Солнце на краю мира

Антон Шаманаев

2406 год. Инженер Артур Лесин изобрел аппарат, создающий копии объектов из ничего. «Философский камень» вот-вот будет представлен общественности, но военные власти рьяно этому сопротивляются. Артур, бывший офицер и разведаналитик, готов защищать свое детище до конца. Однако ему дают понять, что мир устроен куда сложнее. В одну картину вдруг складываются и странные обстоятельства смерти жены Артура, и его кристально ясные сны, в которых подобное происходило в российском городке начала XXI века.

Глава вторая

У моего сна нет начала. Есть отчетливая картинка, которую я счел хронологически наиболее ранней и поставил в начало своих записей. Были и более ранние, но слишком обрывочные.

Каждый раз сон начинался с разных мест без всякого предисловия. Он приходил когда-то чаще, когда-то реже, то с суточными перерывами, то с годичными. Яркие картинки, вначале принятые мною за осознанное сновидение из-за непередаваемой реалистичности, вторгались в воображение безапелляционно, фотографически, не допуская разночтений.

Однажды картинки стали повторяться, и с тех пор год за годом, как прилежный реставратор, осколок к осколку, буква к букве, я складываю их в единую мозаику. С каждой новой деталью она обретает все больше смысла сама по себе, однако смысл этот имеет все меньше отношения ко мне.

*

Снаружи, за стеной старого панельного дома — мой родной и любимый город. Ранняя майская жара. В воздухе запах солнца, пыли и нагретого паркетного лака. На полу — солнечные дорожки от балконной двери. Шторы на окне распахнуты. Я разлипаю глаза ото сна — разбудил меня колючий солнечный зайчик от окон дома напротив.

Кажется, заснул я с рассветом. Первую половину ночи потратил на попытки взять приступом свои ряды Фурье, а вторую — на чтение всякой мотивирующей ерунды. Если же по-честному, без попыток оправдать себя — то была не мотивирующая, а самая обычная ерунда. Начнется с пары обзоров каких-нибудь новых звуковых анализаторов; потом — статья от Новикова к его диссеру; потом форум нашего НИИ, где пускают шпильки в адрес Новикова и его лаборатории; чей-то блог с самокопаниями и фотками горных видов; статья о том, как кто-то с нуля создал IT-компанию; волнение говн в комментариях, и вот уже оказывается, что это волнение в совсем других комментариях, а статья — про сетевой маркетинг и заработок без капитала… Где-то тут я поднимаю голову и вижу предрассветные сумерки, сокрушаюсь, что ночь безвозвратно прошла и ковыляю в постель… Так проходит моя обычная ночь, и вряд ли сегодня было иначе.

С краю стола один на другой навалены листы бумаги, исписанные аккуратным почерком — моим. Сплошь полиномы безумной степени и мои жалкие попытки их упростить; почему-то над этим унылым занятием я могу провести вечер напролет.

Ногой задеваю пивные бутылки, стоящие у кровати еще с субботы. Когда звенят бутылки — значит, приближается праздник, так считает мой мозг. Надо бы прибраться, раз сегодня вечером надеюсь кое-кого к себе привести. Солнце светит в глаза, я щурюсь и улыбаюсь. Мы с ним знаем, что сегодня тот самый день, когда я приведу к себе Майю. Не сглазить бы…

Я стал в семидесятый раз представлять, как она придет, куда сядет и как будет на меня смотреть. Конечно, у нее будут горящие глаза и она страстно закусит губу. Как-нибудь уж я этого добьюсь. Буду неотразим и обаятелен. Она будет сидеть в летнем платье, красиво положив ногу на ногу, и смеяться всем без исключения моим искрометным шуткам и заигрываниям. Чем дальше буду ее развлекать? Поставлю музыку, попсу какую-нибудь, скажем, Мадонну. Притащу бутылочку вина… Вина не забыть купить! Какое она любит? А, все равно не угадать, возьму крымского сладкого, что попадется под руку… Ну а потом…

Я раскрыл шкаф и увидел себя в зеркале, которое висит с задней стороны дверцы. Поникшие веки, угрюмый взгляд, на голове черт те что, сам бледный как унитаз. На торсе куцые волосишки, руки тонкие, пресс еле просматривается. В качалку бы сегодня днем сходить, чтобы мышцы раздуло, хоть так…

*

На остановке пыльно, жарко, взревывают автобусы, обдавая вонью солярки. В павильончике сидят, сгрудившись, толстые тетушки с авоськами и обмахиваются сканвордами. Стоящий рядом старик в засаленном пиджаке, накинутом на плечи, ораторствует что-то про пенсию и злодеев-американцев. Тетушки смотрят в сторону и изредка ему возражают, отчего он только пуще заводится. Поодаль под солнцем стоят две студентки-младшекурсницы, грациозно сгорбившись под большими сумками через плечо, и смотрят куда-то вдаль. Обе в огромных темных очках.

