Обращение Апостола Муравьёва

Аркадий Маргулис, 2014

За какое бы дело ни брался Марат Игоревич Муравьёв-Апостол, непременно добивался победных результатов, проявляя недюжинную волю и отменные лидерские качества. Став помощником машиниста пассажирского поезда, уберёг состав и сотни людей от неминуемой катастрофы. Увлекшись спортом, в короткий срок выиграл первенство страны по боксу. Отправившись на золотые прииски, стал обладателем огромного состояния. Близкое знакомство с криминальными авторитетами помогло ему избежать неминуемых подозрений в преднамеренном убийстве. Обнаружив в себе недюжинные художественные способности, Апостол увлёкся изготовлением фальшивых банкнот, что привело его к уголовной ответственности. В тюрьме его посетил священник и обратил в православную веру. Осуждённый на многие годы тюрьмы, Апостол стал убеждённым священнослужителем в тюремной церквушке.

Глава 4. Ступени. Юношеские забавы

Пацаны, случись поблизости кто-нибудь из преподавателей, привычно чибонят окурки. Но паренёк, на добрую сажень выше прочих, безрассудно смел. В присутствии словесника Семёна Захаровича Гросса процеживает струю дыма сквозь четыре дымовых кольца. Порыв ветра рассеивает этюд, и Марат матерится так грязно, что Семён Захарович, вознамерившись пресечь беспорядок, поспешно ретируется под крышу заведения. В безопасности дожидается наглеца, вынашивая план возмездия.

— Сегодня к доске… — реет над головами студентов карающий перст педагога…

Молодёжь прячет глаза.

— Сознавайтесь, тунеядцы, кто читал «Молодую гвардию»! Шаг вперёд! — громогласно глумится Марат.

Аудитория расслабляется хохотом: «Молодую гвардию» не читал никто.

— Муравьев! Мать твою… несчастную! — вне себя от гнева, но дипломатично сокрушается Гросс. — Проследуй к доске! Живо!

Капкан взведён, жертва готова к закланию, и Марат декламирует на ходу:

— Молодым везде у нас дорога… Старикам везде у нас почёт.

Семён Захарович утешается мыслью «Кабы не здесь, быть щенку битым». Кто не знает, как опасно распускать руки перед сборищем отпетых лоботрясов. Непременно настучат. Учитывается и другое: не пострадает ли вместо шалопая сам преподаватель.

— А ты-то, ты-то ч-ч-читал «Молодую Гвардию»? — интересуется Гросс.

— Вне сомнений, читал! — бесстрастно ликует Марат.

Семён Захарович дотошный, опытный, чует подвох, только на жареном поймать не может. Студенты, как комиссия ГорОНО, чутки к беспределу. Преподаватель уверен: бездельник просматривал лишь критику. Но доказательств нет, во спасение бросает взгляд на часы. И предлагает наглецу высший бал — в обмен на признание. Убийственный промах! Аудитория ехидно хихикает. Урок загублен и заодно искалечен авторитет. Чтобы хоть как-то сохранить лицо, Семён Захарович запускает хитрый крючок:

— Так вот, Муравьёв, пораскинь мозгами. Если они есть. Чем особенно обеспокоена Уля Громова в оккупации?

Звенит избавительный звонок, но в глазах Марата бравада. Собирается отвечать.

— Фашисты хотят добраться до наших душ — вот что больше всего тревожит комсомолку Громову.

— Э, не-е-е-т, шалишь! — кричит Семён Захарович, но вдруг, сникнув, унизительно клянчит: — Ну признайся, оболтус, ты же не читал «Молодую гвардию»…

Марат Муравьёв-Апостол непреклонен и добивает Гросса фразой, ставшей в Одесском железнодорожном техникуме притчей:

— А Улечке всего девятнадцать лет было… Перебили ей враги рёбра и руки, на спине звезду вырезали…

В Одессе звонок делу не помеха. Муравьев бесстрастно покидает класс, за ним остальные.

Как же Семён Захарович ненавидел свою работу! Так, что даже Вуячич не облегчил душевные раны. И словесник, дожидаясь, когда Сонечка Ротшильд покинет класс, закуривает у приоткрытого окна, прислушиваясь к умиротворяющему эфиру. Со двора слышится: «По заявке нашего постоянного радиослушателя Семёна Захаровича Гросса повторяем песню на стихи Роберта Рождественского, музыка Арно Бабаджаняна, исполняет Виктор Вуячич…».

Солидное, как пятизвёздочный армянский коньяк, здание техникума знавало выдающихся людей, но Марат Муравьёв-Апостол, студент с дворянской фамилией и усами наперевес, затмил всех.

Он обладал цветным телевизором, потреблял финский сервелат, запивая баварским пивом, и пользовал лучших девочек. Природу не обманешь. С его появлением задумчивый словесник Гросс, а с ним и флегматичный сопроматчик Терещенко обивали порог директорского кабинета с упрямой дилеммой: «Решайте! Или он, или я!». Но Олег Олегович Нехай, по прозвищу ООН, бессменный директор техникума, ревниво сохранял статус-кво. Чем-то потрафил администрации наглец с ювелирно прорезанными, а оттого вызывающими чертами лица.

Омрачало идиллию единственное обстоятельство: студент Марат Муравьёв-Апостол умудрялся призывать на свою голову громы и молнии всей Одессы. Правда, всегда выходил из ситуаций с честью. Прожжённые ухари поначалу столкнулись с ним из-за подружек. Иногда благородно звали на дуэль: «Сегодня… в шесть… в спортзале», порой наваливались сворой. К концу первого семестра, залечив искалеченные носы, вставив протезы вместо выбитых зубов, они бесповоротно признали превосходство Марата. Некоторые заложники поруганной чести тайком, чтобы не услышал жалобу, роптали. К девушкам, сугубой причине драк, Муравьёв относился с брезгливой насмешливостью. И если первенство среди юношей утвердилось, девичьи битвы за расположение красавчика не утихали. Но Марат оставался одиночкой, хотя славился неисчерпаемым магнетизмом: люди, попавшие в его сферу, претерпевали что угодно, лишь бы оказаться рядом.

