Репортаж из леса

Антон Ратников

В сборник вошли рассказы, написанные петербургским автором Антоном Ратниковым за последние десять лет. Многие из них публиковались в толстых и даже худых журналах. Некоторые отмечены премиями. А кое-какие вообще нигде раньше не печатались, и читатель имеет шанс познакомиться с ними. Есть один момент, который объединяет эти, казалось бы, разрозненные истории: необычный авторский взгляд. Книга содержит нецензурную брань.

ГОВОРЯЩИЕ ОБЕЗЬЯНЫ

В нашем университете проходила научная конференция. На ней должен был выступать и я.

Заведующая кафедрой госпожа Растергаева с самого утра бегала по коридорам с вылезшими из орбит глазами. Ей предлагали валидол, но она отказывалась.

— У меня мероприятие! — говорила Растергаева и бежала дальше. Угнаться за ней было попросту невозможно.

Научный люд стал собираться часам к девяти. Многих пленила возможность бесплатно покушать бутерброды с сыром и колбасой. Кто-то неуверенно, но с надеждой говорил о коньяке.

— А правда после конференции всем нальют? — волновался профессор Григорьев.

— Может, и нальют. В прошлом году наливали, — отвечал похожий на метлу профессор Тихов.

Григорьев, успокоенный, куда-то уходил.

К половине десятого народу в холле перед лекционным залом набралось уже достаточно. Все громко разговаривали, обсуждая футбол, Диму Билана и каких-то кошек. О журналистике никто и не думал.

Началась регистрация. Лаборантка кафедры раздавала зарегистрировавшимся программку с темами докладов. Все внимательно ее прочитывали, стараясь отыскать в гуще фамилий свою. Найдя, профессора вздыхали и растворялись в толпе.

Лаборантка всем приятно улыбалась. Я подошел к ней и спросил, как дела.

— Ужас, — ответила она полушепотом.

— В чем дело? — удивился я. Пока что все шло более-менее нормально.

— Посмотри, — сказала она и протянула мне программу. Я вчитался и обомлел. Крупным шрифтом на обложке было написано: «НАЧНАЯ КОНФЕРЕНЦИЯ».

— Может быть, правильно — ночная?

— Тебе лишь бы шутить, — обиделась лаборантка, — а меня могут уволить.

— Брось, это не твоя вина, а редактора. Ну, или корректора. Короче, того, кто проверял.

— Никто не проверял. Я тебе и редактор, и корректор, и Иосиф Бродский.

Я так и не понял, при чем здесь Иосиф Бродский, но на всякий случай попрощался и отошел в сторонку.

Вскоре кончились бейджи. А профессора все подходили и подходили. Узнав, что табличек с надписью «Участник» нет, они поджимали губы. Кто-то принимался скандалить. Самому ретивому крикуну — директору какой-то телекомпании — я отдал свой неподписанный бейдж.

— А как же вы? — проявил он сочувствие.

— Ничего. Я как-нибудь так.

— Но ведь в этом весь смысл…

Я поднял одну бровь (этому фокусу меня научил младший брат) и, ничего не говоря, пожал плечами.

— Весь смысл… — продолжил телевизионщик, обращаясь уже к кому-то другому. Меня он так и не поблагодарил.

К десяти появились студенты с кислыми лицами. Радовались конференции в основном двоечники, потому что у них отменили семинар по древнегреческой литературе. Они заговорщицки улыбались и прятали от посторонних взглядов плееры.

Отличницы, наоборот, рассредоточились по толпе и вступили в разговор с профессорами. Отказать красавицам седовласые мужчины не могли. Поглаживая клиновидные бородки, они не спеша рассказывали о своих успехах. Девушки делали вид, что слушают.

Наконец двери лекционного зала отворились, и туда стали пускать людей. Перед входом возникла давка. В этот момент участники конференции стали похожи на футбольных фанатов, опаздывающих на матч.

