Рудольф. На основе реальных событий. Часть 2

Антон Сасковец

Вторая часть романа охватывает период с 1922-го по 1942-й год. Рудольф Калнин вернулся в авиацию в 1924-м году, близко дружил с В. П. Чкаловым, многими известными летчиками. Учился в Москве, был авиаконструктором. Страшные 1930-е годы вплотную коснулись семьи Калнин и лично Рудольфа. Он снова потерял почти всех друзей… И остался верен роли защитника и авиатора, вопреки всему. Книга для всех, кого волнует история российской авиации.

Редактор Елена Яковлева

Дизайнер обложки Аделя Мордалимова

Корректор Александра Оганян

© Антон Сасковец, 2022

© Аделя Мордалимова, дизайн обложки, 2022

ISBN 978-5-0059-3593-9 (т. 2)

ISBN 978-5-0059-3448-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть 2. Новый мир

Глава 1. В окрестностях Воронежа

1942. Ленинград

Огонь в печи постепенно затухает, лица старшего уже почти не видно. Сашка молча глядит на краснеющие за неплотно прикрытой дверцей печки угли, словно видит там атаку красной конницы Буденного на отступающих в панике белых. И в шуме ветра ему слышится многоголосое «Даешь…». Потом он спохватывается, оглядывается на старшего. Кружка в его руке опустела, и он снова начинает погружаться в забытье, а кожа на лице его снова сереет, как будто зола покрывает постепенно остывающий огарок.

Сашка встает, идет куда-то в темноту, потом возвращается с парой деревяшек в руках. Осторожно, чтобы не обжечься, открывает дверцу стальной печки, подбрасывает дрова и коленом прикрывает дверцу. Печь, словно обрадовавшись, отвечает веселой пляской язычков пламени, и лицо старшего вновь появляется из полутьмы. Он не отрываясь смотрит на огонь, который оттеняет глубокие складки морщин, прорезавших лицо от носа к уголкам губ. О чем он думает? Вероятно, и сам не смог сказать бы, но жадный до новых знаний Сашка прерывает и этот несвязный поток грез:

— А ты, значит, и в Гражданскую воевал, Рудольф Михалыч? За власть Советов?..

Старший, чуть усмехнувшись, поворачивается к Сашке и молчит. Потом хмурится, словно не находит правильного ответа, и вдруг улыбается, так что глаза его загораются двумя светлыми звездочками.

— Воевал. Сначала в партизанах, под Псковом. Потом опять в авиации.

— И Крым брал? Врангеля бил? — Глаза у Сашки горят восхищением.

— Крым не брал. — Старший качает головой. — Там другая армия была. А мы с поляками воевали, освобождали Киев.

— А правду говорят, что у тебя и орден есть за ту войну?

— Есть, орден Красного Знамени. — Старший привычно приосанивается, но потом глаза его словно пустеют. Он долго молчит и продолжает затем нехотя: — За ценные данные, по разведке.

— Ты, значит, снова летчиком там был? — Сашка смотрит на старшего восхищенно.

Тот вздыхает, потом говорит медленно, вероятно, взвешивая каждое слово:

— Сначала механиком в отряде. Потом наблюдателем летал. Потом командиром отряда был. Но летать мне все равно надо было… — Он опять надолго замолкает, а потом снова слегка усмехается: — Две аварии имел. И оба раза с летчиком Ефимовым. В первый раз с Иваном, второй раз с Леонидом…

— Они что, братьями были? — Сашка смотрит изумленно. Старший качает головой:

— Нет, просто однофамильцы. И в разное время в отряде служили.

— А что за аварии? Сильно побился?

— В первый раз повезло. Иван почти неуправляемую машину хорошо посадил, ушибами отделались. А вот с Леней крепко приложились. Там, понимаешь, пашня была… Наш Сопвич скапотировал, через нос перевернулся. Меня из кабины выбросило, ногу поранил сильно. Хромаю до сих пор. — Старший кивает на левую ногу. — А Леня руку тогда поранил.

— А чего упали?

— Да горючее у нас тогда было хуже некуда. Мотор в любой момент мог встать. Ну вот и встал.

— Бензин плохой был?

— Не было у нас тогда, Сашка, никакого бензина. Ни плохого, ни хорошего. Тогда в стране разруха была. Тиф. Голод. И нормального бензина почти не было. Заправляли самолеты чем придется.

— А чем? — Сашка смотрит на старшего с интересом. Потом улыбается: — Мазутом, что ли?

— Бывало, что газолином. — Старший качает головой. — Бывало, что казанской смесью. А иногда и спиртом.

— Это что за казанская смесь? — Сашка смотрит удивленно.

— Это, Сашка, адская штука. Керосин, винный спирт и эфир.

— И на спирте, говоришь, летали?.. — Сашка смотрит с лукавым интересом.

— Спирт, Сашка, еще хуже, ежели как топливо. — Старший качает головой. — Во-первых, чадит он нещадно. Летчик после полета как трубочист из самолета вылезал. Потому что спирт быстро воду набирает, горит плохо. Во-вторых, он смазку сильно жрет, так что мотор в любой момент встать может. Ну и пары от него, сам понимаешь, на летчика попадают. Так что, бывало, из кабины летчик вылезал с трудом.

— Пьяным, что ли? — Сашка хмурится.

— Вот именно, — Старший кивает. — И после такого полета ему только отсыпаться часов десять нужно было. А потом, чтобы с этим топливом мотор запустить, эфир был нужен. Считай, что пару литров на каждый пуск. Так что все аптекари в ту пору авиаторов не любили: мы у них постоянно эфир выклянчивали… А у некоторых и реквизировать приходилось.

— А спирт-то небось и пили сами, а, Рудольф Михайлович? — Сашка смотрит на старшего все более лукаво. Тот хмурится и строго качает головой.

— Не понимаешь ты, Сашка, что такое это было — революционная дисциплина! Авиаторы ею всегда славились, не то что золотопогонники под конец Империалистической войны. Вот уж кто пил осенью 1917-го…

— И что, сухой закон у вас был?

— Сухой не сухой, а дисциплина была у нас…

1919. Ст. Подгорная

Рудольф очнулся от паровозного гудка. Тени на стене купе сдвинулись и стали удлиняться, и от этого все позеленело. Его затошнило, и он потянулся к окну: наскрести намерзшего от дыхания на стекле инея. Потер виски. Голова болела нещадно. Где он? Непонимающе обвел глазами купе, от взрыва боли в висках пришлось откинуться назад. Сердце стучало часто, язык пересох. На верхней полке кто-то лежал: оттуда свешивалась безвольно расслабленная рука, доносился храп. А в ногах у Рудольфа кто-то сидел. Кто-то знакомый. Рудольф присмотрелся, не веря глазам, сердце подпрыгнуло. Конон! Друг, хитро улыбаясь, подсел чуть ближе, но руки не подал.

— Ты молодец, Рудя. Нашел их наконец. Теперь осталось найти девчонок!

— А ты все такой же! — Рудольф улыбнулся, стараясь не шевелить головой. — Только о них и думаешь.

— Ты теперь главное держись за отряд. — Конон смотрел с прищуром, как смотрел когда-то давно, в Риге. Еще до Парижа. И улыбался. — И все тогда будет хорошо.

— А ты? Давай с нами! — Рудольф попытался было подняться, но друг остановил его движением ладони.

— Нельзя мне, Рудя. Так надо. Ничего. Мы еще полетаем с тобой, вот увидишь. Ты поспи пока…

Рудольф, чувствуя, как на него темной волной накатывает желание спать, зевнул, а когда открыл глаза, понял, что полка его пуста. Конона в купе не было. Тогда он прикрыл глаза и провалился в тяжелый сон, но скоро опять проснулся от головной боли. Снова соскреб немного снега и потер им виски. Полегчало. Где же он все-таки находится и как сюда попал?.. И куда подевался Конон? Был он тут или пригрезился?

Рудольфа подташнивало, при любом движении голова взрывалась болью. Как он мог так набраться? Где? С кем?! Как он тут оказался? В купе было довольно темно, но свет станционных огней, отражавшийся от облаков и снега, проникая через покрытое изморозью окно, все же давал возможность что-то видеть. Посмотрел на свои сапоги — портянки аккуратно уложены. Значит, раздевался сам. И куртка, натянутая до носа, его. Ну, дела…

Постепенно он стал вспоминать какие-то несвязные детали. Как положил на полку свой чемоданчик — вот он, стоит в ногах. Как возвращался уже поздно вечером из соседнего купе, внимательно читая номера. Как стоял перед дверью, покачиваясь и уставясь на цифру семь, а когда его спросил сосед, чего он тут стоит, Рудольф ответил…. Что-то такое он ответил… Тут в памяти был провал. А соседа зовут Миша, и Миша этот младший механик…

Наконец, тупую темноту в мозгу прорезала молния, и сразу же все стало ясно. Его перевели обратно в родной 23-й отряд. И теперь тут два младших механика — он и Миша. Семерка означала удачу, а пришел он от летчика-наблюдателя отряда, Сергея Хорькова. Который объяснял, что с одной стороны, Революция требует от них дисциплины, а с другой стороны, нервы авиатора требуют разрядки, да и повод у них знатный: свиделись-таки после года разлуки. И оба живые, а ведь в переделках бывать пришлось не раз, с тех пор как они расстались на вокзале в Пскове.

И было там еще несколько летчиков, включая командира отряда, Эрнеста Бригге. Так и вышло, что сначала поздравили, потом добавили, потом по просьбе Рудольфа помянули погибших летчиков отряда, включая Конона Федорова, не дожившего до светлых дней свободы совсем немного. Потом кто-то горячо говорил про победу Революции и про гадов белогвардейцев… Закуски почти не было: только немного картошки, зажаренной в касторовом масле.

Рудольф помнил, что в купе было душно, сидели тесно, и он уже не мог пить, но Сергей требовал, приходилось понемногу вливать в себя дурно пахнувший ректификат пополам с водой, и под конец у Рудольфа стали зудеть зубы. Зная себя и помня давний читинский опыт, перевернул свою манерку вверх дном и заплетающимся языком сказал: мол, все, хватит. Компания оценила: раз механик говорит, что все, значит, все, к тому же он не просто механик, а с империалистической войны летнаб, да с медалью, так что слово его верное…

Ну а потом он долго стоял перед дверью купе, пошатываясь и упираясь руками в косяк, и все время облизывал губы языком, и думал о том, что вот же все-таки повезло ему, и он теперь в родном отряде, том самом, где начал службу почти семь лет тому назад, и в который снова вернулся — теперь уже в четвертый раз. Загибая пальцы, вспоминал: Иркутск, Варшава, Париж, Псков… Все, теперь все — твердил себе, семерка — цифра верная, это удача. Он понимал, что нужно пойти спать, но все никак не мог заставить себя открыть дверь купе и все смотрел на эту семерку, тускло освещенную мерцавшим фонарем, висевшим на крюке в конце коридора.

А потом Миша заставил его лечь, и он улегся. Миша был мужчина основательный, невысокого роста, но плечистый, спокойный и уверенный в себе. По делу они почти не поговорили, но Рудольф «своих» сразу же видел. Рабочая косточка, такой не подведет, и в мороз будет мотор перебирать, и ночью, если нужно. Он напомнил Рудольфу Иллариона Кротюка. Так и отчество у Миши было соответствующее. Илларионович.

Он понимал, что уснуть не сможет: мысли мешались, сердце стучало, и пара часов ночных мучений была ему гарантирована, на какой бок ни перевернись. Тогда Рудольф устроился поудобнее и стал вспоминать что-то приятное. Сначала почему-то вспомнилась Ирма, их неумелые поцелуи в лодке, потом воспоминания о Марии и ее объятиях заслонили остальное. Но жара в теле не было: похмельная тошнота убивала желания. И вдруг ярко, как будто это было вчера, он вспомнил солнечный апрельский денек, лужи, тающий снег, раскисшие дороги, Петроградское шоссе и шлагбаум поперек него невдалеке от станции Торошино.

В то утро Рудольф был дежурным и задумчиво сидел у окна сторожки, глядя на полет стрижей высоко в небе. Думал он, само собой, не о стрижах, а об аэропланах, которые теперь стали от него далеки так же, если не больше, чем в юношеские годы у Фрорина в Корытово. Где-то кто-то на них летает, а тут у нас слякоть, грязь, поиски еды для людей и лошадей да редкие попытки буржуев, бегущих из Петрограда, пересечь линию разграничения и уехать через занятый немцами Псков подальше от революционного народа.

Как правило, обычных людей, особенно стариков и женщин, которые не могли пополнить Добровольческую армию и другие формирующиеся части золотопогонников, через заставу пропускали. Крупные ценности конфисковывали, но особо не зверствовали. А вот офицерам, юнкерам и студентам через заставу пути не было. Ну и крупным буржуям, конечно, тоже: их арестовывали и препровождали «по назначению». Как правило — обратно в Петроград, в ВЧК. Хотя несколько раз, говорят, кого-то ликвидировали по дороге «при попытке к бегству». Сам Рудольф таких случаев не видел, и бойцы 4-й пограничной Кронштадтской роты такого себе не позволяли, но слухи подобные ходили. Впрочем, слухи — они на то и слухи.

Зато здесь рядом семья. Папа, мама, сестры. И хотя от немцев их спас вовсе не партизан-Рудольф, а Брестский мир, подаривший бошам огромные территории бывшей Российской Империи, он все равно сейчас был на своем месте. Части завесы, которые стоят на демаркационной линии, — одно название. В трудную минуту никто, кроме него, Рудольфа, сестер не защитит… Ваня далеко, хромой Август только пчелами командовать умеет… От размышлений его оторвал вестовой:

— Товарищ Калнин, старший тебя к шлагбауму зовет.

Удивленный Рудольф поднялся, одернул гимнастерку и вышел на крыльцо. Весеннее солнце ударило в глаза, он с удовольствием зажмурился и вдохнул влажный воздух. Еще немного, и начнет все распускаться. Весна! Кабы еще за лошадьми получше убирали товарищи бойцы-пролетарии, а то больно уж навозом задувает…

Подойдя к свежеокрашенному шлагбауму, он увидел там телегу, в которую была запряжена серая кобыла — ухоженная, видно по всему. Кобылу держал под уздцы один из бойцов, старший стоял около возницы. Возницей был немолодой мужичок с начинающей седеть бородой, в мешковатой грязноватой одежде, но в дорогих сапогах. Господский кучер, только под крестьянина переоделся, сразу видать — пронеслось в голове у Рудольфа. Лицо у мужичка показалось знакомым, и через мгновение Рудольф его узнал: Макарыч, новый шоффер у Калашникова. Они виделись летом 1916 года на кухне в петроградском доме Петра Петровича, когда Рудольф там переночевал перед отправкой в Париж.

Второй на телеге сидела женщина с ребенком. Ее не было видно за старшим, и Рудольф невольно ускорил шаг. Не то чтобы разволновался: их с Марией отношения закончились еще семь лет назад, и он до сих пор помнил бледную женщину с ребенком, которую увидел тогда утром в коридоре, выходя от Калашникова. Нет, просто любопытство… Но это была не она. Кто же?..

— Вот, товарищ Калнин, говорит, что домоправительницей была у Калашникова-младшего, — Старший указал на женщину рукой, державшей документы. — Ну нашего, псковского. Мол, говорит, к детям едет, в Псков. Ты же вроде знаешь там всех? Она ли? Что-то у меня сомнения. Непохожа она на домоправительницу, буржуйским духом веет.

Рудольф внимательно посмотрел на женщину. Это, конечно, была не Мария. Это была супруга Петра Петровича — только вряд ли сейчас кто-то смог бы узнать в этой бледной, исхудавшей, неприбранной и одетой в тряпье женщине средних лет веселую и уверенную в себе пассажирку Руссо-Балта и хозяйку дома, которую он с таким удовольствием возил по улицам Санкт-Петербурга семь лет тому назад. Она смотрела на Рудольфа со страхом и отчаянием, запавшие глаза окружали огромные темные круги…

Времени на размышления не было. Рудольф понимал: одно слово — и жену крупнейшего в Пскове винозаводчика снимут с телеги, а потом… Ничего хорошего ей ждать не приходилось. Не мог он этого позволить. Калашниковы привнесли в его жизнь только добро: работу, уверенность в себе. И даже любовь к авиации… Улыбнувшись, он подошел к женщине, приобнял и поцеловал в щеку.

— Привет дорогая, что-то исхудала ты, чай, несладко нынче в Петрограде-то?

И похлопал ее по заду, мысленно прося прощения у Петра Петровича. Женщина затравленно смотрела на него и молчала, только немного покачала головой: мол, несладко. Не узнала, скорее всего, а может быть, узнала и виду не подала? Кто знает.

— Машка это, — Рудольф успокаивающе улыбнулся старшему. — Мне ли ее не помнить. Только оголодала маленько. Ничего, дома отъестся, снова ягодкой станет…

Рудольф похабно подмигнул старшему и махнул рукой второму бойцу, стоявшему у шлагбаума:

— Открывай, эти к белякам не побегут…

Боец посмотрел на старшего. Тот еще раз внимательно взглянул на женщину, усмехнулся, отдал ей документы и кивнул бойцу. Телега медленно проскрипела по шоссе вперед — туда, где в сотне метров впереди был немецкий пост…

Рудольф снова потянулся, наскреб на стекле инея, еще раз помазал виски. Голова иногда отпускала — тогда его начинало тошнить. А потом снова начинала болеть нестерпимо, и сердце стучало быстро и неровно, как у испуганного зайчишки. Никогда больше… Рудольф вспомнил, как когда-то твердил эти слова ночью у гальюна в Чите, усмехнулся и вернулся к воспоминаниям. Все равно сна ни в одном глазу.

