Смерть ничего не решает

Антон Лик, 2020

Много лет прошло с тех пор, как Наират пал перед степняками. В старинных дворцах теперь сидят нойоны и кунгаи: возлежат на подушках, пьют дорогие вина и устраивают кровавые игрища ради потехи. Но война для наиратского каганата не прекращается ни на день. Изгой, которую в буквальном смысле сбросили с небес за подлое убийство на дуэли. Вахтангар, оказавшийся в бегах и вынужденный прибиться к разбойникам. Поэт и книжник, которому предстоит стать лазутчиком в дикой и жестокой стране. А ясноокий каган стар, и, значит, схватка за белую кошму уже идет. Перед вами первая книга дилогии «Наират»: жесткая, атмосферная, не уступающая лучшим образчикам переводного фэнтези!

Триада 2

Элья

Иногда научиться ползать сложнее, чем научиться летать. И здесь многое зависит от учителя.

Кырым-шад, хан-кам

Ты еще не видишь Понорки. Но уже чувствуешь их. В том мошь и благословение Наирата.

Трус, глупец, обманщик, или Снова о трех уродцах.

— А я тебе говорю, что она-таки дохлая! Нашто ты ее хапал? Говорила — не тронь? Говорила?!

Визгливый голос расколол мозаику сна. Вдребезги разлетелось лицо доктора Ваабе, ухнула в темноту чья-то спина с воткнутым ножом, растворились друг в друге воины-люди и острокрылые фейхты. Пустоту сразу же заполнили монотонный скрип и боль.

Не открывая глаз, Элья застонала.

— Говорил же тебе, Арша, не дохлая она. — Второй голос был грубее и тверже. Совсем как доски, об которые колотился затылок. — Скланы-та живучия. Вона как задергалася.

По телу прошла судорога. Невыносимо! Прижаться к полу лопатками, хоть как-то удержать жизнь, разлетающуюся искрами сквозь прореху.

— А я говорю, все равно сдохнет. Крыльёв-таки нету, нету крыльёв!

Крыльев больше нет.

Элья скрючилась на соломенной подстилке, натянув кусок мешковины в тщетной попытке защититься от холода.

Надо терпеть.

— Эй ты, на-таки. — Арша, хозяйка визгливого голоса, поставила на пол миску с кашей и привычно толкнула в сторону Эльи. — Ешь-таки, а то помрешь.

Фраахи порадовался бы, старый дерьмоглот. Его затея. Но почему не сразу в утилизацию? Хотел, чтобы помучилась перед смертью? Значит, добился своего. Вот только агония слишком затянулась.

Или, наоборот, это спасение? Скэр помог, как сумел? Видимо, так.

Да, она выживет. Как и должно фейхту. А потому — терпеть, терпеть и снова терпеть.

— Так-таки не ест, — громко пожаловалась Арша. — Таки сдохнет. Неча было лезть! Режется солдатня с крыланами? Так нехай себе и режется. Че полез? Вот когда б и нас тож порезали, а, Вольс?

— Так не порезали ж, — возразил Вольс, такой же уродливый человек, как и Арша. — А времечко такое — кто скумекал, башкой рискнул, тот и состоянию заделал. Радуйся, дура, что твой муж клювом не прощелкал, когда оказия вышла.

До чего же они громкие, до чего неряшливые, до чего бесполезные. Икке… Хотя у людей вроде иначе. Непонятно. Но икке везде одинаковы.

Икке умирают. Элья — не икке. Фейхт. Выживет.

— Чудная оказия! Из кустов скакануть, схватить первый попащий сверток и деру дать. Да ковер, в котором эта тварь завернутая была, и то поценьше будет. Не, ты не лапотник — ты умник засратый. А гадина эта таки сдохнет.

— Не ори. До Каваша немного осталось, успеем.

Вол медленно тащил повозку. Та скрипела, подпрыгивая на корнях и каменьях, и норовила завалиться на бок. Звякало железо в сундуках, дребезжали горшки, воняло мокрым деревом, смолой и человеками. Шумные они. Грязные и надоедливые.

— Ешь-таки, — Арша палкой подпихнула плошку, повторив приказ. — Ешь.

Права. Чтобы выжить, надо жрать.

Элья протянула руку, попытавшись зацепить край плошки. Пальцы схватили воздух. И во второй раз тоже. А в третий окунулись в холодное клейкое варево. Зато получилось не опрокинуть. Уже достижение.

Надо набираться сил. Тогда будет шанс выбраться из клетки на своих ногах.

— Ты-таки смотри, чтоб как взапрошлый раз не было! — Арша суетилась. Она металась по повозке, заглядывая то в один сундук, то в другой. Доставала что-то оттуда, примеряла, потом снова прятала. — А ты-таки не гляди! Не гляди! Ишь, зыркалы вылупила.

Она погрозила Элье кулачком, потом, видимо решив, что этого не достаточно, подхватила длинную палку и ударила по прутьям клетки.

— Да перестань-та, — вяло отозвался Вольс. — Город уж.

Повозка затряслась, мелко и часто. Потянуло смрадом сточной канавы, дымом и навозом. За полотняной стеной закипели голоса. Сталкиваясь друг с другом, они мешались, угасая до едва различимого бормотания, чтобы выплеснуться вдруг истошным визгом.

— Дорогу! Дорогу!

— Рыба! Све-е-е-е-жая рыба!

— Куда ты прешь? Прешь-то куда? Мать твою…

Голоса наплывали лавиной, перемежаемые лязгом, скрежетом, ревом и ржанием. Наконец, повозка, вздрогнув, остановилась.

— Ты чего-эта вынарядилась? — Впервые в голосе Вольса сквозило раздражение.

Не будь ей так плохо, Элья бы рассмеялась. Это он Арше? Ревнует, что ли? Кому она, человечка чумазая и завшивевшая, нужна?

— Таки город, город-таки! — застрекотала та. — А ты сам, сам-таки по шлюхам пойдешь? Зенки твои бесстыжие!

Они еще долго ссорились, как-то глупо, бессмысленно, как могут только икке, пусть и человеческого рода. И Элья, устав от чужих ссор, отползла в угол. Устроившись в полуметре от прутьев, она попыталась дотянуться до них правой рукой.

Получилось.

Пальцы левой схватили воздух. Ничего. Элья повторит. И будет повторять столько, сколько понадобится. Без крыльев жить невозможно? К демонам теории умников вроде проклятого Ваабе.

— Спокойно сиди, — велела, заглянув в повозку, Арша. — Завтра торговать будем.

— Жуть жуткая! Тварь редкая! Серошкурая! Живая крылана! Всего за полмедяка на погляд, еще «жеребка» — тухлятиной кинуть, два — тыркнуть палкой, только не до смерти! — Арша верещала, умудряясь перекрикивать ровный гул рыночной толпы. Голос ее вызывал рвотные спазмы и отвращение к себе.

Элья тряхнула головой и от слишком резкого движения едва не упала. Проклятье!

— Крылана! В живку, какова она есть! Всего за полгроша на поглядеть!

Пусть глядят. Кидают. Тыкают. Элье плевать и на них, и на их ненависть.

Из щели высунулся крупный жук. Его надкрылья проблескивали прозеленью, а короткие усы настороженно щупали воздух. Вот жук пополз по земле, шустро перебирая лапами. Элья попыталась накрыть его ладонью. Почти вышло.

Жук — не прутья. Шустрый. Тем лучше.

— Господине! Живая тварь! — Арша завела свое. И от окрика этого жук замер, позволяя поймать себя.

Получилось! Жук под рукой ворочался, щекотал ладонь, шевелил надкрыльями и грозно пощелкивал, но вырваться не мог. А вот Элья могла его раздавить. Или оторвать крылья и бросить, чтобы жук медленно подыхал среди других жуков…

Она подняла руку и, почти позволив доползти до дыры в полу, снова накрыла, но уже левой.

Определенно, координация улучшалась. Жаль, что клетка слишком тесна, чтобы встать. На четвереньках Элья передвигалась почти нормально, разве что влево слегка заносило. И от резких движений руки подламывались.

Интересно, если жуку крылья оборвать, он тоже начнет спотыкаться?

— Господине! Изъявите милость! Крылана, всего полжеребка! Живая!

— Что, прямо там? — Эта тень — высокая и уверенная, и Аршина перед нею гнется, едва ли не стелется по мерзлой земле. — Живая склана?

Элья попыталась перехватить скользкое жучиное тело. Пальцы слушались плохо. Это из-за крыльев или из-за холода?

— А то! Живая! Совсем живая! Таки не сдохла, — последние слова Арша произнесла с явным недоумением. — Сами, сами, господине, убедитеся. Полгроша всего.

Полог скользнул в сторону, впуская в палатку свет. Тонкий луч растянулся ослепительно-белой полосой, лизнул прутья решетки, резанул по глазам, заставляя зажмуриться, и откатился назад, замерев у самого порога. Тень, та самая, с властным голосом, замерла там же, у ног ее плясали пылинки, а глядеть выше Элье было не интересно.

Жучиные лапки скребли по пальцам. Еще чуть-чуть и вывернется.

Человек ступал мягко, хотя особо выхаживать было негде — клетка занимала почти весь шатер — и приблизился вплотную. Элья услышала ровное дыхание и тихий скрип кожаных ремней. Чуть позже почувствовала запах — лавандовое масло, розмарин и фенхель.

— И вправду склана. Бледная она какая-то у тебя. Белая почти… А крылья где?

Крылья жук прячет. Упрямый. Плотно прижимает надкрылья, защищая тонкое полотно мембраны. Но Элья доберется. До нее ведь добрались, а значит и она право имеет.