Внезапно, без прелюдий, после очередной взбучки от ООН, Марат необъяснимо для всех вступил в комсомол. Возможно, причиной послужила гуляющая по стране Всеобщая Шиза. Каждый отмечал юбилей обожаемого Леонида Ильича Брежнева по-своему, без присмотра. Муравьёва-Апостола пробило на комсомол. Студенты оттягивались в засаленных диалогах: «Имя? — Комсомол! Национальность? — Интернационал! Адрес? — Мой адрес не дом и не улица, мой адрес Советский Союз!». Прожужжав уши кураторам, заручившись райкомовской поддержкой, Марат решил преподать урок упадничеству и застою.

На факультете «Организация перевозок и управление» числилось около трёхсот студентов. Немного для задуманного, но начинать нужно с малого. Марат надумал театрализовать захват Одессы большевиками. В восемнадцатом году красные, подняв восстание, отбили город у Центральной рады и Временного правительства. Тютелька в тютельку, как и тогда, столкнулись верхи с низами. Преподаватели не могли учить по-новому, студенты не хотели учиться по-старому — и «потомок декабриста» Муравьёв-Апостол затеял бузу по всем правилам жанра. При студенческой общаге созвал Тревожный Комитет, где в течение недели сотни студентов репетировали чинить отпор преподавательскому произволу. Они не ели и не учились. Но пили повально. Вождь их, Марат Муравьёв-Апостол, пообщался с каждым. Затем, прикинув шило к мылу, назначил десятских и сотских.

Первокурсница Полищук, прежде обделённая мужским вниманием, радушно принимала у себя верхушку Комитета. Её комната из-за временного отсутствия компаньонки, подхватившей тяжелейшую инфлюэнцу, служила Штабом. Угорелая от скопления возбуждённых мужиков, она безжалостно искромсала на бутерброды месячный запас сала. Дефицитным продуктом, отправляя дочь в город, сопроводила мамаша, заслуженная сельская учительница, пребывавшая в бессрочном разводе и оттого наделённая чарующей прозорливостью. Продукт должен был обеспечить дурынде-дочери достойного жениха. Сама мамаша познала эту премудрость на собственном горьком опыте. Истинные ценители деревенского сала не преминут клюнуть. Надо терпеливо поджидать. Пусть десять, двадцать, сто, насытятся и уйдут, но тот единственный отыщется непременно. Он свяжет неземное кулинарное удовольствие с рукой, его подающей.

Понедельник — день тяжёлый. Входы и выходы Одесского железнодорожного техникума наглухо перекрыты плотными кордонами, проникшими из благолепия Алексеевского сквера. Телефонные линии обесточены. Опасный физрук Петермухер и педагог черчения Кропоткин, вылитый варяг, нейтрализованы в спортзале. Гросс — одиозная личность, никчёмная для революции, но враждующая с вождём, до смерти запуган агрессивной фурией Полищук. Его, обезволенного, в назидание инакомыслящим, приторочили к перилам у парадного входа. Развлекали его старинной паровозной байкой, раз за разом убыстряя её темп до скороговорки:

— Шило, мыло, мотовило, восемь пар…

Шило, мыло, мотовило, восемь пар…

Ту-ту-у-у!

Спрашивали страдальца насмешливо:

— Любо ли?

Сами же и отвечали вместо него:

— Любо! Любо! Дорого!

Намечалось, что требования Тревожного Комитета провозгласит верховный вождь под овации со скандированием полюбившегося «Любо!». Но случилось непредвиденное. Главный бунтарь, к оторопи сотен бойцов в красных тогах, сшитых из праздничных транспарантов пламенной революционеркой Полищук, отсутствовал.

Муравьёва застал дома директор ООН с нарядом милиции. Марат отдыхал сном младенца и, пробудившись, с трудом вспомнил о намеченном захвате власти. Когда его попросили объяснить своё отсутствие на месте событий, он обосновал лаконично:

— Скучно стало до смерти, Олег Олегович…

Директору техникума едва удалось убедить власти не политизировать инцидент, но отнестись к происшествию, как к ребячьей шалости. «Мальцы неловко похохмили. Бывает». Но органы рассвирепели всерьёз. Всеобщий разнос уподобился урагану.

Гросс, решив, что разразятся погромы, слёг с инфарктом. Терещенко по состоянию здоровья заторопился на досрочную пенсию. В преддверии семидесятилетия Великого Октября милостиво разрешили не распускать факультет. Но Марата Олегу Олеговичу отстоять не удалось.

ООН и сам не знал, отчего беззастенчиво благоволит бездельнику. Парнишка воплотил в себе всё, о чём невысокий рыхлый трусоватый Нехай, мечтал с детства. Сила, отвага и красота не были крайними в списке качеств Марата, вызвавшими восторг ООН. Первые места прочно занимали гипертрофированный апломб и растрачиваемая попусту феноменальность. Марату фантастически легко удавалось всё, за что брался — всерьёз или спустя рукава. Как-то в третьем семестре преподаватель сопромата Терещенко отказался допускать Муравьёва к экзаменам, мотивируя постыдную несовместимость соискателя с изучаемым предметом. Беседа директора с нерадивым студентом состоялась в полдень, за день перед злополучным экзаменом.

Марат долго слушал увещевания ООН, а затем легкомысленно заявил:

— Успокойтесь, Олег Олегович, пройду я экзамен. Подчитаю легонечко, выдохну и сдам «сопромуть» на ура.

Директор повеселел. Не было в голосе парня ни намёка на браваду или попытку отстрочить беду. Сугубая констатация факта.