Жизнь на Псковщине была у него однообразной: наряды, редкие отлучки на хутор к родителям, а потом снова наряды, построения, чтение газет и солдатские собрания. Обычная жизнь тыловой части, к которой Рудольф после боевой работы прошлых лет относился весьма скептически. А впрочем, не стреляют — и ладно. В долгих разговорах с командиром он старался определить для себя собственное отношение к происходящим в стране революционным переменам.

Однозначного ответа не было: он, конечно, рад был, что теперь крестьяне и рабочие свободны. Да только продразверстка крестьян душила — это он видел. В чем же тогда была свобода? И расстрелы людей только потому, что когда-то они достигли высокого положения или просто носили офицерские погоны, Рудольф принять для себя не мог. Впрочем, он знай себе помалкивал, стараясь уходить от острых тем. Он на своем месте, родные в безопасности — и хорошо.

В мае несколько человек от их 4-й Кронштадтской пограничной роты, успевших побывать в партизанах, отправили в Святые Горы, на слет партизан. Туда съезжались делегаты от созданных в феврале-марте отрядов, были представители от воинских частей. Основные вопросы ясны: что делать, коли немцы нарушат мир и двинут на Петроград. Части завесы не помогут, нужны партизаны, которые пропустят немцев и потом будут бить по их слабым местам: мостам, дорогам, обозам, небольшим гарнизонам…

–…партизаны нападают и уничтожают небольшие немецкие отряды, тревожат большие, отбивают обозы, собирают разным путем нужные сведения, в общем, стараются ни одной минуты не оставить в покое врага и как можно больше натворить бед в его тылу, — зачитывал в большой прокуренной зале, а если точнее, в гараже святогорской Пожарной части, немолодой военком из Новоржева. — Действовать партизаны должны быстро, решительно, налетами, а главное, чтобы не попасться в ловушку, уметь скрывать свои следы…

Тут все было понятно, и ничего особенного не было в том слете, но Рудольфу запомнилась похвальба одного из партизан где-то в перерыве. Попыхивая огромной козьей ногой, свернутой из газеты, голубоглазый и курносый увалень в меховой шапке с грязно-розовой, в прошлом, вероятно, ярко-красной матерчатой полосой наискосок, хвастался окружающим:

— А мы вот в феврале петуха-то подпустили этой барыне в Тригорском! По снегу до дьяка местного как наседка прыгала, там с детьми пряталась. Хотели мы и дьяка подпалить, да добро выносили, не до них было…

Рудольф покуда помалкивал: понимал, что не время и не место ему распускать язык, тем более руки. Хотя и тянуло: в то, что барыня из Тригорского унижала увальня в тяжелые годы царской власти, верилось слабо, а вот в то, что был он дезертиром и тащил потом все, что плохо лежит, поверить можно было намного легче… К увальню подошел начальник отряда Псковского района Левин и тихо, но так, что все вокруг сразу примолкли, спросил:

— Значит, ты народное добро спалил да растащил, а теперь этим хвастаешься?..

Повисла пауза. Вокруг увальня постепенно образовалось пустое пространство. Тот лупал глазами и продолжал еще улыбаться, но уже не слишком уверенно:

— Да какое ж оно народное, когда барское? Сказано было: все теперь принадлежит народу. Грабь награбленное! А я кто? Народ! — И парень стукнул себя увесистым кулаком в грудь.

Левин, потемнев лицом, пристально смотрел на увальня снизу вверх. А тот словно ниже ростом стал, и улыбаться перестал, и даже попятился слегка. Командир продолжил:

— Эта усадьба у Пушкина в романе «Евгений Онегин» упомянута. Если ты, конечно, знаешь, кто такой Пушкин. Это сокровище нашей культуры, народное богатство. А ты его спалил. Так кто ты есть? Народ? Труженик? Нет! Мародер, вот кто ты есть на самом деле!

Парень побледнел как полотно, хотел было вскинуться, но понял, что остальные его не поддержат. Военком еще постоял, посмотрел на увальня, потом повернулся к остальным:

— Вы — бойцы Революции. Ее надежда. Вы должны думать о будущем Республики, о детях, которых завтра будут учить. Вы беречь должны народное достояние, а не дворцы да усадьбы грабить. Понятно это?..

В гараже повисло мертвое молчание: видно было, что многим партизанам есть что скрывать от новой власти. И все-таки других защитников у власти пока что нет — а значит, старые делишки с рук сойдут… Левин повернулся на скрипнувших сапогах и вышел из помещения. За ним потянулись остальные…

Летом в стране было неспокойно. В Толковской волости, под Островом, крестьяне подняли восстание. Его подавили. В июле вспыхнул белогвардейский бунт в Ярославле, потом пошли слухи, что чехословаки и белые взяли Симбирск, а затем Казань, что англичане уже недалеко от Вологды. Восемнадцатого июля в «Известиях» было напечатано воззвание к пролетариату союзных стран. А девятнадцатого июля — что в Екатеринбурге в связи с тяжелой военной обстановкой казнен бывший царь Николай Кровавый.

Рудольф, хмурясь, читал новости и размышлял, как повернутся события. Выстоит ли Красная армия? Думал он не столько о себе, сколько о близких: что будет, если немцы двинутся вперед, нарушив договор? Когда началось немецкое наступление на Марне, во Франции, он старался узнать об этом как можно больше. Впрочем, наступление это быстро выдохлось, а после началось ответное наступление союзников. Угроза Парижу была снята, и, вероятно, это означало скорый мир. А значит, что и под Псковом никаких дел с немцами не будет. И хорошо.

В августе в Поволжье шли сильные бои. Красная армия медленно двигалась вперед. Рудольф впервые услышал о подвигах красных военных летчиков под Казанью, и начавшая было подживать в его душе рана заныла снова: если родные в безопасности, его место не здесь, у шлагбаума или на хуторе с родными, — а там, на аэродроме. О большем — снова оказаться в кабине аэроплана — он и думать не мог. Просто снова услышать стрекот ротативного мотора или солидное гудение «Сальмсона», снова увидеть, как аппарат отрывается от земли…

Как-то раз им привезли воззвания Троцкого под заглавием: «Унтер-офицер! Тебя призывает страна». В тексте говорилось, что отныне каждый унтер становится «взводным», а вскоре он будет командовать ротой, батальоном, полком, дивизией. Рудольф усмехнулся: то — долой чины, а то — «унтер-офицер»! Воззвания эти развезли по деревням. Но, как и в случае с агитацией в партизаны, добровольно идти в армию никто особо не хотел. За годы империалистической войны крестьяне навоевались и теперь, даже если продотряды отбирали зерно, с землей расставаться не желали. Жди мобилизации, думал про себя Рудольф.

Между тем пора было убирать хлеб. Он при каждом удобном случае отпрашивался на хутор. Начальство старалось закрывать глаза на такие отлучки: половина роты состояла из местных крестьян, у всех были родные, старики, нуждавшиеся в помощи… Особой любви к крестьянскому труду у Рудольфа не было: рожденный в городе и с юных лет приставленный к машинам, работу в поле он терпеть не мог. Пот заливал глаза, солнце палило… Но хочешь не хочешь, а помочь папе необходимо, несмотря на кровавые мозоли на ладонях.

Урожай собрали. В конце августа, после покушения на Ленина, поползли слухи о новой волне большевистского террора. Однако в их глухих местах все были заняты сейчас реквизициями в пользу армии и Петрограда, и эти близкие и земные проблемы заслоняли прочие вопросы. А в конце октября Рудольфа вызвал к себе командир. Перед ним на столе лежала какая-то бумага — никак, очередной приказ из Петрограда.

— Ну что, товарищ Калнин, не заскучал еще у нас в глуши?

Рудольф непонимающе взглянул на командира. Тот улыбнулся немного плутовато. Потыкал пальцем в лист бумаги и продолжил:

— Ты же авиатор у нас?

— Так точно. — Сердце Рудольфа стукнуло. — Младший механик авиационного отряда… Был.

— Ну, значит, собирайся. Поедешь в Москву.

— В Москву?.. — Рудольфу показалось, что он ослышался.

— Вот предписание. Всех бывших авиационных специалистов отправлять в Москву, в распоряжение резерва авиационных специалистов. На формирование новых авиачастей. Даю тебе сутки, а потом оформлю пропуск до Петрограда.

— Я уже семь лет дома не был по-человечески, — Рудольф покачал головой. — А теперь и вовсе неизвестно когда вернусь. Дай хотя бы неделю.

— Не могу, товарищ Калнин, никак не могу, — командир развел руками. — Социалистическое отечество в опасности, сам знаешь.

Он помолчал, а потом вздохнул:

— Ну ладно, Рудольф. Трое суток даю тебе отпуску. А потом уж отправляйся, советскую авиацию в бой поднимать…

— Товарищ Калнин? Отогрелся? — Рудольф проснулся от того, что сильная рука трясла его за плечо. Открыв глаза, увидел незнакомого военного в аккуратно выглаженной видавшей виды гимнастерке, подпоясанной кожаным ремнем без бляхи, в отутюженных галифе, начищенных до блеска сапогах. На ремне висела внушительных размеров кобура, прихваченная портупеей.

— Закемарил немного. — Рудольф поднялся с огромного кожаного кресла, в котором его сморил сон. Кресло стояло у печи, в которой потрескивали дрова. Напротив — большое окно, в него пробивался блеклый свет ноябрьского дня, и видно было, что за окном идет дождь.

— Вот какое дело, товарищ Калнин. Нужно сейчас съездить за кроватями, а у меня никого под рукой нет. Только ты да я. Ты с грузовиком Заурер имел дело?

— Так точно. А заводится? — Рудольф с сомнением покосился на окно. Погода не радовала, возиться сейчас с машиной на улице будет несладко.

— Не переживай, он у нас в помещении стоит. Просто шоффер вчера поскользнулся и руку сломал, а нового еще не прислали. А я, брат, не по этой части, — военный виновато улыбнулся и развел руками.

— Справимся…

…Несколькими часами раньше Рудольф вышел из вагона поезда Петроград-Москва на перрон Октябрьского вокзала. Было темно и ветрено, мелкие капли дождя противно летели в лицо. Поспать в вагоне ему толком не удалось: было холодно и тесно, шнырявшие по составу воришки и беспризорники норовили утащить, что плохо лежит, и он, заняв место на нижней полке, поставил свой деревянный чемоданчик в угол и всю ночь просидел, облокотившись на него и вытянув ноги под стол. Хорошо еще, портянки были теплые — мама подарила ему на прощание несколько отменных пар.

Три дня дома пролетели незаметно. Сестры старались угадать малейшее желание любимого брата, с отцом они возились в сарае, где Рудольф вознамерился починить все, что требовало починки. И даже мама, всегда строгая, на этот раз оттаяла и старалась приготовить любимые блюда сына. На третий день землю прихватил мороз, но было солнечно, и сбросивший листву березовый лес вокруг дома переливался искорками изморози. А потом папа запряг в телегу серую в яблоках кобылу и отвез Рудольфа обратно в Торошино. Оттуда уже его отправили в Петроград.

В Петрограде, отметившись у военного коменданта, Рудольф выправил себе билет на Москву. Его предупредили: к поезду приходить заранее, не зевать, занимать место в уголке и до Москвы постараться никуда не выходить. Покурить и сидя на полке можно, а вот место твое займут, как только встанешь. Дождя не было, но с залива дул порывистый ветер. Голубое небо если и появлялось в разрывах низких облаков, быстро исчезало. Подняв воротник кожаной куртки, чтобы не мерз затылок, Рудольф все же прошелся немного по Невскому.

Военных теперь тут стало намного меньше, чем весной 1917-го, горожане выглядели порой запуганно. Однако попадались и вполне респектабельные господа — как осколочки прошлой жизни. Вероятно, новый десятимиллиардный налог «с имущих» их не касался. А еще на Невском стояли очереди. За табаком, как понял Рудольф. И много торговали из-под полы — всем, чем угодно, — но, конечно, не на центральных улицах, а в районе Сенной. Работали трактиры, но Рудольф, у которого был с собой запас еды из дома, решил не тратить свой скромный денежный запас.

Петроград готовился отмечать годовщину Революции, которая в этом году, после смены календаря, приходилась на седьмое ноября. Где-то были уже задрапированы старые памятники царям, на вокзале Рудольф, к немалому своему удивлению, увидел бюст Софьи Перовской — одной из организаторов убийства Александра Второго. Новая власть вызывала из омута прошлого новых, сомнительных героев и немедленно начинала возводить их на пьедестал… Что сказать, диктатура пролетариата.

В здании вокзала на глаза попалась лежавшая на подоконнике и, вероятно, оставленная кем-то впопыхах «Красная газета», которую не успели извести на «козьи ноги». Рудольф бережно сложил ценную бумагу в чемодан, на мгновение отвлекшись на карикатуру «Что лучше?». Там на левой половине толстый унтер показывал кулак рядовому, на правой же начальник без погон, улыбаясь, проходил мимо подчиненного. Ниже шли стихи:

Прежде.

Мордобой, команда смирррно,

Дрожь в ногах, дугою спины,

И в погонах унтер жирный —

Это прежде дисциплина.

Теперь.

Два товарища, ученье,

Брань не виснет матершины,

Нет погон. Есть уважение —

Это нынче дисциплина.

Рудольф усмехнулся. Вы бы уж определились, господа хорошие, а точнее, товарищи солдатские депутаты: то ли вы унтера желаете из деревни в армию вытащить, то ли всех равными сделать да ответственность размыть. Армии нет без подчинения командиру — это Рудольф за годы войны усвоил четко. А без уважения командиру и не будут подчиняться, сколько в морду кулаком ни тыкай да родных в заложники ни сажай. И хуже всего шарахание: то так, то эдак. Коли людей за собой на смерть вести желаешь, тебе никак нельзя слабину показывать, да обманывать, да раз в месяц мнение менять. Такого командира в лучшем случае не будут слушать, вон как Шульца летом 1917-го. А может и похуже беда случиться…

…В Москве ему нужно было добраться до дома номер одиннадцать по Садово-Триумфальной улице. Рудольф в Москве бывал только проездом по дороге в Читу и мало что помнил, а потому еще в Петрограде разжился картой города. Оказалось, что с Октябрьского вокзала до резерва авиаспециалистов можно дойти пешком. По Домниковской, а потом по Садовым — Спасской, Сухаревской и Самотечной. Однако погода оказалась неподходящей для прогулок: дул сильный порывистый ветер, было холодно, и рука, державшая ручку чемодана, моментально замерзала. Со вздохом вспоминая летные рукавицы, Рудольф менял руку, пытаясь отогреть другую в кармане кожанки.

Наконец, он увидел вдали желанный дом: более темный по сравнению с соседними, с огромным куполом на крыше. Внутрь его пустили и попросили обождать: начальник резерва еще не подошел. Рудольф на корточках сел к изразцовой печке и протянул руки, пытаясь отогреть их и восстановить чувствительность. С одежды капало, и на полу образовалась небольшая лужица. Наконец, он согрелся и перестал трястись. Тут его позвали к начальству.

— Где служили, товарищ Калнин? — Серые глаза смотрели весело и внимательно.

— В 23-м корпусном отряде с момента его основания… — Рудольф помедлил. — С 1912 года, тогда он был авиаотрядом при Читинской воздухоплавательной роте.

— Моторист? — Начальник резерва начал заполнять бланк.

— Так точно, закончил моторный класс в Чите, а в 1916 году обучался во Франции. По возвращении был младшим механиком авиаотряда.

— Это хорошо, очень хорошо, товарищ Калнин. Опытные мотористы сейчас нужны как воздух… — Начальник показал рукой на шею, словно его душили. — Звание в старой армии?

— Старший унтер-офицер.

— Награды?

— Георгиевская медаль 4-й степени, за боевой вылет. — Тут начальник резерва оторвался от бланка и внимательно посмотрел на Рудольфа, прищурившись.

— А налет большой?

— Сорок часов налетал. — Рудольф развел руками. — А потом во Францию отправили.

— Ну что же, это очень хорошо, товарищ Калнин. — Начальник резерва улыбнулся. — Покуда располагайся: получишь постельное белье, кровать, встанешь на довольствие. Неделя-другая тут, и потом отправим тебя в отряд, куда нужнее…

Вышла, однако, небольшая неувязка: кроватей в резерве больше не было. Рудольфу выдали белье и накормили, а после попросили подождать в приемной, до того как решится вопрос с кроватью. Там он уселся у печки в огромном кожаном кресле, явно оставшемся от прошлых владельцев здания, а может быть, откуда-то реквизированном, и почувствовал, как тело наполняется теплом и блаженной истомой. А затем уснул…

…Седьмого ноября был яркий и солнечный день. После торжественного построения приписанным к резерву специалистам объявили выходной. Рудольф хотел было попроситься на Ходынку, помочь с подготовкой аэропланов, которые будут сегодня летать над городом, но услышал категорический приказ: отдыхать. Вздохнув, оделся и вышел на улицу. Повертев головой, решил пойти сначала направо к Тверской, а потом уже свернуть к центру.

Вчера они из-под стеклянного купола на крыше резерва любовались грандиозным фейерверком, сожженным где-то около Кремля или в самом Кремле, а также на Сретенском бульваре. Фейерверк был долгий, многофигурный — такого Рудольф не видел никогда. И, говорят, со времен коронации Николая Второго такого и не было еще. Диковинная иллюминация, как выразился сосед Рудольфа по резерву. Небо прорезали лучи прожекторов, наведенных на Москву с разных концов, — эффектное зрелище.