— Таки не было, — голос Арши скрипнул особенно противно. Боится, что накажут за такое шельмовство? — Таки подобрали дохлую совсема. Она поначалу и жрать-то не хотела.

Ноготь подцепил жесткий край, потянул, отводя хитиновую шторку.

— И где подобрали? Только смотри у меня, соврешь — шкуру спущу.

— Так это… того… таки ехали-ехали, а тама лежат. Ну эти которые, и сдохлые совсемака. И кровищи-то, кровищи, я Вольсу-таки говорю, поехали, а то порежут. А он-таки — нет. Поперся. Таки говорит, тама наши этих побили и погнали, и от ее-таки приволок. Я ему — а на что, а он мне — таки пускай.

— Назови место, дура.

— Ну это… за Симушницами, тама, где поворот на заброшенную факторию.

Элья крепче сжала жука.

Значит, не такая фактория и заброшенная. И портал там, по всему — вполне рабочий, только наверняка жрет эмана на порядок больше, чем обычный. Но зачем спускать через такую воронку целый отряд, к тому же с риском подставить его на под удар? А удар, надо сказать, последовал незамедлительно и весьма крепкий, если судить по словам Арши…

— И сколько ты здесь еще стоять будешь? — спросил человек, похлопывая толстой плетью по сапогу.

— В городе?

— В городе. На рынке. На этом, демоны тебя побери, месте!

— Таки… два… три дня. Уплочено! По честности уплочено. Вольс-таки кузнечным торгует, а я с нею, с нею вот.

— Пойдем поговорим, бабка.

Люди убрались, и Элья, отодвинув на время вопросы — мысли были такими же тугими и неловкими, как мышцы — занялась жуком.

К сожалению, крыло, хрустнув, выдралось с куском панциря. Желтоватая жижица измарала пальцы, а жук подох. Стало скучно. И люди потянулись бесконечной вереницей: по одному, по двое, по трое, держась за руки, подпихивая друг друга локтями, указывая пальцами, матерясь. Они пинали клетку, тыкали палкой, норовя попасть по телу — с каждым разом уклоняться получалось лучше — плевали и ненавидели.

Их беспомощная ненависть утомляла, поэтому, когда Арша выпихнула последнего посетителя, Элья обрадовалась.

— Таки живая? — Присев на корточки у самой клетки, Арша печально покачала головой. — Много, да?

Много. Шумно. И холодно очень.

— На вот рогожку. — Арша, намотав на палку что-то бесформенное и воняющее плесенью, сунула между прутьями. — Таки бери, а то околеешь.

Рогожка не очень помогла, и поспать толком не получилось.

А утром Элью купили.

— Грязь, грязь, грязь… Всевидящий, сколько грязи! Туда! — Женщина указала на исходящую паром кадку. — Садись.

У нее было круглое лицо с мягкими, чуть отвислыми щеками, белые волосы и красные распаренные руки. Не обращая внимания на стражника, что молчаливой тенью замер в углу комнатушки, женщина содрала с Эльи остатки одежды и толкнула к кадке.

— Мыться.

Вода обожгла кожу. Пальцы сдавили плечи, толкая вниз, в кипяток, а на голову полилась едкая жидкость. Элья попыталась выскользнуть, но женщина оказалась слишком сильна. Вцепившись в волосы, она то окунала Элью, то вытягивала, выворачивая жгутом мокрые пряди.

Элья, стиснув зубы, молчала.

Первым не выдержал стражник, сказал:

— Полегче, Шуда, утопишь еще.

Тогда отпустили, позволяя вдохнуть.

— Грязная, — отозвалась Шуда, расплываясь лживой улыбкой. — Грязь — плохо.

Стражник только хмыкнул, когда она стряхнула на пол комок мокрых волос. Наверное, он тоже понимал, что икке даже ненавидеть по-настоящему не умеют. Кусают исподтишка, а кнут покажи…

У человека, который привел Элью сюда, кнут имелся. Короткий и толстый, он посверкивал серебром и был совершенно бесполезен в бою. Зато Арша, глядя на этот кнут, кланялась. Хотя и не переставала торговаться, твердя про «дюже редкостную тварь». И человек, злясь, набавлял, по монете, по полмонеты, пока, озверев, не пообещал в качестве оплаты намыленную веревку.

А потом клетку открыли и велели выползать. Выползти получилось. Встать тоже. И не упасть на первом шаге. А после третьего подняться и сделать четвертый. Человек сперва наблюдал, не помогая и не мешая, а когда надоело, связал руки и повел.

Неспешным шагом он пересек базарную площадь, где сырая солома и кожура орехов прикрывали грязь и нечистоты, свернул на улочку и, пройдя по гнилым мосткам, выбрался к городской стене.

— Живая? — поинтересовался он, сплевывая под ноги.

Элья не ответила. Она смотрела. На шатры, растянувшиеся вдоль стены. На шесты, увешанные пучками конских хвостов. На коновязи, лачуги, шатры и людей. На уродливое строение в два этажа, над входом в которое висела крашеная доска.

— Правильно. — Человек по-своему истолковал взгляд. — Тебе туда.

Он и передал Элью беловолосой Шуде, велев привести в «надлежащий вид», и подкрепил приказ несколькими монетами. Но то ли денег оказалось мало, то ли ненависти много. Элья не знала.

Терпела. Ждала. Молча напялила принесенную Шудой хламиду. Легла на скамью, когда позволили. Встала, когда приказали.

Подчиняться приказам было разумно. Пока.

Этот шатер выделялся размерами и показной роскошью полога. На бирюзовом шелке уместился целый мир, вышитый золотой нитью. В нем под пристальным взглядом огромного солнца крохотные люди на крохотных лошадках воевали с другими людьми, побеждали, вели пленных, казнили их. Последние сценки были выписаны с особым тщанием.

— На что выпялилась?! — рявкнул стражник, перехватывая копье. Стражи здесь хватает, но охраняют не Элью, а человека в шатре.

Он — гебораан, если может позволить подобную роскошь. И шест с семью конскими хвостами да парой золотых шнуров, вероятно, рассказал бы многое, умей Элья читать этот язык. Но она не умела и потому просто ждала, разглядывая картинки. А заодно и проверяя границы дозволенного.

Рисованные люди были жестоки.

— Посажный Урлак готов принять. — Наружу выглянул лысоватый мужчина. — Посажный Урлак велел без стражи. Желает самолично беседовать.

Мужчина выбрался наружу, а Элью не слишком-то вежливо подтолкнули в спину. За такое на Островах сперва бьют наотмашь, а потом вызывают на разговор в тесном дворике.

Внутри воняло мехами: старыми, переложенными для сохранности полынью, но оттого лишь более смрадными. Иногда враг прячется за вонью. У самого входа стоял стол — приземистый, никакого выигрыша по высоте в случае чего — за которым цепочкой вытянулись сундуки с покатыми крышками. А вот между ними можно поплясать и против нескольких противников. Масляная лампа да тренога с россыпью углей разбавляли темноту до блекло-сиреневых сумерек.

Эмана нет. Стражи нет. Оружия тоже нет.

— Мой род следует обычаям предков, — тихо сказал кто-то. — Простые дома — для детей, женщин и рабов. Воин же никогда не должен забывать о том, кто он есть.

Хозяин шатра, стоял у дальнего сундука. Сразу и не допрыгнуть.

— Ты понимаешь меня? Наш язык? По глазам вижу, понимаешь. Хорошо. Понимание — это уже много. Иди сюда. — Легкое движение, от которого всколыхнулся воздух, и на другом конце шатра вспыхнул свет. — Расскажи о себе.

Посажный — знать бы, что означает сей титул — Урлак был болезненно худ.

Костистое лицо его со скошенным вяловатым подбородком и узкими, приподнятыми к вискам глазами разительно отличалось от прочих лиц, виденных Эльей. Она даже не сразу поняла, что причина не в чертах, но во взгляде, отстраненно-задумчивом и холодном. Большинство наирцев, встреченных ранее, горело ненавистью изнутри. Этот был словно заморожен.

— Садись. — Урлак указал стул, единственный в шатре и явно чуждый месту. Россыпь подушек на белом ковре смотрелась куда более гармонично. — Почему у тебя нет крыльев?

— Потому что их отрезали.

Вопросы этого человека не следовало игнорировать, но Элья не знала, какого еще ответа он ждет. А ведь ждет, притом терпеливо. С левой руки его нефритовой змейкой свисают четки. Змейка ползет, перестукивая чешуями-бусинами, отсчитывая мгновенья.

Щелк-щелк-щелк — вряд ли Элью пощадят.

Щелк-щелк — люди убивают склан.

Щелк — склан тоже убивают склан.

Иногда в спину.

— Почему их отрезали? — Он поднял руку, и змейка зеленой лентой обвилась вокруг запястья, скрываясь в широком рукаве халата. — И кто? Люди?

— Нет.

— Твои сородичи?

— Да.

— Это ведь не ритуал, так? Нарушение закона? Гораздо вероятнее. В некоторых городах Лиги вору отрубают руку. Клеветнику вырывают язык. Насильнику… Впрочем, важно не это, а то, что все действия символичны. И мне интересно, за какое преступление у вас положено лишать крыльев?

Элья всмотрелась в его глаза, пытаясь понять, что скрывается за вымороженностью. Тугая голова не соображала. Это опаснее, чем плохо слушающиеся руки.

Теперь мысли часто разлетались осколками, как сон про доктора Ваабе. Раньше такого не было. Всё из-за крыльев. Из-за них тело чужое и в голове пусто-пусто. Как у икке или хуже.

