«Гроза» в зените

Антон Первушин, 2008

Как выглядел бы Советский Союз, если бы скоростная авиация, баллистические ракеты и космические корабли находились под жестким запретом? Как развивалась бы наука и техника? Что могло стать причиной запрета? Какую тайну скрывает правительство великой коммунистической державы, победившей в «холодной» войне? Новый и очень необычный вариант альтернативной реальности рассматривает в своей научно-фантастической повести фантаст и популяризатор космонавтики Антон Первушин.

2. Высокий штиль

Жизнь состоит из бесчисленного количества мелких событий, каждое из которых по отдельности не имеет особого смысла, но в совокупности они зачастую обретают ореол поучительного примера, дающего стороннему наблюдателю возможность выносить оценки пройденному человеком пути.

К тринадцати годам жизненный багаж Мэла был сравнительно невелик, но потом произошло незначительное на первый взгляд событие, которое придало его биографии новое качество, на годы вперед определив главный вектор и смыслы.

Ближе к лету классная вызвала Скворешникова на разговор. «Мэл, ты совсем не участвуешь в делах пионерской дружины, ― безапелляционно заявила она. ― Надо бы подтянуть показатели. Ты в лагерь со всеми едешь или дома остаешься?» Скворешников нехотя признался, что остается дома. Мать даже не пожелала обсуждать этот вопрос ― похоже, с летними пионерскими лагерями у нее были связаны не самые приятные воспоминания. «Тогда вот что, ― сказала Аква Матвеевна. ― Наша дружина взяла шефство над десятью ветеранами войны. Семерых девочки уже обошли, трое еще осталось. Твоя задача, Мэл, навестить их. Они живут в частных домах на Коровинской улице, вот адреса. Богданов, Тихонов, Стопарь. Сообщишь, что наша дружина взяла шефство над ними. Спросишь, не нужна ли им какая-нибудь помощь. Ну и так далее». Что именно «так далее», классная пояснить не удосужилась, и Мэлу пришлось полагаться на собственную способность к импровизации.

На следующий день, позавтракав, надев школьную форму и красный галстук, Мэл отправился по указанным в записке адресам. Начал он с Тихонова, который жил ближе всего, если идти со стороны Березуевки.

Тихонов оказался живеньким толстеньким старичком ― краснощеким и с венчиком седых волос, обрамляющих куполообразную лысину. Жил он в большом трехэтажном доме, причем, похоже, весь дом принадлежал ему одному. Обихаживала ветерана некая молодка: Скворешников так и не разобрался, кем она ему приходится: дочерью, внучкой или неравной по возрасту женой. Едва заслышав о цели визита, Тихонов услал молодку варить борщ, а сам подвел Мэла к платяному шкафу, в котором, как выяснилось, хранился парадный ветеранский мундир со всеми наградами. Медалей и орденов было так много, что Скворешников усомнился, а можно ли такой мундир носить ― не согнется ли носитель под тяжестью. «Эх ты, молодежь!» ― сказал Тихонов, снял мундир с плечиков и легко так, звеня медалями и ничуть не смущаясь постороннего, переоделся. Мэл убедился, что мундир сидит на старике как влитой, а награды совсем не мешают при ходьбе и к полу не гнут. Внимание сразу привлек один огромный и красивый орден ― с большими лучами, чьим-то портретом и стилизованным изображением шпиля кремлевской башни. На вопрос, что это за орден, ветеран объяснил, что это орден Кутузова третьей степени, и получил он его за Париж, за захват силами подчиненной роты вокзала Аустерлиц. После этого Тихонов оживился и начал рассказывать о всяких приключениях, которые он с бойцами претерпел после захвата вокзала: о том, как без единого выстрела пленили местных полицейских; о том, как нашли цистерну с чистейшим спиртом и охраняли ее от посягательств своих же из разведроты, а те ребята отличались крутым нравом, и неизвестно, чем бы дело кончилось, если бы не вмешательство штабных, которые, в конечном итоге, эту цистерну и прикарманили; о том, как случайно сожгли Национальную библиотеку, здание которой находилось как раз напротив вокзала, пытаясь выкурить из нее отряд легионеров, прорывавшихся из центра французской столицы к ее южным окраинам. Рассказывал Тихонов очень эмоционально, старческое лицо его раскраснелось еще больше, глаза будто светились, он резко отмахивал рукой, живописуя героизм подчиненных ему бойцов и свой личный героизм. Было видно, что делает он это не впервые и сам же получает большое удовольствие, вызывая из забытья причудливые образы прошлого.

