Жила-была девочка

Антонина Каримова

Первая большая книга прозы петербургской писательницы Антонины Каримовой. Героиня книги – рассказчица, прошедшая, можно сказать, все круги житейского ада, знакомая и с самой черной работой, и с предательством, и с безденежьем, и с крайним отчаянием. Повесть Антонины Каримовой о настоящем, подлинном в нашей жизни, о ценностях, которые в любых обстоятельствах важно сохранить в себе. Важное достоинство книги, что при всей неприкрашенности рисуемых ею картин это отнюдь не «чернуха». Автор не плачется, не жалуется на жизнь, а борется, бьется за себя и своих близких, за понимание добра и справедливости. В 2007 году Антонина Каримова за эту повесть получила премию имени Н. В. Гоголя Союза писателей Санкт-Петербурга.

Жила-была девочка…

«Приподнимай людей, если ты их любишь, а не опускайся с ними еще ниже…»

Александр Нестеренко

Детский сад

С каких же пор я начала осознавать себя на свете? Пожалуй, самая первая запомнившаяся веха моей жизни — детский сад, куда меня привела девятилетняя сестра. Мне около трех лет. У порога Люда шепчет, пугая:

— Веди себя хорошо, а то тебя «выключат».

Я не знаю, что это означает, и полдня кошкой тихо обследую углы, со страхом поглядывая на необычайно большой черный выключатель на стене, с помощью которого, вероятно, и произойдет мое «выключение».

После обеда нас укладывают спать. В спальную комнату заходит в белом халате воспитатель с маской бабы Яги на лице, но голосом Зинаиды Ивановны велит засыпать. С трудом пытаюсь совместить эти два образа, боюсь, но успокаиваюсь, что ничего страшного не произойдет. Стоявшая рядом в кроватке девочка Надя от страха расплакалась и описалась. Воспитатель переодевает ее, а я лежу, замерев тихо, как мышка.

В детском саду единственная кукла достается с утра первому пришедшему ребенку и в течение дня переходит из рук в руки. Какое же счастье, когда она оказывается у меня, прижатая к груди… Играла бы целый день, не выпуская из рук. Кукла целиком пластмассовая, включая огромный бант на голове.

…В детский сад приходит фотограф и ставит в зале треножник с фотоаппаратом. Воспитатель по очереди поднимает девочек на высокий, обтянутый черным дерматином стул. Сунув в руки любимую всеми куклу, говорит, указывая в сторону треножника:

— Смотри туда — птичка вылетит.

Подхожу близко к закрытому черным балахоном фотографу, но никакой птички не вижу. Недоумеваю, почему же все говорят о птичке, а та не вылетает.

Подходит моя очередь фотографироваться. В руках кукла. Но когда фотограф просит смотреть в окошечко, откуда должна вылететь птичка, недоверчиво думаю:

— Не вылетит. Ни у кого не вылетела, значит, и у меня не вылетит…

И тут же с надеждой впиваюсь взглядом в объектив:

— А вдруг все-таки она у меня вылетит?

Дома бабушка Ирина, взглянув на готовый портрет, констатирует:

— Съест ведь глазами-то человека…

А на портрете запечатлена всего-навсего детская мечта о птичке в недоверчивом и, вместе с тем, полном надежды взгляде.

Фотография

Вечером фотограф, обосновавшись в чьей-нибудь избе, встречает по очереди целые семьи. Нарядные дети с родителями идут, как на праздник, запечатлеть себя на память. Младший брат прячется на печку, боится фотографироваться: полагая, что исчезнет, переместившись на открытку. Его как-то уговаривают. На меня надевают взятый напрокат матросский костюмчик.

С портрета девчушка глядит недоверчиво-строго,

не веря, что вылетит птичка и все же надеясь.

В глухую деревню, давно позабытую Богом,

явился фотограф, в дремучести удостоверясь.

Народ — как на праздник, изба переполнена светом,

ковер с олененком, садимся семьей на диванчик.

Брат плакал — боялся: а вдруг он исчезнет бесследно,

и лишь на картинке останется маленький мальчик.

Но сходства с портретом я в зеркале вижу все меньше.

