридцать два градуса, — бодро сообщил о ереванском пекле старший бортпроводник. — Первыми к выходу приглашаются…

Я отстегнул ремни безопасности, уставшие лямки повисли по обеим сторонам кресла. Привстав, бросил взгляд в иллюминатор — было полное ощущение того, что величественная гора снисходительно наблюдает за прилетающими к ее подножью блестящими металлическими птицами. В отличие от бездушных самолетов, их пассажиров гора сразу завораживает своей величественной сединой вечности. Интересно, а что переживал мой дед, когда впервые увидел эту гору? В первый раз и именно с этой ее стороны. Тысячелетиями живя в западной части Армении, в Карсе, мои предки не могли и представить себе, насколько безупречен здесь ее профиль. Со стороны Карса гора выглядит совсем не так.

Меня встречали двоюродные братья. Объятия, возгласы, одобрительные похлопывания и дежурные шутки относительно моей комплекции:

— Там у вас что, вообще кушать нечего?

Раскаленный асфальт трассы в сторону города. Автомобиль свернул на мост, перекинутый через ущелье реки, и в зеркале заднего вида замелькал темно-охристый коньячный завод. Спереди начало накатывать серое базальтовое здание бывшего завода шампанских вин, а слева неожиданно нависли непривычные белые новостройки. Я попросил братьев подъехать к дому деда. Точнее, к тому месту, где когда-то был этот дом. Братья переглянулись, машина нырнула в переулок между новыми башнями и остановилась почти у самого края ущелья. Я ступил на плавившийся асфальт, огляделся. Да, точно. Именно здесь раньше и был наш дом. Неужели я сказал «был»?..

Я учился, наверно, в классе восьмом, когда мы начали строить дачу в районе Аралера. «Мы» — это неточное определение: строил ее отец. Строил он то, что дачей в современном представлении можно назвать с большой долей условности — это был добротный загородный дом, хоть он и возводился на шести сотках. Занимая серьезную должность руководителя инженерной службы Центрального района, отец мог и не ограничиваться этими шестью сотками. Но он был убежден в бескомпромиссности действующих законов, и всю жизнь это было причиной бесконечных споров между ним и его братом Левой. И не только братом — его понимание справедливости время от времени отражалось и на мне. Когда я был подростком, вершиной моды была стоившая немалых денег кожаная куртка. На мои просьбы приобрести ее для меня отец спокойно отвечал:

— Это неправильно. Не у всех есть возможность купить такую куртку. Как это будет выглядеть со стороны? Разве это справедливо?

— Да, но у нас ведь есть такая возможность, — настаивал я.

— У нас всегда есть только одна возможность — оставаться справедливыми. Все остальные возможности как приходят, так и уходят, — завершал дискуссию отец.

Так вот, строительство на этих шести сотках велось по привычным для того времени алгоритмам и ритуалам. К примеру, завоз материалов на стройплощадку считался событием, на котором должна была присутствовать вся мужская половина семьи. Вот и в этот раз отец сообщил мне, что завтра должны привезти кирпичи, и попросил меня там быть. Но именно в это день я планировал быть в другом месте.

Курорт Агверан, расположенный недалеко от Еревана, был модным местом молодежного времяпрепровождения. Сейчас даже и не вспомнить, чем конкретно мы там занимались, но почему-то это место было невероятно популярным. На следующий день, как и планировал, я с большой компанией друзей поехал в Агверан. И не то чтобы я забыл просьбу отца — я просто не оценил ее значимость. Значимость этой просьбы не столько для строительства как такового, а именно для него.

Если в моих отношениях с отцом и возникали конфликты интересов и обязательств, то я привычно их решал через маму. Благо у армянских матерей всегда особое отношение к сыновьям, как это и принято у древних народов. Дипломатия мамы была простой, формулировки убедительны и немногословны. Она безупречно выдерживала давление со стороны отца и всегда аккуратно сглаживала его эмоциональные заявления в мой адрес. Но в этот раз все складывалось не так…

— Где твой сын?! — возмущенно спросил отец. В такие минуты я становился исключительно сыном своей матери, и, по-моему, маме это было даже приятно. Она чувствовала определенное удовлетворение и гордость. — Как он мог в такой день уехать? Я ведь просил его помочь мне, — продолжал отец, — разве я когда-нибудь мог так поступить со своим отцом?

