Дырка от бублика 2. Байки о вкусной и здоровой жизни

Аркадий Лапидус, 2013

А началось с того, что то ли во сне, то ли наяву, то ли через сон в явь или через явь в сон, но я встретился со своим двойником, и уже оба мы – с удивительным Богом в виде дырки от бублика. «Дырка» и перенесла нас посредством универсальной молитвы «Отче наш» в последнюю стадию извращенного социалистического прошлого. Там мы, слившись со своими героями уже не на бумаге, а в реальности, пережили еще раз ряд удовольствий и неудовольствий, которые всегда и все благо, потому что это – жизнь!

Всё течёт — всё из меня!

Люди любят то, что доставляет им удовольствие. Большая часть любит искусство, детей и то, от чего они заводятся… и многое другое. Другая, гораздо меньшая часть, любит склоки, драки, муки ближних и всякие подобные штуки. И если первые вызывают симпатию, а вторые — наоборот, то третьи — только недоумение. Это те, совсем уже немногие, которые находят удовольствие в самоистязании и истязании их самих ближними. Автору даже кажется, что первые убеждённые злодеи возникли из сострадания к этим третьим. Ну, как доброй душе не подарить хоть капельку радости жаждущему и стенающему! Вот и получилось, что пущенное на самотёк добро обратилось в зло, и мир поделился на чёрное, белое и психиатрическое…

Бахыт Ермекович Султанбаев к третьей категории не относился. Не относился он и ко второй. Значит… Да-да, конечно к первой! И, в частности, в основном — к пунктику «От чего они, то бишь детки, заводятся». Дело, как говорится, благородное и, безусловно, альтруистическое. Приятное, доложу вам, дело, особенно если силы есть. А этого добра у спортработников — сами понимаете… К старости, оно конечно, и облысение, и обленение, и ожирение, и «пол-шестого», но пока…

— Пока кой чем ещё горим, пока сердца для кайфа живы, мой друг, красоткам посвятим телес конкретные порывы! — декламировал своим друзьям и знакомым Султанбаев.

Это, сами понимаете, уже не Пушкин, но еще и не Смирнов. Кто такой Смирнов? О, их много, и все — члены каких-нибудь Союзов. И все божатся, что их фамилии произошли от слов «с миром», а не от команды «Смирно!». Знакомству с одним из этих «миролюбцев» и посвящен данный эпизод, и мы встретимся с ним попозже, а пока — несколько штрихов к портрету Бахыта Ермековича.

Спорт — это примерно такая же кормушка, как ГАИ и вытрезвитель. Корсарам от внутренних органов, конечно, проще. Спел лермонтовское «Выхожу один я на дорогу» — и сотенка в кармане. Но и флибустьеры от спорта тоже не дремлют. Тем более, что песенка у них будет и попроще, и поширше — «Нынче здесь — завтра там!». Те, кто бьют рекорды, надрывая свои пупы, и не ведают, какие денежные Арагвы кипят и пенятся вокруг них, и оседают, и оседают в карманах у добродушных и серьезных, игривых и респектабельных и ещё каких хотите спортсменов-функционеров. Матёрые — так те вообще уже грабят и фарцуют молча, насупив брови. Они скорее относятся к третьей категории, то бишь к психиатрической, но кому от этого легче?

Так вот, Султанбаев еще не облысел ни морально, ни физически, и потому тянул в свой карман «честно» и только для девочек, и только для них. И машину-то он приобрел оригинальной конструкции у самодельщика, правильно веря, что девочки в неё будут впархивать охотнее, и квартиру, забитую импортными мебелями (это не ту, в которой жил, и тоже забитую, а ту, что для него и его друзей и товарищей являлась дворцом левых бракосочетаний), и жену покорную и безропотную. Впрочем, жену он не купил, а взял у Бахтубекова как залог их нерасторжимой дружбы и полного взимопонимания.

Королевское родство!

Бахтубеков был тестем Султанбаева!

Доставив наших героев к месту происшествия, Бахыт даже не взглянул на горящий сарай, в котором хранился реквизит и прочий театральный хлам. Озаряемый всполохами пламени, он поспешил в кинобудку клуба, где вынужден был оставить двух прелестниц на попечение инвалида второй группы киномеханика Серёги, лишённого по пьяни одной нижней конечности. И пока наши герои помогали пожарникам разгребать то, что осталось от декораций и бутафории, Ермекович бил морду инвалиду, похоть которого оказалась балла на три выше Султанбаевской по шкале землетрясений Рихтера. Прелестницы же, как ни в чём не бывало, облачались в свои нижние доспехи и с нежностью поглядывали на отстёгнутую ногу сексуального пирата.