— Говоришь ты, пусть и неохотно, но довольно чисто. Полагаю, случалось спускаться и неоднократно. Фактории? Наемники? Разведка? Или самое пекло?

Он был отвратительно проницателен. Да, Элья понимала их наречие, могла и разговаривать. Была отличная практика. Вранье, что наирцы скорее умрут, чем расскажут что-то.

Урлак усмехнулся.

— Достаточно необычна, чтобы заинтересовать. Достаточно упряма, чтобы удержать интерес. Достаточно живуча, чтобы его выдержать. Хорошее сочетание.

Под коркой льда проскользнуло удовлетворение, но чем именно — Элья не поняла.

— Молчание в данном случае вовсе не золото, — заметил Урлак, подходя ближе. Слишком уж близко, чтобы можно было чувствовать себя в безопасности. Пальцы его, словно невзначай коснувшись щеки, скользнули к подбородку. Жесткие, они пахли железом и вызывали отвращение, но на попытку отстраниться последовала команда:

— Сиди смирно. Я ничего тебе не сделаю.

Волосы, шея, плечи… Что ему нужно?

Еще одна команда:

— Встань. Повернись.

Умеет приказывать. Странный осмотр продолжился. Человек желает удовлетворить свое любопытство? Пускай. Он ничем не лучше тех, которые приходили в Аршину палатку, и ничем не хуже их. Обыкновенный.

— Что ж. — Урлак отступил. — Мне, пожалуй, иногда везет. До идеала далеко, но с мужчиной было бы еще сложнее. Садись. Ты голодна? Если нет желания говорить, можешь кивнуть.

Элья так и сделала.

Ворох подушек, а между ними двурогий канделябр с парой толстых свечей. Белые круги блюд. Ни одного ножа. Запах жареного мяса вызывает тошноту, вкус почти не чувствуется, но есть надо.

Урлак наблюдает. Пускай.

Стол низкий до того, что сидеть за ним не получается, а если прилечь — так не получается есть. По пальцам течет горячий жир, который приходится слизывать, иначе они будут скользить на рукояти…

— Не переусердствуй, — наконец, соизволил заговорить Урлак. — Это не жадность, просто наша еда может оказаться слишком непривычной.

Пожалуй, он был прав. Самой бы следовало подумать. Да и драться с набитым животом плохо.

— Некоторые полагают, что вы питаетесь сугубо нектаром. Или — как там? — дерев плодами, неоскорбленными землею.

— Ошибаются. — Разливающаяся по телу сытость на некоторое время примирила Элью и с Урлаком, и с жизнью вообще. Определенно, она становится похожа на икке: только и надо, что пожрать да поспать.

— Я рад, что ты все-таки решилась заговорить. Это во многом облегчит задачу. Вина? Белое валесское, розовое из Шади, красное… Пожалуй, красное. — Он наполнил кубок.

Вино темное, в черноту и сладкое до омерзения, но Урлак приказал:

— Пей. Привыкай. Он любит именно этот сорт.

Винная патока склеила горло. Урлак же, щелкнув нефритовыми косточками четок, продолжил допрос:

— Ты можешь творить волшебство склан?

— Нет.

— Совсем?

— Совсем.

— Жаль. Но мы это немножко проверим. Потом. Умеешь танцевать?

— Что?

— Танец. Движение под музыку.

— Нет.

Вино пробудило наглость, и Элья, уже не стесняясь, разглядывала человека. Посажный богат. О том говорит и халат его — кажется, правильно говорить кемзал — из плотной парчи с оторочкой из собольего меха; и широкий пояс, украшенный золотыми бляхами. С пояса на коротких ремешках свисают короткая толстая плеть да деревянный пенальчик с наличниками тонкой чеканки. Вряд ли что-то боевое, скорее, коробка для перьев. На руках князя перстни, на плечах цепь с желтыми топазами. А вот подвеска на ней простая — круг, разделенный пополам. Серебряная кайма, белая эмаль и черная эмаль: внизу тоже чтят Всевидящего, пусть и по-своему.

— А играть музыку можешь? Кеманча? Риг? Сагаты? Селембина?

Снова нет. Во-первых, Элья понятия не имела, что такое кеманча да и все остальное. Во-вторых, музыка — для дьен.

— Тогда чтение? Мне доводилось слышать, что бывают женщины-чтецы.

Что ему вообще нужно? Да, Элья умеет читать — а кто не умеет? — но она не чтец. Она — фейхт, воин. Была.

— Воин? — переспросил Урлак. Повозился с поясом и толкнул через весь стол пенальчик.

Внутри оказались не перья, но разнообразнейшие стила. Элья перебрала несколько, выбрала одно, уперла в столешницу, надавила, стараясь почувствовать прогиб. Неплохо. В полторы пяди длинной, удобно лежит в ладони, а голубоватый оттенок шепчет об измененной стали. Элья показала стило Урлаку.

— Что ж, воин это тоже забавно, — произнес посажный. — И верни на место второе стило, мне не доставит удовольствия вытаскивать его из твоего рукава. Или собственной шеи.

Элья вытряхнула в коробку тончайшую спицу, качество которой не требовало даже проверки.

— Ты ему Ему определенно понравишься, склана.

— Кому?

Ее не собираются убивать. Во всяком случае пока. Урлак любезен, дружелюбен и, несомненно, расчетлив. Вопрос в том, чем обернется его расчетливость для Эльи. Но выбирать пока не из чего.

— Я нахожусь сейчас в презанятной ситуации. — Урлак вновь разлил вино по кубкам, и на сей раз Элья не стала ждать приказа. — Мне придется рассказывать простые вещи существу, которое я планирую поместить в непростую ситуацию и извлечь из этого пользу. Если в общих чертах, то… Всевидящий наградил Светлоокого кагана Тай-Ы, да продлятся годы его в радости и благоденствии, двумя сыновьями. Старший, наследник — тегин, владетельный князь Аррконы, Юкана и Таври, светлейший Ырхыз не так давно отметил двадцать первую весну, младшему, благословенному князю Аххры, Юым-шаду скоро будет три.

Вино горчит. Пускай. До дна и перевернуть: темные капли падают в ладонь. Они похожи на кровь, только не чернеют. Урлак не обратил внимания на выходку, он рассказывал. О ком? Тегин? Наследник? Это сын местного Владыки.

У Эльи со Скэром тоже могли быть дети. Наверное. Скэр — сволочь, а с тегином Элья не знакома, но стоит ли ждать чего-нибудь хорошего от людей?

Урлак проигнорировал протянутый кубок, лишь заметил:

— Сейчас лучше слушать, а пить будешь после, — и гораздо более жестким тоном: — Тебя изгнал собственный народ, следовательно, тебе придется учиться жить здесь. Если ты не научишься — умрешь. Может статься, это произойдет даже раньше, чем тебе в голову придет сама мысль учиться. Вас достаточно ненавидят, чтобы на твою казнь собралось все население этого городка. Или Ханмы, если мне захочется устроить представление в столице. Каган оценит, тем паче, что твоя смерть никоим образом не повредит переговорам. Понимаешь?

Он говорит о золотых фигурках на синем шелке, коленопреклонных, умирающих во имя чужой победы. Он не знает, что без крыльев Элья уже труп.

— И умирать ты будешь медленно. Не так долго, как длится эта война, но достаточно, чтобы удовлетворить ненависть народа. Поверь, склана, я не пугаю тебя, я лишь показываю возможные варианты. И искренне удивлюсь, если тебе придется по душе тот, в котором с тебя снимают шкуру на главной площади Ханмы.

— Не надо. — Элья мотнула головой. Дикари. Они еще большие дикари, чем ей казалось. Жестокие, жадные до крови и чужой боли. — Я готова слушать.

— Замечательно. Итак, тегин Ырхыз личность в высшей степени неординарная и столь же неоднозначная. Мальчик, бесспорно, талантлив, хотя имел не так много возможностей эти таланты проявить. Тем и важен для него любой новый шанс, каковым и является грядущее подписание мира.

Мир? Что ж, переговоры начались давно, сразу после рубки при Вед-Хаальд.

— С одной стороны, несомненно, формальность, с другой — пусть народ славит не только победителя, но и миротворца.

— А с третьей — у вас какие-то сложности? — Элья спросила наугад.

— Никаких сложностей, скорее случай, который вполне может оказаться счастливым. И для тебя в том числе. Ты поможешь Ырхызу и получишь место в его свите, а это означает защиту и возможность жить, пусть не так, как прежде, но и не так, как сегодня утром.

— Вы хотите, чтобы я…

— Рассказала чуть больше о ваших законах, о традициях, о привычках. О тех, кто должен сказать со стороны склан железное слово и поставить свою фамильную печать под договором! — Вот теперь он нервничал. Чешуйки-костяшки летели по нити четок уже беззвучно, но быстро, и все больше ускоряясь.

Он не врет, но явно недоговаривает. И на вопросы вряд ли станет отвечать. Но Элья все же задала:

— Почему вы считаете, что я смогу рассказать что-либо об участниках переговоров, я ведь просто…

— Просто свалилась с неба. В стороне от основных путей, вблизи от старой фактории, где все-таки, как я понимаю, портал работает. В дни, когда эмана еле хватает на самые неотложные нужды. И спустилась ты с охраной. Была рубка, были раненые. Были и убитые. Спрашивается — почему? Кому и зачем нужно тратить эман и сопровождающих на изгнанницу? Молчишь… Твое право. Что ж, так ему даже интереснее будет, он у нас любит загадки разгадывать.