Мой отец был самым младшим в семье. Его сестра родилась в 1934 году, в 1936-м на свет появился его брат — дядя Лева, и, наконец, через два года уже мой отец — Рафаэль. Мой дед Седрак был человеком военным и, по всей видимости, с молодости отличался высшей степенью дисциплинированности, стараясь строго соблюдать двухлетние интервалы между рождениями детей.

Дед Седрак был известный в республике человек, и не только потому, что в 1945-м он был военным комендантом Еревана. История его жизни после многочисленных ее пересказов в детстве представлялась мне настолько знакомой и привычной, что больше походила на домашнюю реликвию. Ты понимаешь, что это важно, но не до конца осознаешь ее истинную ценность.

Я медленно направился к тому месту, где стоял наш дом. В просвет между новыми высотками без особого интереса смотрел Арарат. В Ереване он виден почти отовсюду. Помнил ли дед, какая она, гора с той стороны? Вряд ли такая белоснежно-задумчивая и спокойная, как с этой.

Деду Седраку было девять лет, его сестра Српуи была старше. Рядом с домом их отца Сафара был дом старшего брата моего деда — Мурада. В тот день Сафара с домочадцами не было дома. Община работала в поле, а мой дед Седрак и сестра Српуи остались дома. Наверно, решили поиграть со своим племянником Андраником, сыном Мурада, в его любимую игру, прятки. Когда в деревне показался отряд янычар, дед Седрак и его сестра уже спрятались в дровяном сарае соседского дома, а их племянник Андраник раздумывал, откуда начать их поиски. Турки, не спеша и не спрашивая разрешения, зашли в дом Мурада.

Через несколько секунд все его семейство уже было во дворе — Мурад, его жена Анна и сын Андраник. То, что было дальше, дед рассказывал с иссушенными глазами — слез уже не осталось. Один из янычар молча с размаху палашом рассек поперек Мурада. Анна с нечеловеческим воплем рухнула на бездыханное, истекающее кровью тело мужа. Янычары безучастно наблюдали за женщиной и не пытались ее остановить. Еще пару раз они ткнули в бездыханное тело Мурада штыком и за волосы оттащили Анну от кровавого месива. Один из янычар крепко схватил маленького Андраника за шею.

Казалось, что Андраник продолжает игру — его глаза еще пытаются найти Седрака. Его взгляд скользил по окровавленному телу отца, пытался остановиться на матери, но потом судорожно обегал весь двор, ища Седрака. Но Седрака не было нигде. Рыдающую Анну и Андраника янычары увели с собой, а труп Мурада так и остался брошенным во дворе, где совсем недавно звучали крики играющих детей. Это был первый и последний раз, когда дед Седрак позволил себе спрятаться.

Седрак с сестрой Српуи бежали. Они так и не узнали, что стало с их отцом Сафаром и остальными родными. Не было сомнений, что их постигла та же участь, что и Мурада. Невероятно, что в этой кровавой драме, разворачивающейся в западной части Армении, Седраку и Српуи удалось добраться до самой границы с Восточной Арменией, до переправы на реке Аракс. Множество беженцев, единственный паром и немногословный и не знающий жалости паромщик. Переправиться на тот берег стоило денег. Неважно сколько, потому что у деда и Српуи не было ни гроша.

Они стояли у переправы, прижавшись к друг к другу, как затравленные зверьки, когда к ним подошел мужчина, сопровождаемый женой и двумя детьми. Он наклонился к Седраку и Српуи и, заглядывая им в глаза, спросил:

— Вы что, одни? Где ваши родители? — Дети испуганно молчали, глядя на добродушное лицо неизвестного им человека. Мужчина огляделся, как будто ища кого-то глазами. — Понятно, — тяжело вздохнул он, — пойдем со мной. — С этими словами он подтолкнул Седрака и Српуи по направлению к причалу.