На экзамене Муравьёв добыл высший бал. Терещенко не поверил сам себе. Пришлось держать испытание вторично в пустом классе, имея экзаменатора vis-a-vis. Когда Марат закончил, прослезившийся педагог расцеловал его прилюдно и троекратно, а директору заявил, что жизнь прожил не зря. На небосводе советского сопромата вспыхнула новая сверхъяркая звезда. Марат действительно подсел на предмет, с болезненным аппетитом постигая каноны сопротивления материалов. Вскоре он победил на городской студенческой Олимпиаде, но на областную ехать воспротивился. Просто-напросто в один сиреневый весенний день, как высказался сам, охладел к сопромату. Сколько ни впадал в отчаяние Терещенко, как ни увещевал ООН, Муравьев выше трёх плотных баллов в дальнейшем не поднимался.

Юноша обладал загадочным свойством: быстро охладевал к собственным успехам, как обычные люди забывали свои неудачи. Череда срывов способна сломить человека неизбежной угрозой провала, чем бы он ни занимался. Но почему Марата отвращала череда успехов, ООН взять в толк не мог.

Следующим фейерверком абсурда оказался урок Марианны Иосифовны Туник. Кроме истории, она преподавала в техникуме обществоведение. Директора пригласили на показательный урок, где набирала обороты традиционная дуэль между двумя интеллектуалами. Один ратовал за превосходство социалистической экономики, другой — капиталистической. К доске, под восторженный гвалт класса, вышла Танечка Кронштадт, круглая, при несомненных талантах, отличница. ООН не сомневался, что именно ей поручат стать глашатаем социалистического развития. Вторым, под обвальный бойкот зала, восхвалял заведомо проигрышную партию красавчик Муравьев.

Четверть часа понадобилось Марату, чтобы в пух и прах разбить малокровные доводы Танюши Кронштадт. По его утверждениям, социалистическая система закончит самопальной катастрофой, съест и переварит сама себя, подобно желудку без пищи — произойдёт это вскорости, годам к девяностым. Но на этом сюрпризы Марианны Иосифовны Туник не закончились. Вторая, не менее убедительная часть политического прогноза случилась на госэкзаменах, где присутствовали уполномоченные инспекторы не только ГорОНО, но даже из Министерства Образования. На ристалище вышли те же двое, Олег Олегович вспотел от страха: феноменальная победа могла стоить его любимцу Колымы, и та же участь грозила героине Туник.

Результат поверг грустные ожидания. Дуэль повторилась с точностью наоборот: адвокатом социализма на этот раз выступил Муравьёв. Прелестная Танечка Кронштадт с жаром отстаивала преимущества капиталистического пути, чувствовалась многослойная подготовка к победе. Но неприступная крепость Танечки Ротшильд была виртуозно разбита в щепки.

Попытка захвата власти в кампусе железнодорожного техникума, даже при вмешательстве ООН, не могла сойти с рук Муравьеву-Апостолу. Нехай понимал, что лишь отчисление опального студента обернётся спасением его директорского благополучия.

Ко дню железнодорожника поздравить коллектив техникума съехались именитые выпускники во главе с начальником Одесской железнодорожного узла Фоменко. Нехай в преддверии головоломного разговора с Маратом произнёс целомудренный спич:

— От всей души поздравляю коллектив техникума со знаменательным днём. История техникума богата боевыми и трудовыми традициями, неразрывно связана с развитием железнодорожного транспорта страны. Поэтому желаю педагогическому коллективу здоровья, новых сил в воспитании будущих специалистов отрасли. Студентам — вдохновения, настойчивости и успехов в учёбе.

В иные времена затащить Марата на мероприятие было невозможно, но сегодня директор попросил об исключительном одолжении. По окончанию торжественной части, когда гостей пригласили в зал на фуршет, Муравьёв-Апостол направился в директорский кабинет, ощущая, что с сегодняшнего дня жизнь потечёт иначе. Знать бы, в какую сторону.

— Ну, когда такое бывало? Приходится игнорировать самого Фоменко в пользу бунтаря Муравьёва. Нонсенс! — жаловался Нехай виновнику неудачи. — Из комсомола тебя выперли, как врага народа. Сверху ждут экзекуции. Ну, куда править? — взялся разруливать ситуацию директор. — Послухай и сделай, как велю. Знаешь ведь, что я к тебе со всею душой… В нашей отрасли продвинуться можно и без образования, варила бы голова. У тебя с этим благополучно, и я помогу. Гляди сюда, Марат Игоревич. Есть такие работы, что в одиночку выполнить невозможно, нужна надёжная страховка. Труд машиниста, к слову…

Марат, слушавший директора терпеливо, из личной приязни, оживился. ООН между тем продолжал:

— Машинист управляет сложными системами, притом небезопасными. Вполне логично назначить ему помощника, если прикинуть, какую огромную пользу стране приносит железнодорожный транспорт…

Марата мало интересовала экономика в государственном масштабе, но попасть бойцом в локомотивную бригаду и управлять вместе с машинистом поездным составом представлялось заманчивым. Зевая на скучных занятиях, он, бывало, в мечтах управлял подвижной громадой. И вот, складывается, почти наяву. ООН о мечтах Муравьёва не догадывался, и хитрил, чтобы его завлечь:

— Без помощника машинист пустое место, никто…

— Я согласен, — бесцеремонно вставил Марат.

— Что? — осёкся директор. — Неужто вник?

— А то. Пойду помощником, — подтвердил Марат.

Олег Олегович, уже представлявший любимчика арестантом, не ожидал молниеносной победы, и поэтому немедленно прекратил утратившие необходимость уговоры.

— Собирайся, Апостол, в Элисту. Там у меня свой человек начальником отдела кадров узла. Кореш, кое-чем мне обязан…

— Где это — Элиста? — поинтересовался Марат.

— Калмыкия, — успокоил его ООН, — обещаю: год-два-три, и пойдёшь в машинисты.

— Ладно, Олег Олегович. Дальше Калмыкии не сошлют.

— Верно, студент, — директор искренне считал, что спасает парня, — вообще-то, учти, помощником может стать выпускник железнодорожного техникума, но непременно с направлением на предварительную практику. Не иначе. Для тебя сделают исключение, к работе приступишь сразу, обучат в рабочем порядке.