«А пойдем, молодежь, я тебе свой архив покажу», ― призвал Тихонов. Они поднялись на второй этаж, где стоял многоярусный книжный стеллаж, подобный библиотечному. Однако на нем совсем не было книг, а лежали толстые папки-скоросшиватели, адреса в хороших коленкоровых переплетах, имелись и красивые дипломы в рамках с подставками. Ветеран снял с полки ближайшую папку, и Мэл увидел, что в ней хранятся пожелтевшие вырезки из периодических изданий: от «Пионерской зорьки» до «Калужской правды». Слегка повысив голос, Тихонов начал зачитывать тексты заметок, посвященных его подвигам и награждениям. Тут Мэл заскучал ― газетный слог всегда быстро утомлял его. Но, чтобы не обижать хорошего человека, достал «левую» тетрадку и сделал вид, будто конспектирует. За что позднее был вознагражден горячим наваристым борщом и новой порцией затейливых рассказов.

После Тихонова юноша почувствовал себя слегка утомившимся, но откладывать остальных ветеранов в долгий ящик не стал, сразу направившись к дому Стопаря, который удачно соседствовал с домом Богданова в конце улицы.

Стопарь обитал в старой, на вид чуть ли не дореволюционной, хибаре. Не обнаружив электрического звонка, Мэл долго стучался в ворота, пока наконец к нему не вышел нескладный, невеликого роста старичок, отличавшийся ухоженной бородкой и мохнатыми бровями, скрадывавшими черты лица. Стопарь выслушал объяснения Мэла, стоя на улице и подозрительно зыркая вокруг.

«Пионэр, значит? ― переспросил ветеран. ― Из пионэрской организации, значит? Ну-ну, заходи, пионэр!»

Мэлу сразу не понравился этот второй ветеран, но делать нечего, и он воспользовался приглашением.

«Ты как, пионэр, один ходишь? ― поинтересовался Стопарь, пропуская Скворешникова вперед себя. ― Никто тебя не подстраховывает?»

Мэл выразил свое недоумение; он не понимал, почему его должен кто-то подстраховывать.

«Время неспокойное, ― сообщил Стопарь. ― Враги кругом. Надо проявлять бдительность, пионэр».

Несмотря на свое более чем странное поведение, ветеран тем не менее усадил Скворешникова за стол на кухне и налил ему стакан чаю с цветками шиповника. После борща у Тихонова чай показался лишним, но приглашение, эта человечная деталь, убедила Мэла, что перед ним нормальный, а то, говорят, некоторые ветераны не в себе от пережитого на войне и встреч с ними следует избегать, по крайней мере если рядом нет взрослых. Это не их вина, конечно, но мало ли что придет контуженому в голову.

«Говоришь, интересно тебе о подвигах послушать?» ― уточнил Стопарь, с прищуром разглядывая подростка.

Мэл подтвердил и достал из портфеля свою тетрадь.

«Ты, значит, записи свои убери, пионэр, ― потребовал ветеран. ― Не для записей рассказываю. Не всё еще можно бумаге доверить».

Скворешников послушался ― уж больно грозный вид был у старика.

«Ты вот говоришь, значит, воевал ли я на фронте? ― Стопарь придвинулся к Мэлу, навис над краем столешницы, распространяя острый чесночный запах, и понизил голос до шепота. ― Воевал. Но не в Европе. Здесь воевал. В Москве. Понял, пионэр? На невидимом фронте!»