Когда все желающие вошли и расселись по местам, я тоже осмелился составить им компанию. Выбрал кресло поближе к выходу. Так проще слинять, если что. Но я оказался не один такой умный — пришлось выдержать конкуренцию. К счастью, по трансляции объявили, чтобы студенты садились в первые ряды. Они, ворча, повиновались, и на галерке стало посвободнее.

Сидящий рядом моложавый профессор, которого я видел впервые в жизни, подмигнул мне.

— Ну как? — спросил он.

Я показал большой палец.

— Да-да, — сказал он. По его виду было понятно, что он крайне доволен собой. Я не стал спрашивать почему.

Спустя еще десять минут прибежала Растергаева.

— Мы немного задержимся, — сказала она. — Должен приехать Пырьев. Мы все ждем Пырьева.

— Кто такой Пырьев? — зашушукались в толпе. Выяснилось, что никто не знает Пырьева.

— Наверное, какой-нибудь крупный ученый, — предположил мой сосед.

— Почему же его никто не знает? — поинтересовался я.

— Чем крупнее ученый, тем меньше людей его знает, — ответил он.

Я хотел задать еще один уточняющий вопрос, но воздержался.

Все заскучали. Некоторые студенты постарались выскочить из зала, но были застуканы заместителем декана. Их ждали выговоры.

Я уже устал бороться с зевотой, когда наконец Растергаева вернулась, ведя за собой какого-то длинноволосого студента. Студент выглядел неважно: то ли с похмелья, то ли со сна. Подойдя к компьютеру, он стал совершать загадочные манипуляции. У него, видимо, все получилось. По крайней мере, заработал проектор, показывающий рабочий стол какого-то компьютера.

Растергаева успокоилась и даже как будто стала меньше ростом.

— Давайте начнем, — сказала она в микрофон.

— Позвольте, — встал с места тот самый телевизионщик, которому я подарил бейдж. — А где же Пырьев? Как мы можем начать без Пырьева?

Растергаева удивилась.

— Вот Пырьев, — сказала она, указывая на длинноволосого студента. Тот смущенно пожал плечами.

Когда все выяснилось, Растергаева произнесла вступительную речь. Говорила она долго, растерянно и туманно. Главное, что вынесла из ее речи публика, — кофе-брейк будет в час дня.

— А наливать-то будут? — недоумевая, расспрашивал соседей Григорьев.

Соседи, видимо, терялись в догадках.

Первый доклад читал профессор Шум, хотя в программе он стоял ближе к концу. Такая замена вскоре объяснилась. Во время своей речи Шум оговорился, что опаздывает на обед.

Выступление Шума мне почти не запомнилось. Единственное, что вызвало широкий общественный резонанс, — в какой-то момент Шум произнес слово «член». Профессора, улыбаясь, зашушукались, студенты загоготали. Его речь была посвящена культурным проблемам современной журналистики.

Следующий докладчик, пожилой журналист из Москвы, был предельно честен с аудиторией.

— Мой доклад называется «Отражение факта в отечественной прессе», — сказал он, выйдя на трибуну, — но об этом я не буду рассказывать.

Аудитория была заинтригована.

— Я расскажу вам о своей судьбе… — продолжил он и на полчаса ушел в повествование о собственных трудовых буднях. Единственное, что было понятно из его речи, — этот журналист — настоящий герой, лишь по какой-то нелепой случайности не удостоившийся соответствующего звания. Он был сыном полка во время Великой Отечественной, зимовал в Антарктике, дрейфовал на льдине, охотился на львов в Конго. Одним словом, прожил полную ярких событий жизнь.

— Интересно, — отметил, обращаясь ко мне, мой сосед, — как он мог воевать, если, как написано в программке, родился в 1946 году?

Я не знал, что ответить. Возможно, что это была еще одна опечатка. А возможно, журналист нагло врал.

Забавно, что в какой-то момент он также вспомнил про мужскую половую систему и произнес слово «пенис».