Поднимается ветерок. Подъезжает мой автобус, номер 19, изрядно набитый разномастным народом. Я шагаю на ступеньку, упираюсь в чью-то широкую спину с пятнами пота и оборачиваюсь. На вход в автобус выстроилась небольшая очередь, в хвосте которой переминаются эти две студентки и о чем-то болтают; до меня долетает лишь мат через слово. Это у них в ходу: в их нежном возрасте хочется быть похожей на всех одновременно — и на роскошных девиц с плакатов Джейсона Брукса, и на Линдси Лохан, да к тому же необходимо слыть «своей» в компании друзей-гопников.

Вдалеке за безмозглыми головами девушек — гастроном, дрожащий в нагретом воздухе. Я же забыл купить вино…

*

На кафедре все по-старому. Пахнет клееной мебелью, день за днем выгорающей на солнце. Кто-то стучит по доске мелом. У входа, конечно, натыкаюсь на испуганного студентика, который спрашивает меня про Виталия Витальевича. Понятия не имею, когда он будет сегодня и будет ли. Понятия не имею, можно ли с ним связаться. В глубине кабинетов слышен протяжный скрипучий голос Николая Дмитриевича; он говорит по телефону на своем уморительном ломаном английском.

–…ай вилл би эт май офис эт… э-э… хаф паст фо… плиз кам²⁷.

За изгородью нагроможденных друг на друга книжных полок и коробок из-под оргтехники вижу у доски Колю Винокурова. Останавливаюсь послушать, чем наше комнатное светило пичкает аспирантов. В нелетней болотного цвета рубахе и пепельно-серых от мела штанах (с начесом, надо думать) он, высунув язык, строчит формулы. Перед ним на едва живых стульях времен холодной войны сидят Миха Алексеев, Андрей Проценко, пара аспирантов — прилично одетый и ухоженный парень и миловидная девушка, имен которых я не знаю, и сам Пал-Василич Новиков. Аспиранты лихорадочно переписывают все, что появляется на доске, себе в блочные тетради. Миха и Андрей сидят, откинувшись, и просто смотрят. Перед ними стоят полупустые чайные чашки со столетним налетом и вскрытая пачка миниатюрных круассанов с повидлом. Новиков уткнулся в ноутбук, на экране открыта почта. Сидит он на «троне» — причудливом кресле дореволюционных лет, которое перекочевало к нам из Дома культуры, а туда попало, по-видимому, с дачи разоренного дворянина средней руки. Новиков сидит на нем не величия ради, а оттого, что больше сидеть не на чем.

Стук мела и скрип стульев, наконец, прерывается шепелявой речью Винокурова:

— А это уравнение имеет единственное решение в общих предположениях. Таким образом, нам осталось рассмотреть всего два случая…

— В общих предположениях — это когда несущий сигнал описывается гладкой функцией? — перебивает Проценко и усмехается. — Как-то слишком сильно.

Винокуров откладывает мел:

— Нет, не сам несущий сигнал, а функция, которой он аппроксимируется. На практике зачастую он хорошо аппроксимируется полиномом.

— Например, азбука Морзе, — поддевает Миха, — она отлично аппроксимируется полиномом!

Проценко смеется. Аспиранты замерли и озираются в непонятках. Зря, что ли, все записывали?

— Вы вообще слушали или нет? — подает голос Новиков. — Коля же сказал в самом начале, что американцы под несущей функцией понимают немного другое, ткскть, уже преобразованный сигнал.

— Спасибо, Паша, — заискивает Коля. У него одного поворачивается язык называть шестидесятилетнего Новикова Пашей (как тот всем представляется, молодясь на американский манер). Остальные приличные люди обращаются к профессору по имени-отчеству.

— Ты бы тогда и не называл ее несущей функцией, — говорит Проценко Коле. — Только всех путаешь.