Уже у самого входа на причал дорогу им преградил паромщик.

— Это со мной, — кивнул мужчина в сторону своей семьи и моего деда c сестрой.

Паромщик недоверчиво пересчитал домочадцев, включая Седрака и Српуи, посмотрел на протянутые ему монеты и сказал: «Этого мало». Считая разговор оконченным, он аккуратно отодвинул мужчину в сторону и продолжил свою работу. Мужчина глубоко вздохнул, снова бросил взгляд на моего деда и его сестру и молча стал разматывать кушак, которым был подпоясан. Откуда-то из складок, из какого-то потайного кармана он достал еще одну золотую монету и протянул ее паромщику. Паромщик подбросил монету в воздух, покачал ее на открытой ладони, как бы оценивая ее тяжесть, и резко бросил:

— Проходите.

Молодого мужчину звали Липарит. Доставая припрятанную на черный день монету, он не мог и представить, что все потомки спасенного им в этот день испуганного мальчика будут помогать его детям, внукам и правнукам. Он не думал о благодарности, когда увидел двух сирот на причале, служившем воротами в новую жизнь. Какую бы ни было, но жизнь.

Все дети-беженцы изначально направлялись в Эчмиадзин, а оттуда уже распределялись по разным приютам. Српуи отправили в приют города Ростова, а дед Седрак попал в ленинаканский приют. Но дед Седрак недолго оставался в приюте: улучив момент, он вскоре сбежал в Ереван.

В Ереване он оказался в так называемом Столичном полку. Том самом полку, который был расквартирован возле цирка. Таких, как мой дед, детей, бежавших от резни и потерявших своих родителей и родных, было очень много. Они были везде, где им это позволяли, везде, где было где спать и хоть что-то поесть. В военной части его приютили, окружили любовью и заботой. Вот так мой дед Седрак стал сыном полка.

Через некоторое время командование полка выделило ему небольшой кусок земли, на котором дед построил дом. Дом… скорее землянку. Когда деду исполнилось семнадцать лет, он встретил мою бабушку Астхик. Через пять лет они поженятся.

Еще до рождения своего первенца дед поехал в Ростов с единственной целью — найти свою сестру. И ему это удалось. У Српуи к тому времени уже была семья, двое детей. Дед уговорил ее вернуться в Армению, в Ереван. Семья сестры тоже переехала в Ереван.

Дальше все как обычно: рождение детей, работа и война. После ранения под Сталинградом дед Седрак оказался в госпитале. Долго лечился, но потом снова пошел на фронт, хотя мог и не идти. После окончания войны вернулся в родной Столичный полк.

Столичный полк появился рядом с цирком за много лет до революции. Хотя скорее наоборот — это цирк появился намного позже рядом с ним. Но почему-то горожане, указывая этот район, больше привязывали его к цирку… Я стал оглядываться, пытаясь угадать точное месторасположение, где был дом деда. Да, вот на этом самом месте он и стоял. Тут был целый квартал таких же невероятных домов, построенных по неизвестным технологиям из самых обычных камней, старых кирпичей и извести, нанесенной на скрепленные крест-накрест реи. Люди не возводили стены и крышу — они были уверены, что строят свое счастье. А счастье не зависит ни от квадратных метров, ни от используемых материалов.

Я посмотрел вверх, прислонив ладонь к лбу, пытаясь посчитать этажность новой высотки, построенной на месте дома моего деда. В снесенных домах было прописано по тридцать-сорок человек. И только в нашем доме прописанным остался один я. Один я в доме, в котором каждые выходные собиралось больше десятка родственников.