На улицах расклеены листки новой газеты, так называемой «стенной» (издание «РОСТА»). Остановившись, Рудольф прочел, что советский посол Иоффе со своим штабом вынужден был выехать из Берлина. Отмечалось, что ему не позволили остаться там хотя бы для того, чтобы поговорить по прямому проводу с Чичериным. Таким образом, дипломатические сношения Республики с Германией были прерваны. В Большом театре шестого ноября состоялось торжественное заседание шестого съезда всероссийских депутатов.

Постановили предложить Совету народных комиссаров вступить в переговоры с Америкой, Англией, Францией и Японией о заключении мира. Оправившийся после ранения товарищ Ленин произнес на съезде речь о том, что соглашение американцев с немцами, даже если и состоится, для Республики не опасно, ибо рабочие и солдаты Америки, Англии, Германии, Франции, Японии будут действовать заодно с русскими и против них не пойдут. Арестованным «контрреволюционерам», которым еще не предъявлены обвинения, — объявлена амнистия.

Рудольф покачал головой: в последнее верилось слабо. Более того, ходили упорные слухи, что товарищ Петерс указаниям из Кремля не подчиняется, и зачастую арестованных, о которых ходатайствует Ленин, наутро находят уже расстрелянными. Впрочем, слухи эти были самого ненадежного свойства, а потому доверять им тоже вряд ли стоило. И все-таки после опубликования пятого сентября декрета «О красном терроре» расстрелы заложников приобрели в стране массовый характер. Рудольф необходимости такой практики не понимал и внутренне не мог с ней согласиться. Выходило, что счастье одних можно построить, только убив других — мирных людей, которые по стечению обстоятельств родились в своих семьях, а не в чьих-то еще. Это было выше его понимания.

Он дошел до Тверской, свернул налево к бульварам, дошел до Страстного монастыря и потом до Красной площади, а с нее обратно по Воскресенской и Театральной вышел на Кузнецкий мост и далее по Большой Лубянке наверх, к Сретенским воротам. Везде тянулись бесчисленные процессии со щитами, флагами и всевозможными значками. Группы разных профессий и служб чередовались с воинскими частями, с оркестрами музыки. Когда она играла, шествие манифестантов проходило стройно и оживленно, а в паузах они казались вялыми, усталыми и недовольными.

Публики, гуляющей просто так, как он сам, встречалось мало. Возможно, все они по большей части участвовали в шествиях, а некоторые наверняка просто боялись выйти на шумную улицу. Если, конечно, вообще были в Москве и на свободе. Тверскую, а в особенности ее центральную часть (около бывшего генерал-губернаторского дома), Красную, Воскресенскую и Театральную площади украшали плакаты с революционными надписями, созданные в основном художниками-кубистами.

На Театральной площади соорудили большой балаган из рогож, раскрашенных яркими фантастическими цветами в стиле Гончаровой. Периодически над головой пролетал аэроплан, сбрасывая листки «Что дала октябрьская революция». Рудольф листовками интересовался мало, ему каждый раз было интересно, что за аппарат проходит над городом. В основном это были двухместные английские «Сопвичи», но пролетел и «Лебедь», и тридцатый «Фарман». Одна из листовок закружилась, падая, прямо перед ним, и Рудольф поймал ее.

«…три самых крупных разбойника, что душили трудящихся, связаны теперь в Советской социалистической республике по рукам и ногам: дворянин-помещик, банкир и фабрикант. Очередь теперь за меньшими, и за них принялась уже революция. Толстые цепи разорваны, остались потоньше — и их разорвем мы!!!…

Все хлебные излишки и другие продукты в деревне у богатых взяты на учет, да так распределены, чтобы у каждого было чем прокормиться до нового хлеба, да было бы чем поля засеять.

Очистили мы всю Волгу от разбойников, отбросили их к Уралу и гоним не переставая. Загородили дорогу на севере и гоним заморских зверей в море, очищаем Кубань и Дон от белой гвардии офицерской и паразитской.

Пришел час грозной расплаты в Германии и Австрии и Болгарии, там уже революция. Нашей внешней политикой за год мы помогли и помогаем всемирному восстанию рабочего класса, мы помогаем установлению общего мира между народами.

Год социалистической революции! В волнах ее погибли обломки царской монархии, старого барства, дворянства; в пламени ее сгорают остатки буржуазной монархии и буржуазной республики. Среди хаоса и беспорядка разрушения мы неустанно строили новую трудовую Россию.

25 октября 1917 года солнце осветило красные знамена в Москве и Петербурге, на Волге, Урале; 25 октября 1918 года еще освещает огонь и золото красных знамен в Германии и Вене, в Будапеште и Софии, Праге, Милане, в Париже, в Нью-Йорке, в Индии и Японии…»

Рудольф аккуратно сложил листовку пополам, потом еще пополам, сунул в карман галифе. Подумав, достал кисет, свернул «козью ногу», закурил, присев на лавочку на бульваре. Год назад — ну, может быть, на несколько дней меньше — его избрали в Вендене комиссаром 12-й Авиадивизии. Тогда казалось, что самая важная задача — сохранить авиацию, армию, чтобы дать отпор наступающему врагу, чтобы защитить свободу рабочих и крестьян. Он делал тогда что мог, но его всегда удивляли эти лозунги о мировом пожаре.

Он не раз тогда вспоминал рабочих с парижских авиазаводов. Да, конечно, вот сейчас они победят немца, но в то, что будет там у них революция, Рудольф не верил. Возможно, в Германии и Австрии, как в проигравших войну странах, и случится революция, хотя и здесь у Рудольфа отчего-то были сомнения. Точнее, были сомнения в торжестве пролетарских революций в Европе. И, конечно, он и подумать не мог тогда, осенью 1917-го, об этих расстрелах ни в чем не повинных безоружных людей…

Говорить о таком вслух было нельзя. Но в этот яркий солнечный денек, когда над головой то и дело проходили аэропланы, когда до вечера Рудольф был предоставлен самому себе и мог никуда не спешить, он решил позволить себе обстоятельно обо всем подумать. С удовольствием затянувшись, он выдохнул клуб дыма, глядя, как сизое облако расширяется и тихонечко летит вдоль бульвара, подсвеченное солнцем. Хорошо, что в этом году ему удалось договориться с продотрядом. А что будет в следующем? Конечно, он служит в Красной армии, а потому папу не должны тронуть, да и ребята местные пообещали присмотреть. А ну как их тоже призовут?..

А впрочем, все-таки они строят новый мир, подумал Рудольф. И пусть в нем столько несовершенств и неудобств, но ведь главное — это свобода, и она теперь стала доступна. Вот кончится война, и он обязательно пойдет учиться. И Ваня будет учиться, и Альма, и Ирмуся. И теперь это будет не за папины деньги, а от государства. Главное — защитить то, что уже есть. Это все, конечно, так, но была в этом и тревожащая недоговоренность: иногда к Революции примазывались и становились у руля далеко не самые честные и чистые на руку люди. И эти расстрелы невинных… Хорошо, если Петр Петрович спасся… Разве же он мироед? Что-то здесь было не так. Совсем не так.

Рудольф недоумевал. Его отправили из Торошино в Москву в конце октября. Зная, как сильно армия нуждается в квалифицированных мотористах, он ожидал, что уже в ноябре окажется в действующей части. Просился, конечно, поближе к дому. Однако дни шли за днями, недели за неделями, Москву заметала пурга, завывая в печных трубах, а он все изучал трещинки в штукатурке на потолке отведенного для авиаспециалистов помещения на Садовой-Триумфальной.

Иногда их по нескольку человек вызывали на Ходынку, в помощь местным мотористам, а однажды они даже провели несколько дней в Центральном аэрогидродинамическом институте, помогая в постройке большой аэродинамической трубы. Это было важно и интересно, но Рудольф, которого очень волновала судьба родных, не находил себе места. А ведь в конце ноября, когда немцы стали отходить, части Красной армии взяли Псков. Одно дело — быть на фронте, в гуще событий. И совсем иное — бесцельно проводить недели, отсчитывая время до очередного приема пищи. Это очень громко звучало — прием пищи. В реальности из-за стола они вставали полуголодными…

Наконец, во второй половине января его вызвали к начальству.

— Ну что, Калнин, заскучал? — Начальник резерва смотрел как всегда весело. — По глазам вижу, что заскучал. Ну вот, держи, пришла наконец и на тебя разнарядка.

Он протянул Рудольфу бумажку: следовало отбыть на станцию Подгорная, в 8-ю армию, в распоряжение командира 4-го авиационного отряда.

— Чего голову повесил? Ты же просился в 4-й отряд?.. — недоумевающе посмотрел начальник резерва.

— В 4-й Новгородский… — Рудольф растерянно поднял глаза от бумажки.

— Ну знаешь, товарищ Калнин, нам сейчас не до местнических настроений! Социалистическое отечество в опасности! — Начальник покачал головой. — В общем, отправляйся…

Так в конце января Рудольф оказался сначала в Серпухове, потом в Туле и, наконец, добрался до Ефремова. До Подгорной оставалось чуть больше тридцати пяти верст. Деньги у Рудольфа заканчивались, еды не было, а на улице стоял мороз. Читинские привычки, конечно, спасали — но в Чите их худо-бедно кормили. Здесь же каждый раз постановка на довольствие происходила крайне тяжело: еды на своих не хватает, а ты, товарищ, добирайся-ка по назначению…

Рудольф совсем было пал духом при мысли о пешем переходе по морозу — замерзнуть в пургу голодному человеку не составляло труда, и одет он был не слишком тепло. Повезло, что в очереди за кипятком он разговорился с парнем из паровозной бригады: тот был из Пскова. В итоге ребята добросили до Подгорной на паровозе и даже куском хлеба угостили. Так под вечер тридцать первого января Рудольф и заявился в расположение 4-го авиационного отряда, доложив о прибытии его командиру Ивану Радулову.

В жарко натопленной комнате он еле сдержался, чтобы не протянуть руки к огню: пока добирался со станции, совсем замерз. Однако старые армейские привычки перевесили: поставив чемодан на пол, заледеневшими пальцами козырнул и лихо доложился.

— Младший механик. — Радулов, невысокого роста, чернявый и немного смуглый болгарин, с подвижным лицом и карими, теплыми глазами, покачал головой. Встал из-за стола, подошел к Рудольфу, потом оглянулся на комиссара отряда, сидевшего к столу боком, опираясь на локоть. — О чем они там думают, в Москве? Впрочем, вероятно, просто информация не доходит…

Он помолчал, потом внимательно посмотрел в глаза Рудольфу:

— А опыт какой у тебя, товарищ… Калнин? — С фамилией запнулся, прочел по бумажке.

— Моторный класс в авиационном отряде в Чите в 1913 году, школа мотористов во Франции в 1917 году, — Рудольф отбарабанил это механически, потому что за прошедшие месяцы рассказывал о себе уже десятки раз. — Служил в 23-м корпусном отряде мотористом и летчиком-наблюдателем, налету сорок часов.

— В 23-м? — Радулов переглянулся с комиссаром. — Интересно…

Он помолчал, размышляя, потом проговорил:

— Ну вот что, товарищ Калнин. Младший механик у меня в отряде уже есть, Александр Иванов его зовут. Завтра познакомитесь… На довольствие тебя зачислим, побудешь пока в отряде регулировщиком… А там поглядим, как с тобой поступить. Ты голодный?

— Так точно, — Рудольф несмело кивнул. Поесть сейчас было пределом мечтаний.

Наутро он погрузился в работу вместе с Ивановым и группой мотористов. Два отрядных «Ньюпора-21» имели восьмидесятисильные двигатели «Рон», три «Сопвича» — стодвадцатисильные. Один из этих стодвадцатисильных моторов и восстанавливали после капота, то есть опрокидывания через нос при неудачной посадке. Рудольф, который соскучился за эти месяцы по настоящей работе, с головой ушел в нее. Саша Иванов был помладше его самого, но видно, что с большим опытом. Работа спорилась. Пообедали, потом снова ушли в палатку возиться с мотором. А перед ужином Рудольфа вызвали к командиру.

В комнате на сей раз было трое. Кроме Радулова и комиссара Прощенка, у стола сидел крупный мужчина, одетый в кожанку с меховой подкладкой. Что-то в нем было знакомое, Рудольф прищурился…

— Сергей? Сергей Хорьков?

Они обнялись. Радулов и Прощенок с улыбкой смотрели на них.

— Выжил, значит. Ну молодец. — Хорьков хлопнул Рудольфа по плечу, как когда-то хлопал его по плечу Конон. — А я не поверил, когда Иван сказал, мол, какого-то Кальнина из 23-го отряда к ним прислали.

— А ты как? Какими судьбами? — Рудольф непонимающе смотрел на Хорькова.

— В 23-м Свияжском авиационном отряде, — Хорьков усмехнулся и приложил руку к фуражке, на которой в свете керосиновой лампы блеснула эмалью маленькая красная звездочка. — Летчик-наблюдатель Хорьков.

— 23-м Свияжском?.. — Рудольфу показалось, что пол под ним проваливается куда-то вниз. А может быть, это он сам взлетает вверх?..

–…который базируется на этом же аэродроме! — Хорьков расплылся в улыбке. — Ну что, Рудольф Михалыч, пойдешь к нам от этого вот летуна?

— Так точно, Сергей Гаврилович. — Рудольф, словно извиняясь, посмотрел на Радулова, а тот, улыбаясь, кивнул. — Пойду. И не чаял ведь в родную часть вернуться…

…Голову потихоньку отпускало. Рудольф, еще раз вздохнув, повернулся на бок и провалился в сон. Все хорошо, теперь все будет хорошо. Семерка к удаче, — мысль мелькнула, уносясь. И погасла.

— А ты его не застал, Ратауша. — Сергей Хорьков потянулся на лавке. — Роберт в отряд уже в Москве попал, мотористом. А осенью 1918-го его отправили в Казань, в летную школу. Там теперь быстро учат — он, как видишь, уже летает.

— Думаешь, отпустят тебя учиться?

— Прошусь… — Хорьков тяжело вздохнул. — Уже совсем отпустили было, я же в Москве на «Вуазене» самостоятельно посадки делал. А теперь Начальник авиации армии товарищ Конкин, вишь, не отпускает. Говорит, пока других наблюдателей толковых нет, никак нельзя…

— Говоришь, прямо посадки самостоятельные делал?

— Да, только «Вуазен» тот был потрепанный. И когда на восток из Москвы поехали, пришлось его оставить… — Сергей тяжело вздохнул.

— Много работали?

— Илья Сатунин в июле Ярославль бомбил. А мы по Казани много летали в июле и августе, с Первой советской авиагруппой.

— Читал, — Рудольф кивнул. — Только не знал, что это вы там летаете.

— С тех пор вот и прошусь, — Хорьков вздохнул, а потом ухмыльнулся. — Послушай, а ты ведь в Империалистическую войну летал наблюдателем?..

— Летал. — Сердце Рудольфа словно мощнее забилось. — Так что готов и здесь летать, ежели потребуется!

— Поговорим, — Хорьков серьезно кивнул. Помолчал, потом вздохнул и улыбнулся. — Ну вот, а Коля Цыганков в Гатчине учился, ровесник твой. Хороший летчик.

— А командир? Эрнест Бригге?

— Мужик он правильный, ты сам видел, — Хорьков вздохнул. — С посадкой слабовато у него. В Казани как минимум один «Вуазен» приложил. Тренируется с Колей теперь…

Он хотел сказать что-то еще, но с улицы раздались крики, потом в помещение вбежал кто-то расхристанный, без шапки:

— Командир разбился! — и выскочил вон.

Торопливо одевшись, побежали на улицу. День был пасмурный, но видимость хорошая. На горизонте щеточкой торчал лес, над ним висели темно-серые облака. Огляделись — из-за хат поднимался столб черного дыма. Побежали туда. Обежав крайнюю хату, быстро пошли по уже протоптанной в глубоком снегу тропе. Бежать тут было сложно. Да и спешить, пожалуй, было уже некуда: отломившийся хвост Сопвича торчал из снега под углом, а метрах в десяти от него дымился мотор и валялись остатки крыльев. Там уже стояло человек десять из отряда.

— На дрова, — мрачно констатировал Миша Огородний, и Рудольф внутренне согласился с ним: восстанавливать тут было нечего. А дров этой зимой не хватало, как не хватало и еды, и горючего, и постельного белья.

Неожиданно крики раздались откуда-то из-за обломков. Рудольф не поверил своим глазам. Поддерживая с обеих сторон, два человека вели третьего. Летный шлем его был сдвинут назад, по лбу вилась кровавая дорожка, но, похоже, пилот отделался испугом. Рудольф никак не мог понять, кто из двоих пилотов выжил, а потом Хорьков выдохнул:

— Коля….

–…Да просто повезло. — Николай покачал перебинтованной головой, глотнул чаю, поставил кружку на покрытый белой скатертью стол. — Ремень не выдержал удара, меня выбросило.

— Мотор сдал? — Хорьков внимательно смотрел на летчика. Тот молча кивнул.

— Я говорил Эрнесту: не трогай газ. На газолине нельзя обороты трогать. А он все-таки убрал обороты, подходя к земле. То ли забыл, то ли… — Николай помолчал, потом продолжил: — Сбавил газ. Мотор начал трещать и через секунд десять перестал работать. Залило, наверное, свечи. А так, конечно, не видно, куда садишься. Снег вокруг, теней нету. Вроде и ровно там было, и коснулись нормально, а потом удар. Что там, канава?