Единственным человеком, не оставшимся в накладе после истории с захватом власти, оказалась пышнотелая простушка Полищук. Её чувственное, долго не знавшее мужской близости тело, вторую неделю сладострастно изгибалось под сильными руками бывшего сотника Тревожного Комитета, проворного татарина из «третьей столицы России», тысячелетней Казани. Сала слуга ислама не переносил на дух, но крупных женщин уважал безмерно.

В восьмидесятые годы заметно ослабло действие механизмов, влияющих на поведение человека независимо от условий его жизни. Старые утратили своё значение, новые ещё не состоялись. Роль компенсаторов долгое время выполняла вера, часто управляющая трезвыми убеждениями, но вынесенная за рамки реальной жизни. Хитрое противоречие позволяло свободнее управлять людьми, преподнося средство управления, религию, как дурман. Даже вольнодумцам, вроде Марата Муравьёва-Апостола, если находили для себя кумиров. Но в моменты острых приступов самолюбования они теряли самоконтроль и увлекали за собой прочих. Вовсе не сродни простейшему существу в этой категории, домашнему эгоисту, пугливому вне дома. Общественный эгоист превосходнее! Он искренне полагает, что все поголовно обязаны становиться столь же сильными, умными и заметными, как он. Где Ницше? Тут уж каждый сам за себя.

Поколение за поколением верили в идеал, но идеал оказался размыт. Маячил где-то у горизонта. Будущее жило сегодняшним днём, или даже вчерашним, где люди, соблюдая очередь, двигались неизменно гуськом. Шаг влево, шаг вправо, и ты уже не звено в общей цепи. Ты лишний, никто. Несомненно, в жизни довлели общественные авторитеты, в те годы, например, комсомола и партии, но и они постепенно истрепались до критических ошмёток. Отдельные личности, такие как Олег Олегович Нехай, пока ещё умели сдерживать народ личной содержательностью. Но социальное полотно страны всё чаще вышивалось бесцветными нитями. Созидание обретало черты имитации.

Принадлежи Марат к местной элите, пусть даже местечкового уровня, не пришлось добираться через всю страну в какую-то несчастную Элисту. Вместо того, чтобы заслуженно подняться над квашниной масс, придётся тешить самолюбие в неизвестности мизерными и потому совершенно напрасными успехами.

Марат поехал в Элисту. Начальник отдела кадров изучал рекомендательное письмо осторожней, чем сапёр роковую гранату. Прочитав, неясно хмыкнул и спросил с ревнивой осведомлённостью:

— Уж не потомок ли вы участнику Черниговского восстания, декабристу Муравьёву-Апостолу?

Марат, потрогав усы, ответил с ужасающим достоинством:

— Именно так. Мне всегда напоминают об этом. Что скрывать: потомок.

— Хе-хе, предка казнили, а вас, значит, в ссылку. Эх, молодой человек, всё обязательно возвращается на круги своя, — задумчиво проговорил он, глядя мимо, а затем серьёзно, в глаза, добавил: — Пойдёшь помощником машиниста. Оклад сто двадцать целковых плюс премиальные. Сделаем из тебя, как просит Олег, машиниста высшей квалификации. Кстати, мы вместе институт заканчивали, но, как говорится, это было давно и неправда. Поработаешь года два-три помагалой, потом направим в дорожную техшколу. Оттуда вернёшься машинистом. Подходит? Желаю удачи, потомок.

Марат осел в пыльном калмыцком городишке Устой. Трёхэтажное общежитие угрюмостью напоминало давно снесённую одесскую трущобу, цельно сохранённую в памяти. Помойка, вонь, хлорка, блохи. Кровать ножками в баночках с керосином. Бессмертный проказливый клоповник. Кому экзотика, а кому Родина.

Машинисту Клавдию Антоновичу Пересунько физиономия подопечного показалась знакомой. Долго всматривался, словно не в лицо, а в фотонегатив на свет. Пока лента в бачке с «проявителем», ничего не видно. Но через время раствор убирают и заливают воду для промывки. Процесс нудный, но в Калмыкии никто никуда не спешит. Затем вместо воды бачок наполняют «закрепителем», и снова ожидание. Как знать, удастся ли? Красный фонарь не предвещает удачи. Наконец, плёнка подсушена. Финал близок. Свет на проекторе включается, изображение с негатива переходит в позитив на бумаге. «Эй, пескарёк, майку-то накинь, чего мослами торгуешь». Глаза машиниста расширились, но тотчас сузились, как природные у калмыка. Перед ним стоял тот самый Геркулес, что когда-то пнул сына на асфальт у Гамбринуса. И сам он, подхватив сынишку на руки, сбежал от шестилетнего наглеца. Позорище, пора платить по счетам.

— Слухай, хлопчик, я-то тебя в Одессе встречал.

Сначала Марат не удивился. Мало ли, мир тесен, да и Одесса — город компактный.

— Я тоже коренной одессит, — признался Клавдий Антонович, — и на родной железке крупным начальником был. А ты, голубь — тот малец, что у Гамбринуса проказничал.

Пришло время поразиться. Повстречать в такой глуши старинного оппонента… Марат стушевался, но не потому, что оказался узнан. В голосе машиниста услышалась боль, не вязавшаяся с воспоминанием о злосчастном пинке.

— До сих пор не терплю поучений. Насчёт вашего сына…

— Стоп. Нет у меня сына, — бросился в глаза безнадёжный жест.

— Как, нет? В каком смысле нет?

— Во всех смыслах. Погиб мальчик…

— Простите… Не знал… Соболезную…

— Да-да, принимаю… Соболезнование… Сколько их было… Как не помнить. Мариша моя на секунду упустила из виду коляску. Нелепый уклон. Зачем? Коляска покатилась по платформе. Перевернулась на рельсы. Сашка, сын мой — когда ты напугал, полгода заикался, по врачам всё водили, пока киевский логопед не вылечил. Он у меня мужик был, за коляской первым прыгнул. Мариша уже на его крик обернулась. Соскочила и она с платформы. Подняла дочурку на руки. Сашка собрал со шпал вещи, — Марат слушал, каменея, — жена улыбается снизу — всё в порядке, не кипятись. А я… стою, пальцем пошевелить не могу. Поезд изошёл воем, проскочив в метре… Из-за шума они не заметили встречного состава, а я молчал и смотрел, как мчит на соседнем пути товарняк и пожирает мою семью.