Я вспомнил недавний странный телефонный звонок. Когда эта высотка уже была построена, со мной связались из администрации города и предложили на выбор или двадцатичетырехметровую квартиру, или три тысячи долларов. Но знал ли звонящий, что ни эти двадцать четыре метра, ни эти три тысячи долларов не могли стоить хотя бы пылинки того, что снесено беспощадным временем и их высотным строительством…

Изначально дом деда был размером примерно пять на шесть метров. Когда деду исполнилось двадцать два года, он женился на моей бабушке, и рядом появилась небольшая пристройка. А когда у деда родился первенец — моя тетя, он надстроил второй этаж. Как сейчас помню аскетичную обстановку большой комнаты первого этажа: широкая деревянная тахта, стол, окруженный венскими стульями, телевизор. В спальне большие никелированные кровати с пружинными матрацами и солидный сундук.

Сундук бабушки по таинственности можно было сравнить только с сундуком сокровищ пирата Флинта. Интересно, что все же хранила в нем бабушка? То, что она хранила в трех холодильниках ЗИЛ со скрипящими ручками, хорошо было известно — всевозможные гастрономические искушения от бастурмы до гаурмы. Но в сундуке…

На семейных торжествах дед Седрак всегда появлялся в своем военном кителе. Он садился под большим тутовым деревом во дворе, одной рукой элегантно опирался на трость и начинал раздавать команды. Больше всех указаний доставалось бабушке Астхик. С длинными белыми волосами, она была невероятно красива даже в свои преклонные годы. Бабушка происходила из одного из древних армянских родов и, может, поэтому всегда отличалась неимоверным терпением и ненавязываемым ощущением собственного достоинства.

Особенно шумно у деда проходили весенние сборы родственников, когда наступала пора собирать плоды шелковицы. Мой отец и мой дядя, уже будучи на ответственных государственных должностях, сняв пиджаки, с азартом разжигали огонь на мангале и тщательно нанизывали мясо на шампуры. Дед строго следил за ними и отпускал язвительные комментарии по поводу их подготовки, снисходительно и с тоской смотрел на внуков, играющих в прятки. Может, вспоминал своего племянника Андраника…

Часть нашего двора находилась под покрывалом огромной виноградной лозы. В тени этого естественного шатра и происходили все застолья. Но еще до того как мясо и овощи выстроятся аппетитной шеренгой на костре, под тутовым деревом разворачивали огромное полотнище красного флага.

Это был настоящий советский красный флаг, неизвестно как оказавшийся у деда Седрака. Раз в год флаг выносили во двор, чтобы собрать шелковицу. Дядя и отец, как озорные мальчишки, взбирались на дерево и изо всех сил трясли ветки со спелыми плодами. Ягоды шелковицы с приглушенным стуком падали в развернутое полотнище под одобряющие возгласы державших его родственников. А мой дядя и отец с еще большим энтузиазмом продолжали трясти ветки.

С самого детства мой отец и дядя отличались непростым характером, росли задиристыми и энергичными. Дед Седрак, по всей видимости, не надеясь, что существующие условия и среда смогут изменить их поведение, решил вопрос кардинально — отправил обоих сыновей учиться: моего отца в Ростов, а дядю Леву в Москву. Благо, наряду со своими бойцовскими качествами, братья отличались хорошей успеваемостью. Мой отец поступил в строительный институт, а дядя — в военную академию.

Домой они вернулись с деталями городского шика в одежде и дипломами в кармане. По этому случаю дед захотел сделать для них что-то знаменательное. Для того времени приобретение автомобиля было чем-то невероятным — сродни выигрышу в лотерее. Автомобиль был дорогой покупкой для рядового гражданина. Но, как это всегда бывает, существовали и исключения. Например, ветераны войны или другие лица, имеющие заслуги пред государством, могли приобрести автомобиль по цене значительно ниже официальной. Все вопросы решались через исполнительный комитет городского совета депутатов.

