Сомнамбула

Антон Чиж, 2021

Октябрь 1898 года. Петербург сошел с ума: дама жует беличью шапочку, господин кукарекает, запрыгнув на прилавок, охранник тюрьмы застрелил арестантку. Особую тревогу вызывает самоубийство чиновника Охранного отделения: он утонул в центре города. Ванзарову поручают секретное расследование: не только поймать убийцу, но и найти исчезнувшую Machina Terroris – Машину страха. Загадочное изобретение, возможно, управляет поступками, превращая людей в безвольных сомнамбул. Чтобы раскрыть тайну, Ванзаров должен заглянуть в самые черные глубины гипноза…

28 октября 1898 года^[1]

1

Дом на Таврической улице

…и казалось ему, что к горлу приставили наточенное лезвие. С утра пораньше Эраст Сергеевич тщательно выбрился, надушился и причесался у своего парикмахера. Но сейчас бритву сжимала чужая рука. Одно неверное слово — побреет так, что костей не соберешь. Пустит кровушку, не глядя на чины и заслуги. Оглянуться не успеешь, как вылетишь в отставку.

Надо заметить, что директор департамента полиции этим утром малость трусил. В чем никогда не сознался бы. Беспокойство началось вчерашним вечером, не давало уснуть ночь напролет.

Все началось с того, что нарочный в форме жандармского ротмистра доставил Эрасту Сергеевичу Зволянскому письмо. В нем было приглашение на дружескую беседу в домашней обстановке. В последних строках письма имелась шутливая просьба сохранить встречу в строгой конфиденциальности. То есть не сообщать секретарям, где будет находиться директор департамента с девяти утра и до тех пор, «пока потребуется».

Приглашавший не числился другом Эраста Сергеевича, с которым можно душевно пообедать в ресторане, болтая о пустяках и актрисках, хотя о такой дружбе любой чиновник мог только мечтать. Он занимал должность одного из трех товарищей^[2] министра внутренних дел, курируя политическую полицию империи во всех видах, не исключая и обычную полицию, которая обязана ловить не столько уголовных преступников, сколько врагов государства, когда объявится очередной враг. Власть этого человека в скромном цивильном костюме распространялась куда дальше его домашнего кабинета, где Эраст Сергеевич ощущал себя мошкой.

Зволянский предвидел, что после событий истекших дней такой разговор неизбежен, и готовился к нему заранее. Когда же пробил час, нервишки разошлись. Не удержал их в узде господин директор. И сейчас ерзал на краешке гостевого кресла.

— Таким образом, делаем вывод: происшествия в гостинице «Виктория» и в доме на Гороховой очевидных причин не имеют, — ласково сказал хозяин кабинета, к которому велено было обращаться запросто, без титулов чинов, то есть Александр Ильич. — Расскажи, Эраст Сергеевич, что удалось установить по Литовскому замку…

Докладную папку Зволянский держал на коленях, что было чрезвычайно неудобно. Сжатые, как у барышни, колени затекли, ему хотелось закинуть ногу на ногу, но такой вольности позволить было невозможно. Он перевернул лист предыдущего доклада, чтобы зачитать следующий.

— Дознание провел начальник исправительного арестантского отделения^[3], коллежский советник Матеевский Никтополион Александрович, о чем и составлена настоящая записка, — проговорил он, показывая и служебное рвение, и непричастность к докладу, если выводы сочтут бестолковыми.

— Уволь от канцелярии, — сказал Александр Ильич, наблюдая за ерзаньем Зволянского на кресле. — Возьми главное, только факты…

Эраст Сергеевич вновь ощутил касание бритвы. Проверяют: ознакомился ли подробно, вник ли в содержание или пробежал по верхам. Не зря выучил докладную записку чуть не наизусть, как прилежный гимназист зубрит спряжения латинских глаголов. Прикрыв папку, чтобы Александр Ильич убедился в его рвении, Зволянский пересказал много раз читанный им текст.

Господин Матеевский докладывал следующее:

27 октября сего года в 6 утра смотритель женского отделения госпожа Рот заступила на дежурство, как полагается. Провела побудку арестованных женщин и осмотр камер. Около восьми утра Рот забрала связку ключей в дежурной комнате и направилась к одиночной камере, в которой содержалась арестованная. Открыв замок, Рот вошла в камеру. Арестованная сидела на койке. Без каких-либо побуждающих действий со стороны арестованной, то есть попытки к побегу, Рот вынула револьвер и сделала четыре выстрела с близкого расстояния. Три пули попали арестованной в грудь, четвертая вошла в лицо. После чего Рот опустила револьвер, громко сказала «осмотр закончен» и удалилась, оставив дверь камеры распахнутой. На звуки выстрелов прибежал надзиратель мужского отделения Парамонов, который увидел арестованную, лежащую в крови. Он и поднял тревогу.

Вызванный тюремный доктор Юркевич констатировал смерть арестованной. О происшествии сразу было доложено начальнику тюрьмы. Господин Матеевский в сопровождении вооруженных стражников направился в дежурное помещение. Рот пила чай, была весела и спокойна. На вопрос о том, что она натворила, Рот выразила искреннее непонимание, доложив, что во вверенном ей женском отделении должный порядок. Чай позволила себе, пользуясь свободной минуткой. На прямой вопрос, на каком основании она расстреляла арестованную, Рот ответить не смогла. Более того, заявила, что ни в кого не стреляла. Господин Матеевский потребовал сдать оружие и пройти освидетельствование доктором Юркевичем. Рот вынула из ящика стола револьвер, приставила к виску и произвела выстрел. Пуля пробила ей голову. Помочь было невозможно. Причиной подобного поведения доктор Юркевич назвал внезапное помутнение рассудка на почве истерии, которая случается у женщин при наступлении определенного возраста или при различных обстоятельствах семейной жизни.