На этот раз смеялись даже профессора…

Успокоившаяся Растергаева в конце концов шепнула ему на ухо, что его время закончилось, и за руку увела с трибуны.

Следующие несколько докладов были малопримечательны. Петров рассказал что-то об Интернете, Шумаков — о телевидении, Коганова сетовала на «Дом-2».

— Предлагаю переименовать «Дом-два» в «Содом-два», — предложила она.

Мой сосед, поспешно убирая с глаз газету «Жизнь», зааплодировал.

Закончилась первая часть конференции докладом под названием «Говорящие обезьяны». Там было что-то про биологию, и никто не понял, как этот доклад относится к теме конференции. Но спрашивать было неприлично.

Когда объявили перерыв, все выдохнули и побежали в коридор. Там уже дымился чайник.

— Чай? — расстроился профессор Григорьев. Он явно претендовал на что-то большее. — А наливать будут?

Его кто-то успокоил.

Я тоже съел бесплатный бутерброд и нашел в толпе Растергаеву. Происходящее ее явно печалило.

— Любовь Егоровна, — обратился я к ней, — пожалуй, я пойду.

— Не уходите, — вцепилась она в мою руку, — умоляю, не уходите.

— Почему? — опешил я.

— Без вас, — сказала она безапелляционно, — все пропадет.

Я уже хотел возразить, но, исполненный чувства своей значимости, уступил.

— Беда! — прибежала откуда-то лаборантка. — В два часа в этом зале начнется лекция гостя ректора из Москвы.

— Как это? — изумилась Растергаева. — Это же наше место!

— Что-то напутали в учебном отделе! Нужно срочно искать новое помещение.

Представители нашей кафедры зашевелились. Я поспешил скрыться с их глаз. Спустя десять минут пронесся слух, что конференция возобновится в два часа в одной из аудиторий на третьем этаже. Вскоре выяснилось, что в триста тридцать шестой. Я не спеша поднялся туда. Триста тридцать шестым кабинетом оказалась кафедра экономики.

— Здесь будет конференция? — неуверенно спросил я.

— Нет! — рявкнули на меня из кабинета.

Я закрыл дверь и решил ждать здесь, но проносившаяся мимо лаборантка успела крикнуть, что на самом деле мне нужен триста шестьдесят третий кабинет.

— Опять что-то перепутали, — объяснила она заминку.

В триста шестьдесят третьем кабинете остались только самые стойкие. Их я насчитал десять: восемь профессоров и две студентки. То ли им некуда было больше податься, то ли они перед кем-то провинились. Среди профессоров я заметил и Григорьева. Он по-прежнему рассчитывал, что ему нальют.

Конференция продолжилась. На закуску остались самые скучные доклады. Среди них и мой. Про члены больше никто не говорил. Зато профессор Силантьев похоронил жанр репортажа.

— Репортаж умер, — сказал он и, как показалось, пустил слезу.

Доцент Голиков, спившийся журналист в рваных сапогах, не только рассказывал какую-то скучную историю, но и иллюстрировал собой, почему журналистику считают грязной профессией. А доцент Кириллов прочитал отрывок из газетной статьи «Прорыв блокады». То же самое он делал и в прошлом году. Григорьев от своей речи отказался. Он озирался по сторонам и бешено вращал глазами. Было видно, что ему невтерпеж.

В конце концов настала и моя очередь. Я встал и вышел к доске. Передо мной сидели Растергаева, Григорьев и две студентки. Остальные, прочитав доклады, поспешили ретироваться.

Я завел речь об Интернете. Приводил забавные примеры из прошлого, искрил находками, даже сделал несколько сенсационных заявлений (я ожидал, что они вызовут бурную дискуссию).

— Газеты через десять лет окончательно отомрут, — сказал я, сам поразившись абсурдности своих слов. Подняв глаза, я заметил, что меня никто не слушает. Расстроенный, я промямлил что-то напоследок и сказал:

— Есть ли у кого-то вопросы?

— А наливать, — поднял на меня глаза Григорьев, — скоро будут?