С утра дед оделся так, как он одевался на майский парад Победы. Предварительно записавшись на прием к городскому голове и взяв с собой обоих сыновей, направился в приемную к чиновнику. Надо сказать, что председатель горисполкома знал деда, и знал его очень хорошо. Терпеливое ожидание в приемной порядка двух часов уже вызвало у деда плохо скрываемое беспокойство и раздражение. Но тем не менее он бодро поглядывал на сыновей, как бы давая понять: ну что поделать, видно, у председателя много работы. Войдя в кабинет, он вежливо представился. Председатель, улыбаясь, ответил:

— Ну как же, как же. Я прекрасно вас знаю, вы человек республиканского масштаба, и ваши заслуги перед республикой не забываются. С чем пришли, слушаю вашу просьбу, чем могу помочь?

— Вот это мои сыновья, — кивая в сторону юношей, сказал дед, — только закончили с отличием институты. И я им обещал после окончания вуза машину.

— А, машину, — прервал деда чиновник и как-то сразу посерьезнел. — Это хорошо, что ваши дети окончили институт. Я вас поздравляю. — Чиновник замолк и внимательно стал изучать документы, лежащие перед ним на столе. Потом поднял голову и сказал: — Седрак Сафарович, очень сожалею, нет машин. Никаких нет. Я все понимаю и вас очень уважаю, но не могу помочь. Никак.

С этими словами чиновник, как бы предупреждая дальнейшие дискуссии, встал из-за стола, подошел к юношам и пожал им руки со словами поздравлений. А потом сделал шаг по направлению к двери, чтобы открыть ее.

Было видно, что дед почувствовал себя очень неуютно. Брови сошлись к переносице, и он уже был готов что-то предпринять. Но что? Под всеми годами его служения Родине лицемерный и алчный чиновник подвел отчетную черту.

Но что для деда было намного важнее в этой ситуации — это то, что его непререкаемый авторитет перед детьми казался пошатнувшимся. Какую-то долю секунды дед еще колебался, но потом гордо поднял голову и, полный достоинства, даже не посмотрев в сторону склонившего голову чиновника, направился к выходу, демонстративно стуча тростью о надраенный паркет кабинета.

Уже на улице плечи деда опустились, и он остановился, опершись руками на трость. Оба сына обняли его с двух сторон.

— Папа-джан, даже не думай и не переживай. Мы сами все, что надо, купим. Не сейчас. Но все будет. Все будет так, как ты хочешь.

Так и случилось.

Квартал самостроя на территории Столичного полка насчитывал порядка двадцати пяти домов. Двери этих домов всегда были открыты, и, проходя по улице, по пряным и стойким запахам можно было безошибочно определить, что на ужин у соседей. Отец и дядя, оставив служебные автомобили с водителями, предпочитали эти несколько десятков метров до отчего дома пройти пешком. Они не шли, они плыли в этом аромате невероятно сложной и трудоемкой армянской кухни, махая рукой в ответ на приветствия соседей.

Когда братья навещали своего отца, в направлении его дома выстраивался весь квартал. Мой отец долгое время возглавлял инженерную службу Центрального района, а вопрос выделения квартир тогда стоял очень остро: очередники ожидали жилья десятки лет. Тогда же дядя Левон возглавлял Главное мобилизационное управление Министерства обороны.

Братья заходили во двор, уже сопровождаемые многочисленными соседями, и прерывали игру бабушки с подругами в карты. Начиналась привычная суета. Все устраивались за столом под виноградным шатром, кто-то приносил нарды. Обмен новостями сопровождался ритмичным стуком нардов и объявлением цифр, выпавших на неблагодарных кубиках — зарах.

— Лева-джан, а моего сына не могут послать служить ну хоть чуть-чуть поближе? Не могу я так далеко ехать, колени вот совсем не работают, — говорил один из соседей, почему-то похлопывая себе по голеням.

— А ты зачем едешь? Это он служит, а не ты, — отмечал дядя, щелкая костяшками нардов и подмигивая брату. — Не так ли, Рафаэль Седракович?

Мой отец серьезно кивал в ответ:

— Давай лучше я тебя к профессору по суставам направлю.