— Яма там, — грустно вздохнул Хорьков. — Вы правую лыжу об нее снесли и почти сразу носом ударились. Ты вон кувырком полетел, а хвост, похоже, еще и в воздухе перевернулся, такой силы был удар.

— Метров двадцать бы вперед, и был бы жив командир. — Рудольф не понял, кто это сказал: в комнате была пара десятков человек. — Дальше там ровное поле…

В марте боевое отделение авиации восьмой армии выдвинули на станцию Чертково. Время было горячее: белые нажимали, разведки и бомбометания нужны были постоянно. Летали помногу, не считаясь уже с тем, кто к какому отряду приписан. От 23-го отряда летали Иван Ефимов с комиссаром Петром Пуриным — бывшим мотористом. Сергей Хорьков летал с пилотом 1-го истребительного отряда Евгением Гвайта. Летал помощник начальника авиации армии Иван Павлов. Летал командир 4-го авиаотряда Иван Радулов с комиссаром авиации армии Типикиным в роли наблюдателя. Летал командир 1-го Истребительного авиадивизиона Феликс Ингаунис.

Девятнадцатого марта с Иваном Ефимовым полетел начальник авиации армии Яков Конкин. И в тот же день поднялся снова — с Петром Пуриным. А между тем все эти дни погода стояла отвратительная. Было очень холодно. Иногда даже при наличии эфира приходилось запускать один мотор по три-четыре часа, при температуре воздуха минус пятнадцать градусов. Мотористы, берясь голыми руками за холодный металл, рисковали оставить на нем куски кожи с пальцев….

Рудольф в эти дни вспоминал боевую работу в Польше весной 1915 года. Правда, тогда все же не было так холодно, еды было больше и тиф не косил людей направо и налево, как во 2-м истребительном отряде. Говорили, что там слегли все во главе с командиром, Василием Донченко. И здесь не хватало буквально всего — а работать нужно было так же интенсивно. Сил иногда доставало только на то, чтобы добраться до кровати и рухнуть на нее.

Хозяйка хаты, в которой жил Рудольф, — бабушка Ангелина Степановна — отчего-то выделила его среди остальных и старалась подбросить ему лишний кусочек еды, а иногда просто поболтать. Как-то раз Рудольф увидел ее испуганной. Мелко крестясь, бледная, она вечером подошла к нему и запричитала, вскидывая сухонькие ладошки ко рту. Словно пытаясь самой себе прикрыть рот:

— Ох, и навидалась я сегодня. Рудя, страсти-то какие! Вот что значит звезды адские вы на еропланах своих малюете! Это ж ужас какой…

Рудольф непонимающе смотрел на нее. Ангелина Степановна вообще-то никогда не производила впечатление пугливой старушонки, но тут явно ее что-то задело всерьез:

— Ваш-то сел ероплан, как всегда, со звездами, по снегу подруливает, чихает только и дымит. А потом гляжу — батюшки-светы, черт же лезет оттуда. Натуральный черт, с рогами, глаза красным горят. Хотела вилами его. Да побоялась подойти… Давай, думаю, чеснок-то повешу над крыльцом да икону поставлю, нешто он ночью-то захочет к нам забраться…

Рудольф смотрел на старушку, открыв рот. В чертей он, само собой, не верил, но явно она не выдумала то, что увидела. Потом он сообразил и захохотал:

— Не черт это, бабушка Ангелина Степановна. Это летчик наш…

— А что ж он страшный-то такой, летчик-то? — Ангелина Степановна, глядя на реакцию Рудольфа, подуспокоилась и теперь неодобрительно жевала поджатыми губами. — Я такого и не видела у ваших…

— Горючее плохое у нас, вот в чем дело, — Рудольф усмехнулся. — Коптит сильно…

Спирт-сырец, который порой приходилось использовать как горючее, зимой сгорал совсем плохо, быстро воспринимая водяные пары из воздуха, влажнел и всегда имел большое количество воды, как бы тщательно ни заправляли самолет. От его паров и копоти летчик после полета становился похож на трубочиста. Как правило, он вылезал из самолета пьяным, с глазами, налитыми кровью. Вот такого опьяневшего пилота, поднявшего летные очки на шлем, бабушка Ангелина и приняла за черта…

Летать на таком горючем было опасно: мотор мог встать в любой момент. А потому дальние разведки делать запрещалось. Все понимали, что посадка в плену у белых — это неминуемая гибель. Впрочем, рассуждать «кто хуже» в данном случае не приходилось: белых летчиков в случае посадки у красных ждала та же участь… Чтобы делать дальние разведки, нужно было нормальное горючее — бензин первой категории. К сожалению, присылали его редко.

Двадцать второго марта, уже из Подгорной, на разведку полетел Иван Радулов с наблюдателем, комиссаром авиации армии Типикиным. Погода стояла плохая: дул сильный южный ветер, низкая облачность мешала набрать высоту. Несмотря на конец марта, было еще морозно. Полетели все равно и словно растворились в пелене. Как потом узнал Рудольф, полет продлился около четырех часов, благо нормальное топливо на сей раз в отряде имелось. На станцию Казанская были сброшены четыре двадцатипятифунтовых бомбы.

Их все время сносило к северу, и только энергичная борьба со стихией позволила Ивану довести-таки в сумерках аэроплан обратно в Подгорную. Правда, сил у него от мороза уже не оставалось. Как говорил потом сам Иван, уже на снижении он почувствовал, как вдруг вокруг него стало темнеть. Успел удивиться: до ночи еще оставалось время… Очнулся уже на земле. Им повезло: сознание он потерял на высоте двадцати метров, а потому они не разбились, только поломали шасси и винт…

1919. ст. Казинка

–…и вот еще какое дело, Рудольф, — Хорьков вдруг стал серьезен. — Если хочешь летать, тебе нужно найти поручителя. Согласно директиве от ноября 1918 года.

— Поручителя? — Рудольф удивленно поднял глаза на Сергея. — И так же родные в заложниках.

— Поручителя в отряде, — Сергей покачал головой. — Если ты по какой причине окажешься у белых, его арестуют. Если выяснится, что сбежал, — могут расстрелять.

— И что, расстреливали кого? — Рудольф с интересом посмотрел на Сергея.

— Не слыхал, — тот покачал головой. — Но арестовывали точно. Три месяца назад. Поначалу у них вообще доверия не было друг к другу. Оно и понятно: целыми отрядами офицеры к белым улетали. Женя Гвайта говорит, летом под Казанью Павлов за ним лично сзади летал. Говорил, что страхует, а на самом деле сбил бы, коли б Женя не в ту сторону свернул. Такие вот времена, Рудя…

— Времена, говоришь? Да что же это за жизнь такая, коли не веришь даже боевым товарищам? А ты можешь быть моим поручителем? — Рудольф, прищурившись, посмотрел на Сергея. — Сам знаешь: мне бежать некуда, все родные под прицелом.

— И без этого согласился бы, — Хорьков улыбнулся. — Тебя хорошо знаю… Живучий. Ну пойдем, зафиксируем…

–…А про Аниховского-то слыхал? — Иван Ефимов находился явно в хорошем настроении. Июньское утро было теплым, свежим, наполненным запахами зелени и цветов, которые ярко выделялись на фоне травы в косых лучах солнца. Земля немного пружинила под ногами, настроение было приподнятым.

— Так это же байка! — Рудольф усмехнулся. Чего только он ни наслушался за годы службы в авиации. Оглядел поле аэродрома и небо. Дивный вид…

— А вот и нет, — Иван посерьезнел. — Это в Московской школе было весной. Роберт Ратауш рассказывал.

— И что же он, Аниховский, как птица, в сугроб спланировал?

— Нет, Рудя, как птица человек летать не может… — Иван покачал головой. — А вот с аэропланом… Короче говоря, оторвалась у него после переворота правая пара крыльев. На «Ньюпоре-17».

— А дальше?.. — Рудольф вспомнил, как сложились крылья на «Лебеде» у Добровольского с Кундзиным, и передернул плечами.

— Крылья летели сами по себе. А машина стала падать почти параллельно земле, только медленно вращаясь вокруг своей оси. Падала с высоты тысячи двухсот метров, секунд тридцать.

— Ох, — Рудольф зябко передернул плечами. — А он?

— Он выключил мотор, пролетев без крыльев метров триста. И… падал, — Иван покачал головой. — Они там даже не спешили особо бежать к нему, и так все понятно было. А он, представляешь, в рубашке родился! Аппарат упал около больницы и прямо рядом с корпусом, где обычно лечатся разбившиеся летчики. Упал фюзеляжем на провода, прямо за сиденьем пилота. А под проводами был сугроб… Говорят, в сознании был, когда они подбежали, — только ногу сломал. Аккурат рядом с нужным корпусом, представляешь?

— Повезло, — Рудольф покачал головой.

Они уже подошли к Сопвичу, около которого стояли хозяин аэроплана и механик с бомбами. Сегодня он снова поднимется в небо, как и три года назад! Не тренироваться — восстановительные полеты он уже прошел, — а на боевой вылет. После гибели Эрнеста Бригге отрядом временно командовал Сергей Хорьков, а потом командиром назначили Ивана Ефимова. Иван, как и Роберт Ратауш, всячески поощрял желание мотористов летать. Комиссар Петр Пурин учился летать под руководством Роберта, а Рудольф наконец смог вернуться к полетам наблюдателем. Сергея Хорькова это тоже устраивало: чем больше в отряде наблюдателей, тем легче его самого отпустят в летную школу…

Мысль о боевом вылете слегка взволновала Рудольфа, и он поспешил заняться бомбами. Иван осмотрел самолет придирчиво, как и всегда, они расселись по кабинкам. Началась томительная процедура запуска мотора: закачивание эфира в цилиндры, прокрутка, контакт… В эти месяцы на пуск мотора старались ставить самых высоких и сильных механиков: поди попробуй провернуть пропеллер пару сотен раз! Наконец, минут через двадцать «Сопвич» затарахтел. Они прогрелись и пошли на взлет.

И снова заструилась навстречу трава, зашумел в ушах ветер, а потом толчки от неровностей земли стали слабее, и колеса «Сопвича» отделились от земли, а тень аэроплана стала убегать по траве в сторону. Рудольф очень любил эти моменты — начало полета, когда вблизи аэродрома тебе ничего не угрожает, и можно на пару минут расслабиться и просто любоваться окружающим миром: полями и перелесками, речками с купами плакучих ив, и все это яркое, просыпающееся к жизни, с косыми тенями от встающего юного солнца, а небо такое голубое и чистое…

Резкий рывок и странный звук сзади, а потом машина опустила нос. Иван явно рванул управление на себя. Нос поднялся, но неохотно, сзади раздался треск. Рудольф оглянулся. Сначала показалось, что все в порядке, но потом увидел: ткань стабилизатора в лучах солнца просвечивает. Вероятно, сорвало обшивку стабилизатора. Иван вывел обороты на максимальный режим — «Сопвич» выровнялся. Высота была метров сто пятьдесят. Может быть, двести.

Страха у Рудольфа не было: он понимал, что Иван сделает, что сможет. Тот некоторое время летел по прямой, потом стал медленно поворачивать — «блинчиком», как летали на заре авиации, не давая крена. Повернул так примерно на тридцать градусов и снова летел по прямой. Нашел, наверное, площадку для посадки. Рудольф услышал шум от нижних крыльев, «Сопвич» стал подрагивать сильнее: выпустил тормозные щитки, догадался Рудольф. Земля приближалась, и скорость была явно великовата.

Без нижней поверхности стабилизатора ровное обтекание нарушено, думал Рудольф. Значит, появилась дополнительная подъемная сила, и хвост «Сопвича» задирает вверх. Иван увеличил обороты, чтобы скомпенсировать эту подъемную силу, но чтобы сесть — ему придется снизить скорость. Хватит ли на это тормозных щитков?.. А бомбы? От слабого удара не взорвутся, подумал Рудольф. Если только совсем сильно в землю не ударимся. А тогда уж все равно… Пусть лежат.

На высоте метров десяти Иван убрал тормозные щитки и немного снизил обороты. «Сопвич» немедленно опустил нос, и Рудольф подумал, что это конец, но Иван еще раз дал газу, машина выровнялась, и в этот момент колеса «Сопвича» встретились с землей. Треск, удар, резкое торможение — ремень врезался в живот… Тишина, только острый запах горючего и развороченной влажной земли. А потом — теплая струя ветра с примесью аромата цветов и травы… Они целы.

Двумя неделями позже на станции Казинка Рудольф, периодически сверяясь с бумажкой, диктовал делопроизводителю отряда Ивану Василевскому, который печатал на машинке, периодически ругаясь сквозь зубы на западающую литеру «И»:

Акт №202

27-го июня 1919 года.

Мы, нижеподписавшиеся, комиссия в составе ТРЕХ лиц, согласно приказа по отряду за номером сто семьдесят восемь от двадцать седьмого июня на станции Казинка, осматривали в присутствии Политического Комиссара отряда самолет «Сопвич» №8758 с мотором «Клерже» 130 лошадиных сил за №472, поломанный военным летчиком товарищем Ефимовым.

При падении самолета с высоты 200 метров, вследствие обрыва обтяжки стабилизатора, произошла следующая поломка:

У мотора:

Сломан винт, поломаны 4 тяги, сильно прогнуты 4 патрубка

У самолета:

Поломано шасси, обе рамы крепления мотора прогнуты и скручены, четыре лонжерона передней части фюзеляжа и стойки с откосами сломаны, управление скручено, бензиновый бак помят, лонжероны центральной плоскости поломаны, в левой нижней плоскости оба лонжерона сломаны, в остальных плоскостях поломано несколько нервюр и повреждена обтяжка, помята рама стабилизатора.

Машинка замолчала.

— Допечатал?

— Да, — Иван кивнул.

— Оставь там место для подписей и пониже пиши, только достаточно места оставь:

Председатель комиссии, младший механик Р. Калнин

Члены:

Военный летчик Цыганков

Военный летчик Ратауш

Присутствовал Политический комиссар Веденеев

Когда Василевский закончил печатать и достал лист из машинки, Рудольф обошел стол, открыл чернильницу, взял перо, аккуратно обмакнул и, пристроившись на столешнице боком, написал:

Аппарат к ремонту не пригоден, подлежит сдаче под запасные части на Авиабазу.

— Ну вот, теперь это нужно отправить товарищу Конкину в Воронеж. — Рудольф критически осмотрел документ. Потом подумал и добавил: — Хорошо мы приложились.

— Не боишься ты летать теперь? — Василевский с интересом посмотрел на Рудольфа. — Чудом ведь спаслись.

— Иван — отличный пилот, — Рудольф усмехнулся. — Нет, не боюсь. С таким не боюсь. Вот сам бы не вытянул, наверное.

— А Николай с Робертом чего сказали?

— Да то и сказали. В рубашке родились, а Иван, конечно, пилот высший класс.

— То-то он к самолету теперь не подходит, — Василевский неодобрительно покачал головой.

— Ну ты командира-то не критикуй, — Рудольф нахмурился. — Нервы отдохнут, еще полетит, вот увидишь.

— Штаб работу прямо сейчас требует. — Иван развел руками…

1919. Елец

В начале июля отряд базировался на станции Елец. Ефимов после их июньского вылета под разными предлогами отказывался от полетов. То погода плохая, то мотор барахлит, то задания не получил. Рудольф понимал, что дело добром не кончится, но от прямых вопросов Иван всячески уходил, отшучиваясь. Чтобы к нему не приставали, заставил Рудольфа провести инвентаризацию. В отряде оставалось еще три «Сопвича», «Фарман-30» и разобранный «Ньюпор-17». Были грузовики: двадцативосьмисильный «Паккард» и мощный тридцативосьмисильный «Грам-Бернштейн», оба грузоподъемностью две тонны. Еще было два мотоцикла с коляской — правда, только по бумагам: «Индиан» находился в ремонте на Базе, и никак его оттуда не возвращали. А у «Клино» не переключались передачи.

Утомившись пересчитывать вместе с Михаилом Огородним и завтехом Егоровым круглогубцы, тяги для клапанов мотора «Сальмсон» и грибки выпускного клапана для мотора «Клерже», Рудольф решил заняться чем-то более практическим. Позвал старшего шоффера отряда Штунина и бывшего еще в империалистическую войну мотоциклистом Николая Лазуткина и занялся разборкой мотоцикла «Клино». Возились под брезентом прямо на железнодорожной платформе: накрапывал мелкий дождик, а эшелон отряда стоял на запасных путях. Матчасть оказалась в сильно потрепанном состоянии, и возились они до вечера. В итоге Рудольф продиктовал Василевскому рапорт только перед ужином.

Акт №203

4-го июля 1919 года. Мы, нижеподписавшаяся комиссия в составе трех лиц, согласно приказу по отряду от 2 июля за №170, на станции Елец осматривали порченный мотоцикл системы «Клино» за №50410, при чем нашли следующее:

от плохого качества материала постепенно сработались зубья второй и третьей скорости; отчего дальнейшая езда на нем невозможна, и он подлежит отправке в ремонт на Авиабазу. Кроме всего, ослабли спицы в переднем колесе, и покрышка протирает бока, касаясь вилки, обод заднего колеса помят.

— Выходит, не починить его? — Иван Василевский вздохнул. — Ты же, Рудольф, говорят, на все руки мастер?

— Шестерней таких нету у нас, — Рудольф покачал головой. — Так что лошади отрядные — вот тебе и замена мотоциклу. Коли найдем, чем их зимой кормить… Ну а там, глядишь, уже и починят.