Закончив, Зволянский ожидал, какое впечатление произвела история. С виду Александр Ильич казался невозмутим.

— Смотрительницам женских отделений не полагается иметь оружие, — сказал он.

Эраст Сергеевич полностью согласился.

— Пронесла с собой. Никому не придет в голову досматривать смотрительницу.

— Эта… Рот, — Александр Ильич произнес немного брезгливо, — была знакома с убитой?

— Никак нет… До того как… известная вам особа была помещена в камеру Литовского замка, никаких общих связей. Ни мужчин, ни подруг. Посторонние люди из разных слоев общества…

— Тогда в чем причина такого поступка? Женщина может застрелить другую женщину в порыве ревности…

Зволянский покачал головой.

— Любовный мотив полностью исключен.

— Иными словами, надо поверить, что у смотрительницы случилась внезапная истерия…

В голосе Александра Ильича мелькнули нотки, не предвещавшие ничего хорошего. Опасное лезвие взмахнуло у горла. Пора было выпускать козырь, припрятанный в рукаве.

— Записка господина Матеевского вызвала сомнения. Я счел нужным провести дополнительное расследование, — сказал Зволянский, сложив ладони на докладной папке.

— Очень хорошо, Эраст Сергеевич, ближе к делу…

— Мы допросили надзирателей и стражников, чтобы выяснить обстоятельства, которые не попали в записку. Установлены сведения, что мадам Рот около половины седьмого утра провела в женское отделение постороннего… Имеется свидетель…

— Только один свидетель?

— Так точно, стражник Фоменко… Остальные стражники не подтверждают его показания. Да и Фоменко, можно сказать, заметил мельком из караульной.

— Что за история? Один видит — остальные нет. Почему никому не пришло в голову остановить чужака?

— Двое стражников караула уверяют, что никакого посетителя не было. Более того, Фоменко не смог достоверно описать неизвестного, не помнит, мужчина или женщина.

— И ничего более?

— К великому сожалению, — сказал Зволянский так, чтобы было ясно: сделали все, что в человеческих силах, и даже капельку больше. — Фоменко показывает: видел, как смутная тень мелькнула. У него не возникло мысли остановить или спросить, кто такой.

— Быть может, кто-то из тюремного ведомства или адвокат, часто посещающий тюрьму?

— Адвокаты так рано не приходят, а при посещении оставляют роспись в книге посетителей. Первая запись от девяти утра, — скромно заметил Эраст Сергеевич, показывая, что и этот факт был проверен. — Чиновник тюремного ведомства не водит дружбы с подчиненными. Тем более со смотрительницами женских отделений…

С этим Александр Ильич был согласен, на службу в тюрьму шли дамы, прямо сказать, на редкого любителя. Или особого ценителя. Уж как посмотреть.

— А этому стражнику, случаем, не привиделось с пьяных глаз? — спросил он.

— Отличается трезвым поведением и образцово несет службу…

— В таком случае, кто это был?

— На этот счет есть предположение…

— Эраст Сергеевич, не скромничай…

Это звучало поощрением. Призрак бритвы растаял до поры до времени.

— Не хочу будить ненужные опасения, но, возможно, оправдывается худшее…

Прозвучавшее было понятно обоим. Александр Ильич выдержал паузу, чтобы обдумать то, к чему и сам склонялся.

— Полагаете, изобретение Иртемьева все-таки попало в нечистые руки и этот случай — результат действия аппарата?

— Предположение, которое разумно объясняет поступок мадам Рот. В женскую истерию, тем более внезапную, простите, не верю…

— Не слишком хорошая новость, не находите? — спросил Александр Ильич, не ожидая согласия. — Если джинн в самом деле выпущен из бутылки, последствия могут быть…

Он не договорил. Ему и директору Департамента полиции последствия были очевидны во всей ужасной красоте. Стоит сложить расстрел в Литовском замке, происшествия в гостинице «Виктория», в доходном доме на Гороховой — и революционные бомбисты покажутся шаловливыми малышами.

— Если тщательно проанализировать ситуацию, — продолжил Зволянский фразой, какая редко попадалась ему на язык, — велик шанс, что machina terroris^[4] Иртемьева еще не найдена.

— Почему так решили?

— В противном случае произошедшие смерти не имеют смысла.

Александр Ильич отнесся с недоверием.

— Как же объяснишь?

— Некто желает заполучить аппарат, но не знает, где тот находится. Он прилагает усилия для розыска, по-своему допрашивая свидетелей. Полагаю, гость Литовского замка заставил смотрительницу отвести его в камеру к арестованной, чтобы задать той вопросы. А потом тщательно замел за собой следы…

— Ты противоречишь сам себе. Каким образом этот субъект принудил Рот уничтожить арестованную, а потом и себя, если у него не было аппарата?

— Ответ может находиться вне границ привычных доказательств…

— Говори напрямик, Эраст Сергеевич.

Зволянский собрался с духом и сказал:

— Животный магнетизм. Или гипнотизм. Или нечто в этом роде, не признаваемое современной наукой.

— Твои личные выводы? — спросил Александр Ильич, глядя прямо в глаза директору департамента.