— Они… все?

— На место выехала следственно-оперативная группа, бригады скорой помощи… Жена и дочь сразу… Малыш ещё жил. По словам врачей, получил травмы, не совместимые с жизнью… Никому, мне уж подавно, не нужное следствие. «Одесская транспортная прокуратура проводит проверку по уголовному производству: нарушение правил безопасности движения или эксплуатации железнодорожного транспорта, повлёкшее смерть человека». Так это звучало. Машинист, слава Богу, оказался не виноват, состав вообще не должен был останавливаться на станции. На суде он показал, что, увидев стоявших в опасной близости людей, стал подавать предупреждающие сигналы, экстренно затормозил, но сильный поток воздуха затянул их под колёса. А потом… знаешь, что написали потом в «Знамени коммунизма»?

Марат будто проглотил язык. Клавдий Антонович тоже молчал. Будто минуту назад было, но высказать не получалось: запрыгали губы.

— Что?

— До сих пор… Выжигает… Родители, дескать, не досмотрели. Под поездом погибли мать и двое детей. Виной любопытство малыша и родительская беспечность… А? Железнодорожный путь, многотонный поезд, семья на рельсах… Нет семьи. И я не мог остаться, уволился, сбежал в Калмыкию. По ночам снились пути. Не жена, не дети — пути… рельсы… рельсы… рельсы… И я понял… Моё место в локомотиве… До сих пор смотрю на них, они на меня…

Марат так и не уразумел, что имел в виду машинист, то ли пути и рельсы, то ли семью, но благоразумно решил не уточнять. У Клавдия Антоновича явно душевный разлад, а с ним работать в упряжке. Чем он взял медицинскую комиссию, оставалось загадкой.

Потекли будни, неповоротливые на околице страны. Сперва машинист принял помощника за отпрыска влиятельного районного чинуши. Хитро щурясь, неторопливо задирал обидным словом. Но в поезде, как и в самолёте, на ходу не сойти.

— Продвинуться на железке можно в двух случаях: лапа мохнатая или голова на месте. Человек бесчестный, — вещал Пересунько, поднимая дрожащий в назидании перст — изначально не пойдёт машинистом, а двинет на блатняк в контору. Туда без связей не суйся — только если имеешь таланты, иначе от ворот поворот. А как машинисту быть, чтобы заметили? Я понимаю, инженер может образованностью взять, а мы, извозчики — как слесаря в депо. Без них никуда. Зато помалкивай, да конопать. Люди думают, на железке кайфово. Романтика, зарплата, льготы. Фигня. Работа машиниста — ад на колёсах.

Со временем Пересунько перестал ворчать. Может быть, надоело. Или присмотрелся к подручному. У Клавдия Антоновича выходило, что Марату с его пламенным ликом следовало податься в космонавты. Друзья степей калмыки и вольные сайгаки Марата не занимали. Апостола до дрожи возбуждала скорость. Ему, доподлинно знающему устройство и принцип движения поезда, казалось невероятным, как мановением руки можно стронуть с места многотонную махину. Но статистика набиралась поучительная: пока помощник присутствовал в рейсе, ничего не ломалось. То есть, совсем ничего. Старинная, ещё довоенная система, словно боясь разочаровать, замыкалась на парне с васильковыми глазами. Стоило ему покинуть локомотив — Пересунько нарочно присматривался — складывалась скучная картина: затасканный «козлик» присланной срочно техпомощи тосковал среди перегона у замершего состава.

В действительности на железке легче слесарям, чем прочим сословиям. Спешить некуда, экстренная ситуация, если случается, то в образе начальника депо, заложника обстоятельств. Но в любом случае неисправности устраняются в спокойной обстановке и непременно в течение нужного времени. Аврал категорически не допустим. Машинисту же и его помощнику на выявление неисправности отводится в лучшем случае десять минут, именно поэтому ремесло локомотивной бригады — вести состав, а не мучиться ремонтом.

В проливень бесновался дождь. Стегал стёкла вспухшими вожжами — дворники не успевали расталкивать воду. Клавдия Антоновича настигало прошлое. Позволив помощнику «порулить», чтобы не заснуть, затянул «душевную железнодорожную»:

— А поезд всю ночь несётся,

О чём-то поют гудки,

И поезда сердце бьётся

В твоей, машинист, груди…

Как раз, когда Марат, убаюканный припевом, потёр для трезвости глаза, на связь вышел диспетчер. Потребовал ответить. Сбился и несколько раз подряд, словно забывшись, переспросил: «Как слышите?». Пересунько не пошевелился. Апостол почувствовал неладное. В голову бросилась кровь, громом разразилось сердцебиение. Схватился, толкнул под локоть Клавдия Антоновича, рявкнул на диспетчера в микрофон так, что тот сразу пришёл в себя. Эти отбитые у времени секунды стали переломными.

Опасность опасности рознь. У надвигавшейся беды голодная пасть и острые зубы. Диспетчера как прорвало — изошёл подробностями, будто на рапорте начальнику дороги. Навстречу по колее с их составом мчался неуправляемый тепловоз. Клавдия Антоновича «понесло». Апостол мог поклясться, что разглядел в его глазах погибающих детей и жену. Марат постиг главное: время, его нет! Надо действовать, не раздумывая, не оглядываясь на машиниста.

Столкновение… Неизбежность… Единственный путь — что туда, что оттуда — навстречу! Решение всплыло в голове, смыв лишние мысли и сомнения. Всё сжалось в мгновение. Остановив поезд, Марат с Пересунько бросились расцеплять вагоны. Работали на ощупь, сбивая в кровь пальцы. Небо выстреливало молнии, гром и плотные дождевые струи. Бесконечность! Четырнадцать вагонов, пятьсот пассажиров… Расцепив вагоны, ринулись обратно, к локомотиву. Пересунько, едва различавший в ночи фигуру помощника, мчался за ним. Он ещё не постиг манёвров Апостола, слишком порывистых, скорее молниеносных, но, по воле случая оказавшись ведомым, старался выполнить команды быстро и точно. Ведь не всегда в жизни роли распределяются, как задумано изначально.