…Вечером в купе, при свете керосиновой лампы, Сергей Хорьков зачитывал Рудольфу фрагменты только что составленного рапорта, словно пробуя слова на вкус:

…товарищ Конкин, соглашаясь в принципе, указывал, что до получения самолета из Парков я должен поработать Наблюдателем. При этом товарищ Конкин отклонял мои неоднократные ходатайства о назначении в Школу летчиков для экзамена, указывая, что я весьма нужен для боевой работы.

Усиленно занявшись боевой работой, я сделал до сорока пяти часов, при чем моя работа была отмечена следующими наградами: месячное жалование за участие в операции по взятию города Боброва и станции Абрамовки, благодарность Командарма—8 в приказе по войскам армии за восстановление связи с Дивизиями и месячное жалование за полет на станцию Первозвановка, при чем самолет получил пробоины в баке и в стойках.

— Как же вы сели? — Рудольф с интересом посмотрел на Сергея.

— На парах дотянули. Ты слушай.

Начавиарм—8 нарядил мне «Вуазен» номер семь, находившийся в ремонте в Авиапоезде №8. Будучи назначен товарищем Акашевым членом Комиссии по инспектированию Авиации Южного фронта, я по приезде в город Елец узнал, что означенный самолет телеграфно передан товарищем Конкиным в 4-й авиаотряд.

— Опять у тебя Иван Радулов машину из-под носа стянул, — Рудольф расхохотался.

Хорьков махнул на него рукой, но не выдержал и рассмеялся:

— Разбойник, и не говори. Слушай дальше:

Прошу Вашего ходатайства перед Начавиаюжфронта о назначении мне одного из Парков самолета «Вуазен». В противном случае ходатайствую о назначении меня в Школу летчиков. В случае противодействия Начавиарма—8 прошу Вашего ходатайства перед Начавиаюжфронтом о переводе меня в какую-либо иную армию у Начавиарма, коей слова и дело не расходились бы так резко между собой и где я так или иначе мог бы закончить свое летное образование.

— Может быть, тебе просто с Павловым поговорить?

— Павлов все больше о своих истребителях печется, — Сергей вздохнул. — С Конкиным не станет спорить. Мне бы до Петражицкого достучаться…

1919. Ст. Давыдовка

— Иван, погода хорошая, летим? — Рудольф с надеждой смотрел на командира. Ефимов поморщился, покосился на окно, потом задумчиво протянул: — Давай-ка пару часов подождем, она еще получше станет.

— А ну как гроза соберется? — Рудольф понимал, что командир лететь не хочет, но верить в это не хотелось.

— Да не должна… — Он повернулся к Сергею Хорькову: — Сергей. Вот что, думаешь, им нужно ответить?

На столе лежала телеграмма:

Военная

Станция Давыдовка

Командиру 23-го авиотряда

Летнаб Пурин подал рапорт просьбой предоставлении ему возможности вылететь Вуазене говорит что он уже имел три самостоятельных посадки на основании этого хотел дать ему возможность официально вылететь на Вуазене. Теперь сообщили, что Пурин не только не имеет самостоятельных посадок на Вуазене но и наблюдателем на нем очень мало летал. По словам Пурина его выпустил летчик Ратауш. Дайте мне исчерпывающие сведения имеет ли наконец Пурин самостоятельные посадки точка Ответственность за достоверность сведений возлагаю на вас точка 11997

Вридначавиаюжфронта Петражицкий

И. д. военного комиссара Голов

10 августа 1919 г. Крармия

— Вот нахал! — Хорьков покачал головой. — Не знаю уж, как он там с Робертом летал и где, но это же надо — после трех посадок на экзамен проситься…

— Петр, конечно, смелый человек, а «Вуазен» — машина хорошая, — Иван усмехнулся. — Но тут, пожалуй, стоит как есть написать… А ты, Сергей, для Петражицкого подготовил рапорт?

— Вечером напишу. Может быть, полетим все-таки?

— А Ратауш, говорите, теперь вторым артиллерийским командует? — Иван словно бы не слышал Сергея.

— Летает… — Сергей тяжело вздохнул. — Ну ладно, я на аэродром. Может быть, у Павлова кому-то наблюдатель потребуется…

Новый летнаб, Федор Колосов, за весь разговор не произнес ни слова и только вздохнул.

…И снова стояла тишина в вагоне, немного коптила касторка в самодельной лампе на столе — их наловчился делать Илья Сатунин и всем дарил. Скрипело перо: Сергей писал очередной рапорт.

— Послушаешь?

Рудольф, начавший было задремывать, потянулся на полке и кивнул.

В бытность мою студентом Института инженеров путей сообщения я, глубоко интересуясь авиацией как наукой, с 1910 по 1915 гг. состоял лаборантом аэромеханической лаборатории института, принимая самое живое участие как в оборудовании ее, так и в специальных исследованиях.

Одновременно с тем занимаясь изучением работ заграничных лабораторий и ученых, я сдал попутно полный цикл необязательных предметов по зарождавшемуся тогда авиационному подотделу.

Желание перейти к практике заставило меня поступить конструктором на авиазавод Лебедева, где в течение 1914 и части 1915 гг. я получил довольно порядочный опыт в конструировании, постройке и ремонте самолетов.

Призванный в 1916 г. на военную службу, я, не желая пользоваться протекцией и связями, с большим трудом попал из пехоты в 23-й авиаотряд.

Принимая самое живое участие в общественной и технической работе отряда, я неоднократно стремился в летную школу, но меня как полезного работника не отпускали из отряда. Летом 1917 г. мне удалось сделать несколько учебных полетов на переделанном нами Декане, но Рижское отступление помешало обучению.

После Октябрьской революции я был выбран Командиром 23-го отряда, на каковой должности состоял до июня 1918 г.. Благодаря значительному авторитету мне удалось отряд вывести из нескольких отступлений и демобилизаций не только не развалившимся, но и пополненным самолетами и техническим имуществом распавшихся отрядов…

— И потом тебя сместили? — Рудольф покачал головой и душераздирающе зевнул. Ему казалось, что вагон куда-то едет, голос Сергея доносился словно издалека.

— Ну так я же не летчик, — Сергей хмыкнул и протер пенсне. — Ну дальше слушай.

Работая и на Южном Фронте, я неоднократно ходатайствовал перед Начавиармом—8 о назначении в школу или предоставлении мне «Вуазена». Не желая меня упускать из армии как опытного наблюдателя, товарищ Конкин нарядил было один из имевшихся «Вуазенов», но отменил вскоре это распоряжение.

Полагая, что столь долгое стремление к обучению летному делу при честном отношении ко всем возлагаемым обязанностям заслуживает, наконец, поощрения, прошу освободить меня от обязанностей Члена Комиссии по Инспектированию виации Южфронта с немедленным откомандированием в тренировочный отряд для выдержания экзамена на звание летчика.

В виде высшей награды за мою 10-летнюю деятельность просил бы предоставить мне самолет «Вуазен» в отряд, где я мог бы, не теряя времени, и работать как наблюдатель, и выдержать экзамен на летчика. / Пример учеников Казанской школы, после 5—6 посадок давших прекрасную работу на фронте 8-й армии /.

— Это я про Роберта ввернул. Как тебе? — Сергей, улыбаясь, вскинул глаза на Рудольфа. Тот не ответил: он сладко спал…

1919. Ст. Алексеевка

Положение красных под Воронежем все ухудшалось. Деникинцы наступали, несмотря на попытки контрнаступления. Нужно было делать разведки из Давыдовки в направлении на Валуйки и на Новый Оскол. Помощник Начавиарма—8 Павлов ставил эту задачу перед 23-м авиаотрядом несколько раз, но… Иван Ефимов продолжал откладывать вылеты. Наконец, Павлов не выдержал. Они разговаривали за закрытой дверью штабного вагона, но так громко, что находившимся за стенкой купе все было слышно прекрасно.

— Четыре раза! Четыре раза я просил туда полететь. И ни разу ты не сделал разведки!

— Ну так сделал же…

— На пятый раз! И то до половины! То у тебя меняли горючее. То ты не знал, что нужно лететь. То сильная мгла. То облака надвигаются!!! Ты ждал полдня, чтобы эти облака пришли!!!

— Да не ждал я…

— А то ты не знаешь, что днем кучевка развивается до туч! Вчера экзамен сдал на летчика?!

— Так аппараты вчера долго готовили…

— Послушай, Ефимов. В этом отряде латали Сатунин и Ратауш. Я прекрасно знаю, какие у вас мотористы. Ты кого обмануть пытаешься?

— Да утром погода неважная была…

— Да ты боишься лететь просто, мелкая душонка!!! Ты понимаешь ли, что вся армия в опасности?

— Да я готов лететь…

— Ты под суд пойдешь, Ефимов! Развалил боевой отряд! Я тебя покрывал, а теперь не буду.

— Тогда и я не буду командовать! Нашли себе мальчика для битья! Я боевой летчик, а не мальчик!

— Трус ты, а не боевой летчик… — Голос Павлова вдруг стал тише, так, что стало едва слышно: — Я сейчас напишу на тебя рапорт Начавиарму. А ты пиши рапорт, чтобы тебя сняли с командования. Найдем кого посмелее сюда… Шкурник ты, вот ты кто…

— Да погоды ж не было… — Голос Ефимова звучал тише, и чувствовалось, что оправдывается он скорее для проформы. Рудольф покачал головой: страшная это вещь — боязнь полета. Он помнил ее еще по Империалистической войне. Боевой летчик, смельчак — после аварии преображается и начинает отлынивать от работы. И тут либо победишь себя, либо…

–…а как на спирту полетишь? Он же испарится на жаре.

— У нас горючее есть и аппараты есть! — Голос нового комиссара отряда Лазуткина словно звенел металлом. — Павлов вон летает на спирту!

— По полтора часа!

— Да ты же вообще не летаешь, товарищ Ефимов! — Лазуткин вскипел. — Вон Филипцев Ефим летает и в такую погоду и разведку делает! А ты только причины ищешь, как бы так на земле остаться да не делать ничего. Где твое революционное сознание? Ты же командир отряда!

— Послушай, комиссар, ну чего ты хочешь от меня? — Голос Ефимова стал глухим, словно просящим. — Сказал же: завтра лечу с Колосовым… А рапорт я написал уже Павлову, выбирайте нового командира…

— Эх, Иван, помню я тебя совсем другим пилотом, — Лазуткин сказал это уже на тон ниже. — Как в 1918 году летал, как этой весной разведки делал да не боялся ничего. Что с тобой?

— Не надо мне читать моралей, Коля. Нет над тобой больше командира Ефимова. Кончился.

— Развалил ты отряд, Иван. Теперь собирать его как?

— Найдутся герои… Вон Илью Сатунина небось поставят…

Однако случилось иначе. Двадцать третьего августа Павлов принял решение перебросить два отряда — 1-й истребительный и 23-й — юго-западнее, на станцию Алексеевка, чтобы быть поближе к линии фронта. На следующий день Рудольфа, который помогал грузить снятое для полетов отрядное имущество обратно на платформы их эшелона, вызвали в штабной вагон. Наскоро вытерев руки ветошью, он пошел вдоль состава, принюхиваясь к запахам дегтя и варившейся на обед каши. Ефимова в вагоне не было, а сидел там мрачный Сергей Хорьков и задумчивый Николай Лазуткин.

— Ну вот что, товарищ Калнин, — голос Сергея был строг и официален, что Рудольфа сильно встревожило. — Есть у меня для тебя два сообщения. Во-первых. Меня из отряда отзывают.

— В авиашколу? Получилось? — Рудольф улыбнулся.

— Нет… — Хорьков нахмурился и покачал головой. — В распоряжение Начавиаюжфронта. В Козлов.

— Понятно, — кивнул Рудольф, которому, конечно, понятно было далеко не все. Разве что, по реакции Сергея, можно было догадаться: летчиком тому пока что стать не светит.

— Теперь второе. — Хорьков внимательно посмотрел на Рудольфа и усмехнулся. — Ты назначаешься временно командующим отрядом.

Рудольфу показалось, что он ослышался. Он, конечно, был уже комиссаром авиадивизии и за 1917-й год хорошо понял, как управляется авиаотряд. Однако себя на эту роль он никогда не примерял. По одной простой причине, которую и озвучил:

— Но… Сергей… Я же не летчик!

— Ты летчик-наблюдатель с боевым опытом, — Хорьков покачал головой. — Знаешь, как отряд устроен, людей знаешь. Другого кандидата сейчас нет.

— А Ефим Филипцев? — Рудольф все пытался найти причину, чтобы отказаться. Не потому, что боялся, — просто не считал себя достойным.

— Ефим хороший летчик. И Илья Сатунин тоже. Но ты же сам прекрасно знаешь, чем начальник отряда отличается от обычного пилота. Ты мне в 1917-м году своим Калашниковым все уши прожужжал. Вот и будь достоин его памяти.

— Сергей… — Рудольф прижал руки к груди и, задохнувшись, молча смотрел на Хорькова. В ушах у него слегка звенело. Тело наполняла пустота. Он чувствовал себя словно набитым ватой изнутри: ножки-ручки мягкие, вот-вот подогнутся. Потом это прошло. Он стал думать, что бы сделал на его месте поручик Калашников — в первую очередь. Или Сергей Островидов. Или сам Хорьков…

— Вот-вот, — Хорьков кивнул, словно услышав мысли Рудольфа. — Мы с тобой в Красной армии, и мы на войне. Приказы нужно исполнять. И я тоже стал командиром отряда, ничего такого не умея. И тоже боялся. Все у тебя получится. А Николай поможет.

Тут Хорьков хлопнул Лазуткина по плечу, тот скорчил гримаску, блеснув стеклышками пенсне.

— Главное труса не празднуй, товарищ Калнин. — Лазуткин стал комиссаром чуть меньше месяца назад, а потому старался выглядеть солидно. — Коммунистическая ячейка тебе поможет. Ребята надежные, сам знаешь.

Рудольф покачал головой. Все это слабо укладывалось в сознании, но, похоже, выбора у него не было.

— Одно могу сказать. — Тут Сергей позволил себе улыбнуться: — Летать теперь ты станешь чаще. Командиру отряда отказать в вылете сложнее. С Ильей Сатуниным да с Ефимом Филипцевым не пропадешь, да, может быть, и еще летунов в отряд пришлют.

— Понятно, — Рудольф кивнул. — Когда и у кого дела принимать?

— Да просто работай, Рудольф, вот и все, — Сергей усмехнулся. — Ревизию ты сам проводил, личный состав знаешь. Сейчас объявим о твоем назначении. А задача у тебя первая — попасть на станцию Алексеевка вслед за 1-м Истребительным. Самолеты летом, имущество эшелоном. Дальше Павлов тебе подскажет. Да и начавиарм скомандует…

— Ну вот ты и стал командиром. — Конон хитро усмехнулся, серые глаза его блеснули в полумраке комнаты. Уже явно рассвело. — Смотри, теперь не заважничай.

— Куда мне важничать, — Рудольф махнул рукой. — Справиться бы.

— Справишься. И Андрей Николаевич тебе привет передает, говорит, все хорошо будет. Не бойся испытаний, Рудя, и станет у тебя отряд не хуже, чем был он у поручика Калашникова.

— Спасибо… — Рудольф с удовольствием потянулся на жестком ложе, посмотрел на Конона: — А ты-то как?

— После поговорим, Рудя. Сейчас тебе пора вставать…

Рудольф проснулся толчком. Рядом никого не было. Покачал головой: вот приснится же… Надел галифе и сапоги, вышел из хаты. Утро было тихим и ясным. Рудольф зевнул и с удовольствием начал умываться. Задания вчера вечером они не получили: Павлов сказал, что Воронеж определится с заданием утром. А значит, раннего вылета не будет. Мысли текли спокойно и ровно. Нужно проверить, как готовится завтрак, и потом подготовить к вылету прилетевшие в Алексеевку самолеты. Они стояли подальше от путей, за самолетами 1-го истребительного отряда, приткнувшись к крестьянским избам: аэродромом здесь служил маленький выгон размером сто пятьдесят на двести метров.

Привычным ухом Рудольф вдруг уловил звук летящих снарядов. Послышались разрывы, засвистели осколки. Шрапнель! Это могло означать только одно: на Алексеевку надвигаются белые. Забежав в избу, Рудольф стал стремительно одеваться. Приказаний отдавать не потребовалось: мотористы и летчики и так уже бежали к самолетам. Стреляли явно по станции, а два снаряда случайно залетели к избам. Аэропланы стояли вплотную к хорошо выбеленным стенкам и отлично маскировались.

Пробегая мимо первой машины, где моторист Павлова уже крутил мотор, увидел у избы невысокую девушку в голубеньком платьице, татарских чувяках, с туго заплетенной толстой косой, спускавшейся через плечо до пояса. По ее лицу медленно катились крупные слезы, она вытирала их маленькими кулачками и попыталась улыбнуться. Биби-Сара, жена Павлова. Вот не боится же он супругу возить с собой, мелькнула у Рудольфа мысль. Впрочем, думать об этом сейчас было некогда.

1-й истребительный уже взлетал, а их машины пока что только готовились к вылету. Над станцией поднимался черный дым — вероятно, загорелись цистерны с горючим. А значит, отрядный эшелон, скорее всего, будет потерян. Рудольф подумал об аэродромной команде и прочих бойцах, не имевших отношения к обслуживанию аэропланов. Увидел Василевского, который пытался помогать мотористам, остановил его:

— Иван, собери всех, кого найдешь. Сначала со станции, потом отсюда. Уходите за реку и в лес и потом идите на Воронеж. Мы улетим туда…

От станции слышалась пулеметная стрельба: аэропланы 1-го Истребительного по очереди заходили куда-то за станцию и стреляли — вероятно, по пехотным цепям. Так продолжалось минут пятнадцать-двадцать. Потом переместились в сторону, в район балки, наискось подходящей с юга к станции. Оттуда послышались взрывы: летчики кидали бомбы. За это время моторы наконец удалось запустить, и один за другим отрядные «Сопвичи» взлетели.