Неизвестно, чем бы закончилась эта межконкурентная борьба, если бы в кинобудку не постучался Смирнов. Тот самый, который член одного из Союзов и в частности — Союза писателей, и секретарь общества трезвости той же конторы. Прервав массаж лица напарника, Султанбаев открыл дверь.

Прелестницы тут же выпорхнули и, гремя каблучками, по железным лестничным ступенькам побежали вниз, на ходу обмениваясь впечатлениями и повизгивая от восторга. Смирнов же только цокнул им вслед и, сверкнув огненными белками глаз, извлёк из кармана бутыль.

На некоторое время в кинобудке воцарилась деловая тишина и мир…

Иван Смирнов был личностью весьма выпирающей из общего ряда подобных. По неточным сведениям, а вернее просто со слов самого героя, в одном из миномётных шквалов наших частей, перепутавших азимут или что-то там ещё, ему осколком мины шваркнуло по темечку, после чего он понял, что жизнь если и игра, то довольно опасная, и в ней если сам чего не урвёшь, то тебя урвут. И хотя после госпиталя он возвратился к боевым действиям, но уже в то время они начали давать некоторый крен, что не помешало ему в конце жизни стать ветераном Великой Отечественной войны и с великим нахальством и шустростью пользоваться всеми вытекающими отсюда привилегиями и почестями.

Впрочем, основания на эту шустрость были действительно заложены ещё во времена боевой молодости. Тогда, на коротких остановках эшелона, идущего на фронт, Смирнов выскакивал на перрон с кусками динамита, обмазанного мылом, и менял этот весьма необходимый в хозяйстве инвентарь на продукты питания. Как благодарные тыловые старушки им мылились, можно только представить, но можно и надеяться, что в печку сей продукт «стукнутой» фантазии будущего знаменитого русского поэта Казахстана не попадал и ножом или топором его не делили на недельные кусочки.

Однако пытливый, уже травмированный, ум на этом не остановился. Когда где-то на польских или чехословацких, а может быть, и уже германских полях Ваня обнаружил совершенно целый фаустпатрон, то не замедлил испытать его, предварительно попросив товарища отойти за спину, дабы ничего не случилось. Патрон благополучно сработал, и со Смирновым ничего не случилось. Правда, товарищ лишился глаз и лицо его приобрело вид мочёного яблока, но хорошо, что жив остался!

Так решил трибунал в первый раз! И лишь во второй, когда Ване поручили препроводить пленных в часть и он, горячая голова, не смог этого сделать до конца, а разрядил автомат в безоружных где-то на полпути, трибунал задумался и лишил его какого-то звания, оставив, однако, в действующих частях.

Теперь Ваня был осторожнее, и, если мысли под темечком всё-таки начинали постукивать, он брал карандаш или ручку и облекал их во вполне удобоваримую стихотворную, и если оплачиваемую, то очень цензурную, форму.

Многообещающая молодость — не так ли? Тем более, что в последний раз во время войны родной осколок не дал обуздать себя в уже поверженной цитадели фашистского Рейха. Там Ваня, на пару с товарищем, привязался к двум местным «курочкам» и напоролся на конкурентов-французов. Ломовые приёмы ухаживания «стукнутого» уроженца Смоленщины не шли ни в какое сравнение с деликатной обворожительностью потомков д'Артаньяна и Арамиса, и Смирнов не нашёл ничего лучшего, чем лесину от забора, которой и проломил лоб одному из союзников на поле брани, но только не в любви.

Из соображений скорее политических, чем справедливых, начальство решило замять и этот инцидент и отослало «героя» от греха подальше. Но опять не в места не столь отдаленные. И поскольку теперь наступил мир, а темечко всё же ныло, то Ваня строчил стихи одно за другим и так энергично их проталкивал, что даже знаменитый Михаил Аркадьевич Светлов не смог отвязаться от него иначе, как следующей эпиграммой:

Открыл я Пушкина — увы, не ново!

Все это есть у нашего Смирнова!

И как у классика не дрогнула рука —

Обворовать такого бедняка!

С Пушкиным сравнили! И кто? Сам Светлов! После этого не стать членом Союза писателей было бы по меньшей мере оскорбительным.

И Смирнов стал им.

Членом Союза то есть, а не человеком…

На одной из встреч с читателями, которые до этого и не предполагали о существовании такого ископаемого поэтического гиганта, его спросили:

— Какую бы книгу вы взяли на необитаемый остров, если бы вам пришлось отбыть там двадцать лет?

