Сквозь синий свет

Антон Евгеньевич Шагойко, 2020

Сатирический рассказ на тему будущего, не претендующий на пророческий статус, а призван развеселить читателя. Все совпадения вымышленные, ну или ссылаются на поп-культуру. Содержит нецензурную брань.

Чтобы научиться писать хорошие книги —

Нужно написать несколько плохих.

Это первая.

Пролог

Невыносимая жара. Шкварчат подмышки. Пот щиплет глаза. Варятся яйца. Кондиционер моего автомобиля давно не исправен.

Пустая дорога: ни встречки, ни пешехода, ни дерева, ни здания, ни сантиметра тени. Открытая форточка не помогает, ветер обдает жаром.

Я в аду?

Я направляюсь на молочную ферму с революционными технологиями.

Почему на пустыре, в удалении от людей, которые будут там работать, которые будут покупать это молоко? Это я и еду выяснить. Это и еще много других вопросов. Мне нужно сделать репортаж. Я журналист.

Ферма молочная, но коров нет. Точнее, живых коров. Точнее… а вскоре всё увидим.

Я включаю радио. Там новости. Рассказывают о пропаже людей, семьи двух взрослых и их дочери. Вот это новость, а меня послали на сраную ферму.

Переключаю волну. Ретро-Фм, играет Metallica.

Впереди виден рекламный щит. Хоть какая тень.

«Наслаждение для всех» — огромными красные буквы над миниатюрным розовым устройством на белом фоне. По углам следы от поцелуев алых губ.

Я писал статью об это устройстве. Оно представляет собой: две присоски, устанавливающихся на голову объекта, и пульт управления. Девайс позволял испытать женский оргазм, неважно женщина вы или мужчина.

В первой версии устройства необходима была стимуляция причинных мест. Причем чем сильнее стимуляция, тем сильнее эффект. Тем самым возбуждалась кора головного мозга в той степени и в той последовательности как у женщин.

Устройство создавалось для мужчин, но приобрело огромную популярность у женщин.

Такие дела.

Вторая версия девайса не требовало прямой стимуляции. Популярность выросла многократно.

Люди перестали ходить на свидания. Люди перестали стимулировать причинные места.

Вскоре устройство запретили из-за угрозы демографического кризиса.

Было много недовольных.

Скорее бы проехать это пекло. Впереди виден лес. Или это мираж. Хоть бы лес. Будет тень, будет прохладный ветерок.

Начальство заставляет нас придерживаться официального стиля. Носить черный строгий костюм. Сами сидят под кондиционером.

Я сильнее вдавливаю педаль газа, чтобы быстрее добраться до тени.

В машине играет песня Fuel. Старая добрая Metallica. Гитарное соло прерывается женским механическим голосом.

— Превышение скоростного режима, сбавьте скорость.

Если не сбавлю — придет штраф. Если сбавлю — мое достоинство запечется.

Я скучаю по тем временам, когда штраф за превышение выписывал инспектор дорожного движения. Только так. Только поймав «за руку».

Не пойман — не вор. Так все было в нашей стране.

Ford gran Torino 74 года — машина хоть и старая, но тоже оборудована контроллером, следящим за маршрутом и скоростью. Такие условия. Алкотестер связан с зажиганием. Вчера пил — сегодня не поедешь. А раньше езда пьяным была лотереей.

Не пристёгнутый ремень? Я и забыл какого это. Раньше достаточно было воткнуть его в держатель и пустить за спиной, чтобы машина перестала истерично пищать. Сегодня они знают: пристегнут ли ты по-настоящему.

Старший брат следит за тобой, как никогда раньше.

Раньше у постоянных нарушителей отбирали водительское удостоверение. Сегодня — нет. А зачем? Чем больше нарушений, тем больше штраф и собственно казна.

В наше время Старший брат милосерден, он прощает тебя.

Я не сбавляю газ. Я нарушаю правила. Экран моего телефона загорается. Я на него не смотрю, я знаю это уведомление о штрафе за превышение скоростного режима. У меня со счета списывается 3$. Совсем немного что бы не жалеть, что нарушил. Мелочь, да и черт с ней. Пришел бы мне счет на 50$ в следующий раз я бы точно не нарушал.

Не погонять теперь. И смысл иметь спортивную тачку, если ты не можешь дать волю 250 лошадкам. Эх, знал бы моей папаша, какое нас ждет будущее, точно не покупал бы такую тачку.

Хотя, покупал то он её себе. Молодец он был. Машину дорогую мог позволить, сына вырастить. А, я? Не учился, диплом купил, серьезную работу бросил, устроился журналистом, отдаю последние деньги, чтобы не сварить своё достоинство.

Лес оказался миражом. Дикое желание достать старый кольт из бардачка и застрелиться.

В машине орет музыка. Кричит Джеймс Хэтфилд. Он требует топливо, он требует огня, он требует то, чего он желает. Мне тоже есть чего желать, я требую денег, требую славу, требую хотя бы тень и ветерок.

Я приехал на ферму. Выйдя из машины, первым делом, как профессиональный водитель, я стучу ногой по колесу. Кто знает зачем? Чтобы яйца отлипли от ноги. Меня радует их наличие, все же не сварились.

Говорили, что на ферме нет коров. А я все равно слышу запах дерьма.

