Моя любимая еврейка

Арал Абилов

«Мою любимую еврейку» можно смело отнести к числу литературных открытий. История подростка, испытывающего первую влюбленность, завораживает. Подобно библейским героям казахи и русские, украинцы и евреи увлечены одной идеей – строительством моста. И здесь же под мостом происходит объяснение в любви между Сапаром и Ханой, положившему начало зарождению новой жизни. Стоя на мосту, главный герой повести встречается с душами дорогих его сердцу людей. В книгу включены очерки разных лет, в которых явственно выступают характерный стиль автора – живая мысль, эмоциональный накал и выразительность.

Посвящается Султангали и Гульнафисе Мухамеджановым

Моя любимая еврейка

Поезд «Алма-Ата — Москва» на всех парах стоял на первом пути столичного вокзала. Вечерело. Был тот чудесный период года, называемый в народе «бабье лето», когда лето еще не закончилось, а осень балует то ясным днем, то коротким дождичком. На перроне была та оживленная суета, какая бывает во всех вокзалах мира. Я был один, налегке и, докурив сигарету, добрался до своего вагона. В купе никого не было. Я повесил плащ, пиджак и тешил себя надеждой, что в пути, возможно, я буду ехать один. Есть в поездах что-то таинственное, манящее, навеянное нам с полузабытого детства, когда мы, дети, прилипнув к вагонному стеклу, во все глаза смотрели на мелькающие телеграфные столбы, дома и речки. Ах, как это было давно! Неожиданно двери купе сдвинулись.

— Я не помешал? Это седьмое купе? — спросил парень, придерживая двери. Дорожную сумку он опустил. — Знаете, всегда боялся, что мое место может быть кем-то занято.

— Нет, не занято, — сказал я, — Оно свободно, если это нижнее.

— Да, да, нижнее, — сказал он, — не выношу вторых полок, видите ли, когда-то сорвался вниз, когда ехали на артиллерийские стрельбы. Был молод, выпили.

Я улыбнулся. Мы поздоровались. Мы оба ехали на запад Казахстана. Он убрал куртку, пиджак и, освободив галстук, сел против меня. Был он худощав, светел и потому, как со вкусом и дорого одет состоятелен.

— Мажит, — представился он, оглядывая вагон.

Я назвал себя. Руки у Мажита были ухоженные, какие бывают у людей, не поднимающих ничего тяжелее, чем бумагу и карандаш. Ну что за плебейская привычка замечать такие мелочи, корил я себя. Я же сам не последний парень в своей деревне.

Неожиданно в проходе вагона послышалось как падает что-то тяжелое, раздались крики, детский плач. Затем все стихло. Мы переглянулись. Поезд, гремя сцеплениями, тронулся. За окном оставались торговые палатки, цветочные киоски, зелень елей и снежные верхушки гор.

— Я убежден и полагаю, вы со мной согласитесь, что нет ничего лучшего в поезде, как пропустить по стакану «огненной» воды, закусить ее сервела — тиком с ломтиком черного хлеба да завалиться на боковую, — сказал Мажит.

Однако он не успел закончить свой сладкий спич, как двери купе с грохотом открылись. В проеме, точно скала, стояла проводница. Грозно оглядев нас, она как-то легко переместила с места оробевшего Мажита. Теперь мы сидели рядком. Быстренько осмотрев верхнюю полку, она стала обшаривать нижнюю.

— Здесь нет, здесь тоже. Да куда же он пропал, этот кипятильник, дала этой поганой еврейке. Тварь такая! Помоги, господи! — кричала она.

Мы с Мажитом ошарашенно взирали на нее.

— Украла, ну конечно, украла, дрянь такая. Все уши мне прожужжала, что евреи самые умные, они и ученые, и писатели, и артисты. Лапшу мне навешала на уши, а кипятильник сперла. Поймаем эту дрянь, своими руками придушу. Мне теперь за этот кипятильник со своего кармана платить или меня с работы выкинут! Видала я ее в заднице, эту воровку еврейку!

Запыхавшись, женщина сердито глянула на нос и вышла, грохнув дверью купе.

— Спаси нас, Всевышний, — только и сказал Ма — жит. — Не женщина, а целый авианосец.

Посмеявшись, мы сели за ужин. Алма-Ата осталась позади, и теперь за окном мелькали убранные поля, лошади, пасущиеся на стерне, вершины гор, охваченные туманом.