И только в глазах та же самая птичка надежды…

С радостью хожу в детский сад. Нравятся большие многоместные качели во дворе. Зинаида Ивановна подсаживает нас на длинную широкую доску, веля крепко обхватить друг дружку за спину, и раскачивает. Со стороны качели кажутся большой сороконожкой.

И теперь: стоит мне сесть на какие-нибудь качели — тут же внутри поднимается знакомый восторг. Не поверите удаче: недавно, выйдя с компанией из кафе, не устояла перед раскинутым на площади батутом, пустующим из-за непогоды, и, оставив все предрассудки, скинув босоножки, за двадцатку вволю напрыгалась. Наверное, мне повезло не расстаться с детством, сидящим во мне жизнерадостным щенком, готовым в любую минуту вырваться наружу и резвиться.

Капа

1957 год. У старшей сестры Капы в 18 лет проявился скрытый порок сердца. Врачи отказались что-либо делать. Привезенная из районного города, она лежит на кровати с опухшими, как столбы, ногами и слабеет с каждым днем. Однажды просит маму:

— Мамочка, можно, когда я там пообживусь, Тонюшку от вас к себе заберу? Очень ее люблю, мне с ней там веселее будет, да и тебе легче…

Похоронили Капу, а через два месяца со мной случилась беда. Вскипятив утром самовар, мама налила из него воды в ковш, чтобы остыла: отец собирался бриться. Подбежав к столу, я ухватилась за ручку ковша и опрокинула на себя кипяток. С меня, визжащей, стащили платье, а вместе с ним прилипшую к ткани кожу с шеи, плеча, груди…

Повезли в районную больницу, но там не оставили. Привезли назад. Началась каждодневная пытка перевязок. Отец, не выпуская из дрожащих губ папиросы, сбегал пораньше из дому, чтобы не присутствовать при экзекуции. А мама, еще не отойдя от непоправимой утраты Капоньки, превратилась в безмолвную тень. Бедная мамочка, сколько же она перенесла…

Сама я абсолютно ничего не помню: ни боли, ни мучений. Говорят, что снова пришлось повесить люльку и всем по очереди качать меня, верещащую: «Папа, дуй, мама, дуй!».

Вскоре мама родила младшего брата, и меня отправили к бабушке Ирине в деревню Ёргу за девять километров. Выживу так выживу…

Умница бабушка лечит народными средствами: намазывая тельце медвежьим или барсучьим жиром и накрывая простынкой. И никаких бинтов! Дело пошло на поправку. Еще безгрешную отмолила.

Срок моих мучений составил ровно 9 месяцев. Можно сказать, заново родилась…

Позднее мама опасалась, что не вырастет левая грудь. Но она выросла, правда, в шрамах, увеличивающихся с возрастом вместе с телом. С грудным вскармливанием детей проблем не было — молока было поровну. Маленькие детишки, увидев шрам на шее, обычно спрашивали:

— Тебе что — голову отрезали?…

Бабушка

Мне пять лет. Я знаю буквы, читаю и с удовольствием пишу имя сестры на стенах коридора. Строгая бабушка Ирина, взяв в руки веник, показывает, как надо подметать пол; вяжет из пучка сена куклу, но кукла мне не нравится, у нее нет лица. Люблю играть с поленом или со свернутым в рулончик домотканым половичком, ощущая тяжесть ребенка на руках, или с собственным коленом, рисуя на нем послюнявленным химическим карандашом мордашку и укачивая, прижав колено к груди.

Бабушка учит расчесывать колючими щетками шерсть на кудель и прясть пряжу на веретено. Усадив меня на нижнюю часть прясницы в виде большой перевернутой буквы «Г», к верхнему резному концу прялки привязывает расчесанную кудель, а рядом с куделью вешает моток с льняной ниткой. Сначала за льняную нитку привязываю к прялке веретено, как козленка. Поплевав на пальцы, вытягиваю из кудели шерстяную нить и, ссучив, то есть скрутив их вместе, пробую прясть. Самое трудное — это одним движением крутанув, как юлу, веретено, наматывать пряжу. Поначалу веретено не слушалось, норовило выскочить из рук и освободиться от наверченной на него пряжи, да еще и запутать ее. Ссученная нить получалась разной толщины и годилась только на грубые носки или варежки. Удивляюсь, что навык тот остался, наверное, на всю жизнь. Бабушка же научила нескольким молитвам, заговорам.