— Слушайте, — кипятится Коля, — я пересказываю статью, как она есть. Там введено это понятие, и тут я тоже его вводил, — он оборачивается к доске и с ходу тычет в левый угол. Там под двумя или тремя слоями полустертых формул проглядывает нечто, взятое в рамку.

Аспиранты роются в своих записях и что-то вписывают.

— Статья хорошая, предложенное решение оригинальное, — увещевает Новиков. — Видите, аналитический вид, диффур второго порядка… Что за журнал, Коля?

— «Электроник дайджест», февральский.

— Неформатно для них, — вставляет Проценко многозначительно.

— Там такое иногда проскакивает, — отвечает ему Новиков, — и посему советую его, ткскть, вентилировать. Коля, продолжайте.

Коля поворачивается к доске, попутно вытерев что-то рукавом, и возобновляет рассказ о «двух случаях».

— А интеграл там у тебя — криволинейный, что ли? — перебиваю его я. — Почему пределы одинаковые?

Коля замолкает и всматривается в остатки интегрального уравнения, с которого, видимо, все началось. Чешет в затылке, где уже образовалось заметное меловое пятно от прошлых почесываний.

— Нет, это я тут не перенес, — задумчиво мямлит он. — Тогда и дальше давайте проверим… Результат же вроде верный…

Он тщится разобраться в своих многослойных формулах, но такое под силу лишь опытному криминалисту. Поэтому он выхватывает у аспиранта конспект, быстро его пролистывает и с возгласом «Ага, вот!» — снова строчит по доске, не стерев предыдущее.

Девушка-аспирантка торопливо что-то зачеркивает и переписывает у себя, а парень сидит с раскрытым ртом — его тетрадь Коля похитил. Проценко и Миха оборачиваются на меня и одобрительно кивают.

Покончив с правками, Коля вновь делает попытку вернуться к «двум случаям».

*

В моем кабинете душно. Окна задраены, в воздухе затхлое дыхание кондиционера. Выдались необычно жаркие деньки этой весной, то ли еще будет летом.

На столе — нагромождение бумаг, черновиков, кусков блочных тетрадей, брошенных распечаток с чистой обратной стороной — все, на чем мне приходилось писать свои сочинения в последние месяцы. У входа накрыт чьим-то старым, протертым до дыр пиджаком энцефалограф, рядом с ним на тумбочке — вавилонская башня из осциллятора, блока питания, печатающего устройства с дюжиной замерших игл на миллиметровке и еще пары вовсе древних устройств. Напротив них белоснежным дерматином презрительно сверкает лабораторное кресло. Оно, по сравнению с допотопными приборами, как пришелец из будущего. Его я на днях упер у Михиных знакомых медиков, тащил по улице из первого корпуса, чуть не сдох.

Кресло мне понадобилось для большего спокойствия подопытного во время снятия энцефалограммы. Раньше единственным подопытным был я, и хватало обычного стула. Теперь в роли испытуемых бывают мои коллеги, а им подавай трон, как у зубного.

Первоначальные свои гипотезы я проверял на базе десятка энцефалограмм разных людей. Нагнетал на них страху или, наоборот, сладостными речами наводил умиротворение, а потом пытался найти в их волнах что-нибудь общее. Хотел вычленить какой-то универсальный код, язык, алфавит — но ничего не вычленялось.

Начал с линейной регрессии, приближал полиномами, в которых искал (большей частью обычной подгонкой) общие компоненты. Пробовал даже факторный анализ и нейронные сети в тандеме с Колей, по большому настоянию Николая Дмитрича, но только ни Коля, ни нейросети ничем не помогли. Посему вернулся к полиномам. Неделю назад пробовал добавлять в них разные дифференциальные компоненты, а с позавчерашнего дня пробую и интегральные. Идет эдакое нащупывание того, не знаю чего. Подбирать подобные компоненты можно бесконечно, насколько хватит фантазии.

Сегодня вот в планах — очередные три идеи. Страшный многоэтажный интеграл и два дифференциала второго порядка попроще. Поочередно запускаю на компьютере аппроксимацию численным методом и затем терпеливо препарирую полученный полином…

За этим вгоняющим в транс занятием пара часов пролетают, как пять минут. Солнце через окно методично жарит спину. Грудь обдувает неистовствующий кондиционер. Спереди я замерз, а сзади давно в поту.