— Так точно, — ответил Зволянский, не считая нужным упоминать автора этого вывода. Главное ведь не придумать, а вовремя доложить начальству. Тем более он знал, кому предлагает сумасбродную идею, за которую в другом кабинете получил бы нагоняй, — Александр Ильич чрезвычайно интересовался спиритизмом и всем непознанным. С точки зрения практической пользы для полиции, так сказать.

— Разумно, Эраст Сергеевич, очень разумно. Что намерен делать?

— Направить Ванзарова, — последовал очевидный ответ.

— Он был довольно полезен…

— И будет продолжать розыски.

— Не слишком рискованно делать ставку на одного, даже самого толкового чиновника сыска?

— Если будет угодно, бросим на розыски все сорок два участка полиции Петербурга в полном составе. Только бывают задачи, которые не решить количеством приставов и городовых.

Александр Ильич одобрительно кивнул.

— Эраст Сергеевич, тот, кто заморочил голову смотрительнице в Литовском замке, должен быть найден. Любой ценой.

— Так точно, будет сделано.

— Наверняка к остальным происшествиям он имеет непосредственное отношение.

— Вне всяких сомнений. Считаю, как только отыщем его — найдем и machina terroris. Впрочем, верно и обратное.

— Теперь на тебя вся надежда.

— Еще одно соображение, Александр Ильич. Если позволите.

— Не стесняйся.

— Считаю ненужным посвящать Ванзарова во все детали происшествия в Литовском замке и прочие обстоятельства, — продолжил воодушевленный Зволянский.

— Почему?

— Найти в темноте нечто неизвестное проще с завязанными глазами, — сказал он заранее отрепетированный афоризм. И остался доволен. Фраза произвела нужное впечатление.

— Как же заставишь его искать вслепую? — спросил Александр Ильич с чуть заметной улыбкой.

— У Ванзарова, как у Ахиллеса, есть болевая точка, на которую можно нажать.

— Гордость?

Зволянский согласно кивнул.

— Господин Ванзаров болезненно самолюбив. Стоит его хорошенько раздразнить, он мир перевернет.

Идея был принята благосклонно. Александр Ильич повторил приказ: продолжить розыски исчезнувшего аппарата и любой ценой поймать посетителя тюрьмы, а поймав, изучить, каким образом он замутил голову мадам Рот, чтобы подобных происшествий в тюрьмах не повторялось. Расстреливать и вешать заключенных имеет право только государство. Да и то приговоренных судом, а не от скуки или дурного настроения.

Желая поощрить Зволянского, Александр Ильич пригласил его на спиритический сеанс, который должен состояться у него дома в ближайшие дни. Сеанс сугубо частный, будет узкий круг друзей. Медиум чрезвычайно сильный, восходящая звезда, можно ожидать любопытных явлений. Приглашение Эраст Сергеевич принял с благодарностью, хотя считал спиритизм глупостью, замешенной на обмане. Но если начальство приглашает — и спиритизм сладок.

Выйдя из кабинета бодрым и невредимым, в искристом расположении духа, Зволянский столкнулся с женой Александра Ильича. В ранний час она предстала в простом домашнем платье, с ниткой жемчуга на шее.

Адель Ионовна была хороша, но красота ее была не во вкусе Зволянского: слишком правильная, слишком классическая, как статуя в Академии художеств. Не было в ней милой женской наивности с капелькой глупинки, которая так идет дамам до двадцати восьми лет. А еще он не мог забыть об огромной разнице в возрасте между ней и мужем. Она стала второй женой Александра Ильича и, по правде, годилась ему в дочери. Но что поделать, если влиятельный чиновник командует политической полицией, но не своим сердцем. Зато Адель Ионовна, как видно, умеет управлять им себе на пользу, раз уж стала дамой высшего света.

Зволянский изящно поклонился, ему подали руку для поцелуя.

— А, милый Эраст Сергеевич, не знала, что вы у нас, — сказала она так, как сказала бы статуя. Если бы статуи умели говорить.

— Старался не побеспокоить вас с утра пораньше, — ответил Зволянский в отменно светской манере.

— Как вам удалось проскользнуть незаметно?

— Наши маленькие полицейские хитрости.

Адель Ионовна милостиво приняла шутку.

— Хотела еще раз выразить вам глубокую благодарность за то участие, которое приняли в деле моей матушки…

— Какие пустяки, и говорить не о чем, — ответил Эраст Сергеевич с некоторым изяществом. Получать благодарность от красивой дамы особо приятно, когда за тебя рисковал подчиненный.

— Передайте мою благодарность господину Ванзарову, — сказала она, показывая, что любезность статуи исчерпана, гостю пора удалиться. На домашний завтрак приглашения не будет.

— Непременно передам, — обещал Зволянский с поклоном.

Про себя же он подумал, что для воздействия на Ванзарова заготовлено более крепкое средство, чем благодарность хорошенького изваяния.

2

Петропавловская крепость

Держать особо важных арестантов приходилось на другом берегу Невы, в крепости. Добираться на допросы далеко и неудобно, но что поделать, если своих камер у охранного отделения^[5] не имелось. Да и не будешь водить врагов государства под конвоем в благоустроенное присутствие. Беда в том, что охранка размещалась не где-нибудь, а в большом особняке самого градоначальника на Гороховой, 2. Окна выходили в Александровский сад. А из этих окошек площадь Дворцовая видна с Александрийским столпом и Зимним дворцом, где император бывал лишь изредка. Но все равно — приятно. В общем, нечего портить злодеями виды городской власти, которую они стараются сломать.