«Бойцы невидимого фронта» ― так называлась книга о советских разведчиках и американских шпионах, которую Скворешников взял однажды в библиотеке. Он прилежно прочитал ее, но не впечатлился: слишком уж сложными и приземленными показались ему игры разведок-контрразведок; в них не было героизма, который вырастает из искренней жертвенности, единственно возвышающей над сиюминутностью. Умом Мэл понимал, что на «незримых фронтах» героизм излишен, это кропотливая работа, которая не терпит суеты и эмоциональных выплесков, но душа жаждала иных приключений, чтобы позволяли выложиться до дна, просиять над миром, как просияли когда-то матрос Железняк и мичман Колесников. Поэтому к сообщению Стопаря юноша отнесся без особого энтузиазма: вряд ли его история будет интересней рассказов Тихонова о том, как наши солдаты сцепились с французскими легионерами у вокзала Аустерлиц. Но, как ни странно, бывший «боец невидимого фронта» нашел тему, захватившую воображение Скворешникова. Всё так же шепотом ветеран поведал Мэлу занимательную историю о том, как он в составе специальной группы выслеживал английских диверсантов, доставивших в Москву атомные фугасы. Диверсанты были хитры и изворотливы, расположились в подмосковных Мытищах, изображая из себя самое натуральное советское воинское подразделение с секретным регламентом: документы, обмундирование, техника ― всё честь по чести. Контрразведчики долго не могли понять и поверить, что диверсантами являются все военнослужащие части, а не несколько человек из числа солдат и офицеров. А когда всё-таки поверили, то пришлось развязать в Мытищах чуть ли не уличную войну. Главная сложность заключалась в том, что если бы командиры этого «липового» подразделения узнали о готовящейся серии арестов, они могли бы привести в действие атомные заряды, которые, что интересно, хранились в курятнике на территории «липовой» части. Тогда город Мытищи превратился бы в радиоактивные руины, а все его жители погибли бы. Скворешников вдруг вспомнил уроки гражданской обороны и не удержался намекнуть старому «бойцу невидимого фронта», что Мытищи так и так превратились в зону поражения.

«Ерунда, ― отмахнулся рукой Стопарь. ― Это потом уже было. А этих голубчиков мы взяли. Никто и не пикнул».

Однако после замечания Мэла ветеран заметно поскучнел, и юноша хотел уже с ним распрощаться, но тут Стопарь вдруг снова завелся: «Ты думаешь, пионэр, меня в запас списали? А вот нет, значит. Те, кто в контрразведке служил, на пенсию не уходят. Только ногами вперед, значит. Я здесь по делу. Важному государственному делу. За врагом наблюдаю, значит».

Сообщение заинтересовало Мэла. Он с любопытством спросил, кто этот враг?

«В соседнем доме живет, ― тихо-тихо, но со значением поведал Стопарь. ― Настоящий вражина, значит. Матерый».

Скворешников чуть не сболтнул, что собирается зайти как раз в соседний дом, но вовремя прикусил язык. Вместо этого он спросил, откуда известно, что сосед Стопаря ― «матерый вражина».

«Оттуда, ― со значением ответствовал ветеран. ― Отсидевший он, значит. А у нас просто так не сажают. Ясно тебе, пионэр?»

Мэл кивнул.

«То-то. Но ты смотри никому об этом, слышишь? ― Стопарь вперил жесткий взгляд в Скворешникова. ― А то сбежит этот проходимец, ищи его потом».

Мэл уточнил, считает ли бывший «боец невидимого фронта» своего соседа шпионом.

«Не… ― Стопарь покачал головой. ― Какой из него шпион? Он рухлядь, постарше меня будет, значит. Он внутренний враг. Ему наши социалистические успехи, как нож острый. Ты ведь и не знаешь поди, пионэр, что таких, как он, до войны много было. Если бы не товарищ Гришин, который их в ежовые рукавицы, то просрали бы всё, сдали бы страну томми и гансам. Ясно тебе, пионэр?»

Мэлу направление разговора нравилось всё меньше. От старика внезапно повеяло тяжелой скрытой угрозой, словно перед Скворешниковым сидел не обычный человек из плоти и крови, а оболочка, под которой прячется доисторический саблезубый хищник, способный одним махом перегрызть жертве горло и упиться ее живой горячей кровью. Поэтому юноша предпочел свернуть беседу, поблагодарив за чай и активно засобиравшись.

