Дело № 1. Приговорить нельзя оправдать

Антон Паладин

Судье Пантелеймону Пилатову каждый день снится сон, в котором он хладнокровно лишает жизни четвероногого друга ради своего спасения. В то же время на стол служителя Фемиды ложится дело по обвинению молодого студента в умышленном убийстве сотрудника милиции. Изучив материалы дела и проведя собственное расследование, Пилатов убеждается в невиновности подсудимого. Но оправдать невинного оказывается не так-то просто. Узнав о намерениях Пилатова, на судью начинается давление со стороны прокуратуры, начальства и высокопоставленных чиновников – никто не хочет потерять заработанные на расследовании «звездочки». Вынося приговор, судья Пилатов стоит перед выбором – поставить под угрозу свою карьеру или приговорить к пожизненному заключению, и стать частью той системы, которую он так ненавидит. Предлагаемое художественное произведение поднимает важнейшие и более чем актуальные для постсоветского общества вопросы морали, чести и справедливости, которые в течение длительного времени остаются также «больными» и неразрешимыми проблемами правоохранительной системы. Книга рассчитана на массовую аудиторию – людей вне возраста, образования и социального статуса, которым, однако, небезразлично, как и в какой стране жить.

Глава вторая. Криминальные полуфабрикаты

Майское утро выдалось на редкость приятным. Лучи не проснувшегося толком солнышка зажигали небо на востоке багряно-сиреневым заревом. Невидимые птицы радостно встречали начало нового дня веселым чириканьем. Прохладный воздух наполняли весенние ароматы цветущей сирени и свежей, еще не испачканной городским смогом зелени на деревьях.

Здание суда всё ещё пустовало: не было возни в коридорах, украшенных развешенными по стенам досками уведомлений и регламентов; не суетились, бегая за пивом и сигаретами, конвоиры, стерегущие привезённых на суд арестантов; не слышались рыдания, споры или редкий смех родственников, адвокатов и юристов в курилках и на лестничных пролётах. Тишина окутывала сонный храм Фемиды перед началом нового рабочего дня.

Пантелеймон Пилипович пришёл на работу первым.

Служащий ведомственной охраны, дремлющий возле проходной, оборудованной турникетом и металлоискателем, сонно поприветствовал судью:

— Добре утро, Ваша честь! Вы сегодня даже раньше, чем обычно?

— Да, Максим Викторович, — улыбнулся охраннику судья, помнящий по имени-отчеству всех работников суда, в котором работал, — от охранника до уборщицы. — Не спалось что-то, вот и решил «подышать росой»! Заодно ознакомлюсь с делом, которое сегодня начинаю рассматривать.

— Не бережете Вы себя, Пантелеймон Пилипович! — покачал головой охранник, обладающий иронически подходящей его профессии фамилией Стражников. — Наверное, ни один судья не изучает дела так дотошно, как Вы!

— Бросьте, Максим Викторович, быть может, я попросту глупее, и мне требуется больше времени, чтобы вникать в суть дела, чем другим, — улыбнувшись, ответил Пилатов, пытаясь побороть турникет, вечно выплёвывающий его пластиковый пропуск. — Видите, я даже с этой адской штукой справиться не могу!

— Не скромничайте, Пантелеймон Пилипович! Так, как Вы рассматриваете уголовные дела, пожалуй, больше никто не делает… Проклятый «шлагбаум», — чертыхнулся охранник, ударив по кнопке, расположенной на боковой стороне тумбы турникета, — китайское дерьмо! Начальству бы только деньги списать.

Стражников грохнул по тумбе ещё раз, и «шлагбаум» наконец поддался.

— Ну вот, только так с ним и получается, — усмехнулся он. — Проходите, и хорошего дня Вам, Пантелеймон Пилипович!

— И Вам того же, Максим Викторович! — с улыбкой ответил Пилатов.

Поднявшись по узкой и неудобной лестнице на второй этаж, судья вошёл в свой кабинет.

Впрочем, «своим» это тесное помещение могли с таким же успехом назвать ещё два служителя Фемиды. Такова была неприятная реальность судебной системы, с точки зрения которой такая мелочь, как потребность судей в личном пространстве для работы, является не более чем обычной прихотью.

