Pereat Rochus

Антонио Фогаццаро, 1898

«– Знаменательный случай, дон Рокко, – сказал в четвертый раз профессор Марин, с блаженною улыбкою собирая карты в то время, как его сосед справа яростно нападал на бедного дона Рокко. Профессор бесшумно смеялся над ним, и глаза его блестели добродушною веселостью; затем он обратился к хозяйке дома, дремавшей в углу дивана…»

I

— Знаменательный случай, дон Рокко, — сказал в четвертый раз профессор Марин, с блаженною улыбкою собирая карты в то время, как его сосед справа яростно нападал на бедного дона Рокко. Профессор бесшумно смеялся над ним, и глаза его блестели добродушною веселостью; затем он обратился к хозяйке дома, дремавшей в углу дивана:

— Знаменательный случай, графиня Карлотта!

— Я поняла, — ответила синьора. — Но, по-моему, пора вам перестать смеяться. Неправда ли, дон Рокко?

— Нет, дон Рокко, — не унимался профессор. — Если хорошенько разбудить, то этот случай достоин обсуждения в Совете.

— Еще бы! — сказал сосед справа.

Дон Рокко, красный, как рак, запустил два пальца в табакерку и молчал, понурив голову и печально нахмурив лоб, подставляя буре свой голый блестящий череп и бросая изредка косой взгляд на несчастные карты. Когда он услышал, что страшный партнер заговорил о Совете, ему показалось, что дело переходит в шутку; он улыбнулся и вынул двумя пальцами щепотку табаку.

— Вы еще смеетесь! — воскликнул неумолимый профессор. — Не знаю, сможете ли вы завтра утром спокойно служить обедню, после того, как проиграли сегодня такую крупную сумму в карты.

— Ну, конечно, смогу, — пробормотал дон Рокко, снова хмуря брови и приподнимая немного свое доброе, простое лицо. — Всем случается проигрывать. Он тоже проигрывает, да и вы, вероятно, тоже иногда.

Его голос напоминал мычанье спокойного животного, рассердившегося несмотря на свою кротость. В глазах профессора светился смех.

— Вы правы, — сказал он.

Игра была окончена, и партнеры встали.

— Да, — сказал профессор с притворною серьезностью: — случай с Сигизмундом более сложен.

Дон Рокко улыбнулся, зажмурил свои маленькие блестящие глаза, наклонил голову со смешанным чувством скромности, волнения и благоволения и проворчал:

— Вы и этого не оставите в покое!

— Видите, — добавил профессор: — я имею верные сведения. Речь идет, графиня, об одном вопросе, который дон Рокко должен будет разрешить на предстоящем Совете.

— У нас тут не собирается Совет, — сказала графиня. — Перестаньте.

Но не так-то легко было вырвать жертву из когтей профессора.

— Не будем больше говорить об этом, — сказал он спокойно. — Только знаете, дон Рокко, я не согласен с вами по этому вопросу. По-моему, percat mundus.

Дон Рокко сердито нахмурил лоб.

— Я ни с кем не говорил об этом, — сказал он.

— Дон Рокко, вы сболтнули свое мнение, я знаю это, — продолжал профессор. — Имейте терпение выслушать меня, графиня, и посудите сами.

Графиня Карлотта не желала ничего слышать, но профессор стал, ничуть не смущаясь, излагать случай с Сигизмундом в такой форме, как он обсуждался в епископской курии.

Некий Сигизмунд внезапно почувствовал себя не хорошо и пожелал исповедаться. Как только он остался наедине со священником, он поспешил сказать, что был подстрекателем одного человека к убийству. Произнеся эти слова, он лишился сознания. Священник не знал, считать это признание за исповедь или нет, и не мог предупредить преступление и спасти находившуюся в опасности человеческую жизнь иначе, как воспользовавшись сделанным ему признанием. Должен он был сделать это или допустить убийство?

— Дон Рокко, — закончил профессор: — полагает, что священник должен поступить, как карабинер.

Бедный дон Рокко, которому совесть не позволяла обсуждать этот вопрос в светском обществе, но который уважал своего мучителя, пожилого священника и профессора в епископской семинарии города П., смущенно бормотал извинения:

— Нет… дело в том… я говорю… мне казалось…

— Я удивляюсь, что вы извиняетесь, дон Рокко, — сказала синьора. — Как вы можете принимать в серьез шутки профессора?