Он вышел из дома Стопаря и некоторое время раздумывал, идти ли ему прямо сейчас к третьему по списку ветерану или всё-таки наведаться в другой день. А может, вообще соврать классной, что Богданова не было дома, он в отъезде и всё такое? Хотя слова Стопаря о «матером вражине» и вызывали сомнения в правдивости, Скворешников не чувствовал себя достаточно взрослым и уверенным, чтобы с ходу отвергнуть их. Богданов сидел? Уголовник? Уголовники, вышедшие после отсидки, в Калуге водились, один из них по имени Жора даже работал на водолазной станции Городского водного клуба ― пацанов, которые ближе к лету начинали осаждать станцию, привлекали в нем грубый, но сдержанный стиль поведения, необычно затейливая речь, переполненная блатными словечками, и масса татуировок, покрывавших мускулистые руки и торс Жоры. Бывший уголовник научил ребят игре в «ножички» и любил повечеру, сидя на пристани, рассказывать всякие лагерные небылицы. Неужели Богданов такой же? Но ведь в Жоре ничего враждебного не было, никогда он социалистические успехи не отрицал. Наоборот, говорил, что жизнь на воле стала лучше, богаче.

Колебания Скворешникова были прерваны самым неожиданным образом ― налетела низкая тучка, полил холодный дождик, и Мэлу ничего другого не оставалось, как поспешно двинуться к дому Богданова, спасаясь от непогоды.

Двухэтажный приземистый дом был окружен глухим дощатым забором в полтора человеческих роста. По счастью, здесь имелся звонок, и Мэл с торопливой настойчивостью нажал на кнопку.

«Кого там принесло? ― услышал он ворчливый голос. ― Никого не жду!»

Дверь открылась, и Мэл увидел очередного ветерана ― темного лицом и седого как лунь старика, одетого в мешковатую робу из черной ткани ― вроде той, которую носят моряки на атомных подводных лодках. Приглядевшись, юноша внутренне содрогнулся: похоже, этот человек когда-то сильно обгорел ― рубцы от ожогов и пигментированная кожа покрывали часть лица ветерана с нижней правой стороны, так же изуродованной выглядела и правая рука. Дождь усиливался, и Мэлу стало не до брезгливости. Он представился и вкратце обрисовал проблему. Ветеран молча выслушал и отступил в дверном проеме, сделав приглашающий жест обожженной рукой.

Вместе они пересекли небольшой двор, нырнули в приоткрытую дверь.

В отличие от предыдущих ветеранов, Богданов не стремился выглядеть гостеприимным. Он провел Мэла по коридору в большую светлую комнату, заставленную старомодной мебелью и, предложив колченогий стул, уселся напротив.

Скворешников понял, что инициативу надо брать в свои руки, достал «левую» тетрадку, начал листать ее, чтобы найти свободную страницу. Тут Богданов, наблюдавший за ним с сонным видом, вдруг встрепенулся и спросил: «А что это там у тебя?» Он остановил Мэла как раз в ту секунду, когда тот перелистывал страницу с изображением «Наутилуса», летящего среди звезд и туманностей. Подросток слегка засмущался, но дал старику рассмотреть картинку подробнее. Он минуты три изучал ее, а Скворешников, замерев, ждал и слушал, как тяжелые капли дождя стучат по оцинкованной крыше, а в соседней комнате тикают громко «ходики», ползет цепь с гирями.

«Очень интересно, ― заявил Богданов. ― И кто тебя надоумил?»

Мэл признался, что это он сам «надоумился». Ветеран помолчал, осмысливая. Потом спросил: «А зачем пришел?»

Скворешников удивился: ведь он только что описал Богданову цель своего визита. Может быть, тот не понял? Или не расслышал? Тогда зачем пустил? Юноша повторил свои объяснения, еще раз сославшись на Акву Матвеевну.

«Про подвиги послушать? ― Богданов вернул тетрадку. ― Да какие там подвиги… На войне, мальчик, не бывает подвигов. Есть ярость. Есть ненависть. Есть желание убить или умереть. Много чего есть. Но подвиги придумывают потом. Не знаю даже, хорошо это или плохо. Вроде и хорошо ― люди могут думать, что совершили грандиозное дело, сломили врага, не поскупились на жертвы. Но и плохо ― кому-то из вас, молодежи, все эти чествования могут показаться достаточным поводом, чтобы любить войну, мечтать о войне… Хотя, наверное, для тебя это слишком сложно?..»