Дядя Лева и мой отец были больше, чем братья. Однажды, после незапланированного обследования, дядю Леву экстренно уложили на операционный стол — речь шла о срочной замене клапана. Пока озадаченные доктора готовили его к сложному хирургическому вмешательству, он строго-настрого запретил своим родным говорить об этом брату до того момента, как операция закончится. Операция длилась долгих восемь часов. После пятого часа ожидания племянник не выдержал и позвонил моему отцу. Через час отец был в аэропорту и уже через четыре часа ждал у дверей реанимационной палаты.

Операция прошла успешно. Когда после наркоза дядя Лева открыл глаза и увидел перед собой светящиеся глаза брата, первое, что он произнес, были слова возмущения: «Я ведь просил ему не говорить!!!»

Мне казалось, что так будет вечно: томная тень винограда, постукивание нардов, строгий и счастливый взгляд деда Седрака, беспечные шутки братьев — моего отца и моего дяди. Но так не бывает. В 1976 году дед Седрак умер.

Мы похоронили его на кладбище Кармир Блур сразу у входа. Там я посадил розы. Есть такое поверье, что нельзя заранее покупать место на кладбище. Но я думаю иначе…

Я в последний раз бросил взгляд на нависающую над мной высотку и направился к машине. Братья неспешно курили и обсуждали что-то свое. Когда я подошел, они понимающе посмотрели на меня.

— Теперь на кладбище? — как бы удостоверяясь, спросили они меня.

Я молча кивнул.

Они были очень близки — мой отец и его брат, дядя Лева. Может, это воспитание и принципиальность деда, может, потому, что они вместе возмужали в далекой России. Когда независимой республике после развала Советов понадобились специалисты, министр обороны Армении полетел в Москву к своему российскому коллеге.

— Павел Сергеевич, нам специалисты нужны. В республике, сами понимаете, таких пока нет, — обратился он к Грачеву.

— Как же нет? Есть. Только они, эти ваши специалисты, пока у нас служат. Вот, к примеру… — И Грачев назвал имя своего однокурсника по училищу. — Лучше него не найдете. Он вам и армию построит, и людей соберет, — уверенно сообщил генерал министру.

Так дядя Лева стал заместителем министра обороны и военным комиссаром Армении, возглавляя Главное мобилизационное управление. Фактически это дядя Лева создал необходимые рода войск и сформировал модель новой армии республики, учитывая геополитическую обстановку в регионе. И то, что небольшая по численности армия в результате осознанного формирования подразделений смогла выдержать невероятное противостояние с противником, — это и его заслуга.

А может, братьев сближала уверенность их отца, что в жизни надо просто делать добро и не ждать благодарности. Как это сделал Липарит на переправе через Аракс. У отца была возможность влиять на очередность в получении квартир.

Однажды к нему на прием пришла вдова с ребенком, которая еле сводила концы с концами. Если ей и суждено было получить квартиру, то не ранее чем через пару десятков лет. Отец это понимал и сделал так, что уже через несколько месяцев она с своей дочкой въехала в отдельную квартиру. Благодарная вдова зашла с ребенком к нему в кабинет со словами: «Дочка, это тот человек, которому мы обязаны всем. Поклонись ему и поцелуй его руки, которые делают добро». Отец был потрясен и с гневом выпроводил их из кабинета. На следующий день вдова оставила в приемной собрание сочинений Чаренца. Наверно, это было самое ценное, что было у них с дочкой.

Дядя с отцом не просто дружили. Им всегда было о чем поговорить и о чем поспорить, чему радоваться и о чем тосковать. Им всегда было о чем попросить и чем пожертвовать. Всегда.

Когда умер отец, дядя Лева, в высшей степени дисциплинированный и подтянутый офицер, утреннему бритью которого могла помешать только вселенская катастрофа, отпустил бороду. И молча проходил с этой бородой шесть недель.