Проходя на высоте пятнадцати-двадцати метров правее станции, Рудольф увидел, что их эшелон, эшелон 1-го истребительного, а также соседние составы охвачены огнем. Особенно полыхало там, где стояли цистерны с горючим. Пожар был гигантским, но ни одного человека вокруг. Артиллерия белых уже перенесла свой огонь за реку на пригорок, вот там виднелись маленькие группы бегущих людей, скачущие верховые и движущиеся по направлению к леску, за пригорком, подводы.

Подходя к группе самолетов 1-го истребительного, они увидели, что у выхода из глубокой балки, которая заканчивалась громадной впадиной, развернулась батарея белых, в глубине все было забито их пехотой, артиллерией и обозами. От сброшенных бомб и пулеметного обстрела белые метались в балке, как муравьи в потревоженном муравейнике, пытались выбраться оттуда, но крутые склоны затрудняли выход, и многие повозки, почти достигнув края, валились назад, вниз, сметая на своем пути лезущих им навстречу. По этой цели методично работали все пять самолетов товарища Павлова.

Работали они прицельно, стараясь, чтобы ни одна бомба не прошла мимо цели. Рудольф видел, как Павлов скрылся в балке, отошел на полкилометра, развернулся и приближался обратно на такой высоте, что края балки были на уровне его крыльев. Бросок бомбы — точное поражение группы врагов. Белогвардейцам было жарко — их молотили, как хлеб на току. Минут через двадцать 1-й Истребительный закончил работу. Понятно было, что эта атака позволила большинству людей со станции скрыться.

От балки уходили через станцию. Там уже орудовали казаки. Артиллерия перестала бить, и только одна пушка лениво постреливала по северной окраине села Алексеевки, куда отошла главная масса людей. Узкая переправа через довольно глубокую речку Сосна не давала протиснуться, так что многим приходилось реку переплывать. Скинув на казаков оставшиеся бомбы, самолеты 23-го отряда потянулись к Воронежу…

Рудольфа переполняла горечь. Все отрядное имущество было потеряно. И даже мысль о том, что казаки дорого заплатили за рейд на Алексеевку, аэропланы целы, а люди, по крайней мере в основной массе своей, имели достаточно времени на то, чтобы уйти, не приносила радости. Что теперь станется с отрядом? Как ему проявить себя хорошим командиром, начав боевой путь с такого фиаско? Черный день — 27 августа 1919 года…

Глава 2. Тула

1919. Москва

Потребовалось несколько дней, чтобы остатки отряда собрались в Воронеже. Рудольф был занят организацией ночлега и получением питания для измученных переходом людей. О снаряжении речь пока не шла, хотя у многих краснофлотцев не осталось почти ничего: они выскочили из эшелона без вещей. И все сгорело. Аэропланы передали в другие отряды: уже тридцатого августа Рудольф с Ильей Сатуниным улетели в Давыдовку, в 4-й авиаотряд, туда же улетел Ефим Филипцев. Николай Цыганков был направлен во 2-й Истребительный отряд, а Иван Ефимов — в 13-й.

Несколько недель прошли в томительном ожидании: Рудольф разрывался между необходимостью боевой работы и волнениями за отряд, которым временно командовал Михаил Огородний. Отряд двигался в тыл. И наконец 27 сентября Рудольф получил сначала устное указание от Начавиаюжфронта Петражицкого, а потом указание от замначальника полевого управления авиации: отряд отправить на переформирование в Тулу. А на следующий день, одновременно с указанием сделать новую отрядную печать, — отправиться лично вместе с делопроизводителем Иваном Василевским в Москву, к Авиадарму Сергееву, «для получения инструкций и распоряжений по формированию вверенного Вам отряда».

Рудольф перечитал распоряжение несколько раз. Итого: отряд едет в Тулу, а он — в Москву, к Авиадарму! Рудольф абсолютно спокойно относился к начальникам, стоявшим выше по командной лестнице. Не был он ни лизоблюдом, ни карьеристом, еще со времен службы в Иркутске у Эверта. Но тут он как-то внутренне осознал масштаб происходящих событий. В Москву к Авиадарму — это как в Империалистическую войну к Великому Князю Александру Михайловичу прокатиться… А впрочем, товарищ Сергеев в делах авиации разбирается небось получше.

Они с Иваном Василевским выехали в Москву, а Миша Огородний с комиссаром Лазуткиным стали готовить отряд к отправке в Тулу. При том, что Деникин наступал, а вокруг было неспокойно — это представляло собой серьезную задачу. И все же уже тридцатого сентября Миша сообщил из Рязани: отряд едет в Тулу в сборном воинском эшелоне. Прямой дороги через Елец, видать, не получилось…

Москва в конце сентября была прелестна: голубое, словно умытое дождями небо, практически безоблачное, желтые, еще не облетевшие березы, буйство красок в парках и садах. Однако Рудольфу было не до красот: дел оказалось невпроворот. Получить указания, оформить имущество, выбить положенное, договориться о спешной отправке.

Встреча с Сергеевым прошла быстро и по-деловому. Рудольф запомнил только крепкое рукопожатие и внимательный, пристальный взгляд глубоко посаженных глаз. Высокий лоб товарища Сергеева и чуть длинный нос придавали ему сходство с крупной птицей — нацеленной на полет и на победу. Говорил Сергеев кратко, и Рудольф практически не волновался: понятно было, что ему необходимо, и растекаться мыслями по древу не пришлось.

Получив разрешение наведаться в резерв авиаспециалистов в поиске мотористов и летчиков, Рудольф отправился с Петроградского шоссе в знакомое здание на Садовой Триумфальной. И там на входе практически нос к носу столкнулся с невысоким серьезным парнем. Лицо его показалось знакомым, и память услужливо подсказала: Гатчина, июль 1916 года, палатка мотористов на учебном аэродроме офицерской школы…

— Яков? — Парень обернулся на зов, нахмурился, с прищуром посмотрел на Рудольфа. Потом улыбнулся: — Рудольф? Который во Францию попал?

— Он самый, — Рудольф улыбнулся. — Не скучаешь, Яков, в резерве?

Глаза у парня загорелись огнем:

— Да каждый день к начальнику хожу! Жду назначения…

— Пойдешь ко мне в отряд? Набираю мотористов, — Рудольф улыбнулся. — В 23-й отряд, тот самый.

— Пойду, — Яков серьезно кивнул. — Коли бюрократы местные отпустят…

— Отпустят, — Рудольф усмехнулся. — Как фамилия твоя?

— Жуков.

— Ну, значит, скоро увидимся, Яков Жуков!

Рудольф отправился к начальству и в итоге вытребовал себе опытного боевого летчика, на что никак не рассчитывал: думал, что все они уже пристроены. Леонид Ефимов оказался невысоким и спокойным. Он воевал в Империалистическую войну в 13-м отряде и потом в 5-м отряде истребителей — в 1915 году совсем недалеко от Рудольфа, под Варшавой. Был кавалером Георгиевских крестов всех четырех степеней и офицерского ордена Святого Георгия: подбил немецкий самолет, и тот вынужден был совершить посадку в русском тылу. За боевые заслуги Леонид получил звание прапорщика. Попал в немецкий плен весной 1917 года и провел там десять месяцев… Рудольф не верил своим глазам: это была несомненная удача.

Так что в Тулу они выехали уже вчетвером. Поезд тащился медленно, за окном проплывал осенний лес. Подольск, потом Серпухов, Ока…

— Ползет и ползет. Хоть выходи грибы пособирать, — горячился Яков. — Вон видно, на опушке, подосиновик стоит…

Леонид только слегка улыбался. Он был молчаливым, тихим, невысокого роста и только иногда улыбался, подкручивая аккуратно подстриженный ус. Никогда бы не подумал, что на груди у этого парня когда-то был целый иконостас, подумал про себя Рудольф. А впрочем, он ценил это качество: показуха была свойственна скорее золотопогонникам, причем чем меньше человек стоил на деле, в воздухе, тем больше рисовки было у него на земле.

1919. Тула

Наконец, добрались до Тулы и стали искать прибывший сюда 23-й отряд. В Туле были транспортные пробки от частей, отступавших к Москве. Ходили упорные слухи, что в Старом Осколе белых встретили с колокольным звоном; что из комиссаров, бежавших из Старого Оскола, на станции Касторной убито человек восемь. Что в Ельце, при слухе о подходе казаков, местные красноармейцы побросали винтовки и бросились, подняв руки, сдаваться. Трамваи с пятого октября по праздникам не ходили, так что по городу за неимением в отряде автомобилей приходилось передвигаться пешком.

А прочем, Тульский укрепрайон был Деникину покуда не по зубам. Большевики дрались за него отчаянно: здесь находились арсенал, оружейный завод и патронный завод. Для Республики потеря Тулы означала бы практически неминуемое поражение… Постепенно ситуация на фронте стабилизировалась, и Рудольф энергично занялся поисками помещения под штаб отряда, места под аэродром, налаживанием хозяйственных связей, выбиванием провианта и имущества и вообще построением отряда.

Штаб отряда организовал рядом со зданием комитета РСДРП в бывшем доме Губернатора — на пересечении улиц Свободы и Мотякинской. Часть имущества и людей получил от 51-го авиаотряда, который был влит в 23-й. Получил он и еще одного опытного летчика — Дмитрия Бондаренко, который тоже воевал в империалистическую и тоже побывал в плену. В отличие от спокойного Ефимова, Бондаренко был мрачным, нервным и придирчивым. Как он летает, возможности проверить покамест не было.

Тула, расположенная на холмах над рекой Упа, была сравнительно крупным городом. Сто тридцать тысяч населения, огромное количество госпиталей, в которых раньше лечились раненные солдаты империалистической, а теперь уже гражданской войны, крупный железнодорожный узел, много заводов и квалифицированных рабочих. Рудольфу здесь нравилось: осенние краски добавляли прелести новеньким деревянным и каменным двух-трехэтажным зданиям, палисады были аккуратно ухожены, рабочие — прилично одеты. Рудольф отмечал контраст между пролетарскими районами Петрограда и Тулы: здесь явно зарабатывали больше и жили солиднее.

…Яков Жуков немедленно влился в коммунистическую ячейку отряда, заражая всех энергией. Был он всегда спокоен, не по годам вдумчив, но активен до крайности, так что даже комиссар Лазуткин старался его прыть умерить. Особенно Якова возмущала пассивность тульских пролетариев: вместо активной поддержки Советской власти они бурчали что-то о снижении доходов при выросших нормах выработки и никак не желали входить в положение молодой Республики. Как-то раз, уже в ноябре, он буквально ворвался в помещение, занимаемое ячейкой. Глаза его метали молнии.

— Меньшевики какие-то, честное слово! — Яков, сжимая в руке видавшую виды кепку без кокарды, возмущенно смотрел на Лазуткина. Тот, посмеиваясь, кивал. — Прошу машину на полдня для нужд Красной авиации. Кто, говорят, бензин оплатит, да шофферу за работу? Нешто для нужд Революции жалко им? Все копейки считают…

— А ты что же?

— Ну пришлось раскошелиться. — Яков поджал губы. — Никак иначе не выходило.

— Привезли?

— Привезли.

— Ну так что же ты расстраиваешься?

— Так отрядные же деньги, им счет нужен. А ну как на еду не хватит?

— Это дело командира — деньги считать, — Лазуткин покачал головой. — А наше дело — проверять, как они расходуются…

Когда Яков успокоился, его взгляд упал на газету Коммунар, которую держал в руке Лазуткин.

— Есть чего?

— Да на вот, ознакомься. — Лазуткин передал ему газету, показывая, куда смотреть. Хмурясь, Яков стал читать:

— Если нет штиблет — то в шею. — Он покосился на Лазуткина.

— Читай, читай. — Лазуткин хмыкнул.

— В авиационном отряде восьмого ноября был бал. Не имея бального костюма, я отважился пойти на него, чтобы посмотреть, как веселятся красные войска, но не успел я взойти, как чуть ли не в шею был изгнан распорядителем этого бала за то, что был обут в валеные сапоги. Я имею одни сапоги, в которых я шел не танцевать, а посмотреть. Но оказалось, был вечер не для нас, а для господ. Не мешало бы комиссару вышеуказанного отряда разъяснить этим товарищам те начала братства, которые нам диктуют наши товарищи, стоящие вверху. Я не обижаюсь на то, что меня вытолкнули, а обидно, что они не понимают задач нашей пролетарской идеологии. Красноармеец авиационного отряда Тишков.

— Это про наших, что ли? — Яков поднял глаза на Лазуткина. — Знаю я этого Тишкова Володю. Много о себе думает… Как механик.

— Про наших. — Лазуткин усмехнулся. — Говорил я Рудольфу: повесь плакат на входе, что только в штиблетах можно.

— А он?

— Сказал, мол, каждый должен внутри понимание иметь, ты же, мол, не пойдешь в портках в парную, вот и на бал только в штиблетах ходят… Пролетарская революция, говорит, культуры не отменяет.

— Да уж, Рудольф-то наш Михайлович — романтик. — Яков хмыкнул. — В следующий раз надо бы его подстраховать…

…Все началось случайно. Рудольфу нужно было дерево для запчастей. Какие-то комплекты он получил вместе с аэропланами, но запас карман не тянет, а искать потом в глуши древесину нужной марки себе дороже. И вот в конторе лесозаготовительного отдела он обратил внимание на молодую барышню—делопроизводителя. Совсем юная, активная, она, подбоченясь, что-то указывала сидевшей за печатной машинкой пожилой даме. Потом прыснула в ладонь, мельком взглянула на Рудольфа и легкой походкой вышла в другую комнату. Больше Рудольф ее не видел, только услышал, как она в соседней комнате спросила кого-то:

— А ты на бал идешь? Послезавтра, в женской гимназии?..

Вот, казалось бы, и все. Рудольф занимался делами, но девушка не выходила у него из головы. Он чувствовал, что хочет узнать ее получше, снова увидеть, подтвердить впечатление живой и веселой красоты, незлого юмора… От нее так и веяло легкостью, теплом, жизнью… И когда к вечеру он понял, что наведываться к ней в контору ему не позволяет положение командира отряда, решение созрело само: нужно идти на танцы. Однако: где взять штиблеты и как туда попасть?

Рудольф подсел к Леониду Ефимову, который собирался уже укладываться. За неимением других помещений, командование отряда и летчики жили прямо в штабе, бросив матрацы на пол около печи. Правда, дров было маловато, так что часто по утрам просыпались от холода. Но в тесноте — не в обиде. В казарме у красноармейцев было очень тесно…

— Леонид… — Рудольф не знал, как начать, стеснялся, но деваться было некуда. — Есть вопрос… не по службе.

Ефимов удивленно вскинул брови и внимательно посмотрел на Рудольфа, но ничего не сказал. Худощавый, с маленькой бородкой, ровесник Рудольфа — он производил впечатление скромного юноши-студента, и трудно было поверить, что это полный Георгиевский кавалер. Перед такими, как Ефимов, члены царской фамилии обязаны были вставать с кресла. Хотя осенью 1919 года это, конечно, уже не имело значения.

— Ты умеешь танцевать? — Рудольф помедлил. — На балу?

— Приходилось, — Ефимов усмехнулся. — А мы что, на бал идем?

— Ну понимаешь, — Рудольф снова замялся. — Да, есть такая идея.

— Ну не все же в штабе бока пролеживать, — Леонид вдруг улыбнулся. — Только в чем же мы на бал пойдем, товарищ командир? В сапогах туда негоже заявляться.

— У меня с лета залетные остались, — Рудольф хитро улыбнулся. — На штиблеты хватит…

— А на костюмы?

— Время революционное, — Рудольф покусал губу. — Глядишь, и галифе сойдет.

— Со штиблетами?

— Ну, может, и на костюмы хватит, — Рудольф со вздохом прикинул, сколько у него имелось наличности.

— Да ты только для себя считай, у нас тоже заначки имеются. — И тут Ефимов подмигнул Рудольфу. Как когда-то Конон…

Вечером следующего дня они в военной форме, при оружии и с саквояжами в руках подошли к зданию женской гимназии. Здание было необычной формы: две улицы сходились тут под острым углом. На перекресток глядел узкий трехэтажный фасад с колоннами и островерхой башенкой, вдоль обеих улиц шли длинные трехэтажные крылья. В первом этаже находился магазин готового платья, окна второго и третьего этажа мягко светились. Рудольф прислушался: музыки пока что не было слышно. Уже стемнело, небо затянули тучи, но дождь покуда начинаться не спешил.

У входа в здание их остановил распорядитель, рядом с которым стояли два красногвардейца с винтовками.

— Вы танцевать, товарищи?

— Так точно, — Рудольф кивнул. — Командир 23-го авиаотряда Калнин. А это летчик 23-го авиаотряда Ефимов.

На них посмотрели с уважением, но пропускать не спешили.

— Проход на бал только со штиблетами, товарищи летчики.

Рудольф молча показал на саквояж. Тогда их пустили внутрь, они поднялись по слабо освещенной лестнице со стертыми мраморными ступенями на второй этаж, и здесь распорядительница, строгая дама с сильной сединой в волосах, в закрытом темном платье с высоким воротником, критически окинув их взглядом, указала на комнату, где можно было переодеться.

