Сохранить навсегда

Анья Ом

Школьная пора – время первой любви, но открыть свое сердце человеку, всякий раз наталкиваясь на его холодность и безразличие – сложная задача. Безжалостное поведение голубоглазой красавицы оставляет глубокую отметину на сердце главного героя, и в конце концов он принимает решение надеть на себя маску напускного равнодушия. Отстраняясь, он пытается построить прочные отношения с другой, но они заранее обречены на провал. Безразличие главного героя ко всему достигает своего апогея, когда вдруг на горизонте появляется та самая голубоглазая красавица. Закаленный неудачными отношениями, утомленный и измученный, он понимает, что чувства к ней никуда не уходили. Теперь он другой человек и будет держаться за них зубами и когтями, но… В своеобразной манере.

Мои чувства так сильны, что мне хочется кричать об этом.

Мои чувства так слабы, что у меня нет сил даже шептать о них.

Моих чувств нет?

Мои чувства так неосознанны.

Мои чувства боятся быть обнаруженными.

Мои чувства есть?

Школьная пора

Я очень часто представляю, что бы произошло, если бы чья-то всемогущая рука заперла на засов клетку со всеми удобствами, в которой мы оказались вдвоем, конечно же, по ошибке. По нелепой случайности, о которой никто не задумался бы, наверное. Кроме меня.

Если такая рука могла кому-то принадлежать в мои школьные годы, то это были мои друзья.

— Вы сядете вместе.

Я смотрю на их смеющиеся лица и понимаю, что это не шутка. Они указывают на два кресла, где молчаливо устроились небрежно кинутые сумки: моя рядом с её, и мне становится радостно — радость закипает у самого края горла, готовая вырваться наружу коротким: «ХА». Не раскидистым смехом, как бы мне того хотелось, будь я один сейчас, а коротким и сдержанным «ХА», чтобы это восклицание практически никто не смог услышать. Я ничем не хочу обнаружить своё ликование, когда весь автобус забит людьми, и у меня хватает наглости скорчить досадующую физиономию.

Чтобы никто из них не дай Бог не догадался.

Чтобы никто из них не понял, как что-то внутри меня прямо сейчас грозится вылететь на волю — так пробка с характерным хлопком вылетает из бутылки с шампанским; так яркие салюты, пустившиеся друг за другом вдогонку, расходятся в ночном небе, рассыпая свои золотисто-красные ленты; так взрывается пожарный гидрант, пустив к небу свободную струю.

Радость, усевшаяся на моё правое плечо яркой птицей с радужным оперением.

Да, мне, чёрт возьми, радостно. И страшно.

Одновременно.

Страшно, что она не примет такое положение дел. Пересядет.

Страшно, что ей захочется быть как можно дальше от меня.

Как можно дальше от меня, но ближе к другим — желающих, надо заметить, предостаточно.

Но…

Но все остальные места заняты, и ей некуда садиться, кроме как рядом со мной — эти мысли возбуждённо подпрыгивают в моей голове, взявшись за руки. Так древние люди плясали у костров, благословляя начало начал. Дикие, сумасшедшие танцы.

Мне даже не приходит в голову, что ей может прийти в голову поменяться местами с кем-то из одноклассников — так я ослеплен своей безумной радостью. Оглядываюсь на друзей — они показывают мне большие пальцы, выставленные гордыми флагами, — всё схвачено и нужная территория уже оккупирована со всей возможной осторожностью. Я в свою очередь стараюсь не показывать никаких эмоций на своем лице и отворачиваюсь. Кидаю взгляд на разделительную полосу проезжей части, куда попадают солнечные лучи — её белый цвет кажется слишком ярким — из-за этого незаметно, что дорога в том месте не совсем ровная.

Этот белый свет слепит меня. И я, ослеплённый, не вижу, что может помешать мне сидеть с ней рядом, пока автобус будет наматывать километры до намеченной цели.

Сидеть с ней рядом.

Автобус — это небольшая клетка с окнами, которые нельзя открыть нараспашку. Автобус — это клетка с дверями, которые открываются только по нажатию кнопки. Это то самое место, где двое людей, которые очень плохо знают друг друга, смогут исправить это досадное недоразумение, — особенно в том случае, если они сидят вместе.

И у меня был шанс это исправить.

Боковым зрением я вижу, что она поднимается по ступенькам и вертит по сторонам головой, вычерчивая острым подбородком прямые линии в воздухе — ищет взглядом свою сумку. Затем подходит ко мне. Ближе и ближе. И я чувствую, как у меня перехватывает дыхание, а волнение, юлой вращающееся под кожей, на мгновение замирает, отдаваясь вибрацией в области горла.

— Мы сидим вместе? — вопрос задан спокойным, будничным тоном, не выражающим и толики удивления или недовольства.

И я небрежно бросаю это «Да», вдруг смирившись с тем, что она сейчас уйдет, помахав на прощание тонким запястьем, что, кажется, приросло сейчас к спинке моего кресла. Хочется вызывающе спросить «А что? Нельзя?», и тут же засмеяться над нелепостью этого вопроса, пряча лицо в раскрытых ладонях.

Конечно, нельзя…

Два разных мира: мой — такой легкий, ограждённый от реальности, но в то же время пристально смотрящий на неё в оба глаза, и её — полный бешенной энергии взаимодействовать с окружающими, вливаться и распространяться всюду, где бы она не появилась. Именно так я увидел её впервые и именно так я вижу её до сих пор: птица, распахнувшая свои крылья, обрамлённые золотом, птица, высоко парящая, всегда полная сил для того, чтобы прикоснуться к самому солнцу. Она вертится во внешнем потоке, а я смотрю на этот поток со стороны, постоянно делая выбор: прикоснуться к нему или оставить всё, как есть. И почему-то я всегда пролетаю мимо (обстоятельства ли это, или простое нежелание), взглянув лишь краем глаза на то самое солнце, в лучах которого она кружится.

— Я сижу у окна, — она начинает протискивать коленку в промежуток между моими коленями и спинкой переднего кресла.

— Хорошо, — я встаю и уступаю ей место. — Только на обратном пути пересядешь ближе к проходу. Это будет честно. Договорились?

— Ладно. — так быстро и так охотно соглашается.

Она садится на место у окна и я с удивлением замечаю, что её лицо озарено улыбкой, которую я тут же приписываю её небольшой победе. Что ж. Всё честно.

Она поворачивает голову ко мне и наши взгляды пересекаются в одном световом луче, сверкающем крупинками кружащейся пыли. Я смотрю ей в глаза и вижу ту самую чистоту голубого цвета, — такой бывает только в небе, когда ты поднимаешь голову вверх, а вокруг тебя распускается и сладко дышит нежным, апрельским ветром прямо в лицо весна, лаская пушистые ресницы. Прохладная и свежая, эта голубизна льётся навстречу моему взгляду и я впускаю её в свою грудь, чувствуя, как внутри разрастается сад полный розовых роз, что тихо роняют свои лепестки в невесомость. Автобус медленно отъезжает от места стоянки и во мне вновь поднимается волна радости, трогая самые заветные струны души.

Конец ознакомительного фрагмента.