Скворешников не знал даже, что на это ответить. Уж очень странным прозвучало заявление Богданова на фоне рассказов других ветеранов. Да и уголовник Жора никогда ничего подобного не говорил, а предпочитал петь под гитару: «Первая болванка попала танку в лоб…» Однако Мэл не был бы Мэлом, если бы сразу не поинтересовался, а какой подвиг, по мнению старика, имеет смыл награждать и воспевать.

«Ну как тебе сказать… ― Богданов развел руками, но, заметив блеск обиды в глазах Скворешникова, тут же заторопился: ― Если тебе и правда интересно, мальчик, то я думаю, что подвиг только тогда подвиг, если не идет речи о выживании рода. Выживание, оно и есть выживание. Какой-нибудь олень бросается на волков, чтобы защитить оленят. Красиво, благородно, но разве это подвиг? Лиса бросается на свору собак, чтобы защитить лисят. Это инстинкт, а не подвиг. Вот и мы бросаемся на пулеметы, потому что инстинктивно чувствуем: за нами ― наши дети, за нами ― наше будущее. Но если мы поддаемся инстинкту, мы перестаем быть людьми, звереем. В том-то и фокус, мальчик, перестаем быть людьми. А подвиг он должен быть осознанным действием. Вот живешь ты, допустим, хорошо. А ты ведь хорошо живешь? ― Мэл утвердительно кивнул. ― И тут тебе вдруг захотелось совершить что-то необыкновенное, хотя и необязательное. Например, подняться высоко в гору, взобраться на самую вершину, туда, где никто до тебя не бывал. Или нырнуть в самую глубокую океанскую впадину. Или полететь, как птица. Вот это и есть подвиг. Осознанное желание совершить странное, выйти за границы нашего быта. У тебя никогда не возникало желания летать, как птица?»

Скворешников вздрогнул и, вскинувшись, посмотрел на старика. Казалось, Богданов уловил его тайные мысли.

«Вижу, возникало. ― Ветеран впервые улыбнулся, хотя на его изуродованном ожогом лице улыбка вышла кривой и некрасивой. ― И картинка твоя о многом говорит. Звезды зовут, мне ли не знать… ― Он помолчал, а потом задал другой необычный вопрос: ― Планёр из бумаги делать умеешь?»

Мэл с гордостью сказал, что с легкостью сделает из бумаги двухтрубный и четырехтрубный пароходы, подводную лодку и даже танк. А что такое «планёр»?

«Заморочили вас… ― пробормотал себе под нос Богданов. ― Совсем дети света белого не видят. С лучшим намерениями, надо полагать…»

Продолжая ворчать, он встал, подошел к книжному шкафу, плотно набитому каким-то томами с серыми корешками, порылся поверху книг, извлек старую газету, принес ее, расправил на столе, а потом в два счета, сгибая и разгибая, сложил бумажный лист в необычную треугольную фигуру, отдаленно напоминающую птицу. Поднял и пустил по воздуху. «Планёр» не упал, а плавно, почти величаво, проскользил, поддерживаемый неведомой силой, до самой двери, ткнулся острым носом в косяк. Это выглядело настоящим чудом, и Мэл не усидел на стуле ― возопил и бросился за «планёром».

«Принцип тут простой, ― заверил Богданов. ― Вам и на физике должны были рассказывать. Крыло так устроено, что при его движении сквозь воздух давление сверху оказывается чуть меньше, чем снизу. И за счет этого планёр летит. Подъемная сила называется».

Мэл, захваченный новой идеей, тут же спросил, а нельзя ли сделать такой же планёр не из бумаги, а, например, из дерева, и посадить в него, например, человека?

«Смело мыслишь, ― одобрил Богданов, но тут же помрачнел. ― Только за такие мысли нынче далеко залететь можно».

Мэл пропустил последние слова старика мимо ушей. Он взял «планёр» и снова запустил его в полет по комнате. И у него получилось! Восторгам не было предела.

Когда он вернулся к столу, Богданов задал новый вопрос: «А читаешь что, мальчик?»

Скворешников сообщил, что недавно прочитал два романа французского писателя Жюля Верна: «Восемьдесят тысяч километров под водой» и «Таинственный остров».

«И как тебе? Понравилось?»

Скворешников похвалил романы, вертя в руках «планёр» и вспоминая, как старик его складывал.