Последние десять лет государство кормило чиновников обещаниями выделить для судебной инстанции более просторное здание, но воз оставался и ныне там!

Сам кабинет своими скромными размерами был тесноват и для двоих человек — здесь же трое судей сидели в буквальном смысле друг у друга на голове.

Единственный в маленьком помещении офисный шкаф до отказа был забит всевозможными папками, файлами и бумагами. Документы стройными стопками заполняли также всё пространство между верхушкой шкафа и потолком. Документы лежали в углах кабинета, под столами и даже на подоконнике. Пачки подшитых в грубые тома уголовных, гражданских и административных дел возвышались колоннами в любом свободном уголке тесного кабинета.

Стол судьи мало отличался от общей обстановки — пачки бумаг и папок занимали добрую часть массивной столешницы, напоминая архитектурные макеты пизанских башен: так и казалось, что все эти сооружения вот-вот рухнут. Но «башни» каким-то чудом удерживали равновесие в своём неестественном положении, причём довольно долгое время, если судить по слою пыли, венчавшему весь этот колоссальный «Парфенон бюрократии».

С трудом «припарковав» свой портфель, Пилатов разыскал в бумажных терриконах на столе несколько томов с уголовным делом, которое сегодня ему предстояло начать рассматривать.

В отличие от других чиновников, осунувшихся под «грузом» системы и читающих материалы уголовных дел по диагонали, и то в лучшем случае, а в худшем — ограничивающихся лишь чтением обвинительного заключения, «состряпанного» на скорую руку прокуратурой, Пилатов в ущерб своей личной жизни вчитывался в каждую страничку. Порой это занятие становилось совершенно невыносимым, ведь всем давно известно, что следственные органы предпочитают «лепить» в материалы дел кучи ненужных и порой даже совершенно не относящихся к делу бумажек, справок и выписок из каких-нибудь нормативно-правовых актов — пихаемых туда, так сказать, «для весу».

За всю свою карьеру Пантелеймон Пилипович так и не перестал удивляться случаям подобной «впихуемости невпихуемого» в эти самые уголовные дела. Не говоря уже о списках свидетелей с отобранными у них показаниями. Так, к примеру, как-то Пилатов вычитал показания одного таксиста, подвозившего убитую в салон красоты за месяц до произошедшей трагедии! Свидетелем этого таксиста следователь сделал лишь по причине того, что подозреваемый в убийстве женщины жил «всего в четырех кварталах от этого салона».

И вот, как обычно, Пилатов открыл первый том уголовного дела.

Первым делом судья перелистал содержание подшивки с перечнем вошедших в неё процессуальных документов: постановление о задержании подозреваемого, постановление о задержании обвиняемого (того самого, который был подозреваемым до предъявления ему постановления о том, что он — «обвиняемый»), постановление о взятии под стражу и прочие формальные бумажки.

Просматривая первый том, Пилатов как опытный судья сразу же обратил внимание на одну деталь — дату ареста: ноябрь позапрошлого года. Это значило, что все полтора года после ареста подозреваемого тянулось следствие. Полтора года — исключительный срок для ведения следствия. Для продления сроков следствия на такое продолжительное время, согласно законодательству, необходима санкция Генерального прокурора!

Этот факт мог предвещать лишь самые худшие последствия: бесконечные звонки «сверху», напоминания о том, что «дело на контроле» и т. д.

Закончив с «процессуалкой», Пилатов взялся за чтение обвинительного заключения — документа, в котором следователь излагает результаты проведённой им работы для представления дела в суде. С первых строк этого документа судье бросались в глаза постоянно повторяющиеся, направленные на зомбирование читателя, фразы:

«…обвиняемый Иван Васильевич Невезухин, имея умысел на лишение жизни и действуя из хулиганских побуждений, исходя из мотивов личной неприязни, преследуя цель наживы и материального обогащения, напал в городском парке с ножом на геройски погибшего в неравной схватке рядового милиции Сидора Валентиновича Шпортько, сотрудника правоохранительных органов. Действуя с умыслом на лишение жизни, и действуя из хулиганских побуждений, исходя из мотивов личной неприязни, преследуя цель наживы и материального обогащения, и с умыслом на лишение жизни сотрудника правоохранительных органов, действуя по мотивам личной неприязни, преследуя цель наживы и материального обогащения, с хулиганских побуждений Невезухин повалил Сидора Валентиновича Шпортько на землю, после чего, действуя по мотивам личной неприязни, преследуя цель наживы и материального обогащения, с хулиганских побуждений, принялся избивать последнего ногами и руками. При этом обвиняемый, действуя по мотивам личной неприязни, преследуя цель наживы и материального обогащения…»