— «Остров сокровищ!» — не моргнув глазом и не задумавшись ни на секунду, тут же ответил поэт.

— Почему? — опять спросили то ли пионеры, то ли пенсионеры.

— Я бы рылся! — пояснил поэт и повёл вокруг сорокаградусными очами.

Уже к этому времени Смирнов пил по-чёрному!

Когда же на другой встрече, но уже с кондитерами, один из пятисот с жутким гаком членов Союза писателей Казахстана из числа аборигенов представил его как гениального русского переводчика-пульверизатора казахской поэзии (имелось в виду «популяризатора») и женщины ухватились от смеха за свои кондитерские животы, он опять повел своими сорокаградусными очами и прорычал:

— Я их всех переведу! Как тараканов!

Ну что можно сказать? Шовинизм и явно не созидательного уровня агрессивность Смирнова были очевидны. Как и был очевиден ярый шовинизм гордости казахской литературы… ну, скажем, Бейгали Турпенбаева, памятник которому, похоже, отольют в бронзе и поставят в одном из самых козырных мест Алма-Аты.

Надо отметить, что подобные субъекты гордо называют вышеперечисленные качества чувством национального достоинства, но это не более чем грим. Тут автор полностью согласен с Аполлоном, сказавшим, что у людей может быть или не быть только одно достоинство — ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ! И будут потомкам парить мозги добротой этих «надчеловеков», их глобальностью мышления и человеколюбия, хотя при жизни в них доминировали лишь мания величия со спесью, хамство замешанное на злобном тестостероне и характерный для большинства «верхних» писателей махровый проституционизм.

К чему здесь Бейгали, спросите вы? А к тому, что он был первым защитником и покровителем Смирнова, ибо одного поля ягоды на одном поле произрастать и обязаны. И они росли. Каждый на своем кусте, но на одной ниве…

— Хотите загадку, бродяги? — спросил Смирнов, когда бутыль почти опустела.

— Да-вай! — миролюбиво икнул Бахыт и откинулся на подобие кушетки.

И Ваня начал:

Кто стучится в Мавзолей

С раскладушкою своей?

Он и маршал, и герой,

И писатель молодой…

— Чёрт его знает! — выругался Серёга. — Бейгали твой, что ли?

Инвалид уже с минуту безуспешно пытался приладить культю к деревяшке.

— Темнота! — победно прищурился Смирнов и продолжил:

Брови чёрные, густые,

Речи длинные, пустые…

— Я, пожалуй, пойду… — сказал Бахыт и сел.

Он понял, кто это…

— Подожди, подожди! — задержал спортсмена Ваня и, хохотнув, назидательно закончил:

Кто даст правильный ответ,

Тот получит десять лет!

— Сам написал? — сдавленно проговорил Бахыт и начал собираться.

Он давно знал Смирнова и, сильно подозревая, что тот провокатор и секретный осведомитель, держал себя с ним очень осторожно. «Если девушка красива и в постели горяча, это личная заслуга Леонида Ильича!», так и вертелось на языке, но, слава богу, не вырвалось. Тем более, что дальше закрутилось в голове ещё более крутое:"Поменяли хулигана на Луиса Корвалана. Где б найти такую блядь, чтоб на Лёньку поменять!"

— Эх вы… гегемоны! — вместо ответа выругался поэт.

Вылив в стакан оставшееся в бутыли и одним залпом выпив, он как-то по-особенному прищурился.

— Ну, этого-то вы угадаете. Этот ваш:

Никем не узнан и не признан,

Бродил по улицам, как тень.

И занимался онанизмом

В Международный женский день!

— Кто? А? Ну-ка, ну-ка!..

Собутыльники молчали. Хотя они были далеко не ангелы, но Федю уважали. И Смирнов это почувствовал. Он даже заскрежетал зубами от зависти. Уже давно его самого только терпели и боялись.

В это время на улице ахнуло так, что намертво привинченные к полу кинопроекторы звякнули, и все трое выскочили из кинобудки. Нет, не тушить пожар или спасать людей! Просто Алма-Ата — город сейсмичный. В горячке Серёга даже не заметил, что он без деревяшки, и лишь увидев, что землетрясения нет, начал проседать на воздушное пространство под культёй. В сарае же просто взорвалась канистра с каким-то горючим содержимым, и столб пламени взвился до верхушек тополей. На счастье мерзавцев, ветер дул от Дома культуры, да и пожарники работали на совесть…

Уже когда всё было потушено и лишь сизые сигаретные дымки зевак возбуждали беспокойство сворачивающих шланги бойцов, Апполон и Федя, изрядно закопчённые, подошли к легковушке. Только теперь Федя заметил, что автомобиль, в котором они были доставлены к пожарищу — самоделка без номера и техталона.