Один заговор от сглаза звучал очень поэтично:

Встану благословясь, пойду перекрестясь

из дверей дверьми, из ворот воротами

на широкую улицу, в чисто поле.

Во сыру землю уткнусь, белым светом понакроюсь,

частыми звездами поутычусь,

утренней зарей, вечерней-матушкой подпояшусь…

Любимая молитва — ко сну, от которой становилось тепло и уютно и верилось в какой-то Богородицын замочек:

Ложилась я спать ко Духу святому,

крест на мне Христовый — Богородицы замочек.

Лягу я, запрусь, никого я не боюсь,

Аминь святой молитве.

Ангел мой, пойдем со мной

к телу моему на спасенье,

к душе моей на сохраненье.

Аминь.

Бабушка умерла зимой, когда мне исполнилось пять с половиной лет. Помню: стою у гроба вместе с младшим братом Коленькой, трех лет, и плачу, толкая его в бок:

— Плачь! Надо же плакать…

Путешественница

Летом мне исполнилось шесть лет. Гостила у двоюродной бабушки Марии, одиноко живущей в той же деревне Ёрга, где меня выхаживала бабушка Ирина. До войны у Марии был муж Тимофей и четверо сыновей. Уйдя один за другим на фронт, сыновья-погодки — от 18 до 24 лет, погибли, не успев даже повоевать. На Тимофея в конце войны похоронка пришла. В молодости бабушка некоторое время работала горничной в районном городе Великом Устюге. Красивая, с высокой прической, в платье с белым кружевным воротничком — на дореволюционной фотокарточке.

Удивляюсь: у нее нет утюга, даже такого, как у нас, с трубой, страшного, как огнедышащий дракон. Я всегда забиралась в дальний угол, наблюдая, как одна из сестер, начинив утюг, как пирог, тлеющими углями, размахивает им, раскаляя докрасна.

— Чем же ты гладишь? — спрашиваю бабушку.

— Рубелем, — показывает та деревяшки, одна из них с просечками и есть рубель.

Накрутив на скалку полотенце, катнет по столу или по рубелю, и ткань, особенно льняная, становится относительно ровной и мягкой.

Умывальника у бабушки нет. Его заменяет широкая сверкающая медная плошка, типа низенькой кастрюльки с носиком, подвешенная в углу над тазом. Надо приноровиться, чтобы умыться, осторожно наклоняя емкость. Одно неловкое движение — и раскачавшаяся плошка тут же двинет по лбу или обольет водой. Каким отсталым показался мне дореволюционный быт бабушки!

Гораздо современней висевший дома примитивный умывальник с пипочкой, которой так здорово бренчать и брызгаться с братом.

Бабушка Мария, как и бабушка Ирина, строга. Теперь-то я понимаю, в чем дело. Шутка ли — потерять всех красавцев-сыночков, кормильца-хозяина и куковать в одиночестве со своим прошлым, продолжая жить, работать… Но, будучи ребенком, пробыв у нее несколько дней, я затосковала по маме, запросилась домой.

— Обожди, — говорит бабушка, — уедешь завтра на лошади с почтальоном.

— Знаю дорогу, дойду сама, — упрямлюсь я.

Не знаю, как бабушка отпустила меня, скорей всего, я самовольно убежала. Пройдя два километра растянувшихся за деревней полей и спустившись в низину к Студеному ручью у кромки леса, смотрю: дорога раздвоилась.

По какой тропинке идти, не знаю. Что делать?

Бухнулась на коленки, как учила бабушка Ирина, и стала, плача, творить самодельные молитвы:

— Помоги мне, Боженька, подскажи дороженьку, по какой идти…

Пошла по правой. Пройдя метров сто, смотрю — сбоку к ней и другая тянется. Оказывается, в низине шли параллельно и опять в одну сошлись.