Пилатов не выдержал и чертыхнулся. Выругавшись про себя и немного успокоившись, судья продолжил чтение, стараясь пропускать навязчивые строчки, которыми изобиловал текст обвинительного заключения.

«…Невезухин, действуя по мотивам личной неприязни… нанес ногами многочисленные удары убитому с особой циничностью и жестокостью, чем, согласно результатам судебно-медицинской экспертизы, причинил смерть геройски погибшему в неравном бою сотруднику правоохранительных органов, рядовому милиции Сидору Валентиновичу Шпортько; чем совершил, довершил и закончил умысел на лишение жизни сотрудника правоохранительных органов, действуя по мотивам личной неприязни, преследуя цель наживы и материального обогащения и с хулиганских…»

Пилатов устало вздохнул — чтение подобной юридической «литературы», состоящей из смеси пафоса и бреда, всегда вызывало у судьи волну негодования и злости. А от поразительной бездарности и нарочитого апломба этого текста Пантелеймона Пилиповича начало мутить.

Немного успокоившись, Пилатов вновь попытался сосредоточиться на чтении.

«…после убийства обвиняемый, цинично и спокойно, не скрывая следов преступления («м-м, да им не угодишь», — буркнул себе под нос Пилатов с насмешкой), покинул место происшествия и зашёл в кафе-бар «Радуга», где его дожидалась свидетельница Анна Николаевна Каверина, являвшаяся его девушкой. Имея умысел на сокрытие преступления, совершенного с особой жестокостью и цинизмом, действуя из хулиганских побуждений… (Пилатов пробежал глазами дальнейшую «копи-пасту»), действуя из мотивов сокрытия содеянного, свидетелю Кавериной гражданин Невезухин, совершивший преступление, не сообщил, что лишил человека жизни с особой жестокостью и цинизмом… («ай-яй, вот негодяй!» — хмыкнул судья, которого абсурдность читаемого начинала потихоньку забавлять, так как с каждой прочитанной строчкой документ поднимался всё выше и выше в его рейтинге бездарности и абсурда).

Далее в тексте следовало:

«…Анна Николаевна Каверина, преследуя цель создать алиби для обвиняемого, заявила, что Невезухин отлучался на несколько минут (не более пяти), чтобы приобрести у человека, с которым он договорился по телефону, мобильный телефон неустановленной следствием марки. С этим человеком, по словам свидетеля Кавериной, Невезухин должен был встретиться в сквере-парке у здания кафе-бара «Радуга».

Вернувшись, обвиняемый Иван Васильевич Невезухин, действуя с умыслом на сокрытие (судья, прочитав эту строчку, мысленно вернулся к той части текста, в которой следователь написал о том, что Невезухин «цинично и спокойно, не скрывая следов преступления, покинул место происшествия». «Как-то определились бы хоть уже, писаки! — хмыкнул Пилатов). «После совершенного им убийства, которое он, действуя из хулиганских побуждений, преследуя цель наживы… (Пилатов пропустил очередную порцию «копи-пасты») сообщил, что человек предложил ему купить мобильный телефон без документов, что он, соответственно, отказался сделать. Тогда якобы продавец (а им, со слов Невезухина, являлся геройски погибший рядовой милиции Шпортько) пригрозил расправиться с Невезухиным ножом, если тот не отдаст ему все деньги. Далее Невезухин заявил, что, увернувшись от ножа, он выбил оружие из рук убитого и при этом поранил себе руку.