Каждый день он ездил на кладбище. Садился на скамейку перед могилой брата и спрашивал:

— Ну почему ты так несправедлив ко мне, Рафо-джан? Это ты меня должен был похоронить! Ты! — так он каждый раз начинал свой спор с могилой брата.

Это продолжалось недолго. Дядя Лева ушел ровно через девять месяцев после смерти брата. День в день.

Я сел на ту же самую скамейку перед могилами родных рядом с кустом распустившихся роз и снова погрузился в воспоминания о том дне, когда я должен был быть с отцом, ожидая приезда кирпичей на дачу.

Вернувшись из Агверана и встретившись с встревоженными глазами матери, я сразу понял, что на этот раз дипломатия не сработала, и надежда на прощение унеслась с первыми дуновениями охлаждающего вечернего ереванского ветра. Мама кивнула в сторону гостиной:

— Проходи, он тебя ждет, — а сама задумчиво направилась в кухню.

— Присаживайся. Ну как там Агверан? — удивительно спокойно встретил меня отец. От неожиданности я замялся и не знал, что ответить. Все, что бы я ни сказал, было бы неуместно и несерьезно. — Садись, садись. Я тебе давно хотел одну историю рассказать про твоего деда Седрака.

«Неужели есть такие истории про моего деда, которые я не знаю», — подумал я.

— Это история, наверно, больше про меня, а не про деда, — продолжил отец и посмотрел вдаль, в окно, в сторону седой горы. — Твой дед Седрак служил, как ты знаешь, в штабе Закавказского военного округа. Штаб этот располагался в Тбилиси. Когда дед Седрак получил туда назначение и настал день отъезда, он собрал всю семью и дал каждому из нас наставления. На прощанье он поцеловал всех, погладил голову мне и моему брату Леве, закинул за спину вещмешок и ушел.

Дорога до Тбилиси могла занять до двух дней. Это сейчас можно доехать за несколько часов. А деду Седраку надо было добраться на запряженной лошадьми бричке до Айрума и только оттуда паровозом до Тбилиси. Через два дня он уже предстал перед своим начальством. Как офицер он сразу получил подъемные — две большие буханки хлеба из настоящей белой муки и четыре банки тушенки.

Осмотрев эти деликатесы того времени, он аккуратно положил их в свой вещевой мешок. Хлеб не помещался, и он завернул его в большой платок, перевязав узлом концы, и снова пошел на вокзал. Твой дед Седрак опять сел на паровоз до Айрума, а в Айруме пересел на попутный экипаж до Еревана. Весь этот путь туда и обратно он проделал в своих новых блестящих кирзовых сапогах, которыми успели до крови натереть ноги.

Отец прервал рассказ и перевел взгляд на меня. Я почувствовал ком у него в горле, и было видно, что ему трудно продолжать. Он не спеша налил минеральной воды из запотевшей бутылки в граненый хрустальный стакан, сделал пару глотков, поставил стакан перед собой и стал наблюдать, как пузырьки газа подымаются к поверхности воды.

— Перед нашим кварталом с домами, которые и домами назвать было нельзя, была колонка для воды. В этот день мы с друзьями играли на улице рядом с этой колонкой. Было жарко, а мы потные, но полные энергии и азарта бегали по всему кварталу. В какой-то момент я остановился, чтобы перевести дух, и увидел вдали сквозь расплавленный воздух деда Седрака, направляющегося к этой колонке. Твой дед, тяжело передвигая сапоги, подошел к колонке, остановился. На спине его был вещмешок, в руке большая завязанная узлом котомка с выглядывающими буханками хлеба.

Дед устало несколько раз нажал на рычаг колонки — полилась вода. Он стал жадно пить. Потом он намочил платок и начал вытирать им лицо и шею. Я замер. Что-то непонятное удерживало меня от того, чтобы подбежать к нему. Твой дед взвалил на себя вещмешок, взял котомку с хлебом и пошел в сторону нашего дома.