Заходят Николай Дмитриевич и Коля, обсуждают новую совместную статью (которую по дедовщинной справедливости писать будет Коля). Николай Дмитриевич не в лучшем настроении, критикует Колю за какие-то «откровенные глупости», один очевидный случай рассмотрен «спустя рукава», а вводную часть вообще «ни одна живая душа не поймет». Статья «никуда не годится», однако ж у Коли довольный вид, он приторно любезничает и держит в вытянутой руке диктофон. Примерный ученик, ни дать ни взять. Похоже, критика не столь уж серьезна, сколь эмоциональна.

Николай Дмитриевич закругляется с наставлениями и уходит, напоследок велев выслать черновик статьи Небойше Малковичу. Есть у него такой польский коллега, и, вообще говоря, это самый верный знак того, что статья почти готова.

Закрыв за профессором дверь, Коля ехидно усмехается. Он, хоть и отъявленный ботан, и выглядит как обсос, а по натуре страшный карьерист. Как бы между делом поддразнивает меня, что в грядущем сезоне снова он один будет ездить по европам и выступать на конференциях. Когда же, дескать, мы с Проценко подтянемся, ах-ах. Не помочь ли мне чем?

— Опять будешь предлагать метод главных компонент? Или нейросети?

— А вот решающие деревья ты наверняка не пробовал, — говорит он с ноткой покровительственной жалости.

— К твоему сожалению, всё я пробовал, — бормочу я, не отрываясь от формул. — Проверка твоих великолепных идей требует времени и труда, чтобы ты понимал. Не хочется снова упереться в тупик, так что, будь добр, в следующий раз уж как следует поразмысли, прежде чем предлагать.

— Ну а как же, научные изыскания — это тяжелый труд, разумеется… — нравоучительно, как младшему брату, говорит он.

Я в ответ молчу, и он, минуту посидев на краешке стола, уходит. Кто бы говорил, думаю я ему вслед. Есть у меня мнение (его разделяет и Проценко), что ценность научных изысканий Коли едва ли больше нуля, а успехам своим он обязан тому, что многоопытный Николай Дмитриевич чутко улавливает модные в нашей среде течения и держит Колину халтуру «в тренде». В неформальной беседе Новиков на это мое суждение ответил: «Зависть должна быть продуктивной» (отчего Коля, оказавшийся тут как тут, немедленно загордился), — поэтому больше мы Колю публично не обсуждаем, во благо его же самооценки.

*

Тревожимый урчанием в животе, топаю в буфет. Мозг занят полиномами, а я таращусь в плиточный пол перед собой. Наступаю правой ногой — всегда пяткой к ближнему краю плитки, а левой — наоборот, носком вплотную к дальнему краю. Дурацкая привычка, у меня их много. Огибаю стайки студентов, сгрудившихся у дверей аудиторий, ни на кого не гляжу. Зря, людям надобно смотреть в глаза, иначе прослывешь социопатом.

Проходя холл, который все называют «сачком», оглядываю-таки публику. Студенты как всегда: нечесаные, прыщавые, в растянутых зимних тулупах врасстежку, на спинах запачканные рюкзаки. Смех, напыщенные речи, банальные шутки, однако ж все веселы и довольны… Когда-нибудь они остепенятся, приведут себя в порядок, будут мыть голову и бриться каждый день. Годам к двадцати пяти, если судить по себе, а сейчас им хорошо и так.

В буфете почти нет очереди. Дряхлый Арсений Антонович тоненьким голоском просит буженину. «Нежирную, нежирную…» Пока расплачивается, шутит с продавщицей, как может. Та уважительно смеется, и женщина, следующая в очереди — тоже.

Майя с сокурсницами, как всегда в половину третьего по понедельникам, вторникам и четвергам, занимают угловой столик и обсуждают широкий круг вопросов. Элитный курятник. Я делаю вид, что рассматриваю зразы на витрине, а сам прислушиваюсь.

Лидия Ивановна вчера отчитала Алину почем зря. Да, она на этой неделе два дня пропустила, но надо же быть людьми, она просто не в состоянии была работать в эти дни! И претензия: я в вашем возрасте была разборчивее в кавалерах. Да какое ей дело? У нее дочка учится на соцфаке, да вы все ее знаете, такая, с косой — вот уж кто разборчив. Она же синий чулок, зачем было так воспитывать дочь? Алинина подруга рассказывала: ее в группе вообще не воспринимают и никуда не зовут. Ей даже цветы на восьмое марта забыли купить, девочки скинулись из своих букетов, чтобы ей не было обидно.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

27

От англ., искаж.: «Я буду у себя в кабинете в половину пятого. Приходите».