Дальше дорога через лес. То потихоньку иду, то вприпрыжку, напевая песенки. Вдруг испугала мысль: а что, если волк? Хоть и слышала, что волки летом не нападают. А вдруг? Отломив прут, со всей прытью мчусь вперед. Устав, успокаиваюсь, замедлив ход. А пути не видно конца.

За три километра до дома, у речушки Крутихи меня настигает всадник на лошади, милиционер.

— Куда это ты, кроха? — спрашивает.

— В свою деревню, — отвечаю, как Красная Шапочка.

— Ну, садись в седло, устала, наверное, — подсадив меня на лошадь, сам пошел рядом.

Еду, не натягивая уздечку, жалею нежные, бархатные лошадиные губы. Обожаю лошадей, но так редко выдается счастье проехаться верхом. Раз в году отец, правда, брал напрокат лошадь, чтобы вспахать огород, и, конечно же, сажал меня на нее, но я не выдерживала без седла, быстро натирала ноги о широкую спину кобылы Чайки и просила ссадить на землю. В удобном кожаном седле я впервые. Лошадь смирная. Счастье — ощущать под собой живое транспортное средство.

Последние два километра дорога, словно прильнувшая к речке, вьется вдоль пожней, а на другом берегу, как куры на насесте, видны дома деревни. Меня распирает гордость, и я уподобляюсь лягушке Гаршина, которой хотелось всем похвастаться, что это она придумала способ путешествия на утках.

«Это я, это я!» — хочется крикнуть, чтобы все подружки увидели меня, важно сидящую на лошади, а рядом дяденьку в военной форме!

А милиционер, оказывается, приезжал по трагическому поводу: в той деревне, где я гостила, утопился взрослый парень из-за неразделенной любви…

Урок

Осенью, собрав в чемоданчик-баретку книжки, как Филиппок, иду с сестрой в школу. Учитель сажает нас рядом. Немного почитав учебник «Русской речи», толкаю в бок, пристаю к ней с вопросом:

— Люся, когда кончится урок?

Та сердито шикает на меня. Ожидание переменки мучительное. Урок кажется таким длинным, что желание ходить в школу надолго пропадает.

В стужу с утра, надев на босу ногу валенки и завернувшись в шаль, бегу к подруге Капе, живущей по соседству через дорогу, играть.

— Охти мнеченьки, — всплескивает руками Капина мама, добрейшая тетя Рая, — в такой-то мороз! Поди, всю жопу-то отморозила? Ужо матери-то скажу, что с голыми лытками бегаешь.

Тетя Рая направилась к моей маме в гости, а мы с Капой, предоставленные самим себе, играем в принцесс. Обмотавшись подзорами от кроватей, напяливаем на головы плетенные из крученой проволоки хлебницы, а поверх — кружевные накидушки для подушек. А как хочется иметь длинные волосы! У принцесс всегда такие пышные волосы. Их имитируем с помощью шалей. Накинув на голову шаль, углы ее сзади соединяем и обматываем ленточкой. Получается длинный, тяжелый, как настоящая коса, хвост, болтающийся по спине. И так приятно ходить с запрокинутой назад головой, ощущая грузило за спиной. Так проходит зима.

Солнце играет

Любимое занятие — встать рано утром и, сидя на высоком крыльце, глядеть на солнце, напевая песенки. Мама говорит, что раз в году, в Пасху, солнце играет.

— Как это? — спрашиваю.

— А ты гляди внимательней и увидишь.

Мне кажется, что и действительно вижу, как солнце прыгает из стороны в сторону, а его поверхность то подернется дымкой, то засверкает, как начищенная монетка.

— В старину говаривали: кто игру солнца увидит — вырастет самой баской девушкой, — продолжает мама, и я, конечно же, верю ей. Вернувшись в избу, скорей к зеркалу — не стала ли красивее.

С тех пор привычка в любое погожее утро сидеть на крыльце, ожидая восхода: не играет ли солнце в незапланированные дни? И как было не воспользоваться таким простым способом, чтобы стать красавицей!

Расчесал кудельку ветерок по небу,

вот бы на недельку в сказочную небыль.

