Расположение в домах и деревьях

Аркадий Драгомощенко, 1978

Роман Аркадия Трофимовича Драгомощенко (1946-2012) – поэта, прозаика, переводчика, активного участника ленинградского самиздата, члена редколлегии машинописного журнала «Часы», одного из организаторов независимого литературного «Клуба-81», лауреата Премии Андрея Белого (1978).

9

Я бы и к Амбражевичу не подошёл тогда, когда, покидая сонную улочку, выеденную до костей летом, свернул на Фонтанку и увидел его. Пока шёл, не его видел, а неподвижную толпу из десятка зевак. Определяло их единство действия, как мухи на иглу, насажены были созерцанием чего-то белевшего. По мере приближения внезапно заговорил я вслух, словно отдаляя себя с каждым шагом, который меня приближал неуклонно (чтобы не забыть) — Амбражевич, ты исчезаешь с лица земли. Куда ты? как отблеск уходишь ты, осенённый толпой и страхом толпы, забывая с непостижимой скоростью прелесть земли.

Однако я был вынужден.

Жена консула растерянно стояла у пивного киоска, она была совсем не красивая. С отвращением я посмотрел на неё. «Она убила моего спутника, — пронеслось в голове, — толкнула под машину».

Я подошёл ближе.

— Это мой брат, — сказал я.

Люди, расступились, безвольно отшатнулись, словно я был частью того, что находилось на низких носилках, в изголовье которых на корточках сидела полная сердитая медсестра и что-то делала одной рукой под простынями. Почему его не увезли?

Голова Амбражевича упиралась ей в живот. Доктор стоял поодаль. Шофёр сидел в машине.

— Амбражевич, — окликнул я его.

— Ну? — сказал я, склоняясь над ним. По простыне бродили, дрожа очертаниями, киноварные архипелаги.

— Амбражевич, — повторил я, повышая голос.

— Откликнись, — сказал я.

— Ну, что это! — тихо произнёс я. — Нелепо…

— Амбражевич! — крикнул я. — Ты должен мне деньги! Что это за фокусы! Ты слышишь?

— Да, слышу… но… деньги… нет… нет, — по губам прочёл я ответ, и розовые пузыри оторвались от его губ, взмыли в мелкое небо, унеслись и там растаяли… денежки, денежки, плакали ваши денежки.

— Прекрасно, — продолжал я. — Я тебе верю.

— Мне скоро вот это… — прочёл я ответ по пузырям, отделившимся новой тяжкой гроздью от его известкового рта.

— Не знаю, — сказал я, пожимая плечами. — Солнце ещё высоко, до вечера далеко. Всё может быть.

— Быть ничего не может, — сбоку категорично заявил доктор. — Ему пора.

— Сказка… — сказал низким голосом Амбражевич и захрипел.

Его погрузили в прохладную машину и увезли.

Жену консула я нагнал у Аничкова моста. Она не торопилась. Судя по всему, она отложила дела. Когда я притронулся к её локтю, она даже не обернулась. До того, как подойти к ней, дотронуться, я и не знал, как поступить — не лучше ли отстать, затеряться?

— Теперь во что бы то ни стало вам необходимо уехать в штат Цинциннати, — обратился я к ней, притрагиваясь к локтю. — Просто необходимо.

— Ох… Да, надо… — проговорила она. — А мы вас искали целый день. Если бы не искали, то никогда не вышли бы на эту проклятую Фонтанку. Он сказал, что вы должны у кого-то здесь быть, у знакомых, и мы хотели вас пригласить с собой, а вас не было у знакомых. Вот… И эта машина… Боже мой! — Она стала плакать, сначала тихонько всхлипывая, потом громче, а потом во весь голос на жарком Невском проспекте зарыдала.

— Боже, боже, я понять не могу! Что же это происходит!

— Что происходит? — спросил я. — Для вас одно, для меня другое. Для него, кажется, ничего не происходит. И прекратите плакать. Люди оборачиваются. Перестаньте плакать и пойдём.

— Куда? — вскинулась она. — Куда идти? О чём вы? Я никуда не пойду.

— Ну, а какой смысл стоять? — сказал я и добавил что-то вроде того, что ничего не изменить, ничего не поделать, ничем не помочь.

А мой друг махал мне с раскалённых равнин, в челноке из коры, покачиваясь: счастье! — счастье разлуки, странствия юности, смерти-цветения.

— Да-да, вы правы. Надо идти, не стоять же вечность. И дел много, позвонить маме, тёте телеграмму дать, у неё день рождения. Вы не знаете, зачем мне звонить маме? Не знаете? — ещё слеза, ещё одна. — Какая мама? При чём здесь мама! Скажите мне…

— Успеете всем позвонить, времени у нас много.

Я взял её под руку, несильно потянул за собой, и мы пошли. Пока шли, отклоняясь поминутно от обезумевших приезжих, а она всхлипывала, покорная моей руке и шагам, я, стараясь ничего не упустить, возвращал вечер месячной давности. Тот вечер, когда ко мне пришёл Амбражевич.