Сонеты и венки

Аркадий Пасман, 2020

Сонет. Одна из самых регламентируемых форм стихосложения. Четырнадцать строк, в которых, подчас, заключена целая жизнь.... А если сонетов четырнадцать и они сплетены в тугой венок, который так и называется – Венок сонетов? Содержит нецензурную брань.

венок в три трети

«И сверху лёд, и снизу, маюсь между…»

В. Высоцкий.

Хруст снега под отцовским каблуком,

Январский вечер холоден и ясен,

Мы из кино домой пешком идём,

Хороший фильм. Отец со мной согласен.

Витрины ярко светятся во тьме,

Морозный воздух щёки обжигает,

Снежинки пляшут в вечной кутерьме,

И изредка машины пробегают.

Мы скоро будем к дому подходить,

Ещё квартал, и мы почти у цели,

Но мне совсем не хочется спешить,

Хоть холодно, и уши побелели.

Но клонит в сон, уже ведь очень поздно.

Большой Каретный спит под небом звёздным.

Большой Каретный спит под небом звёздным,

Из форточек клубится белый пар,

И дворник Фёдор, враг мальчишек грозный,

В сторожке раздувает самовар.

Звук патефона слышится негромко,

Шульженко что-то жалобно поёт,

И лай собаки, радостный и звонкий,

Должно быть, спать кому-то не даёт.

Утихший дом, неярко освещает

Холодным светом бледный блин луны,

И вьюга у ворот фонарь качает.

Большой Каретный спит, и видит сны…

Он словно кот, свернувшийся клубком…

Мне этот двор как мой портфель знаком.

Мне этот двор, как мой портфель знаком,

Давно, уже наверно четверть века,

Я пробирался на балкон тайком,

Чтоб покурить отцовского «Казбека»,

Душистый дым мне ноздри щекотал,

И календарь листая прошлогодний,

Я только об одном тогда мечтал,

Чтоб Катя на каток пришла сегодня…

И сердце полетело кувырком,

И всё смешалось в мареве зелёном,

Сараи, липа, горка за катком,

И поцелуй, внезапный, и солёный.

Настало время задавать вопросы.

Четырнадцать. Я скоро стану взрослым.

Четырнадцать. Я скоро стану взрослым,

И я смогу увидеть целый мир,

Занятье выбрать никогда не поздно,

Я сам себе солдат и командир,

Передо мною все пути открыты.

Могу стать офицером, как отец,

Полярником, суровым и небритым,

Или актёром стану, наконец!

И буду, словно Жаров и Ильинский,

Играть в театре, и играть в кино,

Хоть комсомольцу не к лицу хвалиться,

Я знаменитым стану всё равно!

Кормлю я снегирей, моих гостей,

Хруст сухаря звучит как хруст костей…

Хруст сухаря звучит как хруст костей.

Да, ужин мой не слишком-то роскошен,

Но я сижу на кухне у друзей,

И лучший вечер просто невозможен!

Мы голодны, отважны и лихи,

И нету тем запретных в спорах наших,

Читаем запрещённые стихи,

И пьём плохой портвейн из чайных чашек.

И снова разговоры до утра,

И снова дым табачный, и гитара…

И снова всем на лекции пора,

Спешим из переулка до бульвара.

Но чудится на улицах столицы

Писк крысы в спёртом воздухе темницы.

Писк крысы в спёртом воздухе темницы,

Внезапно смех сменил, и голоса,

И треснули, расширившись, границы,

И пелена исчезла на глазах,

И хоть крепки замшелые законы,

Но всё же воздух стылый потеплел,

Поэты собирали стадионы!

И я тогда с гитарою запел.

Мой хриплый голос зазвучал повсюду,

Сперва негромко, а потом слышней…

Об этом я рассказывать не буду,

Тревожит душу тень прошедших дней.

Не властен я над памятью своей,

Я — сам себя предавший Галилей…

Я — сам себя предавший Галилей,

Я слишком много времени растратил

На ерунду, на пьянки, на блядей,

Боюсь, однажды мне его не хватит…

Но я так жил! Бездумно, день за днем!

Но я так пел! Хрипел, до боли в глотке!

Мне Чехов говорил: «Мы отдохнём…»

И я, как Астров, растворялся в водке…

Но как же много я тогда играл!

Вдыхая взгляды зрительного зала,

На сцене я и жил, и умирал,

И в сутках мне часов не доставало.

Глаза закрою — города и лица.

Мне — двадцать восемь. Время репетиций.

Мне двадцать восемь. Время репетиций.

Народ в Таганку рвётся круглый год.