По словам свидетеля Кавериной, обвиняемый Невезухин вернулся в кафе-бар «Радуга» в сильно возбуждённом состоянии, после чего заказал пятьдесят грамм коньяку у официантки, после чего проводил свидетеля Каверину домой. По дороге их задержал патруль милиции. Более ничего свидетель Каверина показать по делу не может…

…Вина обвиняемого в инкриминируемом ему деянии подтверждается следующими доказательствами:

— Свидетель Овсянкина Елена Васильевна, официантка кафе-бара «Радуга», подтвердила, что Невезухин И. В. действительно выходил из кафе на десять-пятнадцать минут, а может, и больше. По возвращению Невезухин И. В. заказал у неё пятьдесят грамм коньяку.

— Протоколом осмотра места происшествия, согласно которому при убитом не был обнаружен мобильный телефон.

«Данный мобильный телефон не был обнаружен и у Невезухина, тогда где же этот мобильник?» — обратил внимание Пилатов.

— Результатом судебно-медицинской экспертизы.

— Результатом судебно-биологической экспертизы, которая показала, что на лезвии ножа, найденного на месте происшествия, имеются потожировые следы и следы крови, по групповой принадлежности совпадающие с группой крови обвиняемого.

— Показаниями свидетелей Лёлькина Абрама Моисеевича и Болькяна Ашота Ованесовича, которые были приглашены в качестве понятых при освидетельствовании задержанного Невезухина И. В.

— Протоколом обыска квартиры, где проживал обвиняемый Невезухин И. В.

— Результатами трассологической экспертизы, согласно которым недалеко от трупа убитого обнаружены следы обуви, соответствующие подошвам обуви, в которую был обут обвиняемый в момент задержания.

— Свидетельством о разрешении на торговлю алкоголем в кафе-баре «Радуга»…

Пилатов снова не выдержал и выругался вслух: он ещё мог с трудом понять упоминание об обыске в квартире обвиняемого, при котором ничего не нашли, но что может доказывать в этом деле «разрешение на торговлю алкоголем» в баре?!

Судья пролистал ещё несколько страниц, но на них не нашёл ничего существенного, кроме фамилий непонятных свидетелей и списка каких-то малозначимых документов.

— Ой, а Вы уже здесь, уважаемый Пантелеймон Пилипович? — спросила незаметно вошедшая в кабинет пожилая судья Лариса Матвеевна Маслова.

— Ах, это Вы?! Драгоценнейшая Лариса Матвевна! — оторвавшись от документов, поздоровался с коллегой Пилатов.

— Гляжу, Вы всё стращаетесь изучением дел острожных, Пантелеймон Пилипович? — спросила Маслова, снимая весеннее пальто.

— Да уж, стращаемся-с, драгоценнейшая Лариса Матвевна!

Маслова обожала творчество Достоевского, и на старости лет (а ей исполнилось уже шестьдесят четыре года) предпочитала изъясняться исключительно на языке классиков русской литературы позапрошлого века. Пилатов из уважения к возрасту подыгрывал причудам старушки.

— Ох, не бережете Вы себя, милейший! Так ведь и с инфарктом Микарда на пенсию уйдете…

— Миокарда, любезнейшая Лариса Матвевна! — с улыбкой судья поправил старушку. — А что делать-то прикажете-с, коли такое в державе творится?

— Да, воля Ваша, Вы всенепременно правы! Вот, скажите пожалуйста-с, случай намедни представился! Дело вчера слушали ужасное…

— Что за дело? — с интересом спросил судья.

— Ой, и не спрашивайте! Страшное дело — негодяй один невинную девицу снасиловал! Мы с госпожой из прокуратуры аж расплакались в кабинетах после заседания, так нас рассказ потерпевшей поразил! Ох, бедняжечка, как же можно было так издеваться над несчастным дитятком!

— Развращение малолетних? — уточнил Пантелеймон Пилипович.

— Нет, Боже упаси, этого ещё не хватало! Однако девочке всего-то двадцать с лишком лет давеча исполнилось… Такая молодая, а уже инвалидность, ох…

— Так сильно избили?

— Нет, нет! Там всё хуже, гораздо хуже!

— Так что же?

— У бедняжки тяжелейшая психологическая травма — после случившегося ходить не может. Да, да, последствия шока! Представляете, в коляске на суд привезли-с!

— Так что же всё-таки случилось? — продолжал допытываться Пилатов.