Мне бы птицы крылья — я бы полетела,

на родном крылечке тихо посидела

и, как в детстве, солнцу песенку бы пела,

на меня б в оконце матушка глядела…

— Девка-то твоя, моленая, каждое утро, гляжу, на крыльце сидит, — замечает тетя Рая маме.

— «Кошка» моя ждет, когда корову подою. Пьет только парное молоко, а чуть остынет — не притронется.

— А моя Капка, беда, совсем молока не пьет, один чай дует, тянется, как соломина, жимолость зеленая.

— Ничего, кости есть — мясо на них нарастет, вон какие пустосмешки, резвые да веселые, как овечки, Бог храни… — успокаивает мама и продолжает, — У меня ведь беда приключилась сегодня. Чуть живого петуха сняла утром с твоей изгороди, повесился с горя. Своих кур мало стало, так на твоих кутюшек позарился, да не рассчитал высоту препятствия, когда перелетал, зацепился крыльями и застрял между штакетин… Голова — в твоем огороде, а сам — в проулке висит, крыльями трясет, шею уже перехватило. Хорошо, успела снять!

— Ну да уж и петух, такого бы и не жалко, прости Господи. Больно драчливый, никому проходу не дает. Всех ребятишек застращал. Нельзя спокойно по улице пройти, чтобы не напал на какого-нибудь робенка, — сетует тетя Рая, нисколько не соболезнуя пострадавшему петуху.

— А потому что инкубаторский. Свои-то петухи намного спокойнее, у нас таких драчливых отродясь курицы не высиживали.

— Поди, после испытания сменит характер, присмиреет…

— Да уж натерпелся страху, кур не перестал бы топтать, — озаботилась мама…

Как-то услышала у мамы песню о Машеньке, кстати, никогда не исполнявшуюся ни по радио, ни по телевидению. Подозреваю, что она народная и сохранилась только изустно.

Вот ее слова:

«Брала-брала Машенька земляничинку,

уколола ноженьку о шипичинку.

Боли-боли, ноженька, да не больно,

любил меня миленький, да недолго…»

Любил меня миленький лишь годочек,

собрался мой миленький в городочек.

Со всеми подруженьками простился,

со мной, молодешенькой, постыдился.

Ой, как я молоденька-молоденька,

коса моя русая коротенька.

Ой, как мою косоньку девушки плели,

косу мою русую милый расплетал…»

Теперь ее поет моя дочка. Передала по наследству от мамы песню.

Школа

Школа. Первое сентября. Хожу между старшеклассниками, как в лесу меж деревьев, боясь потеряться. Первая учительница Галина Калиновна, грустная, с гладко зачесанными темными волосами, в длинном бордовом платье. Я не помню ее улыбающейся. Хотелось слушаться ее и сидеть тихо-тихо.

Во втором классе — Дина Яковлевна, полненькая, с завитыми каштановыми кудряшками, веселая, как девчонка. С ней хотелось играть и быть рядом. Учителя меняются каждый год. Никто не остается надолго. Деревенская глушь. Дина Яковлевна квартирует в избе моей подруги Капы. Я ей завидую: улучаю момент и под любым предлогом забегаю к ним в гости.

Запомнилась Нина Вениаминовна, синеглазая, белокурая, веселая, любившая с нами по вечерам гулять, рассказывать легенды про созвездия, планеты, устраивать походы на загадочное Векшенское озеро с необыкновенно прозрачной, зеленовато-песчаного цвета водой, с карасями, с плескающимися в нем по ночам выдрами. Абсолютно круглое, с километр в диаметре, этакий чудо-глаз, обрамленный елями, пихтами, — оно необычайно глубокое, расположено за двенадцать километров в тайге, родникового происхождения, с сильным круговым течением в центре, оказавшись без весел на середине которого — не выплывешь. Проверено.

Новый год

Новый год. Отец идет за речку к Пихтовскому ручью и приносит пихту. Ветки пушистые, с мягкими иголочками. Наряжать — одно удовольствие. В избе чисто. По обыкновению, после бани мама сидит у теплой стенки русской печи, а я расчесываю ее густые, спускающиеся до пола волосы и, любуясь и завидуя, заплетаю, не дав высохнуть, в две длинные косы. Раз в неделю позволяется мне это удовольствие.