Я вновь недавно вышел из больницы,

Любимов поругает, но возьмёт.

Вот, распахнулись царские палаты,

Шумит разноголосая семья,

Здесь Золотухин, Славина, Филатов,

И Танечка, красавица моя…

Я снова с вами, значит, всё в порядке,

Ну, прямо Чацкий — «С корабля на бал!»

Директор что-то записал в тетрадке,

И головой сурово покачал.

И спазм, что рот мой горечью заполнил,

«Мне сорок два…» — непрошено напомнил.

«Мне сорок два…» — непрошено напомнил

Оторванный листок календаря,

И душу вновь надеждою наполнил,

Что, всё-таки, а может всё не зря?

Есть множество причин для оптимизма,

Ведь «Человек — начало всех начал!»

Я всё-таки дожил до коммунизма,

Как нам Хрущев когда-то обещал!

Москва бурлит, шум, гам и канонада,

На улицах разноязыкий хор,

Ну вот, пришла и к нам Олимпиада,

Бессмысленный, но радостный костёр.

И эхом отдаётся вдалеке,

Хруст ампулы, раздавленной в руке.

Хруст ампулы, раздавленной в руке…

Вот и опять до счастья не добрался!

Нельзя построить замок на песке,

И я не смог. Не смог, хотя старался.

Я пел, играл в театре, жён менял,

Двух сыновей родил, уж так случилось,

И наконец Любимую обнял,

Она из звёзд однажды появилась.

И обретя заветную мечту,

Всё то, что было просто невозможным,

Я понял, время подводить черту,

Границу между истинным, и ложным.

Теперь меня и беды не догонят,

И злые, привередливые кони!

И злые, привередливые кони,

Храпят, скосив кровавые глаза,

Меня вампиры жуткие хоронят,

В углу перекосились образа,

Мой истребитель падает отвесно,

Мой горизонт по прежнему далёк,

В хрустальном доме спит моя невеста,

И над ареной я пройти ре смог…

Поэты вечно ходят без брони,

И режут в кровь свои босые души,

О, Господи, Спаси и Сохрани,

Чтоб я себя сберёг, а не разрушил,

И злые бесы, в страхе и тоске,

Куда-то проскакали вдалеке.

Куда-то проскакали вдалеке

Жираф влюблённый с Антилопой вместе,

Я в путь далёкий вышел налегке,

Как Хармс, с мешком, с бутылкой, честь по чести,

Куда пойду — пока не знаю сам,

А значит, никому не проболтаюсь,

Мой друг, взял, и уехал в Магадан,

Быть может, к Магадану прогуляюсь,

А может, прямо в космос улечу,

Созвездие Тау Кита проведать…

Теперь могу я делать, что хочу,

И не обязан вовремя обедать.

Совсем свободным стану очень скоро.

И нет уже ни славы, ни позора.

И нет уже ни славы, ни позора,

Вот только б роль последнюю сыграть…

Мне в след глядит Всевышний без укора,

Лишь Он один способен всё понять,

А всё поняв — простить великодушно,

Грехи мои развеяв, словно дым,

А мне его увидеть очень нужно,

Мне есть чем отчитаться перед ним!

Скажу — «Смотри, я весь перед тобою,

Писал стихи, актёрствовал, грешил.

Теперь глаза усталые закрою,

А ты уж сам судьбу мою реши.»

Ведь нету ни единого зазора,

Под каменной десницей Командора…

Под каменной десницей Командора,

Ты вспомнишь всё, что в жизни совершил,

И прошлое развеется, как мОрок,

Ведь ты попал туда, куда спешил,

Невыносима мраморная тяжесть,

Она тебя готова раздавить,

Но ты упрямо истукану скажешь —

«Я это сделал. Можно повторить.

Да, мы по разным правилам играем,

Так что судить не стоит свысока,

За то, что жребий сами выбираем,

Поверьте мне, цена невысока!»

Москва. Январь. Белым-бело кругом.

Хруст снега под отцовским каблуком.

3 ноября 2019 г.

Хруст снега под отцовским каблуком,

Большой Каретный спит под небом звёздным,

Мне этот двор, как мой портфель знаком,

Четырнадцать. Я скоро стану взрослым.

Хруст сухаря звучит как хруст костей,

Писк крысы в спёртом воздухе темницы.

Я — сам себя предавший Галилей.

Мне двадцать восемь. Время репетиций.

«Мне — сорок два…», непрошено напомнил

Хруст ампулы, раздавленной в руке,

И злые, привередливые кони

Куда-то проскакали вдалеке,

И нет уже ни славы, ни позора,

Под каменной десницей Командора…