Единственное, что впечаталось мне в память, это глубокие багровые следы, как вспаханная борозда, на его ладони. Наверно, от сдавливающей тесемки вещмешка, которую он не отпускал двое суток. Я стоял и смотрел, как твой дед медленно удаляется в сторону нашего дома. Меня окликнули ребята, кто-то дернул за рукав, и наша возня на пыльной, жаркой улице продолжилась.

Отец устало вздохнул, но через пару мгновений продолжил:

— Уже вечером, наигравшись, я пошел домой, уверенный в том, что увижу деда дома. Но оказалось, что он пробыл дома недолго, передал бабушке хлеб и тушенку и снова поехал в свою часть. А я не успел даже обнять его. Вот так.

Отец сделал еще пару глотков воды, поставил стакан на стол и посмотрел мне прямо в глаза.

— Сейчас, через пятьдесят лет, единственное, о чем я жалею в жизни, что в тот день не подбежал к нему и не обнял его.

Отец старался спокойно закончить историю, но голос его начал дрожать, на глазах проступила тяжелая влага. Он поднялся и ушел, а я остался один в комнате. Один.

Я всегда и боялся, и уважал отца. Но в тот вечер, после рассказанной им истории, когда отец оставил меня одного в комнате с открытым окном и недопитым стаканом воды, что-то во мне произошло. Что-то пронзительное и большое. Может, именно тогда я осознал. Осознал, что каждое мгновенье, проведенное с родными людьми на земле, не имеет цены. Они бесценны, потому что безвозвратны.

Под розовым кустом был небольшой холмик осыпавшихся лепестков. Я нагнулся, взял их вспотевшей ладонью и стал разглядывать их иссушенную плоть.

В моей жизни еще многое будет, но есть что-то, что уже не вернуть никогда. Это слово «никогда»… Никогда — как темная и бездонная пугающая пропасть.

Я перевернул ладонь, и лепестки, кружа, стали возвращаться на землю. Странно: когда умер отец, это ощущение «никогда» у меня изменилось. Страх перед темной бездной сменился уверенным спокойствием. Объяснимым спокойствием.

Мой взгляд скользит по мраморным плитам надгробий: дед Седрак, бабушка Астхик, мой отец Рафик, дядя Лева и его жена Нева. И мой брат… Арман.

У меня уже давно нет этого детского страха смерти. Может, потому, что мы делаем все, чтобы жизнь продолжалась в родных именах, в новых надеждах — в моем сыне Рафике, в моем брате Мураде, в моих племянницах Лене и Неве, в моем племяннике Леве…

Через полвека после того как янычары увели в вечность того невинного ребенка с его матерью, оставив во дворе окровавленное тело его отца, жизнь и этого мальчика продолжилась. Она продолжилась во мне и в моем имени — Андраник.

Вот они все — ушедшие навсегда. Они рядом, они вместе, они там, куда Вселенная когда-нибудь позовет и меня. А они… они, наверно, терпеливо ждут меня. Это хорошо, когда тебя ждут, терпеливо ждут. Я улыбнулся.

Или когда есть тот, кто тебя проводит туда. То, о чем так сокрушался дядя Лева.

Я сидел на скамейке кладбища. Мне было спокойно.

Шесть дней пролетели как один. За шесть дней Бог создал мир. Порой нам не хватает целой жизни, чтобы создать мир хотя бы у себя в душе.

Снова знойная дорога в аэропорт, выжженные солнцем кусты, нескладные ряды торговых лотков. Крепкие объятия братьев перед скучающим работником контроля, поглядывающим на небольшой портфель на моем плече.

— Ты там не задерживайся надолго, — открытая улыбка брата, — здесь тебя ждут всегда. Всегда.

Самолет оторвался от полосы и стал набирать высоту, в который раз удивляя меня этим феноменом — способностью оторваться от земли. А что, разве наша жизнь не феномен? А каждый из нас не феномен? В жизни меня продолжают удивлять только сами люди и еще эти самолеты.

Под строгим взглядом Арарата самолет стал разворачиваться, выбирая направление в другой город, где меня тоже ждут…