Лишь когда Апостол пустил машину навстречу неуправляемому тепловозу, Клавдий Антонович понял, что задумал помощник. Понял и поразился небывалой свободе ума и отваге сердца: Марат жертвовал собой, чтобы спасти пассажиров. Он, как истинный Геркулес, собирался телом преградить путь разогнавшейся махине, не допустить столкновения с пассажирскими вагонами.

Но он недооценил Апостола. Они успели откатиться на пару километров и остановиться, когда показался мчащийся на предельной скорости тепловоз. Апостол, сбросив тормозной башмак, привёл локомотив в движение в обратном направлении, набирая скорость для смягчения удара. За секунды до столкновения Пересунько рванул помощника за рубаху, неимоверным усилием утащив вглубь. Слившиеся биения двух сердец, единые плоть и кровь, настигший неуправляемый болид… Звуков словно не было, или их уволокла вместе со стеклом ударная волна. Рваные клочья металла, лишь затем вой и скрежет, словно вырвавшиеся из преисподней… Само время, оглушённое многотонной мощью, остановилось взглянуть, стоило ли идти дальше…

Машинист и помощник очнулись. Ад? Рай? Ни то, ни это, значит, живы. Звуки, краски, ощущения вернулись в мир, моторошно заявляя о присутствии. Первые мысли оказались не о чудесном спасении — о счастливой отсрочке. Как до сих пор не вспыхнуло, не рвануло! Кинулись выключать батареи, затем — в маневровый тепловоз. Не раздумывая, не замечая боль и кровь. Марат выдернул из бедра осколок стекла, мешавший двигаться и, зажав рану, полез в кабину. Внутри чудом сохранившиеся приборы, предельные параметры и… пусто…

Беда прошла стороной. Даже не обдав смертельной одышкой пассажиров. Пассажиры, как всегда, возмущались непредвиденной остановкой и не подозревали о разбойничавшей, но усмирённой катастрофе.

В ожидании спасательных бригад машинист с помощником осматривали развороченную кабину своего локомотива. Она, словно пропущенная сквозь мясорубку, являла собой потрясающее зрелище. Клавдия Антоновича передёрнуло: пульт управления вывернут наизнанку верхняя часть корпуса напрочь смещена, висят, как умирающие рыбины во вздёрнутом неводе, обрывки жести и стального литья.

— Всё… Кончено… Ремонту не подлежит, — сказал Пересунько и потерял сознание.

Марат последовал за ним.

Героями они себя не сочли — молча и единодушно. Сумбурная речь начальника станции Элиста усилила парадную надсаду зала:

— Заветная профессия — машинист! Честное дело! Но! Какой-то мерзавец, проникнув в маневровый локомотив на отстое, запустил дизель, включил тягу и смылся! Зачем? Не знаю, только мы вычислим негодяя! А-а-а?! Как это? Вдребезги маршевый! Вдребезги маневровый! Счастье, что обошлось без жертв! Говорю: отважные действия локомотивной бригады! Вот они герои — машинист Клавдий Антонович Пересунько и помощник Марат Игоревич Муравьёв-Апостол. Это они предотвратили страшные последствия! Спасли сотни пассажиров! Если человек переживает за порученное дело, подготовлен к любой беде, обязательно будет успех. Помощник машиниста, найдя верное решение, заслуживает и человеческой благодарности и поощрения по службе. За предотвращение крушения поезда, спасение жизней пассажиров и проявленное мужество, Марат Игоревич награждается знаком «Почётный железнодорожник», премией в шестьсот рублей и обмундированием…

Зал облегчительно выдохнул густые аплодисменты. Откровеннее всех торжествовал порывистый, как тревожные будни, калмык в железнодорожной форме довоенного образца. В годы войны старик был машинистом. С ним на паровозе кочегарил сын. Парня убило в первом же авианалёте. Сам машинист, получив ранения, остался на посту. Эшелон с ранеными удалось вывезти на безопасный разъезд.

Железнодорожное движение подчинено правилам, регламентирующим действия железнодорожника при всяких обстоятельствах. Инструкции указывают, как форсировать котёл, что делать с безбилетным пассажиром, каким образом перевозить клетки с тиграми. Но ни одна инструкция не сообщает, что должна делать бригада во вражеском окружении. Правительство высоко оценило героизм людей, обслуживавших санитарный состав. Поседевшего с того дня калмыка отметили знаком «Почётный железнодорожник» и правом носить форменное обмундирование после завершения работы на транспорте.

— Пусть тебе, малый, — старик обнял Марата, — быть генерал-директором путей сообщения, не меньше! Живи без горя, сынок! Счастья тебе и твоим близким!

— Спасибо, отец, за благословение, — Марат в этот день был отчаянно вежлив.

В сравнении с Апостолом старик имел два преимущества. Первое — сам по себе довоенный знак «Почётного железнодорожника», выполненный из серебра. Накладные же части: паровоз, знамя, ленточка, колосья, звёздочка — вообще золотые. Второе — внучка, державшая деда под локоть пугливо, словно, её в любой момент могли умыкнуть. Лицо девушки оттенял цветистый платок. Марат попытался улизнуть от раздухарённого ветерана, но заметил, что осторожная, как сайгак, внучка, плотнее прижалась к деду. Платок, завязанный под шею, сполз на плечи, и потомок декабриста утонул в сиянии чёрных глаз.

Взгляд юной калмычки заставил забыть обо всём. Чужая, непередаваемая словесно красота, беззаветно манила. Узкие глаза, плоский нос, упрямый лоб по отдельности и приблизительно не напоминали идеал женской красоты Апостола. Но вкупе всё перемешивалось, и в сердце поражённый парень видел не лицо восточной девы, а гармоничное волнение красок, сложившихся в живой, не знающий преграды взгляд. В довершение волшебство обрамлялось семью шаловливыми косицами.