— Знаете, мир полон мифов и опасных заблуждений. — сказал мой спутник, — Да, да, опасных! — Мы закурили, соорудив из пустой консервной банки нечто вроде пепельницы, — Вот и эта женщина со своим кипятильником подтверждение тому. Столько гадости она наговорила про евреев! А за что? Только за кипятильник? Нет. Не думаю. Кипятильник здесь не при чем! Все гораздо сложнее. Евреи. Да, они молятся своему богу, держатся за свои традиции, готовят на свой лад. Впрочем, так же как и мы все — казахи, русские, англичане. Однако мифы живут, отравляют жизнь людям! Во всем виноваты евреи. Какое дикое заблуждение!

Поезд набирал обороты. Раскачиваясь, гремя колесными парами на стыках рельс, он оставлял за окном далекие холмы, над которыми то вспыхивали, то гасли огни. Встречный ветер свистел в проеме окна, внося в купе запах горелого угля и солярки. Стали укладываться. После сытного ужина и «огненной» воды клонило ко сну. Мажит, разбирая постель, говорил о том, что он читает курс в университете, что иногда выезжает в областные институты. Он протянул руку за пиджаком и снял с вешалки карманный кипятильник на темном шнуре. Да, это был кипятильник! Сон точно рукой сняло. Мажит удивленно протянул мне его. Я повертел кипятильник в руках и вернул ему.

— Что вы с ним собираетесь делать? Отдадите проводнице? — спросил я.

— Ни в коем случае! Я сдаем его начальнику поезда и расскажу о поведении его работника, пусть сам воспитывает ее. Впрочем, мне это уже не интересно. — говорил Мажит, — Но так оболгать целый народ?! Нет, об этом я ему скажу. Да, да, скажу! Будет впредь держать язык за зубами. Как же мы не понимаем такой простой истины, что вражда и недоверие порождают войны, рушат государства, приводит к гибели людей! Это касается не только евреев. Бог с ними, с евреями. Все много шире и опаснее. Вот в чем беда…

По выражению лица Мажита и по тому как он искренен, я поймал себя на мысли, что человек обладает твердыми нравственными принципами. Я вдруг вспомнил свою учительницу Хану Давидовну Либерман и рассказал Мажиту об этой удивительной девушке.

Случилась эта история в пору моей далекой юности в 1976 году. Наш аул, Карагаш, стоял по обе стороны реки Карасу. Учился я в седьмом классе, думаю, что не хуже и не лучше других. Правда, по русскому языку я хромал. Отец мой, председатель аулсовета, фронтовик, днями пропадал на работе. Мама работала в клубе. Жили мы в саманном домике, обсаженном карагачами. Из живности были корова, бычок да с десяток овец. Мы, мальчишки, как говорил отец, валяли дурака. Валять дурака, конечно, тоже надо было уметь. Бог знает, где мы находили твердые как железо шкуры и сдавали их старьевщику. Шкуры были вонючие, грязные, и мы несли их по очереди, зажимая носы. Старьевщик платил нам медяки и гнал прочь. Днями мы пропадали на реке или лазали на деревья разорять птичьи гнезда. Были у меня и свои обязанности по дому. Я носил воду, колол щепки на растопку самовара, убирал за скотом, мыл казан во дворе. Мама обстирывала нас, кормила, вязала нам рукавицы, носки теплые. Была у нее швейная машинка «Зингер», на котором она шила мне штаны из темного сатина. Штаны носил я нехотя, через силу, страшно стеснялся их. Особенно перед девочками. Ну хоть в землю провались. «Земля у нас сухая, с суглинком — говорил отец, — малоурожайная, что баба без дитя. Вон, в ауле «Красный колос» хоть палку воткни в землю, и та прорастет. У них земля жирная, с черноземом». От наших полей, засеянных кукурузой, толку было мало. Кукуруза росла чахлая с желтизной. Поэтому там бродили отбившиеся от стада быки да коровы. В Карагаше бок о бок жили казахи и русские, украинцы и немцы. В ауле был один кореец со звонкой фамилией Цой, однако все звали его Саке и считали казахом корейского происхождения. Свадьбы и похороны, проводы и праздники справляли вместе. Правда, иногда застолья заканчивались мордобоем с бабьим визгом, падающими сервантами и матерными словами. При появлении Сапара драчуны тут же стихали, как кролики перед удавом. На всех наводил страху тяжелый, точно кувалда кулак Сапара. Бил он в скулу и только раз, после чего редко кто мог подняться с земли. Землянка Сапара с подслеповатыми окнами и проросшей травами крышей стояла на краю аула. Двор без забора и печи обрывался крутым берегом, под которым бурлили темные воды Кара — су. Жил Сапар бирюком, один. Кто он, откуда родом, никто не знал. Плотно сбитый, темный лицом и неизменно наголо обритый, он днями просиживал во дворе, выкуривая одну папиросу за другой. Иногда Сапар вытаскивал из кармана штанов складной нож с медной ручкой и водил лезвием о точильный камень. Аульные собаки, завидев издали Сапара, бежали врассыпную, трусливо поджав хвосты. Наводил он страху и на мальчишек. Сапар резал не только скотину и ловко сбивал лезвием ножа сургуч с горловины бутылки, но и удалял крайнюю плоть мальцам. Когда пропустив пару стаканов водки и шепнув «биссимиля», он брал в руки причинное место мальца, тот терял дар речи и, выпучив глаза, озирался по сторонам. И уже потом, когда присыпав ранку золой из печи и допив початую бутылку водки, он уходил, малец орал благим матом. Он выл от боли, от собственного бессилия, и что теперь будет носить девичье платье, и ходить с растопыренными ногами. Поговаривали, что Сапар держит жену взаперти, что влюблена в него учительница Хана, дочка еврейки Рахель.