Внезапно нефритовая змейка выскользнула из пальцев и упала на ковер, Урлак вздрогнул и заговорил совершенно иным тоном:

— Тегин меняется. Он и прежде был несколько неуравновешен, но после ранения стал… как бы это выразится… еще более странен. Это пока не проблема, но вполне может ею стать. Ты должна об этом помнить всегда.

Элья прикрыла глаза. Стабильность паршивости: постоянно только то, что одна мерзость сменяется другой. А выбор… Его иллюзия красочно проиллюстрирована на стенах шатра.

Она уже труп. Но трупом можно стать по-разному. Тому икке хотя бы больно не было. Наверное.

— Не обманывайся мыслью, что сможешь влиять на него. — Урлак подобрал четки. — Просто постарайся понравиться. Это твой единственный шанс. Используешь — будешь жить, не используешь… На все воля Всевидящего.

Воля Всевидящего и вино на дне бокала. Воля Всевидящего и решение, которое на самом деле уже принято. Воля Всевидящего и надежда, которой можно себя тешить.

А думается туго. В голове, залитой красным вином, одна-единственная мысль осталась: выжить. И отгоняя ее, Элья задала вопрос, который в данный момент показался наиболее важным:

— И вы не боитесь, что я его убью каким-нибудь стилом? Как врага своего народа?

— Хотел бы я посмотреть на эту попытку, — усмехнулся Урлак. — Как и на ее последствия для тебя. Кстати, ты говоришь о том народе, который отрезал тебе крылья и бросил умирать внизу?

Элья незаметно закусила щеку. Нет, конечно нет. Среди них множество хороших: и малышка Маури, и дядя, и Лаэн. Множество тех… Тех, кто подобно Раарду предпочел отвернуться.

Они ведь знали! И предупредить могли. Или нет?

— А вам какая выгода? — второй вопрос, лишенный смысла. Похоже, Элья бездарно расходует шансы в этом разговоре.

— Твоими устами сейчас управляет глупость, дерзость или вино? — холодно спросил Урлак. — Я сделаю вид, что причина — в крепком напитке из Катурра. И в том, что ты плохо себе представляешь, какие вопросы можно задавать посажному Урлаку, а какие — нет. Не считай себя чем-то большим, чем ты являешься. А являешься ты лишь подарком одного благородного человека другому благородному человеку.

И снова он говорил правду. Впрочем, Элья чувствовала, что кроме озвученных причин, были и другие. Раньше она без труда бы их разглядела. Как видит сейчас, что лед в глазах посажного — та же ненависть, только глубоко примороженная и обузданная. До поры.

— Подробности лично для тебя ничего не изменят, лишь помогут легче справиться с ролью. Но их мы обсудим в дороге. Из важного… — Урлак коснулся подвески, затем обеими руками век. — Я надеюсь, ты веришь во Всевидящего, Создателя и Разрушителя, Дающего и Берущего?

— Верю.

Копыта разбивали лед, мешая его с землею и жесткой травой. Черная жижа оседала на конских ногах и, к вечеру леденея, застывала каменной коркой. Каждый вечер её счищали, уговаривая лошадей потерпеть. И ведь терпели, пар выдыхая. Лишь влажные от дневного бега шкуры вздрагивали, когда больно становилось.

Элья постепенно привыкала к этому странному ритму, подчиненному одной-единственной цели — движению вперед. К запахам — конского и человеческого пота, навоза, дыма костров и приправленной острыми специями каши. К звукам — ржанию, голосам, звону, лязгу, топоту да скрипу. К ломоте во всем теле, вытеснившей боль заживающих ран, и каменеющим мышцам ног — прежде ей не доводилось столько ездить верхом.

Пожалуй, хуже всего было с холодом, от которого не спасал ни огонь вечерних костров, ни толстая куртка на меху. Он забирался под одежду, оседал на губах мелкими кусками льда и болью в горле, мешая говорить.

Впрочем, к этому Элья тоже привыкала.

Как и к суетливому толстяку в просторных черно-белых одеждах с символом Ока Всевидящего. Жрец — харус по-местному — появлялся по вечерам вместе с переносной треногой, котелком да кусками желтого воска.

Каждый раз одно и то же: угли, резковатый запах горящих трав, воск, что расплавлялся до мутной жижи; снова травы, уже в котелок; глухое бормотание; и очередная табличка, на которую воск выливали. А потом, повинуясь требованию охранника Паджи, Элья оставляла на воске отпечаток ладони. Когда левой, когда правой, когда обоих. Таблички харус не выбрасывал, но складывал в другой мешок.

Зачем? Элья не спрашивала. Впрочем, ответов все равно не было бы.

Вскоре вышли на Красный тракт, по словам Паджи — величайшую из всех дорог. Она и вправду была хороша: массивные плиты из темно-красного камня до того плотно прилегали друг к другу, что между ними не росло ни травинки. А порой и стыки проглядывались с трудом.

Ехать стало легче. Дорога тянулась прямой линией, прорываясь сквозь припорошенные ранним снегом поля, темные полосы ельников и прозрачные, видные на сотни метров вперед березняки. Встречались люди, повозки и телеги, запряженные медлительными черношкурыми волами, порой целые обозы беженцев-переселенцев, зачастую растягивавшиеся на полдня пути. И тогда над Трактом летел громкий упреждающий крик:

— Дороги! Дороги посажному князю!

Посажный — значит посаженный на владение, принявший милость из рук Ясноокого Кагана; высочайшая честь, доходная должность. Но мысли свои Элья предпочитала держать при себе, равно как и наблюдения. К примеру, о том, что человеческие поселения, подбиравшиеся к Тракту, были либо разорены, либо бедны, грязны и изрядно вонючи. Они чадили дымом печных труб, расползались куцыми огрызками подворий и дворов, напоминающих Элье одновременно и клетку, и повозку Арши. И оттого она радовалась, что Урлак брезговал останавливаться в подобных местах. И только снова неслось над Трактом:

— Дороги! Дороги посажному князю! Дороги!

День ото дня поселений становилось все больше. И дома в них менялись, делаясь выше и чище; и стояли они тесно, порой и вовсе наползая друг на друга. В таких местах двигаться было еще тяжелее: пускай и жались к обочине повозки, рвали шапки с голов простые люди, кланяясь до самое земли, но места не хватало. А еще спустя день его и вовсе почти не осталось: Тракт ожил, закипел толпою, поставил преграды и оскалился откровенным недовольством. Теперь дорогу уступать не торопились, и легкая конница посажного князя, Урлак-шада увязла в муравьиной куче, медленно ползущей к воротам Замка.

Ханма — это от ханмэ. А ханмэ означает и замок, и человека, им владеющего. Получается, тот, кто сидит в столице, будет дважды ханмэ? Или ханмэ Ханмы?

У людей и язык путанный.

— Величайший из городов, — сказал Паджи, подымаясь на стременах. — Спорим, крылана, тебе прежде не доводилось видеть такого?!

Паджи любит спорить. За время пути он уже успел проиграть лисью шапку и серебряный перстень, зато приобрел шитую бисером лошадиную сбрую. Паджи — назначенная Урлаком тень, то ли спутник, то ли надзиратель, веселый, говорливый, готовый по любому поводу расхохотаться. И в то же время Элья ни на мгновенье не обманулась этой веселостью: получит приказ и перережет горло, с той же улыбкой, прибаутками и, возможно, поставив сбрую на то, как долго она, крылана, протянет со вскрытою глоткой.

Серые стены возникли чертой, непреодолимой для многих. О вал их разбились черные дома, подобравшиеся почти вплотную к запретной границе. И обидой, жалобой Всевидящему тянулись вверх сизые нити дыма.

— Гляди у меня. — Паджи, наклонившись, забрал поводья. — Толпа толпою, но если чего…

Отвечать Элья не стала. Как бежать, если через десяток метров ее просто забьют камнями? Серую кожу не спрячешь надолго под плащом. Сейчас она отчаянно нуждается в сторожевом псе, отгоняющем человеков криками и плетью-камчой.

Там за стеною начинались улицы. Они расходились в стороны, исчезая за углами громоздких строений, почти застивших небо.

— Дороги! Дороги посажному князю!

Копыта застучали по мостовой — камень не красный, но серый, изрядно истрескавшийся — и звук, отраженный стенами, вдруг ударил наотмашь, заставляя зажмуриться. Больно! Темно! Шумно! Как здесь можно жить?

— Не свались! — Паджи ехал рядом, стремя в стремя. — Затопчут.

Впереди многоцветная река лошадино-человеческих спин, сзади — то же многоцветье, но уже морд или лиц, внизу — грязь, вверху — едва видное, разодранное на лоскуты небо.

И совсем не видны Острова.

— Дороги, дороги посажному князю!

— Куда прешь, дура! — заорал водовоз прям в ухо.

Арша еле-еле успела в сторонку отскочить, а вот крикнуть, что сам он дурак — таки не успела, замешкалась. А сзади снова пронеслось:

— Па-а-а-берегися!

Каваш — справдый город, чего уж тут сказать. Таки тут зевать немашечки, и Арша, отпрыгнув в сторонку, прижалась к обындевевшей стене, кулачком утерла слезы. Обида душила изнутри, и на водовоза, и на этого, который с тележкою перемерзлой репы прет, а пуще всего на Вольса. Вот же ж дал Всевидящий супружника! Поначалу-таки слухать не слухает, лезет куда не надобно. И добре как чего хорошего приволок, таки нет, таки страховидлищу эту серошкурую, которая, почитай, едва-едва не сдохла. Ходи за нею, корми, гляди… Ну страховидлу-то Арша с прибытком запродала. Это ж семь «кобылок»! Да не медью — серебром полновесным! А еще вчерашняя деньга, хоть и медь, но тоже очень хорошо! Оно совсем много вышло-то, так, что по прежнему времени-то и не представить столько-то богатства! Это ж и на железо, и на инструменту новую для Вольсовой кузни, и на скотинку-таки хватило бы. А еще б на платье красное, с пуговицами резными, к нему — сапожки из козлиной кожи с железными гвоздиками на подметке, а Вольсу — на портки новые и кемзал вышитый.