Начальник охранки, полковник Пирамидов, давно писал прошения о переводе охранного отделения в более удобное место, где можно благоустроить камеры, желательно в сыром подвале, сухих в Петербурге с основания не бывало, ну и чтобы арестованных водить на допрос в кабинет, а не ездить к ним на поклон. Врагов все больше и больше, забот невпроворот, не наездишься по тюрьмам. Полковнику обещали, но пока охранка обитала на прежнем месте.

Из камеры Пирамидов вышел первым. После четвертого допроса ему стало окончательно ясно, что с барышней толку не будет. Крепкая попалась. А времена стали мягкими. Раньше проще было: подвесить на дыбе, или пройтись кнутом по спине, или щипцами ноздри рвать — все бы рассказала. Теперь не то: попугаешь легонько, да и только.

Вслед за полковником вышли его помощники, ротмистр Мочалов и коллежский секретарь Квицинский. Ротмистр тяжело дышал, китель перекинул через плечо, рукава сорочки закатал до локтей. Белую ткань украшали вишенки засохшей крови, сырые потеки размазались по костяшкам пальцев. Ротмистр вытер их шелковым платком и спросил разрешения умыться после жаркой работы. Пирамидов отпустил его.

Под скрежет металла, повидавшего многих заключенных, стражник захлопнул дверь камеры и оставил господ в тюремном коридоре. Выход сами найдут, если пожелают. Тут они как у себя дома.

— Бесполезная трата времени, — обратился полковник к Квицинскому как к человеку разумному, с которым можно обсуждать самые заковыристые вопросы.

— Я бы не был столь категоричен, — в задумчивости отвечал тот.

Квицинский не одобрял, когда женщину бьют по лицу. Кулак у Мочалова тяжелый. Нельзя так, недопустимо. Не одобрял он искренно, но молча и про себя.

— Что же может быть полезного, на ваш взгляд, Леонид Антонович?

— Теперь окончательно ясно, что господин Ванзаров передал нам не тот прибор.

— Я вам сразу сказал, — со мстительным удовольствием отвечал Пирамидов. — А вы не соглашались, говорили: не может быть, мы же заключили с ним джентльменское соглашение. И вот результат. Это же очевидно: на бесполезном приборе, который нам подсунул ваш милейший Ванзаров, медная табличка какого-то доктора Baraduc. С чего бы Иртемьеву вешать ее на свое изобретение?

— Могло быть частью умной маскировки, — не сдавался Квицинский.

— От кого?

— От тех, кто проявлял интерес. Та же барышня Крашевская. Наверняка обнюхала весь дом Иртемьева. Увидела табличку и не заинтересовалась. А Ванзаров по незнанию предмета решил, что нашел нужное. Он честный малый. Я ему верю…

— Запомните: в нашем деле никому верить нельзя. Особенно честным людям. Честные люди — самые опасные. Хуже них только добрые. Ради добра могут пойти на любую мерзость. Вот так-то… А Ванзарова вашего хваленого давно пора вот эдак.

Кулак полковника показал, что следует сделать с чиновником сыска. Пусть только попадется. Давно напрашивается и проявляет самовольство. Пирамидов считал Ванзарова излишне умным, а значит, опасным. От человека себе на уме всего можно ожидать…

— Думаю, в поступке Ванзарова есть нечто полезное, — словно оправдываясь, заметил Квицинский.

Пирамидов беззлобно махнул рукой.

— Вы везде видите полезное.

— В этом случае — наверняка.

— И что же именно?

— Можем быть уверены: Ванзаров не нашел настоящий аппарат.

Полковник взвесил эту мысль.

— Почему так думаете?

— Отдал нам то, что попалось под руку. В противном случае признался бы, что ничего не нашел. Он не станет врать так откровенно, то есть глупо.

Аргумент не слишком убеждал, Пирамидов считал ровно наоборот. Он упорно держался мнения, что чиновник сыска и хитрит, и темнит. Наверняка подыгрывает господам Зволянскому и Бурцову. А эти умеют воду мутить еще как.

— Им играют, как мелкой пешкой, — только сказал он.

Квицинский невольно представил размеры Ванзарова и слухи о его физической силе: такая пешка казалась не слишком мелкой.

— Это вполне возможно, — согласился он из вежливости.

— Кстати, вам известно, кто такой этот Барадюк? — продолжил Пирамидов.

— Французский ученый, спирит, в Парижской академии продемонстрировал изобретение, которое может фотографировать мысли. Предположу, что этот прибор, скорее всего, магнитометр аббата Фортена, который Барадюк усовершенствовал и назвал биометром. Фиксирует исхождение из человека жизненной силы, или животного магнетизма. Иртемьев был учеником доктора Барадюка. Прибор — наверняка подарок от учителя.

Полковник выразил на лице глубокое сомнение.

— И как выглядит фотография мыслей?

— Расплывчатые мутные пятна, — ответил Квицинский.

— Что и следовало предполагать. Одна бестолковщина с этим спиритизмом.

Если бы не интерес высокого начальства к разным оккультным глупостям, Пирамидов ни за что бы не позволил своему помощнику тратить время на обхаживание спиритических кружков.

— Не слишком ли глубоко погрузились, Леонид Антонович, в эти материи? — заметил он. — Где настоящая польза, о которой все время говорите?

Квицинский невольно кивнул.

— Польза… Да, Владимир Михайлович, считаю, что польза от арестованной мадемуазель Крашевской может быть.