— Ну что за люди, что за люди, болтают почем зря! — возмущался отец за вечерним чаем, — Лучше бы коровам титьки мыли. Не успеваем довезти молоко да завода, а оно уже скисло, а скисло, потому что грязное! И про Хану, и про Сапара все это брехня! Придумали, жену из дома не выпускает. А где эта жена? У нас в аулсовете она в списках не значится. Мы с Сапаром на фронте были. Он на Ленинградском, я на Донском тянули солдатскую лямку.

— Так весь аул шепчется, — говорила мама, разливая чай. — Только ты один ничего не знаешь.

— Я знать не хочу. Зачем мне это нужно, — кипятился отец, — У меня своих забот полон рот, ты сама знаешь. На прошлой неделе завезли десять ящиков водки, а уже выручку везти в город, в банк.

Мама усмехнулась.

— Ловкая она, эта Азиза. Выручку сделала. Сережки себе золотые прикупила. В город катается за товаром. Бесстыжая. На чужих мужиков зарится. Мало ее муж бьет.

Отец тут же смутился и заерзал на месте. Он перевернул кесе и прихватив пиджак, вышел.

— Завтра на Самбай поедем, Сапара найдем. Ты со мной, — бросил он мне.

Мама отвернулась к окну. Расстроилась, подумал я. Отца и маму я любил одинаково, но маму я жалел. Взяв подушку и одеяло, я улегся спать в летнике. Стены здесь были окрашены мелом и пахли чудесно. Я представил Хану Давидовну. Да, она была необычная, не похожая на наших аульных девушек. Когда она шла по школьному коридору, то старшеклассники сверлили ее глазами, делали непристойные жесты, а затем, когда она скрывалась, гоготали, как идиоты. В такие минуты мне хотелось наброситься на них с кулаками. Смугленькая, с иссиня черными волосами, с горбинкой на носу, она была прекрасна. Мне не спалось, я хотел отчего-то плакать. Близкие и дальние звезды переливались хрустальном цветом. Желтый диск луны висел над аулом, ярко освещая округу — дома, деревья, верхушки тополей, вытянувшихся, точно свечи. Где-то в дымке белесого тумана гремел Карасу. Нет, думал я, Хана Давидовна не такая, зачем ей Сапар? Он же старик, волк волком. Она не такая, она другая, словно принцесса из сказок «Тысяча и одна ночь».

Азиза, жена конюха Султанбека, днями стояла за прилавком. Светленькая, ладная, она иногда забегала к нам, оставляла отцу папиросы, чай маме. Посидев за дастарханом, она быстренько уходила.

Как-то раз я покупал сахар, пряники к чаю. Азиза взвесила их, завернула в газету и, посмотрев в окно, быстренько вышла из-за прилавка и, прижав меня к себе, опустила лицо в мои волосы. Я онемел. «Отцом пахнешь», сказала она, а теперь беги. И я бежал, ошарашенный. Султанбек, небольшого роста мужичок, с вечном набитым насыбаем ртом, боем бил Азизу. Порол он ее вожжами, с оттяжкой, без брани и от того — страшно. Дурно орущая от боли женщина, падала к ногам мужа, хватала рукам его пыльные кирзовые сапоги. Бросив в рот порцию насыбая, Султанбек пинал ее куда попадя — в голову, спину, живот. Аульчане молча глядели на эту экзекуцию. Утираясь кровью, Азиза пряталась под телегу и лежала там до сумерек. Затем охая и постанывая, она шла в дом, держась за стены неверными пальцами.