Но отнял же, гад, все до монеточки последней. Таки у него целее будет! И таки сгинул. Видать, не будет ни коровки, ни сапожков, ни платья.

— Да-а-ароги! — раздалось грозное. Громко груцая копытами и броней потянулся отряд конников. Свистнула плеть, раздался истошный визг, ругань и снова: — Да-а-ароги!

— Только орать и гораздыя, — буркнул мужик в драном полушубке и сползшей на одно ухо шапке. — Волчаки. Шоб им слепца подхватить.

И объяснил, хотя Арша-таки и не спрашивала, ей-таки все равно было:

— Своих ловят и вешают. Видала при воротах-то?

А то как же! Трое висельников, старые, страшенные, одно хорошо, что уже несмердючие. Ну-таки было б это какое диво, а так — висельников по нонешнему времени в каждой деревне полно.

— А неча супроть кагана идти! — подхватила толстая баба в шали. — И правильно, что вешают, запросто так никто на веревку не потратится.

— Дура! Запросто… Запросто так не потратятся. — Мужик почесал бороду. — А если не запросто? Слышала, небось, что замиряться станут? Тегин-то крыланам крепко хвосты накрутил, а еще б чутка, то прям на облоки ихние и вышел бы.

— И шо?

— Вот тебе и шо. Ранили-то тегина, аккурат и свои ж ранили, которые не свои, а кхарнцами купленые, потому как там, — мужик ткнул пальцем вверх, Арша задрала голову, но ничего, кроме узенькой голубой полоски неба, не увидела. — Там много чего есть. Там эман, и колдунство не то, что тут. И ежели б тегин добрался, то мигом бы всех к струночке поставил, и кхарнцев, и торгашей Лиговских. Вот они, значит, и подсуетилися. Тегина убрали, заместо него князя посажного поставили, и сказали со скланами замириться и всех, кто тегину верный, поперевешать, чтоб, значит, смуты не было.

— Ой, рот твой брехливый…

— Мой рот говаривал с кумом, у которого брат — конюший у Халем-нойона, так он сказывал…

Всадники уже скрылись, опустевшая улица вновь пришла в движение, а эти двое продолжали спорить.

— А я те говорю, что хрена у них сполучится. Тегин-то очуняет, небось, и тогдашечки всем покажет, где раки зимуют — и кхарнцам, и серошкурым.

Вспомнив про склану, Арша вспомнила и про деньги, и про платье, которого точно не будет, и от огорчения и обиды пихнула кого-то в бок, заорав:

— Куда прешь!

Вольс объявился спустя два дня, боком заполз на козлы, дыхнул перегаром и, сгорбатившись, сказал.

— Отобрали, услепки. Все отобрали. Напали о пятерых. И с ножами еще.

Он пощупал подбитый глаз, подтянул вверх подранный кусок рубахи и, нахмурившись еще больше, спросил.

— А тебя-та тут не заобидели?

Арша мотнула головой. Жальче всего было платья, красного и чтоб пуговицы резные, и сапожков с железными гвоздиками. В них бы и похоронили: красиво б в домовине лежала б, как настоящая наир.

— Ты-та не спереживай. — Вольс прокашлялся. — Я-та вот чего, на, держи…

Достав из-за пазухи сверток, впихнул её в руки.

— Тама эта… Сказали хороший.

Внутри лежала темно-красная, цвета выспевших ранеток, ткань; плотная шерстяная, богатая с виду. А пуговицы, пуговицы Вольс вырежет, у него руки золотыя, а что пьет и дерется, ну так кто ж с мужиков другой-то?

Платье и вправду вышло красивым, как у мельничихи, и даже лучше, потому как у мельничихи пуговок на один ряд, а у Арши — на два. И складочек по подолу больше, и рукава подлиньше, попышней.

Арша часто вытаскивала его из сундука, раскладывала да любовалась, думая, как хороша в нем будет, ляжет в домовине госпожою, молодая да красивая, а все будут глядеть и удивляться. А что обувки нету, таки не беда, она нарочно подол подлиньше сделала, чтоб ноги закрыл.

Надеть платье так и не вышло: через тринадцать месяцев, день в день, то, что осталось от Арши, нашли в лесу. Поглядев на истерзанные останки, староста заикнулся было про медведя, но Вольс, заткнув за пояс топор, сказал:

— Таки не медведь.

И ушел в чащу.

Он оказался прав, но это его не спасло.

Бельт

— Что ты хочешь за эту золотую фигурку?

— Меру денег.

— А за такую же бронзовую?

— Две меры денег.

— Почему так?

— Потому что, когда тебе понадобится, ты сможешь из бронзовой фигурки сделать хороший нож.

— А почему мне сразу не купить нож?

— Потому что все сразу узнают, что ты купил нож и купят по два ножа. А так ты сможешь долго любоваться своей фигуркой, и все смогут долго любоваться твоей фигуркой, путая ее с золотой фигуркой, и даже не думая про нож.

Притча.

— Ты о притче про фигурки?

— Да.

— Чушь. Потому как тот, кто твердит, что бронза лучше золота, на самом деле просто не способен дотянуться до этого самого золота. А любая золотая фигурка стоит тысячи бронзовых.

— Ну это смотря какой мастер возьмется за бронзу.

Разговор в старом замке.

— Ну не ерепенься, не ерепенься, — прошептал Бельт, наклонившись к самому уху коня. — Нельзя нам по нормальным дорогам. Дальше полегчает.

И вправду полегчало. Ели, росшие по краю леса плотной враждебной каймой, сменились стройными соснами. Деревья тянулись к небу, и свет, просачиваясь сквозь сито игл, скатывался по желтой, будто вызолоченной, коре. Пахло хвоей и смолой.

Бельт знал эту обманчивую ясность вечернего Ока, а потому принялся подыскивать место для ночлега. Темнело быстро: еле-еле успелось набросать подстилку из ветвей, подсобрать дров на костер да пару петель кинуть — вдруг с дичью повезет? Расседланный, кое-как растертый жеребец драл смерзшуюся траву, тяжко переступая спутанными ногами.

Затрещал огонь, вцепившись в сухие разлапистые ветки, и стало почти хорошо.

Даже Чуба затих.

Бельт прищурился, отыскивая в темноте силуэт коня. Рука поползла к рукояти ножа.

С глухим хлопком в примороженную землю вросла стрела. Длинная, тонкая, с белым тройчатым оперением.

— Эй! — Бельт медленно поднял пустые ладони. — Я все понял. Я сижу тихо и спокойно.

Справа громко треснула на ветру сосна, слева — зашелестела, летя к земле, ветка. А сзади, там, где засел неведомый лучник, было тихо.

— Выходи к костру, нечего мерзнуть, — произнес Бельт как можно более дружелюбно.

И рук ведь не опустить, потому как следующая такая белооперенная дрянь в шею войдет. Или в спину. Хоть бы отозвался, сученыш! И наверняка ведь не один.

— Вытряхай сумки, охлызень! — голос раздался с другой стороны от костра. Человек старательно избегал света, зато наверняка видел Бельта как на ладони. Не лучник. Точно не лучник. Значит, не меньше двоих.

Мерзкое ощущение того, что железный наконечник выцеливает лопатку, не пропало. А лоб и живот ничего не чуют.

— Сам охлызень. — Бельт всё-таки решил руки опустить, но сделал это плавно — лучник, тут хоть божье благословение на кон ставь, сейчас задержал дыхание.

— Ну в рыло ты всяк огребешь. — Невидимка явно переместился в сторону, но так, что под ногами не треснул ни один сучок, не щелкнула даже иголка. Привычный к лесу, значит. — А вот за отсутствие политесу могешь и деревяшку в башку схлопотать. По нашему лесу ездишь, значит, с наших дров костры палишь, нашей травой коней кормишь, да еще и хамишь. Нехорошо.

— Остынь, Равва! — В круг света также бесшумно скользнула новая фигура, гибкая, текучая какая-то. Доводилось Бельту знавать одного человека, который умел так вот ходить…

Неужто? Вот ведь бывают совпаденья.

— Здрав будь, Орин! — выдохнул Бельт.

— Узнал, старый хрыч. — Орин шагнул ближе к костру, чуть поморщился — по-прежнему света не любит — и протянул руку. — Ласка! Хрипун! Дышля! Вылазьте, добренький гость у нас.

Обнялись. Люди-тени следили, замерев на самом краю темноты, готовые в любое мгновенье нырнуть вглубь леса.

— А я думал, что ты уже в подтабунариях ходишь да без стремянного и пары камчаров поссать не отбегаешь, — рассмеялся Орин и дружески хлопнул по плечу. Все равно вышло как-то чересчур уж крепко, ну да у него всегда рука тяжелой была, хотя весу в парне — кот наплакал.

— Неправильно думал.

— Да уж вижу. И даже не знаю, радоваться мне этой ошибке или нет? Эй, Равва, туши костер! Нижайше приглашаю в гости славного господина десятника, что ходил в вахтаге под знаменами Лаянг-нойона. Ходил-ходил, и, стало быть, весь вышел. Но все одно нижайше приветствую камчара.