— Какая именно?

— Она часто бывала в доме Иртемьева, могла видеть machina terroris, до конца не понимая, что это такое.

Пирамидов не слишком одобрял латинские названия, от которых несло аптечными лекарствами. Возражать подчиненному не счел нужным. Квицинский считался в охранке интеллигентом, у которого особые методы работы. Вот и набрался всякой глупости у спиритов. Но, если найдет аппарат, это окупит все вольности, которые Квицинскому позволялись. Полковник не верил, что такой «волшебный» прибор был изобретен, но считал своим долгом найти его. Или заполучить любой ценой.

— Допустим, Крашевская что-то видела, — ответил он. — Как заставить вашу «электрическую женщину» заговорить? Она же смеялась нам в лицо и плевала кровью в Мочалова.

— Тут нужны совсем другие приемы, — ответил Квицинский.

И кратко изложил предложение, имевшееся наготове. Полковник был согласен на все, лишь бы добиться результата.

— Сможете найти такого умника? — только спросил он.

— Да, разумеется, у меня есть на примете…

— Везите его сегодня.

— Сегодня нельзя, нужно договориться. Он капризный. Завтра или послезавтра.

— Как угодно, только скорее, — выразил нетерпение Пирамидов.

Квицинский обещал исполнить со всей поспешностью.

Не доверяя тюремным стражникам, Пирамидов распорядился поставить у камеры мадемуазель Крашевской караул жандармов, вооруженных револьверами. И строжайше приказал открывать огонь при малейшем подозрении, если к важному свидетелю кто-то захочет проникнуть. Случай в Литовском замке стал для полковника хорошим уроком. Повторять ошибку и терять последнего свидетеля он не собирался.

Квицинский был отпущен заниматься делами.

Выйдя на свежий воздух из промозглого помещения Петропавловской крепости, Леонид Антонович вынул записную книжечку в сафьяновом переплете и сделал быструю запись. Ему пришла мысль настолько простая, насколько и гениальная. Она целиком ложилась в его план.

То, что он придумал, к чему так тщательно и осторожно подбирался, чтобы не сделать роковую ошибку, теперь должно было сложиться в успешную партию. У него были все козыри, оставалось сорвать банк. План представлялся настолько опасным, что, если бы Пирамидов о нем догадался, Леонид Антонович не только вылетел бы из охранки, но мог и костей не собрать. С полковником шутки плохи. При внешней простоте и туповатости видит насквозь, чутье звериное. Как бы не начал подозревать неладное. Надо спешить. Но, если выйдет все, как задумано, полковник ничего не сможет поделать. Ставки слишком высоки, чтобы приз достался двоим. И какие перспективы открываются… А пока пусть Пирамидов думает, что его ближайший помощник землю носом роет, чтобы преподнести ему на блюдечке загадочную machina terroris. Главное, чтобы не прозрел раньше времени.

Квицинский вынул карманные часы и убедился, что опаздывает. Быстрым шагом он вышел из крепостных ворот и отправился искать пролетку. Извозчики объезжали это страшное место стороной.

3

Варшавский вокзал

Среди степенной суеты господин в черном пальто добротной английской шерсти ничем не отличался от других встречающих. Он неторопливо прохаживался, как будто угадывая место, где остановится нужный вагон. Лишь изредка бросал осторожные взгляды на дежурного жандарма, который не проявлял к господину никакого интереса. Да и что разберешь в толчее, где снуют носильщики, эхом разлетаются звуки вокзала, пыхтит котел паровоза, а дамы говорят преувеличенно громкими, нарочитыми голосами. Только опытный, придирчивый глаз смог бы заметить, что господин чрезвычайно взволнован.

Но кого не охватывает приятное волнение перед долгожданной встречей?… Сама атмосфера вокзала как будто обращает обычное, в сущности, дело — прибытие поезда — в торжественное, значительное, с духовым оркестром и цветами.

Ни оркестра, ни скромного букетика при господине не было. Не имел он модной тросточки, предпочитая держать руки в карманах и приподняв воротник от сквозящего ветра. А быть может, для того, чтобы никто не заметил, в какой крайней степени тревоги он пребывает.

Господину было от чего тревожиться. Он оказался почти в безвыходной ситуации, и выбраться из нее представлялось возможным лишь с огромным риском. Риск, который с большой вероятностью мог обернуться гибелью как его собственной, так и остальных. Но иного шанса не было. Он предпочитал не думать о худшем, старательно рассчитывая все, что предстояло сделать. Любая мелочь, любая случайность могли разрушить его план. Он прекрасно понимал, что успех или катастрофа целиком зависят от того, кто вскоре приедет. Последние минуты ожидания казались ему хуже пытки.

Вдалеке показался черный лик паровоза. Поезд приближался ленивой громадой, окутанной облаком пара. Под скрежет колес паровозный свисток оглушил всех вокруг, пропевший радостную весть конца дороге. Состав тормозил, пока не замер окончательно. Сочным «пуффф» паровоз хвастался, что потрудился на славу, сквозь мглу, дождь и ветер доставив утренний из Варшавы по расписанию.

Кондукторы открывали двери вагонов, к ним ринулись носильщики со своими услугами, опережая встречающих, которые жаждали заключить прибывших в объятия. Господин избегал привычной суеты встречи. Он держался в некотором отдалении от вагона I класса, так, чтобы следить за приехавшими и встречающими.