Когда к Марату вернулась речь, девушки и след простыл. Её орденоносного предка спрашивать не полагалось. Старик смекнул, что русский сорванец интересуется внучкой, и предпринял превентивную защиту. В ответ лаконично улыбался, напоминая кивающего китайского болванчика.

Бригаду пересадили на другую машину. Но, к удивлению Пересунько, присутствие или отсутствие помощника резко влияло на скорость профилактических работ в депо. Ремонт шёл как по маслу, если Марат находился рядом, и замедлялся, как только он отходил подальше. К вечеру профилактика завершилась, и можно бы отправляться по домам. Но неожиданно, как иногда бывает, подвернулась халтура. Железка, как живое сердце, работает денно и нощно.

Строители уговорили начальника станции затолкать цементовоз на строящийся комбинат. Пересунько и Апостол как раз отогнали локомотив из депо и согласились помочь. Сделав работу, могли возвращаться на отстой, но помощника машиниста привлекла тягучая степная мелодия, доносившаяся из села.

Марат, пребывавший в блудливой тоске, захотел посмотреть. И пеши отправился на звук. Миновал указатель «Станция Артезиан», привокзалье, магазин, железнодорожный клуб. Картинка повеселила. А как же, единственный сельский «небоскрёб». Обошёл, оставаясь в тени. Рядом гремела свадьба. На пустыре, заросшем амброзией, виднелась кибитка. Широко поднятый полог, внутри по разные стороны мужчины и женщины. В почётной глубине старцы, преисполненные достоинства. Девушки разносили «курное», наполненные табаком чаши. Подавали и чай. Юношам доверили араку и мясо. Из тесноты кибитки с паром из пиал уносило праздничный гомон.

Но вскоре суета улеглась. В тишине и непререкаемости пошевелился седой аксакал, пыхнул трубкой, поправил колпак с праздничной лентой и сказал, уважив городских гостей, по-русски:

— Пусть молодые поставят свою кибитку на возвышенности, пусть укрепят привязь для скота на травянистом месте, пусть народят детей и вместе живут в долине без войны и бедствий.

Апостол узнал старца, ветерана-железнодорожника. Всмотрелся. Там, на женской половине его внучка. В бархатном терлеге в талию она казалась восточной красавицей, воскуривавшей фимиам. Затяжки короткие, лёгкие, без дыма. Может, пуста чаша, нет в ней травки, и девушка кейфует ради обычая. Апостол не терпел курящих дам, но курительную трубку, национальный наряд и саму калмычку окружал таинственный ореол.

Докурив, она мило отряхнула пепел. Привычно дунула в мундштук. Заметно: не в новинку. Аккуратно уложила кисет в кожаную суму. Потянулась к домбре. Тронуть струны не успела. Старуха, наклонившись к ней, пошептала что-то на ухо. Девушка подорвалась, метнулась к дому, где затаился в тени Марат. И с разбегу угодила в объятия, узнала, но не удивилась, будто того и ждала, и они задохнулись в поцелуе.

С тех пор Апостол стал наведываться в Артезиан. Со времени аварии Пересунько души не чаял в помощнике, и всякий раз предупреждал парня о крутых местных нравах. Апостол отшучивался. Внучку аксакала звали Галима. Имя вызывало у Марата отчуждение, но девушка легко согласилась на Галину. Встречались, где получалось. Свидание у местной больницы вышло неудачным. Трое братьев Галимы, приземистые и упрямые, взвешивали в руках дубинки. Подогретые справедливым гневом, клятвенно распыляли угрозы: «Оставь, мангас, сестру в покое, не то зарежем, как глупого барашка!».

Увидев любимую снова, Марат задумался. Личико Галимы покрывали синцы, руку — гипсовая повязка.

Вернувшись со свидания, Апостол посвятил Пересунько в безумный план. Надо увезти избранницу подальше от родинных мест. Чего проще. Какие там сложности — Клавдий Антонович загонит тепловоз в тупик у села и станет ждать Апостола с беглянкой. Клавдий Антонович благоразумно отказался, полагая последствия несоизмеримыми с приключением, но неожиданно, разом обломав сомнения, решился. Пойти на преступление ради этого пацана из прошлого? Но как не помочь славному парню в передряге? Перевесил простой довод: то, чего не мог сделать он, умудрённый опытом Пересунько, легко далось юному сорвиголове. Будь он, Клавдий Антонович, порасторопней, наверняка спас бы семью, как спас Апостол пять сотен жизней. Единственное противостояло сомнение — неординарные люди любят вовлекать окружающих в свои приключения.

Локомотив налегке, без эшелона, подогнали в тупик за станцией. Вот он — любуйся, если хочешь — Артезиан, населённый вернувшимися из сталинской ссылки калмыками. Вокруг степь да степь. Не спрятаться, лишь терновый кустарник мог намекнуть на призрачность удачи. Времени в запасе нет. Марат ушёл, значит, через час, полтора, придётся поспешить обратно, иначе скорый поезд «Кизляр-Астрахань» нарушит расписание. Тогда позорное увольнение и верные суд да тюрьма.

Марату пришлось поволновался — Галима всё не шла. В свете ущербной подъеденной облаком луны едва различались стрелки часов. Третий час ночи, гости никак не угомонятся. Везде свадьба идёт круче. Как? По правилам! Собрались, напились, подрались? Помирились, набрались, свалились! Здесь — другие привычки. Галима рассказывала Марату, что хюрм, калмыцкая свадьба, состоит из трёх церемоний. Первая — приезд жениха в деревню невесты. Толпа веселится и наедается впрок, на год вперёд. Притом загадки друг другу загадывают, соревнуются, кто больше сказок расскажет. Вторая церемония — второй визит в деревню невесты. Тот же расклад с подарками, застольем и загадками. И опять до рассвета. Третья церемония — увоз невесты. Казалось, в чём премудрость? Сгребай невесту да вези в дом, но нет, бал до первых петухов. И самое отвратительное — поутру виден узор на ладони, но не смей пропустить, когда и как увезли невесту. Засмеют ледащего.