Тот запротестовал и стал ловкими вопросами донимать дона Рокко, постепенно выгоняя из его головы смесь верного инстинкта и неверных рассуждений, безцеремонно очищая его голову от всех неправильных выводов и от всякого здравого смысла и доводя его до полного отупения и покорного раскаяния. Но это продолжалось недолго, потому что синьора попрощалась со своими гостями под предлогом, что было уже одиннадцать часов, и задержала только дона Рокко.

Графиня Карлотта, назначившая его несколько лет тому назад на пост священника церкви Св. Луки, составлявшей ее собственность, держала себя с ним с важностью епископа, и молодой священник по простоте ума и кротости сердца переносил это со святою покорностью.

— Вы сделали бы много лучше, дорогой дон Рокко, — сказала она, оставшись с ним наедине: — если бы меньше занимались делами Сигизмунда и больше думали о своих.

— Почему? — спросил дон Рокко в изумлении. — Я ничего не понимаю.

— Конечно! Городская Управа понимает, а вы ничего не понимаете.

В глазах синьоры ясно выразилось добавление к ее словам: бедный дурачок! Дон Рокко замолчал.

— Когда вернется Лючия? — спросила она.

Лючия была прислуга, которую дон Рокко отпустил на четыре-пять дней домой в деревню.

— В воскресенье, — ответил он. — Завтра вечером. Ах, вот в чем дело! — воскликнул он вдруг с улыбкою, радуясь своей понятливости. — Теперь я понял, теперь я знаю, что вы хотите сделать. Но это неправда, все это неправда.

Он понял наконец, что речь шла о местных сплетнях относительно амурных сношений его прислуги с неким Моро, настоящим негодяем, давно знакомым с судом и соединявшим дьявольскую хитрость с дурными наклонностями и огромною физическою силою. Некоторые полагали, что он был не совсем скверный человек, но что нужда и дурное обращение несправедливого хозяина толкнули его на дурной путь. Однако, это не мешало всем кругом сильно бояться его.

— Все это неправда? — возразила синьора. — В таком случае я не знаю, что скажут в городе, когда у прислуги священника будут неприятности.

Дон Рокко взбесился и сделал страшное лицо.

— Все это неправда — сказал он резким и решительным тоном. — Я самолично расспросил ее, как только услышал эти сплетни. Все это только людская злость. Она даже не видит никогда этого человека.

— Послушайте, дон Рокко, — сказала синьора. — Вы очень и очень добры. Но раз уже мир так устроен, и это дело возбуждает скандальные толки, то предупреждаю вас, что в случае, если вы не решитесь сейчас же прогнать эту женщину, то я буду вынуждена принять какое-нибудь серьезное решение.

— Как угодно, — сухо возразил священник — я должен быть справедливым, неправда ли?

Графиня поглядела на него и сказала с некоторою торжественностью:

— Хорошо. Я понимаю это так, что вы подумаете сегодня ночью и дадите мне завтра окончательный ответ.

Она позвонила, чтобы велеть принести дону Рокко фонарь, потому что на улице было очень темно, но, к ее великому удивлению, дон Рокко осторожно вытащил фонарик из заднего кармана своей рясы.

— Что вы наделали? — воскликнула синьора. — Вы, наверно, запачкали мне стул!

Она встала, несмотря на уверения дона Рокко, и, взяв одну из свечей, горевших еще на ломберном столике, наклонилась поглядеть на злополучный стул.

— Этакий вы, право! — сказала она. — Понюхайте-ка! Не только запачкан, но совсем испорчен!

Дон Рокко тоже наклонился, уставился, нахмурив брови, на большое жирное пятно, красовавшееся на сером холсте, точно, черный остров, глубокомысленно прошептал: «о, да!» и застыл в немом созерцании.

— Теперь ступайте — сказала синьора. — Что сделано, то сделано.

Казалось, что дон Рокко дожидался разрешения поднять нос, опущенный над стулом в наказание.

— Да, я пойду, — ответил он, зажигая фонарик; — потому что я один теперь дома и боюсь, не оставил ли я дверь отпертою.

И он мигом пожелал графине покойной ночи и исчез, даже не взглянув на нее.

Графиня была крайне изумлена.

— Боже мой, какой простак! — подумала она.