«Эх, ― вздохнул Богданов, потом произнес тихо и в сторону: ― Совсем я, видно, с ума спятил на старости лет. Но жалко ведь, такой славный парень пропадает… Авось как-нибудь обойдется…»

Ветеран снова протянул руку к книжным полкам и извлек довольно увесистый том.

«Вот возьми, ― предложил он. ― Это твой любимый Жюль Верн. Здесь два романа о полете на Луну».

Мэл сразу забыл о «планёре». Этот странный ветеран в один момент купил его с потрохами. Неужели Жюль Верн писал не только о воздушных и подводных приключениях? Неужели он придумал, как обмануть космические угрозы?

«Почитай, ― сказал Богданов. ― Недели тебе хватит? Вернуть не забудь в срок. Я не библиотека, чтобы ждать до Нового года».

Мэл согласился и, спрятав книгу в портфель, торопливо распрощался со стариком. Дождь еще не закончился, хотя и не лил, а, скорее, накрапывал, ― но теперь Скворешникову было не до дождя: хоть цунами случись, ничто не помешало бы ему добраться до дома, сделать себе бутерброд с сыром и водрузиться в старое кресло над новой книжкой Жюля Верна.

Хотя романы «Из пушки на Луну» и «Вокруг Луны» были написаны куда более скучным языком и выглядели гораздо фантастичнее, чем «Таинственный остров», Мэл проглотил их залпом, пропустив мимо внимания и появление матери, и приход соседа Ваньки, который звал на речку, но утомился звать, разочаровался и ушел. Только под утро юноша угомонился, закрыл книгу и уснул счастливым сном.

Проснувшись, он записал в «левой» тетрадке: «Решение проблемы есть! Его придумал Жюль Верн. Нужно построить огромную пушку. Сделать герметичный снаряд из алюминия. Внутри обить его мягким материалом, чтоб уберечь людей от удара при выстреле. Пушка выстрелит этим снарядом, и он быстро пронесется через поля радиации. Люди просто не успеют облучиться и окажутся сразу в космосе и на Луне».

Полдня Мэл потратил на то, чтобы выписать из книги расчеты Жюля Верна и законспектировать его выкладки. Возникла даже идея переписать книгу целиком, но Скворешников отбросил ее как нелепую: если захочется перечитать, книгу всегда можно будет взять у Богданова, вряд ли этот старик часто уезжает из города. Мысли роились, и Мэл решил, не откладывая, наведаться в библиотеку и поискать книжки по дальнобойным пушкам. Библиотекарша Мария Ивановна не удивилась запросу, но сказала, что на подобную литературу большой спрос, а потому ознакомиться с ней можно только в читальном зале. Пришлось записаться в читальный зал, хотя Скворешников никогда не собирался этого делать: ведь там нельзя расслабиться с книжкой в одной руке и с бутербродом ― в другой, нельзя поваляться на гамаке и почесаться, когда и где захочется. Но охота пуще неволи, Мэл вошел в светлую комнатку читального зала, предъявил ученический билет, дождался, пока заведующая заполнит карточку и принесет ему книги. Книг по интересующей теме оказалось три, но внимание сразу привлек здоровенный фолиант, озаглавленный «Уникальная и парадоксальная военная техника ХХ века». В фолианте обнаружился большой и богато иллюстрированный раздел, посвященный пушкам-гигантам. Скворешников быстро пролистал его. Оказалось, что большая пушка, способная стрелять на огромную высоту, были построена еще в первую войну, причем немцами, что особенно удивительно, ведь эта нация, о чем Мэл знал точно, никогда не отличалась особой изобретательностью и трудолюбием. Пушка стреляла на высоту до двадцати километров, и с ее помощью агрессоры обстреливали Париж. Скворешников как-то сразу засомневался в полученной информации. Обычно оружие называют не по цели, на которую оно направлено, а по месту изготовления, тем более что цель может поменяться еще в процессе. Логичным казалось предположить, что «парижскую» пушку построили всё же изобретательные французы, а немцы либо украли идею, либо каким-то образом завладели пушкой и использовали ее против создателей.

Тут Мэл задумался. Но разве книга может врать? А ее автор может ли ошибаться? Ведь она прошла через кучу взрослых редакторов, корректоров и рецензентов ― они все тут в выходных данных указаны, ― неужели и эти ошиблись или соврали?!.

Конец ознакомительного фрагмента.