Сегодня — третья ритуальная ночь. Выбора не оставалось. Братья Галимы наблюдательны, но не стронутся с места до окончания свадебного ритуала. Лишь только хотон успокоится, уснёт после угарной ночи, они спрячут сестру так, что и собаки след не возьмут.

Неправильные звуки струн царапали душу. Прожаренный суховеем воздух щемил чувством неразделённой тоски. Любовь? Марат не был уверен, знает ли все её оттенки. Добиться Галимы всецело — скорее болезненная потребность доказать, что окружающий мир, включая полюбившуюся девушку, принадлежит его капризам. Но больше весило самолюбие: решение принято, отступать он не станет, даже если придётся вступить в единоборство с толстым калмыцким богом Буддой.

Что именно послужило толчком к сомнительному решению, Марат уточнить затруднялся, хотя перечислить варианты сумел бы легко. Экзотическая внешность избранницы, её обожающий взгляд, умноженные жалостью к ней, избитой собственными братьями? Собственно, всё вместе и ещё что-то, о чём Апостол мог признаться лишь самому себе.

Галиму в это же время одолевали думы о былом и несбывшемся. Она курила подряд третью трубку, не замечая, как сладкий привкус табака с каждой затяжкой обжигает нёбо горечью. Мысль о побеге не казалась дикой. Калмычки, хотя и находились во всецелом подчинении у мужчин, в отличие от женщин других восточных народов, имели человеческое, не рабское обличие, и пользовались умеренной долей свободы и самостоятельности. Стечение побега со свадьбой родственницы больно ранили неискушённую девичью душу. В её среде похищения невест, резко осуждаемые в народе, происходили крайне редко, имея при этом сугубо обрядовую, ритуальную окраску. Обычно в таких случаях всё устраивалось само собою: прощалось и забывалось. Но её побег с иноверцем мог расцениваться если не воровством, то несомненным покушением на завет предков. Этот побег с русским никогда не простят!

В этот час Галима особенно остро чувствовала, что разрыв пуповины, связывающей её с родным домом, окажется кровавым, если не смертельным. Злое предчувствие отравляло предстоящее слияние с любимым. Не склониться теперь трижды перед солнцем, дающим тепло, свет и жизнь. Не проститься с родными и незаменимыми отцом, матерью, братьями. Не поклониться очагу и предкам мужа. Не бросить кусочки сала и кизяка в огонь, переступив порог нового дома. Не изменят родители мужа имени Галима, не расплетут девичью косу, не разделят на две половины, заплетая в две женские, уложенные в роскошные бархатные шиверлиги.

Галима в последний раз вздохнула горестно и порывисто встала. Пора! Пора покидать родной дом. Не гордой походкой невесты, но невольницы, скрытно, под покровом ночи. Огляделась. Свадьба в разгаре. Народ ел, пил и плясал, словно напоследок. Галима метнулась к комнате, где хранилась заранее уложенная котомка с вещами и девичьими украшениями, но спохватилась, заметив стайку девчонок, ещё не вошедших в возраст. Глазастые, любопытные, непременно запомнят и доложат. Затем неспешно, делая вид, что прогуливается, покинула дом, оставив неприкасаемым нехитрое приданное. Она не заметила теней, скользнувших вслед. Проучить русского наглеца подтягивалась многочисленная родня Галимы — братья родные, двоюродные и даже отдалённых степеней родства.

Марат ждал в тени двухэтажного кирпичного здания, того же, что послужило укрытием при первом свидании с Галимой. Мимо сновали старухи по своим насущным старушечьим делам — как его до сих пор не заметили, оставалось загадкой. Хотон бурлил, завершался третий день свадьбы.

Когда работаешь в грузовом движении, половина ночей — твоя. Ходить на работу надо уметь и к часу ночи, и к трём, и к пяти. К подобному распорядку следует готовиться загодя, желательно дома. Садишься с восьми вечера до восьми утра и смотришь в одну точку, стараясь не уснуть. Примерно так выглядела работа машиниста. Мало не уснуть, сегодня Клавдию Антоновичу следовало быть особенно внимательным. Пропустить отход Апостола нельзя — дело ответственное, но незаконное, поскольку невеста не достигла совершеннолетия. Упустишь момент — и безоблачное умыкание превратится в кромешную погоню.

На сей раз Пересунько не сплоховал. Влюблённые чинно и неспешно покидали пределы хотона, справедливо полагая, что бегущие люди привлекут внимание. Шли, не оглядываясь, наслаждаясь романтикой бытия. Но машинист из высокой кабины уследил то, что им видеть было не дано. Позади из густых терновых кустов одна за другой появлялись фигуры преследователей. Не докричаться, не предупредить!

И машинист принял единственно верное решение, реабилитировавшись в собственных глазах после конфуза с аварией. Чтобы заставить Марата и Галиму ускорить бегство, следовало самому начать движение. Локомотив издал протяжный гудок и тронулся с места к станции. Марат, поражённый вероломством начальника, оставался бездеятельным не более секунды. Столько времени понадобилось ему, чтобы срисовать обстоятельства, и расценить, что локомотиву ни спереди ни сзади ничто не угрожает. Значит, причина другая.

Апостол развернулся. Протяжный визг возвестил об истинных намерениях гонителей…

Марат не позволил Галиме долго предаваться ужасу, парализовавшему волю. Рванул её за рукав, увлекая вслед удалявшемуся локомотиву. Она едва поспевала. Зависала, будто теряя опору под ногами. Погоня безжалостно приближалась.

Клавдий Антонович дождался, когда расстояние между тепловозом и беглецами сократилось достаточно для завершающего манёвра. Глазомер не подвёл опытного машиниста. Он дал по тормозам, издавшим вой, позволив Марату в несколько прыжков достичь локомотива.

Апостол в одно усилие забросил невесту в кабину и развернулся к преследователям. Пересунько, словно они договорились заранее, снова начал движение.

Конец ознакомительного фрагмента.