Кто-то заржал, громко, нагло, так, что появилось желание дать весельчаку по морде.

— Бывшего, Орин, бывшего камчара. Сгинула плетка, хоть и хороша была. А за приглашение спасибо, врать не буду — мне оно кстати.

— Да уж понял. На ребят не серчай, они славные, только апарансу не блюдут. А что бывший… Так и мы здесь один к одному какие-нибудь да бывшие.

Холодный свет ночного Ока прибивался сквозь туман, волглую шубу которого то тут, то там прорывали зеленые свечи можжевельника. Над поляной мгла выгибалась белым куполом, точно опасаясь обжечься, и только робко втягивала в рыхлое нутро дым костерка.

— А что объяснять, сам все видишь. — Орин подбросил в огонь толстое полено, блестевшее на срезе смолой: — Свободные охотники. Когда зайца подстрелим, когда косулю. А когда кого и посерьезней.

Он говорил тихо, то ли не желая разбудить остальных, то ли опасаясь, что эти откровения подслушают. Хотя кому тут? Спят все, только храп по лесу летит, распугивая сов да сычей. По храпу их и найдут. Или по вони — такое чувство, будто не в лесу сидишь, а в яме выгребной. Как Орин это терпит-то?

— Бандитствуете, значит.

— Нет, мать твою, молимся во благо всех живущих! — вспыхнул Орин. — Извини, завтра пойдем засеем полюшко и, ежели к весне не окочуримся, то в следующем годе соберем отличный урожай репы! Мы ж все земледельцы знатные, особенно Равва с его отчекрыженным за покражи носом. Ну и Хрипун с приговором за мародерство — известный овощезнавец. Осталось только переучить Ласку со шлюхи на скотницу и совсем ладно будет!

— Всё такой же горячий, что твой котел на костре, — произнес Бельт, всматриваясь в гневную маску, столь привычную на этом лице.

Широкие скулы с чешуей омертвевшей кожи. Узкие прорези глаз в распухших веках. Тонкий нос и пухлые губы, слева крепко, до бляшек сукровицы поеденные простудой. А в остальном такой же, как был: тощий, жилистый, что хадбан-полукровка Лаянг-нойона. И масти одной: конь игрений, Орин — меднокожий да светловолосый.

Прежде, в тяжелом тегиляе да в седле он и за наир сойти бы мог. Теперь же, в бобровом плаще и темном кемзале с чужого плеча, Орин выглядел тем, кем и был на самом деле — лихим человеком. Лихим и бездомным, которому одна дорога — на висельню.

— Да ну тебя, старый хрен. — Орин, выплюнув пожеванную иголку, закашлялся, вытер губы рукой и весело уже продолжил. — У самого-то с рожей что? Не свои ж улыбку подправили? В благодарность за службу…

Особенно громко щелкнуло в огне полешко.

— Ладно, Бельт, извини.

— Извиняю, бывший вахтангар легкой конной вахтаги Лаянг-нойона, — невесело рассмеялся Бельт и потрогал повязку, прощупывая рубец. Свежий и мягкий, он стягивал кожу снаружи и дико свербел изнутри, отзываясь на случайные прикосновения языка пульсирующей болью.

Орин же отвел глаза в сторону и тихо сказал:

— Есть у меня вопросец к тебе, командир. Давненький. Но сперва — благодарность. Я ведь тогда толком не успел…

— Не до того было.

— И всё ж, и всё ж. Может, я и дерьмо последнее, но за некоторые вещи — глотку перегрызу. И за тебя теперь ее порву любому, коль уж подвернулся шанс. Я и не чаял.

— У тебя и своих хлопот…

— А ты моих хлопот не считай, — резко перебил Орин. — Будем, словно занюханные купчишки на рынке, должками меряться? Я тебе не двадцать медяков за драную козу считаю, а просто говорю — спасибо. За то, что делал для меня. Я человеческого отношения не забываю.

Бельт пожал плечами.

— А теперь вопрос… — Чувствовалось, что Орин слишком много думал о нем, а, получив возможность задать, вдруг растерялся. — Что с той сволотой?

Бельт, напротив, ответил быстро: знал, о чем спросит Орин, с первой минуты встречи знал. Ждал только.

— Жив. Камы кишки в него обратно запихнули. Он еще умудрился и шаду Хаыму нажаловаться, а тот, злой после драчки в Мофено, ловчих с псами прислал по твою душу. Мы им шмоток погибшего Марги Шыбальца дали понюхать и самолично проводили аккурат в противоположную от твоей сторону. Туда перед тем и разъезд отправили.

— Значит, жив, гад.

— Ну, ты его хорошо подрезал. Сдается мне, что пожрать и посрать для него теперь — пытка. Говорят, он нынче после каждого съеденного куска воет. А я, если честно, думал, что всё напрасно. Ждал, когда начнут болтать, что тебя вздернули где-нибудь на границе с Хурдом. Болтать-то действительно начали, но как-то неуверенно.

— А вот хрена! — Орин злорадно хлопнул в ладоши и кашлянул. — Я ведь домой не поперся. Грамот нет, а если б и были — меня по ним и приласкали б веревочкой. Да и слышал, что поместье мое арестовали, так что без резону мне туда двигать. Вот и пошел в эти края, поближе Лиге, подальше от столицы.

Громко всхрапнув, рыжий мужик в грязном тулупе перевернулся на другой бок, дернулся во сне, пнул кого-то и, успокоившись, засопел тише, тоньше.

— Этот хмырь за твою башку награду положил, — сказал Бельт. — Вроде «коней» пять давал поначалу, потом до восьми поднял. Полновесом ханмийским.

— Не додавил вошь, — сдавленно прорычал Орин. И снова зашелся сухим кашлем, поднимая над костром рой искр. Одна села на руку, царапнув торопливым теплом, отзываясь на которое заныл, зачесался рубец.

Надо сменить повязку. И чтоб зашил кто. С ниткой, оно скорее затянется.

Орин же, откашлявшись, продолжил, будто ни в чем не бывало:

— Восемь коней, значит? Мой папашка за год столько имел, и то если год хороший. Ну да придет времечко… А пока оно вроде и здесь жить можно, мы уже с месячишко осваиваемся. Ребята хорошие — Дышля с Хрипуном с лета с нами. А Раву-безносого я еще раньше под Хешнином встретил, да не одного. Ласке его подобрать приблажилось да выходить. Сама-то из шлюх, хоть и благородственных кровей. Только что с того благородства, когда крыланы поместье огнем спалили. А потом, в наступлении, и каганская гвардия веселья добавила…

— У них золото было, и еда. — Ласка, выскользнув из тени, опустилась на землю и вытянула руки над огнем. — Что смотришь? Осуждаешь?

— Нет.

Взгляд ее, прямой, вызывающий, понравился, а сама — нет. Худая, угловатая и не особо чистая. Лоб узкий, подбородок острый, коротко стриженые волосы слиплись жирными прядками, а через рыжую бровь — шрам. Дикая, да и не пойми поначалу — то ли девка, то ли парень. И одета по-мужски: подбитый мехом шапан поверх шерстяной рубахи, некогда нарядной, но поизносившейся; замшевые штаны, вязаные чулки на костяных пуговках и короткие сапоги с широкими голенищами, в которые Ласка понапихала всякого рванья.

— Вот и хорошо, что не осуждаешь. А мой-то братец, с войны вернувшись, осудил. — Она отвернулась, подвинулась чуть ближе к Орину. — Как же — герой, победитель, а сестра — шлюха. Но гляди, я завязала, если вздумаешь…

Перед носом из ниоткуда появилось тонкое лезвие.

— Глотку перережу и с концами. — Ласка улыбнулась, по-доброму как-то, по-человечески. Впервые. А убрав нож, пояснила. — Это так, на всякий случай, а то бывало придут и думают дурное.

— Бельт не такой, — подал голос Орин. — Бельт, он из наших.

— Оппозиция, — понимающе кивнула Ласка. — Что смотришь, я ведь с братом училась, и книги, и языки всякие, и танцы… Зачем мне здесь танцы?

Теперь в желто-зеленых глазах ее виделось удивление и немного обиды.

— Так вот чего, Бельт, оставайся, а? Ласка морду поврачует, не умением, так ласкою. Боец ты знатный, на мечах наших поднатаскаешь. Деньжат накопим и вместе в Вольные рванем.

— И я с вами, — Ласка, осмелев, прижалась к Орину. — А что, куплю платье и буду на празднества ездить… Танцевать.

Карета катилась по тракту. Неторопливо ступали широкогрудые кони, разбивая копытами лед, медленно вращались колеса, позевывал кучер в черном тулупе, и откровенно дремал охранник.

Чуть слышно тренькнула тетива, и стрела вошла в поднявшегося было кучера. Нехорошо попала, в живот, мучиться бедолага станет.

— Эге-ге-гей! — закричал слева Дышля. Охранник кулем свалился с облучка, растянулся на земле. Этот живой: трясется осиновым листом.

— Пошли. — Орин подтолкнул локтем, хотя подгонять нужды не было: Бельт свое дело знал. В несколько прыжков нагнал карету и схватил продолжающих мерное движение лошадей под уздцы.

— Тпру… Стой!

Пришлось почти повиснуть, прежде чем животные остановились.

— Стой, стой, хороший. — Бельт похлопал коня по шее. — Тебя-то точно не тронут.

Кучер так и сидел, прижимая руки к животу. А лук у Ласки знатный, тугой. И откуда для такого столько силы в ее тщедушном тельце? Но поди ж ты — стрела, насквозь прошив бедолагу, прибила его к стенке кареты. Не жилец мужик, это точно.