— У нас ничего не пропадает, господа, но свои револьверы держите, пожалуйста, при себе и не теряйте, — она произнесла «револьверы» с ударением на букву «о», и Рудольф слегка улыбнулся. Дама взглянула на него холодно и продолжила ледяным тоном: — Наши воспитанницы содержатся в строгих правилах. А потому никаких спиртных напитков и прочих вольностей в этих стенах не допускается.

— Мы пришли танцевать, мадам, — Рудольф произнес это по-французски и поклонился по парижской моде, чем вызвал удивленный взгляд дамы. Впрочем, она быстро совладала с собой и продолжила по-французски:

— Тогда проходите в эту комнату и приведите себя в порядок. Бал начнется через пятнадцать минут…

— Это ты в Париже наловчился? — Леонид, стащив гимнастерку, посмотрел на Рудольфа.

— Ну да, — Рудольф усмехнулся. — Надеюсь, навыки за два с половиной года не растерял…

Переодевшись, он достал заветный футляр — французские принадлежности для ухода за усами. Аккуратно расчесал волосы и усы. Футляр пережил за эти годы многое, даже нападение в Алексеевке: он был плоским, так что легко помещался в полевую сумку. Или в глубокий карман. Наконец, они привели себя в порядок и по начищенному до блеска поскрипывающему паркету прошли в конец коридора. Здесь стоял полумрак. Дверь в актовый зал была немного приоткрыта, и на порог ложилась узкая полоска света. Сердце забилось сильнее. Рудольф ощутил прилив радости, ему хотелось поскорее увидеть ту девушку. Он решительно шагнул вперед и открыл дверь.

Зал был освещен скупо: несколько керосиновых ламп по углам, несколько толстых свечей в тяжелых бронзовых подсвечниках. В дальнем углу стоял большой рояль, строго блестевший темным лаком, а рядом с ним на тумбе — граммофон с огромным раструбом. Вероятно, сначала будут вальсы, а потом — что-то более современное, решил Рудольф. Он знал, что танго в России было под запретом, особенно в гимназиях. Однако времена изменились — может быть, удастся блеснуть парижским шиком?

Он сразу не увидел ее, да и она не распознала его среди других гостей. Девушек было около двадцати, они, в красивых платьях и туфельках, краснея и перешептываясь, поглядывали на десяток мужчин в костюмах и отблескивавших в свете ламп штиблетах. Несколько военных — это легко читалось по их позам, несколько молодых заводских инженеров и еще пара молодых людей неопределенного звания — вот и вся компания танцоров.

Наконец, распорядительница бала прошла к роялю, села за него и громко объявила:

— Вальс!

Рудольф, стараясь сдерживать нетерпение, пошел к группе девушек. И вдруг увидел ту самую — хотя сейчас она выглядела немного старше в красивом белом платье, с аккуратной прической и сверкавшими в ушах и на груди украшениями. Слегка покраснев, она с улыбкой ответила на приглашение Рудольфа, и они закружились в танце. Он вальсировал сначала сосредоточенно, но очень быстро понял, что девушка двигается легко, и расслабился. Музыка закружила их.

Он видел ее глаза — серые, с легкой голубизной, широко распахнутые ему навстречу. Ее рука лежала на его плече, а он осторожно держал ее за талию. Ее запах окружал его. Здесь, пожалуй, не было или почти не было духов, но запах был волшебным. Он не думал ни о чем. Это было похоже на полет, но полет волшебный, без треска мотора и запаха касторки и бензина. И ее глаза сияли ему навстречу.

— Вы танцуете прекрасно, — сказал он, склоняясь над ее ручкой. И только потом понял, что говорил по-французски. Впрочем, она поняла, поскольку ответом ему было кокетливое merci.

— Позволите еще один танец? — Рудольф спросил это уже по-русски.

— Да, — просто ответила девушка, и они снова закружились в новом танце.

Поскольку девушек в зале было больше, никто из молодых людей не претендовал на партнершу Рудольфа: выбор барышень здесь был недурным, одна другой краше. А подруги девушки — как вскоре узнал Рудольф, ее звали Надежда, — не пытались отбивать у нее кавалера. То ли опасаясь резкого слова, а может быть, просто потому, что эта пара сегодня была лучше всех. Они очень подходили друг другу и двигались так, будто танцевали вместе всегда.

Узнав, что Рудольф — летчик и командир отряда, Надежда в шутливом ужасе раскрыла свои прекрасные глаза:

— Вы не боитесь?

— Ну что вы… — Рудольф улыбнулся немного застенчиво. — Полет — это прекрасно. Наверное, лучшее, что со мной было. Не считая этого танца!

Она слегка покраснела, но глаз не отвела, и они продолжили кружиться, забыв о времени. Дама за роялем наконец устала, и в зале наступила пауза, только пары и стоявшие у стены барышни тихо перешептывались.

— Вы танцуете танго? — Надежда посмотрела на Рудольфа слегка насмешливо.

— Да. — Молодой человек улыбнулся. — Немного.

— А где учились танцевать?

— В Париже…

Она не успела задать больше ни одного вопроса. И действительно, была великолепной партнершей. Рудольф начал понимать, что теряет из-за Надежды голову. Он, конечно, оставался командиром отряда, ответственным и хозяйственным. Но сердце его явно уже сделало свой выбор. Это новое чувство было теплее, свежее и одновременно острее всего, что он чувствовал к девушкам до сих пор. И даже юношеская любовь к Соне — шесть лет назад, уже шесть лет, — меркла перед живой, раскрасневшейся и соблазнительной Надеждой, которая следовала за ним в танце уверенно и покорно одновременно.

Он как-то не сразу заметил, что с некоторых пор они танцуют вдвоем. Это действительно было похоже на полет, и время остановилось, было только движение и упоительное чувство единения и взаимопонимания без слов. Когда музыка закончилась и они остановились, зал аплодировал им. Рудольф же понимал, что просто не в состоянии выпустить Надежду из рук — вот так просто.

— Позволите мне проводить вас? — Он снова поцеловал ей руку. — На улице темно.

— Если не боитесь, — Надежда кокетливо улыбнулась.

— Тогда встречаемся внизу.

— А ты действительно прекрасный танцор, Рудольф Михайлович, — Ефимов улыбнулся. — И партнерша хороша…

— Я провожу ее, не против? — Рудольф улыбнулся Леониду.

— А у меня тоже внезапно возникли планы на вечер, — хитро улыбнулся пилот, и они расстались.

До улицы Лейтейзина идти было недалеко — забрать немного в сторону вокзала, а потом свернуть налево, к холмам. Надежда шла, крепко взяв Рудольфа под руку, и молчала. Вероятно, немного устала танцевать. Идти хотелось как можно медленнее: расстаться сейчас с ней было бы просто мучительно. Рудольф, взвешивая все за и против, судорожно размышлял. Положение его на данный момент было неплохим: командир авиационного отряда, летчик. И он точно знал, что будет добиваться этой девушки, чего бы это ему ни стоило. Но взять ее с собой — значит, подвергнуть риску. Он вспомнил маленькую жену товарища Павлова тем утром на станции Алексеевка. А впрочем, если он хочет, чтобы Надежда была с ним рядом, нужно действовать.

И вот, когда они подошли к дому номер шестьдесят шесть — двухэтажному, с каменным первым этажом и деревянным вторым, с изящной резьбой по коньку крыши и вокруг окон, с аккуратным палисадом, — он решился окончательно. На улице было темно, фонари стояли редко — а потому лицо Надежды только смутно белело перед ним. Но даже в такой темноте он увидел, как широко открылись ее глаза, когда он твердо сказал:

— Надежда, позвольте мне познакомиться с вашими родителями.

Она помолчала, потом пролепетала тихонько:

— Если не боитесь… — И открыла калитку.

В комнате, куда Надежда привела его, сидели родители девушки. Отец был тонкокостным изящным сероглазым блондином в домашних брюках, теплой рубахе и красивом жилете с вышивкой. Мать, напротив, смуглая, темноглазая, с пышными темными волосами, подстриженными до уровня плеч. На ней было строгое темное платье с высоким воротником. Смотрела исподлобья, поджав губы, — Рудольф сразу же вспомнил собственную маму. Знакомое выражение. Оба они были явно настороже: появление молодого военного, которого дочь привела с бала, очевидно, не слишком обрадовало их.

— Это Рудольф, — Надежда, улыбаясь, показала на кавалера. — Он прекрасно танцует и… Он летчик.

— Рудольф Калнин, — отрекомендовался Рудольф. — Командир авиационного отряда.

— Летчик? — Отец Надежды, словно и не слышав слов молодого человека, неодобрительно смотрел на дочь. — Ты разве не знаешь, что они все подряд пьяницы и гуляки? А главное, живут недолго?

Надежда вспыхнула и промолчала, а Рудольф, который в целом ожидал подобного приема, ответил:

— Я летаю с 1912 года, Михаил Иванович. Воевал под Ригой. И, как видите, цел и невредим. И я прошу руки вашей дочери.

Наступила тишина, только тикали стоявшие в углу часы. Отец Надежды долго молчал, потом спросил:

— Как вы сказали? Калнин?

— Так точно. Рудольф Калнин.

— Латыш?

— Да.

— Лютеранин?

— Да.

— А Надежда, как видите, православная… — Михаил Иванович усмехнулся. — Не находите ли вы это препятствием?

— Ты, папа, когда на маме женился, тоже не православную брал, — Надежда вспыхнула.

Мать сверкнула на дочь темными глазами, но промолчала, только немного покраснела.

— А ты, голубушка, уже и замуж собралась? — Отец прищурился. — Ну так знаешь прекрасно, что я маму, после того как из табора выкупил, крестил сначала в православную веру. И потом только женился.

— Сейчас другое время! — дочь говорила запальчиво. — Старое время кончилось.

— Ну да, ну да… — Михаил Иванович покивал головой… Потом посмотрел на Рудольфа: — А имя мое вы как узнали?

— Это… несложно. — Рудольф улыбнулся. — У Надежды спросил. Вы Михаил Иванович, а мой отец — Михаил Семенович…

— Ну, спасибо, хоть не в ЧК осведомились… — Михаил Иванович усмехнулся. Потом снова прищурился на Рудольфа: — Большевик?

— Нет, — Рудольф покачал головой. — А это важно?

— В Туле весьма важно… — Михаил Иванович кивнул. — Что ж ты в Красную армию подался?

— По призыву. — Рудольф пожал плечами. Обсуждать эту тему с родителями девушки не хотелось.

Михаил Иванович помолчал. Потом посмотрел на супругу и промолвил:

— Ну вот что, красный командир Рудольф Калнин. Дела так не делаются. За уважение к нам спасибо, за то, что дочь проводил — тоже. Пока ты с ней танцуешь — цены тебе нет. Но ответ на твой вопрос пока что отрицательный…

…Рудольф медленно шел по ночной улице в сторону штаба отряда. Было темно, но он не боялся: во-первых, улицы патрулировались, во-вторых, его револьвер всегда при нем. Да и просто недосуг ему думать сейчас о мелочах. Он думал о Надежде, которая за этот вечер заслонила для него весь мир. Единственный способ часто встречаться с девушкой — это танцы. Значит, придется устраивать балы непосредственно в авиаотряде. А там глядишь, и родители у барышни оттают…

— Телеграмма, товарищ командир.

Рудольф, до того сверявший финансовые ведомости, оторвался от них и прочитал на бумажной четвертинке печатный текст:

Укрепрайон Начавиасбогруппы Строеву

Прикажите Комавиотряда 23 срочно высылке сведений форме первой состоянию личсостава первое декабря и впредь таковые высылать по состоянию 1 и 15 числа каждого месяца точка 30 ноября 1919 года

Крармия Начавиаюжфронта /Акашев/

— Василевский, подготовь список и возьми за правило их отправлять в начале и в середине месяца. Кроме летного состава, добавляй комиссара, себя, старшину Оскара Сцесновича и младшего механика Михаила Огороднего…

…в соседнем помещении заспорили совсем уже громко, и Рудольф встал из-за стола. В комнате, занимаемой коммунистической ячейкой отряда, электрик Николай Дубровский и моторист Яков Жуков что-то горячо доказывали комиссару Николаю Лазуткину. Они были почти ровесниками, по двадцать три года. Рудольф с высоты своих двадцати девяти лет смотрел на них немного снисходительно. А впрочем, дело свое они знали, и комиссар Лазуткин Рудольфа вполне устраивал.

— Где это видано вагоны разрисовывать? — Лазуткин нависал над сидевшим за столом Жуковым. Дубровский стоял в стороне, прислонившись к стене и сложив руки поперек груди.

— Это агитация за пролетарскую Революцию! — Яков аж пристукнул кулаком по столу. — Мы должны на каждом углу показывать, что Воздушный флот Красной армии прекрасен и силен!

— А про секретность ты слышал? — Лазуткин нахмурился и грозно смотрел на Якова. — Про военную тайну?

— Да наши цистерны и самолеты на платформах и так нас демаскируют! — моторист произнес это, не запнувшись, чем вызвал внутреннее одобрение Рудольфа. — Мы же и демонстрационные полеты постановили делать для населения, и лекции читать!

Лазуткин помолчал. Потом привел, как ему казалось, неубиваемый аргумент:

— Где ж ты столько краски возьмешь?

— Да договорился я уже, — Яков расплылся в улыбке. — На патронном заводе ребята есть что надо, бесплатно передадут. И кисти. Нам только козлы сколотить — так это мы мигом. И на станции железнодорожники в депо обещали подсобить. Это же наша гордость — авиация…

— И на все у тебя ответ готов, — Лазуткин покачал головой. — Ну ладно, приступайте. Только эскиз сначала со мной утвердить. И с командиром…

…Рудольф с интересом читал только что принесенный Василевским документ. За окном выл ветер, мела пурга.

По красному Военному Воздушному Флоту Южного Фронта

№217 от 14-го декабря 1919 года

Объявляю для сведения приказ по Армиям Южного Фронта Российской Республики от 12-го Ноября с. г. за №1766

Ввиду особых условий воздушной службы, в особенности в зимнее время и в целях поднятия боеспособности летного состава авиа — и воздухчастей Южфронта, в связи с настоящим слабым питанием, гибельно отражающимся на здоровье и полетах таковых, разрешаем впредь до особого распоряжения производить выдачу добавочного пайка / сверх установленного / летчикам, и наблюдателям, и специалистам-наблюдателям, каждому в неделю два с четвертью фунта мяса, два с половиной фунта сливочного масла или сала, сорок восемь яиц и девяносто один золотник сахара.

Указанные продукты выдавать из Опродкомарма, а в случае отсутствия таковых изыскать способ нахождения и удовлетворить означенным питанием.

Подписали: Командюж Егоров, Член Ревоенсовета Южфронта Сталин

Приказ по красному Военному Воздушному Флоту Южфронта, подписали: Начальник Полевого Управления Авиации и Воздухоплавания Южфронта Красный Военный Летчик Глубоковский, Военком Эго.

— Интересно, нас это касается? — Василевский почесал бровь. — Сорок восемь яиц в неделю — это же почти по семь штук в день. Наверняка и остальным останется.

— Попробую у Строева узнать, — Рудольф пожал плечами. — У нас два летчика налицо да два наблюдателя — это, считай, по три десятка яиц в день на отряд, да десять фунтов масла в неделю, да мяса почти столько же. Хорошо бы, конечно…

–…Товарищ командир, телеграмма из Реввоенсовета от товарища Троцкого. Из штаба армии передали…

Серпухов 18/XII-19 точка. Тов Троцкий телеграмма №313 от 17 декабря приказал немедленно через надежных курьеров прислать списки всех награжденных орденом Красного Знамени со дня введения ордена тчк В списках при фамилиях должны быть приведены соответствующие приказы или постановления коими награждение мотивировалось тчк Во исполнение приказа тов. Троцкого немедленно получении его доставьте штаб юж сведения относительно лиц состоящих на службе…

Рудольф с удивлением посмотрел на Василевского. Тиф, испанка, холод, еды не хватает — а они орденоносцев проверяют. Мечтатели… Он дочитал концовку:

Случае если лиц награжденных орденом не имеется о сем также надлежит сообщить штаб юж

— Напечатай: в вверенном отряде награжденных Красным Знаменем не имеется…

— Рудольф Михайлович, Новый год будем отмечать? — В группе вошедших в комнату выделялся Николай Дубровский. — Пока есть возможность.

— А комиссар что думает? — Рудольф покосился на Лазуткина.

— Ну а что же, Новой год, так Новый год, — Лазуткин ухмыльнулся. — Только без поповских историй.

— А елку можно?..

— Где ты елку-то возьмешь? — Рудольф внимательно посмотрел на Дубровского. Сам он не отмечал Новый год уже несколько лет: в Париже не удалось, в Вендене было совершенно не до праздников, год назад в резерве авиаспециалистов тоже было не до торжества.

— Из лесу, вестимо… — Лазуткин фыркнул, вошедшие засмеялись.

— Ну хорошо, только чтобы без излишеств, — Рудольф строго посмотрел на вошедших. — И после полуночи всем разойтись…

…Вышло, однако, немного иначе. По случаю праздника в штаб пригласили жен, нескольких раненных авиаторов из ближайшего госпиталя. Народу набилось много, было душновато. Курить Рудольф заставил всех на улице — иначе в штабе было бы совсем не продохнуть. Были танцы, смех, пожелания близкой победы Революции. Расходиться никак не хотели, хотя Рудольф строго сказал: утром подъем по расписанию. Пусть и праздничный день, все равно работы запланированы.