Потом с соседками-подружками несемся в клуб.

В длинном узком коридоре с нетерпением ждем, когда распахнутся двери и перед нами предстанет огромная нарядная елка, а перед ней, сняв пальтишки, предстанем мы в самодельных костюмах. Я — Снежинка — в платье из марли, на голове — корона из картона с пришитыми стеклянными бусами и наклеенными на вату битыми елочными игрушками. Танцуем и поем вокруг елки, бегаем в догонялки, затем выступаем на сцене. Несоответственно наряду почему-то рассказываю запомнившуюся басню о вороне и лисице. А потом, счастливые, несем домой призы, бумажные кулечки-подарки с неизменными, любимыми мандаринами.

Сапоги

Сцена клуба. Летом пробираемся на взрослые сеансы, садимся на пол, вытянув ноги в уголке сцены, и смотрим фильмы. Кассир и уборщица в одном лице, кареглазая тетя Катя очень добра и всегда пускает нас в кино бесплатно. Фильмы чаще всего индийские. Дома, забравшись с головой под одеяло, долго реву от сострадания к героям. Сколько же детских слез снискали душещипательные картины.

В День Победы жалостливо пою на сцене песню «Враги сожгли родную хату». Сидящие в зале женщины плачут.

Расту, как мальчишка, смелой, отважной. Мечтаю стать шофером или летчицей. Нравится запах бензина, люблю сигать с крыши дома или с берега реки в сугробы, ползать по деревьям, скатываться на лыжах с крутых берегов.

После ссоры с сестрой, загнавшей меня на чердак, а потом на крышу, прыгаю оттуда в плотный весенний снег и застреваю в нем. Выбираюсь уже босая. Новые резиновые сапоги, напяленные преждевременно и завязнувшие в снегу, как козьи ножки, откопать не удалось. Когда спустя месяца два они оттаяли — их не узнать: ни блеска, ни белой байковой подкладки. Помнится, очень жалела их.

Жалость

Первой потерей была кошка Мурка, закушенная собакой. Умирать Мурка уползла под клетку поленницы дров и там околела. Отец ее вытащил и захоронил за речкой без ведома нас, детей.

Второй потерей был Джек, собачонка-болонка, которую принес откуда-то отец. Джек подрос и свободно разгуливал по селу. Но однажды увязался за собаками в соседнюю деревню за 4 километра, где его загрызли чужие собаки.

Но самая большая трагедия произошла зимой. Идя из школы, уже издалека вижу непонятные хлопоты людей в огороде: какой-то чужой мужчина, а рядом отец с матерью. На снегу огромное распластанное тело, кровь, ведра, тазы. На изгороди — шкура нашей коровы Белухи. Бегу в слезах к Капе, залезаю у них на печку, реву, не хочу идти домой. Бедная Белуха, добрая старая корова, совершенно белая, с коричневым пятнышком на ухе, позволявшая детям трогать вымя и дергать за соски, старше меня на много лет — и вот ее больше нет на свете. Вспомнилось, как летом она идет с поскотины домой. Остановившись перед домом, несколько раз подаст сигнал: мол, встречайте меня, я пришла. Мама отрежет ломоть хлеба, посыпав солью, и я бегу угощать ее. Белуха захватывает длинным языком хлеб и аппетитно ест. А я, взяв прут, отгоняю с ее огромного белого туловища прилипших оводов и мух. Шкура Белухи подергивается от укусов кровососущих тварей, как будто пытаясь стряхнуть их. Мне ее ужасно жаль, не дождусь, пока мама откроет темный двор, где корова будет в безопасности от насекомых. И, пока мама доит Белуху, я глажу, сидя на ступеньках лесенки, теплую коровью морду.

Мое начало — и в той потере, — с пятном на ухе коровы белой.

Ее под старость забили вскоре. Какое было большое горе.