Бельт потерял интерес к умирающему и принялся разглядывать карету. Обыкновенная, темного дерева, она некогда щеголяла нарядным желтым цветом, но теперь пооблупилась и пошла проплешинами. Родового шеста нет. А герб на двери незнакомый — башня и пес…

Орин, открыв дверцу кареты, поклонился.

— Господин, прошу нижайше простить, однако обстоятельства жизни вынудили меня заняться делом не совсем достойным…

Что ему ответили, Бельт не слышал.

— Шут. — Ласка подкралась как всегда бесшумно. — Когда-нибудь получит болт в дурную голову.

— А ты и рада.

— Я? — Она погладила коня, тот в ответ потянулся к руке, захлопал черными мягкими губами. — Хлебушка, мой хороший? Нету хлебушка, прости. А тебе, Бельт, скажу, что не рада. Но и грустить не стану. Я вообще грустить не умею. Веселая девушка.

— Глупая, — не выдержал Бельт.

— Это с чего еще?

— С того, что над людьми куражишься. Нарочно в живот целилась? Если уж берешься убивать, то убивай, а не… — Слов не хватило, и Бельт сплюнул на землю.

— Жа-а-алостливый, — пропела Ласка. — Знаешь, я тоже жалостливой была. До того жалостливой, что с первым мужиком под рогожку забесплатно прыгнула. Пожалела.

Конь фыркнул и, ухвативши тонкую девичью ладошку, прикусил зубами, но не сильно, Ласка только засмеялась и похлопала по шее. Сразу видать — наир, эти если кого и понимают, то лошадей.

— Я вообще душевная, — продолжила она. — Видимо, потому меня и скопом не насиловали, и глаз не давили, и не накручивали вожжи на шею, а юбку на голову. Везучая. Или мужик нынче обходительный пошел? Веришь, нет — ни разика никто мне по морде не съездил. Ну, кроме братца, разумеется.

— И из-за чудесной твоей душевности кучер будет помирать до самого вечера, — утвердительно произнес Бельт. — Я таких как ты в своем десятке собственноручно кончал по-тихому.

— Ну надо же, какой сердобольный: своих кончал, а чужих, видать, бил и плакал. А это, значит, — Ласка протянула руку, скользнув пальцами по рубцу, — от доброты излишней появилось.

— Заткнись, дура.

А у кареты продолжались препирательства. Орин уже начал нервно поглаживать кинжал.

— Милостивый господин, не упрямьтесь. Поверьте, то, что я делаю, наполняет мое сердце скорбью, однако же не для себя, для детей, сиротами оставшихся, для вдовиц и стариков, которым в сей трудный час некому помочь, занимаюсь я ремеслом разбойным, — продолжал увещевать он. Вот уж права Ласка — комедиант из балагана бродячего. Отобрал бы кошелек и все, а то уговаривает он. — Но хочу предупредить, что ежели сердце ваше останется глухо к бедам слабых мира сего, я вынужден буду применить лихие меры.

— Скажи ему, чтоб прекратил дурить. Тебя он послушает, — попросила Ласка, сменив вдруг тон на серьезный, и перехватила поводья. — Тихо, мой хороший, тихо. Давай я тебе глазки почищу? А то ишь, загноились. Не смотрят за тобой совсем. А и гриву вычешу, и косицы заплету, чтоб от огня и от железа, чтоб на удачу…

Поднявшись на цыпочки, она что-то шептала в конское ухо, и тут же пальцами ловко счищала гной, скопившийся в углу глаза.

И ведь права: Орину пора заканчивать, а то мало ли.

В карете сидел старик. Седой, сгорбленный он кутался в лисью шубу, такую же древнюю и плешивую, как карета. Бельта старик поприветствовал вежливым кивком и раздраженно сказал:

— Господин, в ваших глазах я вижу больше трезвой разумности. Объясните сему молодому человеку очевидное — брать с меня совершеннейшим образом нечего. Не думаю, что сирот и вдов устроит драная шуба или штаны, к стыду моему изрядно ветхие, о кемзале я вообще молчу.

— Дед, ты мне надоел. — Орин вытащил кинжал. — Не хочешь по-доброму…

Старик клинка не испугался, а преспокойно двумя пальцами взявшись за острие, осторожно отвел его в сторону.

— Молодой человек, всею душою презирая конфликты, я стремлюсь решать дело мирным путем, однако же в который раз подчеркиваю: брать у меня нечего. Кони и те, вероятно, уже не принадлежат мне, поелику не далее как дней через десять пойдут в уплату налога ясноокому Тай-Ы-кагану. Смерть же моя не принесет вам ни славы, ни почета, тогда как будучи живым, я могу оказаться полезен.

— Примерив роль доброго коллектора, скажу, что лошадки эти и вправду имеют вполне осязаемый профит. Они нынче в цене. Но… раз уж ты, упрямый старец, имеешь предложить что-то еще, то я слушаю. Только сразу предупреждаю, я весьма обидчив к вранью, — Орин оглянулся на дорогу, но лес вокруг был спокоен. Визгливо мяукала сойка, слева раздавался дробный перестук дятла, а с ближней ветки за происходящим с интересом наблюдала галка.

— Зима грядет, холода. Не самая лучшая пора для тех, чья жизнь проходит под открытым небом. Не знаю, слышал ли господин, что местные морозы премного люты и не способствуют здоровью? Да и снег, он как чистый лист в руках неумелого писца: каждый след виден, каждая тропа — явна. А лесничие здешние достаточно умелы.

— Ближе к делу.

— О молодость с ее вечной торопливостью. Мой замок, может, столь же стар и беспомощен в бою, как его хозяин, однако же дать приют…

— Не верь ему! — крикнула Ласка издали. — Ловушка.

Бельт мысленно согласился и со стариком — в последние дни ощутимо похолодало, хотя настоящие морозы впереди; и с Лаской — с чего бы этому полудохлому зазывать к себе в гости лихих людей?

— Милый юноша искренен в желании предупредить господина, однако, смею заметить, что я, будучи человеком делового склада, предполагаю собственную выгоду. Мой замок пуст, разграблен и беззащитен перед теми, кому возомнится отобрать у меня последнюю малость. Тогда как ваши люди сильны и владеют оружием лучше моих несчастных и больных слуг… каковых теперь стало на одного меньше. Есть еще одна причина, но о ней, уважаемый, я готов буду сказать позже.

— Старик, я предупреждал — не терплю брехни, особенно неловкой.

— Эй, Орин погодь, — из кустов раздался гундосый голос Раввы. — Тама в болотах и вправду есть замок. Тама, бают, заваруха была какая-то, после которой и захирел он. Да и про хозяина, старого пердуна, я чего-то слыхал в Камышинах. Нету тама дружины. Вроде.

— Ну вот видите, ваш коллега в некотором роде подтвердил мои слова, — произнес старик. — Теперь, надеюсь, позволительно будет узнать имя того, с кем столкнула меня на тракте судьба?

— Орин. Орин из… леса. — Он убрал кинжал в ножны и, отвернувшись, согнулся в приступе кашля. Дед вежливо ждал и продолжил, лишь когда Орин выпрямился.

Прав, старый черт, до весны они не дотянут.

— Итак, Орин, вы получаете зимнюю квартиру, тепло очага и горячую похлебку. Я же — защиту от иных… коллекторов. Кроме тех, что носят печать здешнего шада, разумеется. Или вы думаете, что все происходящее — хитроумный капкан на полдюжины залетных разбойничков, уж извините, не самого серьезного пошиба? С такими вещами справляются обычные облавы и патрули. Рано или поздно. Кстати, и от них вас вполне удачно охоронит замок. Не стенами, нет — статусом, уж не знаю, знакомо ли вам это слово.

— Попридержите язык, любезный. — Орин отступил на несколько шагов и посмотрел на Бельта. Тот закрутил было головой, но явное отрицание вдруг перешло в сомнительное пожатие плечами.

Старик следил за происходящим, чуть высунувшись из кареты.

— Я могу переговорить с вами? — обратился он вдруг к Бельту. — Всего несколько слов.

Медленно, с крайним нежеланием в каждом движении, Бельт все-таки залез внутрь и сел напротив старика. Скамья холодила ягодицы сквозь тонкие шерстяные штаны.

— Насколько я понимаю, — тихо произнес хозяин кареты, — юноша здесь… не совсем главный.

— Вы понимаете неверно.

— То, что он гоняет пару оборванцев, еще ничего не значит. — Старик указал сухой рукой на Орина и вынырнувшего из чащи Хрипуна, который отчаянно махал руками, указывая то на дорогу, то на лес. — В моем возрасте внимание обращаешь не на слова, но на важные мелочи, которые на поверку и не мелочи вовсе. К примеру, что из теплой одежды у грабителей один тулуп на всех, и тот на рыбьем меху. Что, хм, предводитель скоро будет не просто прочищать горло, а биться в приступах кашля в горячечном бреду. А юноша у лошадей худ настолько, что и до горячки не доживет. Еще — начинаешь подмечать быстрые, осторожные взгляды, ищущие совета и поддержки. Даже те, которых не замечает ни человек, к которому они обращены, ни человек, их рождающий.

— Все-таки ты слишком много говоришь, старик.

Орин все громче орал на Хрипуна, к их перепалке присоединилась Ласка.