Они с Лазуткиным договорились изначально: обойтись без алкоголя. Однако кто-то спирт все же пронес, по крайней мере Рудольф отметил, что у некоторых бойцов отряда румянец стал сильнее и глаза заблестели. Впрочем, пока все было прилично, и они с удовольствием танцевали с Надеждой под патефон и, как и на прочих балах, были лучшей парой. Однако потом в углу раздались громкие крики, и Рудольф, оставив Надежду под присмотром Ефимова, бросился туда.

— Ты же боец революции, как ты мог нарушить дисциплину?! — Раскрасневшийся Лазуткин стоял перед незнакомым военным — вероятно, из раненных авиаторов.

— Я за Революцию кровь пролил, а ты, шкура, мне выпить не даешь? — Военный побагровел, полез за пазуху и вытащил наган. — А ну, кто тут коммунисты? Ко мне, сейчас заарестуем этого пособника белых…

Видно было, что пьяный гнев застилает ему и глаза, и разум. Однако выстрелить не успел: на него накинулись сразу же несколько человек. Наган отобрали, руки скрутили — благо сопротивляться он не мог.

— Под арест. — Рудольф мрачно смотрел на поднявшегося военного. Потом обвел глазами остальных. — Все, расходимся. Утром разберемся.

Он развернулся и пошел к Надежде, которую нужно было проводить домой. За спиной загомонили, патефон выключили и стали расходиться. Рудольф думал, как ему быть. С одной стороны, нападение на комиссара, да еще при всех — не шутка. С другой стороны — этот подгулявший недолеченный боец тоже ведь авиатор. Раздувать скандал стоит ли? Он решил отложить эти мысли наутро: проспится в холодном, тогда и говорить имеет смысл.

Наутро к Рудольфу в штаб пришел летнаб Дмитриев, тоже из раненых, который бросился на скандалиста первым. За его спиной маячил телеграфист Трифонов.

— Товарищ Калнин, за Никитиным мы… — Денисов явно был смущен, но держался спокойно. — Вы уж простите его, не держите зла на человека.

— А на комиссара с оружием в руках нападать, значит, нормально?

— Да он с непривычки перебрал…

Рудольф распорядился привести Никитина, а сам посмотрел на Лазуткина:

— Ну а ты что скажешь?

Тот махнул рукой:

— Да с кем не бывает? Отпустим?

— Нет, так не пойдет, — Рудольф покачал головой. — Давай-ка все честь по чести организуем…

Наблюдатель 23-го авиаотряда Дмитриев

1 января 1920г №60 г. Тула

Командиру отряда

Рапорт

Согласно Вашего предписания от 1 января под моим председательством было расследовано дело по обвинению тов Никитина: об публичном оскорблении и угрозе оружием комиссару, о незаконной попытке арестовать комиссара и о внесении дезорганизации в среде красноармейцев отряда. Во время расследования тов Никитин признал себя виновным и просил следственную комиссию ходатайствовать перед Вами и комиссаром об освобождении его из-под ареста.

Председатель комиссии: летнаб Дмитриев

Члены: В. Попик, И. Денисов

Вот на этот рапорт Рудольф с облегчением наложил резолюцию:

Освобождаю с условием отдачи на поруки тов Дмитриеву и тов Трифонову 1-1-20 г. Калнин

1920. Тула

— Поедешь со мной вагон смотреть? — Рудольф хитро подмигнул Надежде. В изящной шубке, шапке и меховой муфте девушка смотрелась удивительно свежо. День был солнечный и яркий, искристый снег блестел вокруг. На щеках у нее играл румянец, в глазах плясали бесенята.

— Мне домой пора, — Надежда улыбнулась. — Так что, если только быстро.

— Тогда вперед, — Рудольф улыбнулся, позвал шоффера, они сели в недавно полученный отрядный «Пежо» и поехали на станцию.

Эшелон отряда состоял пока что из двух вагонов третьего класса, одного полноценного грузового вагона и нескольких теплушек, одна из которых была переделана под кухню. Открытые платформы обещали дать чуть позже. Рудольф старался как можно скорее подготовить отряд к отправке на фронт — и в то же время не мог себе представить, как будет теперь жить без Надежды. Оставалось две, максимум три недели, и они уедут. Нужно было на что-то решаться, но родители все так же были против их брака.

Подойдя к вагону-кухне, Рудольф обомлел. Дубровский не соврал: рисовать он и вправду был горазд. Правда, на радость комиссару Лазуткину, про авиаторов и номер отряда не было указано ничего. Зато во всю высоту вагонной стены была нарисована картина в стиле окон Роста. Первой в глаза бросалась хищная птица — то ли сокол, то ли еще кто похожий — на фоне ярко-голубого неба. Под птицей были полные хлеба поля, а ниже и левее — другой хищник, явно атакованный и сейчас беспомощно падающий на землю спиной вперед. Надо полагать, имелась в виду белогвардейская авиация.

Ниже падающей птицы на земле присутствовал некто в темной шляпе и темном же одеянии, больше всего похожий на испуганного горожанина. Впрочем, поскольку был он бледен и толстощек, то, вероятно, изображал собою побежденного буржуя. Справа и ниже сокола стоял, вдохновленно подняв руку к небу, рабочий с засученными по локоть рукавами. В руке у него был свиток — вероятно, Декрет Реввоенсовета. Почему-то в другой, опущенной руке, он держал открытый пустой мешок. Вероятно, оттуда выпустил сокола? А может быть, решил собрать немного хлеба? Это оставалось загадкой.

Наконец, справа от рабочего был… Сначала Рудольф решил, что это свободный крестьянин. Почему-то находился он не в поле, а в холмах, переходящих в невысокие горы, имел длинную бороду, усы и в заключение всего одет был в белую рубаху ниже колен, шаровары и черную меховую шапку из каракуля. В руке же он держал длинную палку с загнутым концом.

— Как ты думаешь, это пастух? — Рудольф показал на фигуру и покосился на Надежду.

— Похож… Это кто-то из твоих бойцов рисовал?

— Да, Николай Дубровский… Вообще он электрик, но видишь, талант в нем… — Рудольф хмыкнул. — Может быть^ художником станет, после войны.

— А где ты сам будешь жить?

— Ну пойдем посмотрим… Только там пока что холодно.

Кивнув часовому, Рудольф поднялся в штабной вагон и открыл дверь пассажирского купе. Здесь было чисто, но знобко: вагон пока что не топили. Однако в окно вагона лился солнечный свет, и потому тут было теплее, чем на улице.

— Иди сюда. — Надежда села на полку. Рудольф уселся рядом. Ее лицо оказалось близко, совсем рядом, и он решил не сдерживать больше переполнявших его чувств. Они целовались исступленно, страстно, ее запах кружил ему голову. Но, конечно, рук Рудольф не распускал: не время, да и не место. Наконец, слегка задыхаясь, Надежда отстранилась.

— Значит, если мы поженимся, я смогу поехать тут с тобой?

— Да, Адюся, сможешь. — Он только недавно стал называть ее этим ласковым именем: почему-то она не любила имя Надя. — А как же родители?

— Я… Говорила с мамой… Рассказала про то, как вас кормят, про деньги… Про то… — Тут она запнулась. — Про нас. Мама же цыганка, по-моему, она мне даже позавидовала.

— И они не настаивают на венчании?

— Она еще не говорила с папой. Но… В общем, вечером они ждут нас с тобой для разговора. Вдвоем…

— А ты согласна ехать со мной? Стать моей женой?

— Да. — В серо-голубых глазах словно плясали искорки. — Если ты научишь меня стрелять. И летать на самолете!

— Обещаю, — Рудольф рассмеялся и прильнул к ее губам…

— Сто пятьдесят рублей за летный час?..

— Да. И двести — за пуд бомб. И сотню за пуд литературы. Ну и спирт, конечно… Помогает.

— Неплохо. — Михаил Иванович Феофилов, усмехнувшись, прошелся вдоль пианино, потом остановился, опираясь на него и внимательно глядя на Рудольфа. — Про сорок восемь яиц в неделю я тоже уже наслышан… Пусть и на бумаге, все равно приятно. Солидно… А ну как собьют тебя?

— Не собьют, — Рудольф улыбнулся. — Под Ригой немцы не сбили. Сейчас тем более не собьют.

— А венчаться не желаете, значит? — Он с укором взглянул на дочь и покачал головой. Все же он был регентом в церковном хоре, атеизма не понимал и не одобрял. — Какие вы, право, странные, молодое поколение…

Надежда вскинулась было, но мать положила ладонь ей на предплечье, и девушка ничего не ответила. Повисла пауза, которую нарушало только тиканье напольных часов в углу. В комнате пахло свежими тульскими пряниками и чаем.

— Безопаснее, чем со мной, ей нигде не будет, — Рудольф покачал головой. — Штабной вагон всегда в тылу. Вокруг всегда охрана. Авиация — это самое надежное подразделение в армии, у нас и люди соответствующие подобраны. И, конечно, прокорм у нас всегда получше…

— Это сейчас, война не вечно будет, — Михаил Иванович махнул рукой. — Ты дальше смотри. Никогда офицерские жены не были богатыми. Коли ты не генерал, конечно. Только для генерала двух классов даже в вашей Красной армии маловато будет.

— Я пойду учиться, — Рудольф был серьезен. — Сам хочу. После войны.

— А что родители твои скажут? — Михаил Иванович прищурился. — Латыши-то? Скажут небось, что цыганка парня увела? Они-то знают хоть?

Рудольф покраснел. Да, конечно, мама может быть против. Как была против Августа. Хотя Адюся — городская, из приличной семьи. Зато папа наверняка поддержит и поймет.

— Сестре напишу, — Рудольф пожал плечами. — Возможности знакомиться нету все равно…

— Эх, молодежь, молодежь, — Михаил Иванович снова покачал головой. — Ну ладно, а как ты докажешь, что не женат?..

…Девушка в ЗАГСе с интересом смотрела на бумагу, которую перед ней положил Рудольф. Это была справка из отрядной канцелярии, которую они составили вместе с Леонидом Ефимовым:

Р.С.Ф.С.Р, командир 23-го авиационного отряда. По части строевой. Января 23 дня 1920 г. №141.

Город Тула.

УДОСТОВЕРЕНИЕ

Сим удостоверяется, что гражданин Рудольф Михайлович Калнин родился в гор. Пскове в 1890 году марта месяца 16-го дня старого стиля, состоит на должности командира 23-го Авиационного отряда и, по имеющимся сведениям, в браке не состоял и не состоит.

Настоящее удостоверение выдается на предмет предъявления на бракосочетание с девицей гор. Тулы Надеждой Михайловной Феофиловой, изложенное подписями и приложением советской печати свидетельствуется.

Врид Командира отряда, Красный Военный летчик Ефимов

Врид Военкома Дубровский

Делопроизводитель отряда Василевский

— А Надежде Михайловне сколько лет? — спросила она, внимательно глядя на смущенную Надежду.

— Семнадцать, — Рудольф усмехнулся. — Родители согласны.

— Я должна уточнить у начальства… Вы знаете, нужно же еще месяц подождать…

— Мы уезжаем через неделю, — Рудольф внимательно посмотрел на девушку и поднял с пола мешок, слегка звякнувший стеклом. Девушка внимательно посмотрела на мешок, потом на Рудольфа. — На фронт. Нужно, чтобы нас поженили тридцатого января…

За столом сидели чинно: Рудольф с Надеждой, напротив них Михаил Иванович с Елизаветой Константиновной. Сбоку разместились двоюродный брат Надежды Александр и свидетель Рудольфа — Леонид Ефимов. Лучшая подруга Екатерина, которая должна была стать свидетельницей Надежды на свадьбе, сейчас металась в горячке дома — ее свалила испанка.

— Ну что же, дети, — Михаил Иванович говорил грустно и немного торжественно. — Не думал, что так рано дочь моя выпорхнет из родительского гнезда. Быстро оперилась, да, видимо, время сейчас такое. И жениха нашла под стать себе — летуна, настоящего героя.

Надежда посмотрела на Рудольфа, на колечко на пальце, снова на Рудольфа и улыбнулась. Отец продолжал:

— Мы жили в иное время, и, конечно, все у нас было не так суматошно, — Тут Надежда прыснула, а Елизавета Константиновна спрятала улыбку. Историю о том, как Михаил Иванович, будучи ювелиром по наградному оружию, выкупал жену-цыганку за драгоценные камушки из табора, а потом крестил, Рудольф уже знал. Михаил Иванович вздохнул и покачал головой: — Какие вы, право, странные…

Он еще раз вздохнул. Стер слезу, блеснувшую в уголке глаза, и продолжал:

— Главное, дети, живите в мире и в уважении. Помогайте друг другу, цените каждую минуту совместного труда. И помните: такое счастье, как у вас, только раз в жизни случается. Берегите его… Дай Бог…

…Когда они закрыли дверь командирского купе и сняли верхнюю одежду — она шубку, а он шинель, раскрасневшаяся Надежда повернулась к мужу:

— Теперь здесь можно раздеваться?

— Теперь здесь можно все, Адюся, — Рудольф обнял молодую жену, и губы их встретились в долгом и страстном поцелуе. Чувствуя, что страсть сейчас возьмет свое, он отстранился только на мгновение: — Только давай погасим лампу, а то часовому все будет видно…

В вагоне было тепло и тихо. Надежда спала у него на плече. Полка была узкой, но Рудольф ни за что на свете не выпустил бы ее сейчас из своих объятий. Глядя в потолок, он пытался расставить свои чувства по местам. Удивительный покой от того, что она была рядом — вся целиком, прильнувшая к нему и тихонечко посапывавшая. Он понимал, что целиком отвечает за нее, и это почему-то тоже несло ему душевный покой. Он был дома, хотя домом этим стало убогое купе в вагоне третьего класса на запасных путях станции Тула. Дома, потому что рядом была она.

Но он еще и командир авиационного отряда, который уже завтра отправится на юг — на фронт. И он не имел права сейчас думать только о том новом, что наконец полноценно вошло в его жизнь. Он должен был еще раз учесть тысячу мелких деталей, построить план на завтрашний день, все еще раз проверить. Потому что послезавтра эшелон уже будет в пути…

Командиру 23-го Авиационного отряда

Жены красноармейца вверенного Вам отряда Казимира Пелецкого Эмилии Пелецкой

Заявление

Ввиду доможительства моего в отряде и работая на пользу отряда, хотя не в целом, но в достаточном числе военнослужащих отряда и ввиду сложившихся обстоятельств, мне приходится покинуть отряд, что мне крайне не хотелось бы. А посему я обращаюсь к Вам с просьбой, не найдете ли возможным оставить меня в отряде на какой-либо должности, хотя бы повара на кухне, труд, который самый подходящий для женщины.

Просительница Пелецкая.

31 января 1920 года гор. Тула

— Что думаешь, комиссар? — Рудольф задумчиво посмотрел на Лазуткина.

— Она готовить не умеет. Разговоры одни. И повар у нас есть, — Лазуткин внимательно просматривал бумаги, откладывая те, что после можно будет сжечь. — Разве что помощницей приставить…

— Пусть до Харькова едет. А там посмотрим, — Рудольф покачал головой. — Не возьмем ее, разговоры пойдут: командир мол жену везет, а другим как же…

— У Егорова жена едет, — Лазуткин стал загибать пальцы. — У Богданова. У Сидорова. У Попика… А твоя Надежда, если что, Василевского подменит. Не переживай.

— Пелецкий этот моторист хороший, молодой, конечно. — Рудольф был задумчив. — И брат его в отряде служил, сейчас уже летную школу закончил… Ну ладно, пусть едет пока.

И он поставил на бумаге резолюцию: «К делу».

Глава 3. В окрестностях Киева

1920. Курск

— Вот, смотри, — Лазуткин наклонился через плечо покашливающего Рудольфа и развернул перед ним газету «Красная Звезда». — Заработал товарищ Павлов.

Российская Социалистическая Федеративная Советская Республика

Всероссийский Совет Воздушного Флота

1 февраля 1920 г.

1-му Советскому Истребительному Авиационному Отряду

Непобедимой бессмертной волей ПРОЛЕТАРСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ, энтузиазмом могучего порыва классовой борьбы был возрожден воздушный флот к новому боевому творчеству. Окрыленный величием и мощью Пролетарского класса, обвеянный и закаленный геройской борьбой за победу великих заветов создания нового общества, Рабоче-крестьянский Красный военно-воздушный флот стал достойным звездоносным соратником — другом всей Красной Армии и ее зорким бдительным оком для далеких горизонтов ратных полей Р. С. Ф. С. Р.

1-й истребительный авиаотряд, входивший в состав 1-й Советской группы, — первая из первых, созданная и оперенная под сенью Всероссийского совета воздушного флота и его историческим стягом — воздушный застрельщик геройского почина под Казанью, ныне увенчавший себя длинным рядом смертельно-смелых боев, является достойным из достойнейших истребительных отрядов в геройской семье крылатых красных бойцов.

Всероссийский Совет Воздушного Флота в лице своих членов и ответственных работников Воздушного Флота дарует свое знамя, в багряном отблеске которого живет яркая кровь погибших красных орлов для новых битв, побед за Коммунистический Идеал.

БЕЗУМСТВУ ХРАБРЫХ ПОЕТСЯ СЛАВА.

— Надо будет бойцам зачитать. — Рудольф, которого ощутимо начало лихорадить, сделал последнюю попытку борьбы с болезнью. — И про наше знамя рассказать, которое ты в Алексеевке спас. На 23 февраля, на годовщину создания Красной армии, в самый раз будет.

— Ну я-то его только из вагона вынес, а на аэроплане ты увез, — Лазуткин усмехнулся. Потом внимательно посмотрел на Рудольфа: — Что-то ты бледный, товарищ Калнин. Никак жар у тебя?

Конец ознакомительного фрагмента.