Два дня ревела, ее жалела,

клубком свернувшись на теплой печке,

и долго мяса совсем не ела, слывя притихшею овечкой…

Мама успокаивает:

— Корова уже старенькая, 16 телят принесла. Мы же от нее телочку Чернушку оставили. Обгулялась уже. Весной опростается, с молоком будем…

Не ем мяса. Мама берет в магазине тушенку в банках и варит суп. Только удостоверившись в этом, сажусь есть.

Тяжело примириться с утратой. Думаю: все, кого мы любим, остаются где-то рядом. Требуется время, чтобы привыкнуть к их отсутствию наяву. Мысленно они долго или навсегда остаются с нами. Моей подруге Нине после смерти кота, прожившего у нее 14 лет, первое время по ночам чудилось: умывается, ходит по комнате, тихо будит ее… Так мы устроены.

Зоя

Мне двенадцать с половиной лет. После школы сидим на печке с подругой Зоей и гадаем: смогли бы мы выдержать пытки или нет, случись война. Я сознаюсь, что нет: всех партизан выдам сразу же. А вот босиком по снегу — слабо?

Как по команде, скидываем чулки, валенки и, увязая голыми ногами в снегу, совершаем по огороду два круга, не успев почувствовать холод. Снег крупный, сыпучий, покрытый сверху настом, только разогрел кожу. Покрасневшие ноги горят, как ошпаренные.

Года три назад (в сорок с гаком лет) я сиганула зимой в прорубь — ради интереса и за компанию. Ощущения — будто выскакиваешь из бани, а внутри тебя самовар, очень комфортно, приятно, щеки жаром пышут! Но регулярно обливаться холодной водой или купаться в проруби — не для меня! Хотя и вижу, что последователи Порфирия Иванова, каковой является старшая сестра, будучи на пенсии, благодаря закаливанию избавились от хворей, давлений, ожирений и замечательно выглядят; единомышленники встречаются, ведут здоровый образ жизни, никогда не плюют на землю в прямом и переносном смысле и всем желают добра и здоровья. Что сказать? Молодцы! Но считаю садизмом — бросание в прорубь младенцев! Согласилась бы закаляться по-японски, с точностью до наоборот — в горячих источниках. Скорее, ничего не стану делать впрок. Не приветствую накопительства чего бы то ни было, считаю: все лишнее — портится. И умышленное голодание — не для меня, даже тоскливо слышать об этом. И не хочу зависеть от идей. Предпочитаю свободу в поступках, желаниях. Остаюсь «вольнодумкой» и «неверующим Фомой», как называла меня мама.

Вернусь к Зое. Ей 21 января исполнилось тринадцать. В спортзале мы всем классом подбрасываем ее 13 раз и все, словно по команде, убираем руки, одинаково подумав: «И без меня опустят на пол». Зоя, естественно, лишенная поддержки, падает на пол, ударившись спиной, и не дышит несколько секунд. Стоим над ней, решив, что убили. Но она задышала и, слава Богу, все обошлось.

Валера

Но вскоре произошла действительно непоправимая трагедия — застрелился мальчик из нашего класса. В воскресенье вечером играли, толкаясь, на горке, катались, бегали вместе с ним, к ночи разошлись по домам. А Валера пошел к конторе, на стене которой висел почтовый ящик, снял его, вытряхнул письма и стал читать при свете фонаря на столбе. За этим занятием его и застал физрук школы, Юрий Павлович, пообещав сообщить о поступке мальчика на школьной линейке в понедельник.

Валера побрел домой. Сняв со стены в кладовой ружье 16 калибра, зарядил крупной дробью и направился к берегу реки, где стояла их баня. Сев на лавку протопленной с субботы бани, разулся, прижал ствол к грудной клетке и, нащупав пальцем ноги курок, спустил его.

Анатомию мы еще не проходили. Но он попал в сердце, разорвав его дробью на мелкие кусочки. Лежит, похожий на восковую куклу, ни кровинки в лице. Мы стоим около гроба, вокруг — лапки еловой хвои. Боясь вдыхать воздух с запахом смерти, прячу нос в шерстяной платок. Не верится…

Помнится его ранимость. Получив двойку, побледневший, с синими губами, сжав кулаки, он направляется к своей парте-камчатке, где сидит в одиночестве.

Конец ознакомительного фрагмента.