Стоя у подножки вагона, кондуктор подавал дамам руку и помогал сходить неуверенным господам. Когда в тамбуре показался худощавый молодой человек, он и ему предложил помощь. Юноша вежливо отказался и принялся высматривать в толпе того, кто должен его встретить согласно телеграмме. Никто не обрадовался и не помахал ему рукой.

Сквозь толпу на перроне протиснулся моложавый, энергичный господин, явно опоздавший. Оглядев тех, кто уже покинул поезд и оказался в дружеских объятиях, он уставился на тамбур вагона. Юноша улыбнулся ему с надеждой: быть может, он тот, кого этот господин разыскивает, однако незнакомец не проявил к нему никакого интереса. Пробрался к кондуктору, стал что-то говорить на ухо, получил отрицательный ответ.

Видя, как приезжие падают в объятия, юноша ощутил себя потерянным. В столицу империи он попал не по своей воле, друзей и знакомых у него не было, да и денег в обрез. Будет мило, если над ним подшутили. Ему захотелось забиться в уютное купе и вернуться в Варшаву. Все-таки он отогнал страхи, не достойные польского юноши, которого с детства приучают встречать тяготы с открытым забралом, как подобает настоящему «лыцару».

Собрав обрывки рыцарского духа, юноша ступил на перрон холодного Петербурга, о котором столько слышал. Мимо него вели соседей по вагону и тех, с кем виделся в ресторане поезда. Они выглядели счастливыми рядом с друзьями и родными. А он был один, если не считать обширного чемодана. Подбежал бородатый мужик, обтянутый фартуком, и прокричал что-то гортанное. Юноша плохо понимал русский, но догадался, что носильщик предлагает свои услуги. Он вежливо отказался. Мужик пожал плечами и тут же занялся горой чемоданов семейного пана из Варшавы.

Стоя в редеющей толпе, юноша оглядывался, надеясь узнать того, кто его вызвал. Никого, кто бы заинтересовался его персоной. Мимо шли дамы, одетые по варшавской моде, спешили носильщики с поклажей на плечах, господа с радостными лицами бойко общались. Никому не было дела до одинокого молодого человека.

Поток пассажиров почти иссяк. Юноша безнадежно обернулся и побрел к выходу с вокзала. В нем боролись обида, возмущение и страх. Как могли с ним так поступить? Сорвать с места, заставить приехать в столицу, и что в результате: его забыли встретить! Куда деваться ему, бездомной собачонке?… Где искать помощь? Или на последние деньги купить билет во II классе и кое-как, голодая, вернуться домой?

В тяжких мыслях он не заметил, как оказался на привокзальной площади. Здесь было многолюдно и шумно, как на рынке. Извозчики, стоявшие в ряд, принимали пассажиров. Кто-то садился в карету, другие торговались. Среди всеобщего бурления юноша ощутил себя окончательно преданным.

— Яцек?

Слово, сказанное на родном языке, было чудом. Юноша обернулся и расцвел самой чистой и светлой улыбкой.

— Пан Бронислав? О, какое счастье… Наконец-то!

Перед ним стоял господин приличного вида, в пальто с поднятым воротником. Яцек забыл про обиду. Его встретили, и теперь он под заботами друга. Яцек искренне верил, что пан Бронислав его друг. Он захотел крепко пожать руку друга или еще лучше — обняться, как подобает землякам. Господин не изъявил желания проявить чувства. Напротив, изучающе рассматривал лицо Яцека, как рассматривают лошадь или новую шляпу. Яцеку стало неловко, он улыбнулся.

— Я уж подумал, забыли про меня… Пан Бронислав, а можно…

— Фотографию привез?

Яцек простил холодность, если не сказать грубость. Он был чувствительным юношей, но убедил себя, что в России добрый характер земляка мог испортиться. Чего еще ждать от империи?… Яцек вынул из кармана фотографию, сделанную в салоне на Новы Щвят^[6]. Земляк переводил взгляд с него на снимок.

— Лично встречался?

— Конечно, пан Бронислав, обязательно надо понять характер человека и передать…

— Усвоил, что нужно делать?

— Это несложно… — Он показал выразительный жест, но его остановили.

— Не надо, перестань.

— О, простите… Пан Бронислав, а вы сможете устроить мне билет в императорский театр? Очень хочу посмотреть…

— Сначала дело.

— Конечно! Можете на меня рассчитывать…

— Очень надеюсь, — сказал пан Бронислав, пряча фотографию за пазуху. — Видишь крайнюю пролетку? Иди к ней, жди меня.

— О, благодарю!

Подхватив чемодан, Яцек спрятал разочарование за улыбкой. Разве так встречаются земляки? Разве это ему обещали?

Господин проследил, как юноша неумело закинул чемодан в пролетку и забрался сам. Он закурил папиросу. Боковым зрением заметил, что рядом появился еще кто-то.

— Ну, что там? — спросил он по-русски, не поворачивая головы и выпуская дым.

Рядом с господином, как будто случайно, остановился покурить человек невзрачного вида. Такого невзрачного, что в толпе может сойти за пустое место. Пройдешь и не заметишь. Ни одежда его, ни лицо, ни манера держаться, чуть сгорбившись, не оставляли в памяти ничего, кроме размытого серого пятна, что было несомненным талантом. Редким и нужным.

— В лучшем виде… Кондуктора допытывал, даже в вагон залез, потом побежал на телеграф… — ответил тот.

— Это все?

— Почти. За ним кто-то ходит. Умело и незаметно.

— Ты уверен?