Выехали мы до зари. Самбайские луга, знаменитые своими густыми травами, растянулись от Карасу до близких холмов. «Ласточка» легко трусила, не чувствуя тарантас на резиновом ходу. От близкой реки несло сыростью. Сон мой как рукой сняло. Светало. Далеко за нашими спинами, за очертаниями Карагаша вставало солнце. И тотчас же земля ожила, заголосила, брызнула красками. Отец, спрыгнув с облучка, взял лошадь под уздцы.

— Они там, и Сапар с ними, — говорил он на ходу. — Они там, ты слышишь?

Завиднелись косцы. Шли они ровно, друг за дружкой, растянувшись от реки до холмов. Косцы кто в рубашке, а кто и при голом торсе без устали махали косами. Отец сразу узнал Сеита, старика, на шее которого болтался кисет с махоркой. Он косил легко, несмотря на годы, играючи. Так воруют отвечал он на вопросы почему кисет болтается на его шее. И пусть смеются, а так-то оно надежнее. Асылхан, только справивший свадьбу с телятницей Айман, ловко обходил кочки, берег косу. Айман с ямочками на пухлых щечках была девушка славная, старательная. Отец часто похваливал ее. Будет фермой заведовать, говорил он. Асылхан не сгибался, а шел ровно держа спину. И потому как косили мужики, оставляя за собой преющий дух зелени, было видно, что они торопятся перебраться к лугам на «Екиуй», где травы были гуще и выше. Косцы, перекинув косы на плечи, стали собираться к Сеиту. Старик, поздоровавшись с отцом, разложил на траве платок со снедью. «Что бог послал, — говорил он, — что бог послал». Мужики, возбужденные работой, духом состязания, похвалялись, кто и сколько скосил. Посмеивались над теми, кто вонзил косу в кочку и чертыхался на месте. Затем, рассевшись в круг, стали есть. Ели все с удовольствием. Отламывая куски хлеба, передавали друг другу и пускали по кругу большой алюминиевый бидон с кумысом. Перебродил, шутили мужики, вот-вот в башку даст. И коси потом кругом. Когда же Асылхан выложил на газету с десяток вареных яиц, косцы стали двусмысленно улыбаться. «Гляньте мужики, да впрямь как у нашего Сеита, только вареные»! От смущения бедняга Сеит быстро заморгал глазами, не зная то ли смеяться, то ли материть мужиков. Мужики хохотали до колик в животе. Отец, сделав знак Сапару, встал.

— Да перестаньте вы, — оборвал смех Сапар, — Нашли над кем гоготать! Ну-ка, бойцы, встали! Пошли косить!

Усевшись на перевернутые ведра, они стали о чем то оживленно говорить. Говорил больше Сапар, выкуривая одну папиросу за другой. Отец же записывал за ним в тетрадку. Ласточка, вытянув морду, положила мне ее на плечи. Ноздри ее были влажные, холодные. Я, обернувшись, погладил ей шею. Сапар то и дело полоскал лицо водой, наливая ее из бидона. Он морщил лоб, сдвигал брови, надо полагать, пытаясь что-то вспомнить. Затем, обрадовавшись, что-то говорил отцу. Между тем белесый туман над Карасу развеялся. Косцы вставали, стряхивая штаны. Сеит отбивал косы мужикам. Делал он это ловко, расставив ноги, обутые в кирзачи. Вытащив из кармана штанов брусок, он затачивал лезвие косам. «Шик, шик, шик, шик», — звучала коса. Мужики, закинув косы на плечи, стали выстраиваться в шеренгу. Пошел за ними и Сеит, бормоча себе под нос: до дождей скосим, до дождей. И снова послышались голоса мужиков, и было слышно, как звенят косы, и как с шумом падают срезанные под корень травы.

— Абеке, а ты большое дело затеял, — говорил Сапар, прикуривая папиросу, — Мостик нужен всем. Особенно бабам. Ходят за три версты в свой аул. Мостик поставим, дело нехитрое. Мы вон на фронте переправы мостили, строили для танков и машин под бомбами, а тут мостик. Руки к инструменту привычные. Ты Миколку, хохла, разыщи. Вот он столяр и кузнец в одном лице. Кадр ценный. Мастак на все руки. Скобы пусть Миколка погнет в кузнице. У них там в Шибаевке народ с запасом живет… Ну, я пойду. Слышишь, Сеит орет по мою душу…

Конец ознакомительного фрагмента.