— Ой, а как бедненькая плакала, так растрогала нас своим повествованием, что я аж решение сразу вынести не смогла! Десять лет строгого режима, и то, пожалуй, мало для такого негодника! Вот представьте себе, любезнейший Пантелеймон Пилипович, она стояла себе на автобусной остановке… а этот негодяй, нет, ну Вы только подумайте — она ведь гуляла с ним пару раз в парке до этого случая… а этот негодяй увидел её там одну и возгорел нечестивым желанием! Завёл в кусты и вынул… Ой, как же это сказать, срам-то какой! — Маслова наклонилось к Пилатову и тихо шепнула:

— В общем, склонил он её к оральному лобызанию! Представляете! — старушка отодвинулась от судьи и уставилась на него с намерением насладиться возникающим на его лице выражением ужаса. Однако увидев, что вместо охов, вздохов и широко открытых глаз лицо судьи выражает глубокую сосредоточенность и задумчивость, Маслова решила, что её речь не произвела должного эффекта, и напомнила Пилатову о трагических последствиях инцидента:

— Бедняжка, у неё до сих пор такой шок, что она ходить не может-с… Она ж после того случая неделю из дому не выходила, в постели лежала, мучилась! А вот теперь совсем ходить перестала, у неё и справка есть!

— Справка? — переспросил Пилатов.

— Да, справка! Врачи пишут, что у девочки «стресс»!

— А что подсудимый — сознался? — уточнил судья.

— Ой, да какое там! Негодяй ещё тот! Говорит, что она сама… Да я эту тварь дрожащую, что возомнила, якобы право имеет, и слушать не желаю! Нет, ну Вы представляете себе, уважаемый Пантелеймон Пилипович — он заявляет, что ни к чему бедняжку не принуждал, и что она сама попросилась… а потом говорит… нет, ну как он может такое про бедняжку говорить-то, Вы бы её видели, это ж ангел, спустившийся с небес, это ж невинная овечка… а этот негодник про неё… что она сама захотела в рот… ой! — осеклась Маслова и покраснела от того, что едва не сказала вслух страшное слово. — И вот, он заявляет, что она потом с него деньги потребовала, а он и не дал, а она на него, мол, заявление и подала! — задыхаясь от волнения, продолжала старушка. — И как же ему ещё наглости хватает заявлять такое?!

— Ну а что же эксперты? Свидетели есть? — уточнил Пилатов.

— Ой, да какие ж там эксперты? Бедняжка тогда так разволновалась, что месяц в депрессии лежала, лишь потом нашла в себе силы на подлеца этого, на тварь дрожащую, заявить в милицию!

— Да уж, подлец человек! — кивнул Пилатов, а про себя закончил цитату из произведения излюбленного писателя своей собеседницы: «…и подлец тот, кто его подлецом называет!»

— Ох, Достоевский! — ахнула и причмокнула губами Маслова. — Великий гуманист! Как же Вы правы, любезнейший Пантелеймон Пилипович. — Однако хорошо, что прокуратура под свой контроль дело взяла! Милиция ведь два раза отказные по делу давала… А прокурорша, милейшая женщина, между прочим, прониклась несчастьем бедной девочки!

— Скорее прониклась возможной долей дохода с парня! — пробормотал себе под нос Пилатов, но так, чтобы Маслова его не услышала, и, немного подумав, спросил вслух:

— А, кстати, кто же сей благородный государственный обвинитель?

— Так ведь Елизавета Пална, и никто иначе-с! Милейшая, к слову сказать, женщина, широчайшей души человек! — всплеснула руками Маслова.

— Да-да, действительно широчайшей! — ответил Пилатов, мысленно улыбаясь комплименту Масловой в сторону её подруги: судья прекрасно помнил крупногабаритную служительницу древнеримской богини Юстиции со злыми, черными почти крысиными глазками. Он не раз встречал Елизавету Павловну на рассматриваемых им делах в качестве государственного обвинителя и помнил, как обозлена эта очень-очень полная женщина, страдающая от катастрофического дефицита как обаяния, так и внимания со стороны сильной половины человечества. За это она, по видимому, и вымещала свою злость и обиду на мужчинах, попавших волею судьбы или злого рока на скамью подсудимых.

Конец ознакомительного фрагмента.