Невзрачный усмехнулся:

— У меня глаз наметанный. Он — за ним, а я — за ними.

— Вот видишь, пан Почтовый, осторожность не бывает лишней, — ответил господин, прикрываясь рукой с папиросой. По-русски говорил он чисто, немного смягчая окончания слов.

— Тебе видней, Бронислав.

— Теперь другое. Нашел, кто то зробьив?

Раздался смешок, похожий на простудный кашель.

— Что ж не найти, дело нехитрое…

— Сведения точные?

— Обижаешь. Точнее не бывает, можно сказать, из первых рук. Господин старший помощник пристава Можейко чрезвычайно охоч до угощения. Как согреется, так язык развязывает, только держись.

— Кто он?

Тут неброский господин сделал глубокую затяжку и бросил окурок в лужу.

— Мой тебе совет, Бронислав, не связывайся с ним.

— Не твоя печаль. Кто?

Почтовый шмыгнул носом, будто не решаясь сразу произнести опасное слово.

— Ванзаров Родион Георгиевич.

— Охранка?

— Нет, из сыскной.

Бронислав повернул к нему голову.

— Цо такэго? Обычный чиновник. Тупой и ленивый.

— Я тебе совет дал, а дальше твое разумение, — ответил невзрачный.

— Теперь ходи за ним, чтоб каждый шаг его знал.

— Это можно. Только надо бы за прошлые труды.

В карман пальто Почтового влезли несколько мятых купюр.

— Не сомневайся, глаз не спущу.

Швырнув недокуренную папиросу под ноги, Бронислав пошел, не прощаясь. Он не видел, какой кривой усмешкой проводил его господин со странной фамилией Почтовый. Хотя, впрочем, каких только чудных и редкостных фамилией не встретишь в Петербурге, каких и быть не может. Вот, например… но не в этот раз.

Запрыгнув в пролетку, Бронислав устроился на диванчике и дружелюбно ткнул юношу в бок.

— Первый раз в столице проклятой империи, а, пан Яцек?

Юноша ответил дружеской улыбкой.

— Первый. Хотя изучал историю и архитектуру.

— Вот и хорошо, молодец. В знании — сила. Пригодится. Особенно расположение улиц и проходных дворов.

— Пан Бронислав, остановлюсь у вас?

— Зачем у меня. Почетный гость обязан проживать в лучшей гостинице.

— Неужели в «Европейской»? — чуть не задохнувшись от счастья, спросил Яцек.

— Зачем «Европейская»? «Европейская» пустяк. Будешь жить в «Виктории». Первый разряд…

— О, благодарю вас! Так мы сейчас туда?

Пан Бронислав окинул взглядом юного соседа по пролетке.

— Пан Яцек, ты не голоден?

— Нет, что вы, пан Бронислав! — отчаянно соврал Яцек, который последний раз съел бутерброд в буфете на перроне в Вильно.

— Ну и хорошо. Тогда пообедаем после.

— А сейчас куда? — спросил Яцек, обожавший все новое, особенно приключения.

— Приведем тебя в порядок, наведем столичный лоск, — ответил Бронислав и крикнул извозчику: — Трогай!

Ванька в потертом тулупе, глухой к журчанию чужой речи, хлестнул лошаденку вожжами. Пролетка тронулась к Варшавскому мосту, перекинутому через Обводный канал.

Проезжая по мосту, Яцек свернул голову, рассматривая высокую краснокаменную церковь Общества трезвости, стоящую вблизи вокзала. Впереди он предвкушал чудные красоты столицы проклятой империи. Той самой, что разделила и поглотила его бедную родину.

4

Фонтанка, 10

Столица империи предлагала развлечения на любой вкус: от певичек кафешантана до лекций по греческой философии. Лекции и полезные выставки чаще всего устраивались в больших залах Соляного городка, фасадом выходивших на Фонтанку, а тылами в Соляной переулок.

Здесь находились целых три музея: Кустарный, Технический и Педагогический музей военно-учебных заведений. В залах Кустарного вот уже несколько дней как развернулась Выставка камнерезного мастерства и уральских ремесел. Все, чем богаты Уральские горы, шахты и рудники, было выставлено в виде каменных, чугунных и литейных изделий. Из уральских богатств не выставили только каторжан, арестантов и ссыльных. Да и то сказать, незачем смущать столичную публику звоном кандалов и тюремными песнями.

Выставка была смотринами того, что предстояло везти через два года в Париж, на Всемирную выставку 1900 года. Для широкой публики экспонаты не представляли большого интереса. Ну, разве вырезанные из камня шкатулки, подсвечники и прочие предметы домашнего обихода. Посетителей было мало, залы пустовали.

Около полудня в зал вошла дама, одетая в жакетку модного фасона и теплую, по погоде, шапочку. Лицо ее прикрывала густая вуаль. Она осматривалась, будто искала что-то нужное, когда наконец заметила Уральское общество обработки камней. В стилизованной под старинный терем экспозиции были выставлены каменный набалдашник для трости, искусно вырезанные головы гончих, мундштуки, чернильные приборы, тонкие гребешки, массивные пепельницы и прочие предметы, которые так приятно показывать гостям, никогда ими не пользуясь. Около терема скучал приказчик. Даме он поклонился с большим рвением и спросил, чем может служить.

Дама оглянулась, будто за ней слежка.

— Я ищу господина Зосимова, — тихо произнесла она.

— Прошу простить… мадам, — ответил приказчик наугад, не видя ее лица и угадывая замужнюю женщину по фигуре. — Что вам угодно?