Вокруг машины с тряпкой в руке суетился Бахыт. Он явно уворачивался от назойливого Смирнова, который покачивался рядом. По-видимому, к этому времени в кровь поэта начали поступать последние критические порции алкоголя, так как прямо на глазах с ним происходили характерные не только для его творческой личности метаморфозы. Сначала он сменил окраску — из нормального стал багрово-лиловым. Потом губы обметала отвратительного вида корка. И уже после этого послышалось первое «Пф!», сопровождаемое игривым пощёлкиванием и бормотанием.

— За что «Кота» зарезали, сволочи? — вдруг тихо, но очень внятно сказал он. — «Полкана» взяли, а «Кота»? «Кота» почему зарезали? Пф!.. Ну чем… Чем он хуже?

— Чего это он? — недоумённо спросил Федя.

— Очередной перевод сборника стихов для детей к изданию готовит, — ответил Аполлон, который пытался в последнее время пристроить с помощью Вани хоть что-то из Фединого фонда.

Только на днях он понял, что это абсолютно бесполезно и всё краснобайство поэта о его железных знакомствах с тем-то и с тем-то существует только для него самого.

— Ну, ладно, зверина! — зарычал вдруг Смирнов. — Сунься ты ко мне со своим «Одуванчиком»! Я тебе так его отделаю!..

— А это он про кого? — опять спросил Федя.

— Про конкурента, наверное, — усмехнулся Аполлон. — Эти члены Союзов только и делают, что жрут друг друга. Не в глаза, конечно. В глаза друг другу — сплошные дифирамбы и виляния задами.

— А как у меня лягушка квакает, а? — так же ни к кому не обращаясь, продолжил Смирнов. — «Дайте в луже умереть!» А про котика?"Выгнув спинку, словно мостик, он стоит, поднявши хвостик!". Классика!

После этого взрыва восторга из Смирнова посыпались сплошные «Пф!» и пощёлкивания, и он куда-то ушёл.

— Крепко на ногах стоит! — удивился гений.

— Ну, такие знают, чё почём, — вступил в разговор вынырнувший из-за машины Бахыт. — Аполлон Александрович, как договорились — машина на месяц ваша! Ремонтируйте её, делайте с ней что хотите, но чтобы номер и всё остальное к моему приезду были. Я сегодня уже тяпнул, так что вот ключи и доверенность. А я пойду вещички собирать. Ох и командировочка предстоит! Охота! Рыбалка! Девочки!"Были сборы недолги. От Кубани до Волги мы коней поднимали в поход…"

— На чёрта тебе эта консервная банка? Своих дел невпроворот, — сказал Федя, когда Бахыт прыгнул на проезжающий мимо автокар и укатил в недра завода.

— Нереализованная мечта юности! — хлопнул по капоту директор. — Покопаюсь… Тем более в такой оригинальной конструкции. А потом, разобьется наш физкультурник на ней при первой же скоростной нагрузке. А он, как-никак, зять Бахтубекова.

— А-а, — понимающе протянул Федя. — Кто же этот шедевр лепил?

— А кто их на вашем заводе лепил в своё время? Митрич!

— А что, техничный мужик. С искрой!

— Был! Спился! В этом шедевре его только на дизайн и хватило.

Что правда, то правда — дизайн был. Конечно, в одном боку самоделки ребрилась вмятина, а бампер вообще отсутствовал, но это было как-то мало заметно. Каким-то чудным образом даже дефекты гармонировали с летящими линиями автомобиля.

— Похоже, что болты плохо затянуты, — продолжал Аполлон. — Слышал, как дребезжало, когда мы сюда ехали?

— Не-а.

— Ну, ясно. Не до того было. О! Меня наши старейшины зовут акт подписывать. Ты, пока люди не разбежались, напомни им, что сегодня в клубе диспут. Там, кстати, и пощупаем их демократическую мышцу.

Федя направился к группе людей, складывающих заводские пожарные принадлежности, и вдруг чуть было не сшиб Смирнова. Только что не подняв ногу, тот брызгал на угол Дома культуры.

— Смирнов, тут же люди! — попробовал урезонить поэта гений.

— Где? Не вижу! — мрачно повёл очами действительный член Союза писателей. — Ты проходи-проходи, вундеркинд! Всё течёт — всё из меня!..