— Вы тоже это заметили? Тогда буду честен, но прошу вас сохранять спокойствие. Ах, эта моя старческая въедливость и внимательность. Но именно она и помогла мне приметить разъезд ловчих всего в полуфарсахе отсюда. Но если не по тракту, а по тропам, напрямую — и того меньше. Конечно, на пути наличествует деревенька, и разъезд вполне способен задержаться… Или наоборот, впасть в некоторую спешку, заслышав о грабителях.

Бельт дернулся и сгреб говорившего за отвороты шубы.

— И поначалу я просто тянул время, — как ни в чем не бывало продолжал тот, — в тайной надежде, что честные воины поспешат, дабы профессионально обсудить вопросы налогообложения с вашим сведущим другом. Видите, насколько я откровенен с вами?

— Ты, вонючий башмак, я успею вскрыть тебя напоследок!

— Не горячитесь. По моим расчетам, у вас имеется достаточно времени, чтобы дослушать меня и принять решение. Я действительно затягивал беседу, пока не разглядел в вашей славной компании кое-что, что обещает обернуться взаимной выгодой. Вы себе и представить не способны, какой выгодой. Ваш молодой говорливый друг… Но, впрочем, вот эти подробности мы сейчас уже действительно обсудить не успеем. А потому — скажите несколько слов вашему подопечному, загоните всех в карету и едем. Иначе совсем скоро ваши проблемы решаться иным путем. Наверняка — неприятным.

Под ногами выскочившего из кареты Бельта захрустел ледок лужи.

— Равва — тащи лошадей из кустов, быстро! Остальные — внутрь! — заорал он. — Ласка, править умеешь?

— Бельт, тама солдаты. — Повернулся к нему Хрипун. — И скажи Орину, што я не пьяный… точнее, пьяный, но ведь я лес чую, я его как родного…

— Знаю, уходим, быстро! — Бельт пинком поднял с земли трясущегося охранника и запихнул его в карету.

— Ты ему веришь? — спросил Орин, ухватив за плечо бывшего командира.

— Я верю себе. Лезь.

— А-ну, доходяжные, бегом в карету! — пролаял Орин, запрыгнув внутрь.

Подобрав полы тулупа, полез следом Дышля, Хрипун ломился в противоположную дверь. Равва, выбравшись на дорогу с лошадьми, вертел головой, силясь сообразить, чего делать. Сообразил, вскочил в седло, заерзал, приноравливаясь. Ласка ловко взобралась на козлы и, схватив поводья, хлестнула по лоснящимся спинам. Бельт взлетел с другой стороны, подперев возницу. Тот заскулил еще сильнее.

— И не потеряйте беднягу Рори. — В окошко на передней стенке высунулось остроносое лицо старика. — Вам еще с его женой объясняться.

Окошко захлопнулось.

Гнедые приняли с места тяжело, но вскорости пошли приличной рысью, а потом и вовсе галопом. Карету подкидывало на камнях, но Ласка вроде управлялась.

Бельт, ухватившись за ухо, приподнялся — сзади было тихо. И собак не слыхать. Ну да если в разъезде нормальный егерь имеется, то и без собак найдут. Особенно, если специально ищут. И если старик не соврал.

— Не верю я ему. — Ласка подхлестнула лошадок. — Не верю и все. Вот с чего бы ему такому доброму быть? И тебе не верю. Вот с чего бы тебе такому умному быть? Поперевешают нас. Или четвертуют, как и полагается.

— Можешь слезть и валить в лес. — Бельт, вцепившись в ледяные доски, свесился, вывернул голову — нет погони.

А может, и не было никогда? Где-то совсем далеко над лесом взмыла черная воронья стая. Потревожили? Но кто? Нет, не разглядеть, не услышать.

Рядом, то и дело оглядываясь, рысил Равва.

Возница заплакал. Снова открылось окошко:

— Бельт, там поворот должен быть, влевку, от каких-то двух кривых сосен.

— Узкая такая тропа, милостивый сударь, — тут же встрял старик. — Увы, прежде наезжанная, она отныне являет собой жалкий пример того, сколь быстро природа управляется с деяниями рук человеческих.

— А ты руками по ней ездил, что ли? — огрызнулась Ласка, натягивая поводья. Кони пошли чуть тише, трясти стало меньше, а сзади по-прежнему было пусто.

— Пусть старость холодна, как кровь в болезном теле, но спешный суд не свойственен тому, кто прежде был горяч и, жаром воспламен, ошибки совершал.

— Но тот лишь мог понять, что в годы молодые нам свойственно гореть и свойственно судить, кто сам судил не разумом холодным, но сердцем да законами, что честью называясь, от божьего суда идут, — не оборачиваясь, подхватила Ласка.

— Мой юный недруг знаком с «Поучением» Улькана Лысого? Что ж, пожалуй, тогда он вспомнит и такие слова: и недоверия тяжелый яд мешает небо понимать…

— Но глупым назову того, кто незнакомцу доверять спешит, надеясь на противоядье.

— Ласка, не умничай, — велел Орин. — Бельт, не прогляди поворот.

— Дурак, — пробурчала Ласка в уже закрывшееся окно.

А поворот и вправду едва не пропустили, уж больно незаметным он был. И дорога отвратительная: в ямах и черных гребнях смороженной земли, что с хрустом ломались под копытами и колесами. Равве пришлось пристроиться в хвост — до того узкая.

Скоро ночь, а в темени по кривым дорожкам только нежить и ходит. Нежить и разъезды. Бельт в последний раз оглянулся, убедившись, что сзади по-прежнему пусто. Тем временем лес редел, становился светлее и прозрачнее. А потом и вовсе лохматый вечнозеленый вал замер, оборвавшись у самого края болота, серо-черными, грязными крыльями расстилавшегося по обе стороны дороги. Теперь она стала четче, две выбитые колеи шрамами протянулись в мутную даль, где небо, притираясь к земле, сливалось плотной свинцовой пластиной.

— Н-но, чего стали! — Ласка зло стеганула лошадей. — Ты это видишь? Ловушка это, нет здесь никаких замков.

Однако замок был, в чем они убедились спустя час. Старый, сложенный из крупного неровного камня, с единственной квадратною башней и узким рвом, из которого торчали бурые плети прошлогоднего камыша. Узкие бойницы слепо щерились в небо, а высокие, местами начавшие разрушаться стены гляделись ненадежными.

— Чушь какая-то, — бормотала Ласка. — Ну не ханмэ Мельши же это?

Какой же замок, так, крепостица из старинных, непригодных к нынешним войнам. Пара орудий за полдня её с землей сравняет. Да и без пушек-то лет через пятьдесят сама развалится, по старости.

— А если все-таки Мельши, девушка — вы ведь девушка? — Нос старика опять торчал из окна, аккурат у локтя затихшего возницы. — Если это ханмэ-замок Мельши? Что тогда?

— Твою ж мать. — Ласка вдруг опасливо оглянулась на хозяина кареты.

Тот лишь улыбнулся уголками губ и скрылся в недрах.

— Мельши? — Бельт не очень-то понял, но тоже невольно понизил голос.

— Мельши… — эхом повторила Ласка. — Дурной замок, последний дом прежней каганари.

— Чего? — Бельт никак не мог ухватить нужную мысль, хотя она была уже почти осязаема.

— Того. Когда наш каган в молодости организовал…эээ… ну не переворот, а…эээ… вступление на трон, то вырезал под себя тогдашнюю верхушку. Не без помощи рода Ум-Пан, владевшего ханмэ-замком Мельши. Глава рода, Хэбу Ум-Пан, был не дурак. Он в свое время отдал за наследника младшую дочь, а когда тегин стал каганом…

Карету тряхнуло на особенно крутом буераке. Возница начал заваливаться на Ласку, но та толкнула его на Бельта и продолжила:

–…тогда Хэбу вошел в силу. Потом дочка Хэбу округлилась животом, и молодого кагана вообще стали покойником числить. Деду-то при внуке-молокососе лет тридцать можно было в советника и опекунах состоять, а папаша-каган был в этой цепочке лишним. Но молодой Тай-Ы оказался еще больший недурак, чем Хэбу.

Колея выгнулась полукругом, огибая холмик, на котором стояла крепость. С одной его стороны из развороченной земли, почти параллельно болотной равнине росло дерево.

— Гляди, — шепнула Ласка, — видать, еще с осады осталось.

Толстые веревки корней удерживали ствол на весу, растопыренные ветви клонились к земле, а на коре белой коркой лежал снег.

— Ну и молодой Тай-Ы сам сунул голову в капкан. Во всяком случае, так всем казалось. Он созвал Курултай и объявил двухгодовалого Ырхыза наследником. Хэбу, должно быть, плясал от радости: внук на троне, дед у трона.

Дорога ползла вокруг крепости. И теперь была видна пообсевшая, кое-как подлатанная свежей кладкой стена.

— И был праздник, — вновь заговорила Ласка, теперь она глядела прямо перед собой, а куда именно — не разобрать. И глаз ее не видать, зеленых, чуть разбавленных желтыми мазками, совсем как у болотной рыси. — Большой праздник: все присягали на верность Ырхыз-тегину. Мои дед и отец тоже. Тогда собрались все мало-мальски серьезные семьи. Ум-Пан поперед прочих. Их резать первыми и начали. А бабушка с той ночи умом тронулась… Я у нее сказку прошу, а она уставится в угол и бормочет, про жемчужное ожерелье на Сануш. И про красное на желтом шелке. И про большеглазых жрецов, которые кого-то там рубили. А потом Ырхыза обреченным тегином называть повадилась. Ну дед её от людей и спрятал, чтоб разговорами бед не наделала. У Тай-Ы-кагана ведь отличный слух.

Конец ознакомительного фрагмента.