— Передайте ему… — Тут она запнулась и, приблизившись на полшага, произнесла: «Ищущий найдет награду свою»…

Приказчик повел рукой в глубину терема.

— Извольте пройти за ширму. Вас ждут.

Дама, немного робея, прошла мимо столов с каменными изделиями и отодвинула занавес черного шелка. Внутри было темно. Две толстых свечи неясно освещали столик, на котором что-то темнело.

— Кто вы и что вам нужно? — раздался глухой голос.

— Могу я видеть господина Зосимова? — спросила она, понимая, как глупо звучит вопрос в полной темноте с вуалью на глазах.

— Что вам нужно? — спросил голос, выделяя интонацией «вам».

Она догадалась и повторила пароль.

— Войдите и сядьте, — последовало приказание.

Не смея спорить, дама шагнула за полог занавеса, и он закрылся у нее за спиной с тихим шорохом. Подобрав юбку, она устроилась на шатком стуле и закинула вуаль на шапочку. Огоньки свечей ослепили. Она сощурилась и заметила за ними темный предмет, тускло отражавший блики.

— Что вы хотите? — спросил невидимый хозяин темноты.

— Мне рекомендовали… Посоветовали… Взглянуть на спиритическое зеркало. Это возможно?

— Что вы хотите? — последовал вопрос.

Дама поняла, что ее спрашивают о нечто большем, чем дамское любопытство.

— Я хочу знать. Хочу заглянуть в свое будущее.

— Зачем?

— Чтобы знать.

— Зачем?

Голос не отпускал. Ему хотелось безропотно подчиниться.

— Чтобы не совершить ошибку…

Голос молчал. Было тихо. Дама оглянулась, будто говоривший из темноты мог оказаться позади нее. Позади был черный шелк.

— Протяните правую руку.

Она послушалась.

Ладонь наткнулась на что-то твердое. Пальцы ощутили холод полированного камня. Ей показалось, что свечи вздрогнули и уменьшились. Чего не привидится в темноте.

— Ваше настоящее имя по крещению Авдотья, после замужества вы пожелали именоваться Адель. Вышли замуж потому, что это была удачная партия и так хотел ваш отец, который недавно скончался. Вы получили большое наследство, которое перешло от матери. Ваш муж чиновник высокого ранга, очень высокого. Вы не любите, но уважаете его.

— Довольно! — вскрикнула Адель Ионовна, отдернув руку. Результат оказался не таким, как ей обещали. — Я пришла не для исповеди.

— Чего же вы хотите?

Кажется, теперь голос звучал откуда-то спереди. В темноте так легко ошибиться.

— Мне нужен совет, что делать.

— Положите обе ладони на зеркало.

Глубоко вдохнув, Адель Ионовна уперлась руками в гладкий камень.

— Зеркало покажет вам то, чего вы хотите больше всего.

Она увидела. Увидела воочию. Это было так прекрасно, как сон, который снится в детстве, когда горести разгоняет мамин поцелуй. Картина, которую она видела, в самом деле была тем, о чем она мечтала, но не могла и боялась признаться себе. И тем, чего никогда не будет…

— Ванзаров. — Она поняла, что произнесла вслух.

Адель Ионовна заставила себя вырвать руки у зеркала.

— Но это… Это… — Она никак не могла отогнать видение, которое стояло перед глазами ярким маревом. — Это не дает мне ответа.

— Приложите к зеркалу левую руку.

Снова она подчинилась.

И увидела. И поняла, что должна делать. Значит, все одно к одному.

Зеркало больше не требовалось.

— Вы получили ответ?

— Да… Да… Благодарю… — торопливо отвечала Адель Ионовна, роясь в ридикюле. Денежные купюры, как назло, не попадалась.

— Вы узнали, что вам нужно?

— Да, я теперь знаю, когда и как все закончится.

— Ответ дан только вам.

— Не беспокойтесь, хранить секреты я умею… Сколько должна за сеанс?

— Истинная награда, как знание, не имеет цены.

Не желая выспрашивать, Адель Ионовна бросила под зеркало бумажки, сколько попалось, и опустила вуаль.

— Благодарю… вас, — сказала она, не зная, кому в темноте достаются ее слова. — Передайте мою благодарность господину Зосимову.

— Одно условие: вы не должны рассказывать не только о том, что увидели, но и о самом зеркале. Забудьте навсегда.

— Конечно… Благодарю…

Адель Ионовна больше не могла оставаться в темноте. Она отбросила занавес и быстрым шагом покинула выставку. Не важно, что господин Зосимов не показал лица. Главное, что результат был лучше, чем можно желать. Теперь Адель Ионовна не сомневалась в правдивости видения, которое явилось в зеркале.

Стоя на набережной Фонтанки, где дожидался экипаж, она ощутила, как бешено колотится сердце и не хочет угомониться. Чтобы отвлечься, она щелкнула крышкой часиков, висевших на золотой цепочке.

Как странно…

Ей казалось, что у зеркала она провела не больше четверти часа. Часы же показывали, что куда-то исчез час.

Примечания

1

Все даты даны по старому стилю.

2

Заместитель министра.

3

В городском обиходе — Литовский замок.

4

Machina terroris — машина страха (лат.).

5

Охранное отделение — отделение по охранению общественной безопасности и порядка при градоначальнике Петербурга (политическая полиция), в просторечье — охранка.

6

Nowy Świat — улица в центре Варшавы.