Передо мной красивое белое здание, без окон, с одной большой дверью, в которой еще она дверь поменьше. Справа и слева громадные бочки.

Нет заборов — нет тайн и секретов. Нет сенсации.

Меня никто не встречает. Открываю дверь. Захожу.

У меня отвисает нижняя челюсть от происходящего. Коровы тут есть. Но, они… как бы сказать… вывернуты наизнанку. Только не целиком.

Желудки, кишки, пузыри, вымя… Вымя? Это все висит на металлическом столбе, и тут их тысячи.

Тянет блевануть. Я сдерживаюсь. Не блюю с 2035, это был 10 класс.

Тут довольно прохладно. Несмотря на тошноту, испытываю огромное облегчение.

Достаю телефон с профессиональной фотокамерой. Производитель утверждает, что в ней 512 мегапикселей, а фотографии получаются, как 35 лет назад, на старой цифре в 32 мегапикселя.

Ко мне подходит невысокий мужик с противными усами и в круглых очках. Он говорит, что он здесь главный.

Я представляюсь, — Я Артур Кренц я журналист из «Фриворд» меня послали сделать репортаж о вашей ферме. — в этот раз я говорю правду.

Усача зовут Бартон. Бартон Хук. Он проводит обзорную экскурсию для меня. Он указывает рукой на подвешенные к металлической раме внутренности коровы, и говорит, что это наиболее гуманный подход к животноводству.

Он говорит: — Так бедные зверушки не страдают.

Я читал о митингах в 2021 году против жёсткого обращения к животным.

Какой-то хипарь побывал на ферме и увидел инспекционные пробки у коров в брюхе. Огромные резиновые затычки. Увидел, как фермер открывает пробку и сует туда руку. В корову. В живую корову.

Увидел, как корова вешается, застряв в металлических прутьях ограждения. Со слов того хипаря: — Умышленно прекращает свою жизнь.

Корова-суицидница.

Увидел, как обездоленных, худых коров бьют палками, чтобы те поднялись. Поднялись и продолжали жить и кормить людей.

Говяжий холокост.

Митинги были серьезные. только закончились так же, как и любое другие — ничем, безрезультатно, лишь обещаниями. Недовольным хипарям-веганам обещали пересмотреть систему животноводства в сельском хозяйстве, и внести законы, делающие жизнь копытных более комфортными.

К действиям так и не перешло. Пока не появился Бартон Хук, со своей «гуманной» программой. «Зверушки больше не будут страдать» сказал он, и уставшие от протестов власти наспех дают зеленый свет его инициативе.

Бартон Хук проводит экскурсию для меня. Я не слышу половину сказанных им слов. Мне плевать. Потом послушаю запись. Я использую диктофон в своем телефоне.

— ДУКУ. Я так назвал эту систему.

Он говорит и говорит, а я слышу только: «…по трубопроводу в желудок… надпочечники… ферменты, гормоны… вымя». Я переспрашиваю — Что?

Он говорит — Вымя. В конце готовое молоко сцеживается через вымя. — Указывает рукой на зажатые в помповые насосы коровьи соски.

Это самые одинокие сиськи, которые я видел.

— А говно?

Он переспрашивает: — Что простите?

Почему воняет здесь?

— Экскременты удаляются с помощью трубки, перерабатываются и используются в качестве теплоносителя в системе кондиционирования и отопления.

Я несколько раз киваю в знак понимания, но я не понимаю.

Он продолжает: — И в отличие от живых коров процесс непрерывный. Не сна, не отдыха. — его противные усики подпрыгивали в такт словам. — А главное зверушка не страдает. — Он просит выделить последние слова.

Мы проходим вдоль развешанных внутренностей. Кровавая гирлянда. Бартон продолжает что-то говорить. Я думаю о хиппи. Схавают ли они это. «Гуманная технология». И главное зверушки не страдают.

— Это гениальный, революционный подход. Сколько продуктов переработки организма можно получить. И молоко… оно не раскрывает полный потенциал метода. Только представьте — инсулин, эстроген, тестостерон, эндорфины, стволовые клетки и другие полезности. И все это в промышленном масштабе.

Дальше я не слушаю. Я думаю о том, как тут прохладно. Думаю, о том, что придется возвращаться в это пекло. Мы проходим мимо закрытой белой двери. Я спрашиваю — А, там у вас что?

Бартон замешкался. — Подсобное помещение, ничего интересного. Пройдемте, я покажу, где… охлаждается молоко.

Уходя, я замечаю кровь возле ручки, на той белой двери. Здесь всюду кровь.

— Постойте, — говорю я. — До меня только дошло. А как проходит процесс… изъятия внутренностей? — я говорил это с возмущением и недовольством, как будто мне не наплевать на коров. — Вот вы все повторяете, «зверушки не страдают», но их же все равно приходится убивать.

Он делает самое серьезное лицо, на которое способно эти усатые очки и говорит, — Страдание не в смерти, страдание в жизни. — Он зависает на пару секунд и говорит: — Пройдемте.

Он ускоряет шаг. Я догоняю. — Это происходит здесь, в этом здании? — Я тычу телефон с диктофоном ему в лицо.

— Происходило. — Бартон не сбавлял шаг. — У ДУКУ при должном обслуживании огромный срок эксплуатации. Инверторный цех закрыт, оборудование перевезли. Ближайшие лет 100 оно здесь не понадобится.

— Где-нибудь еще используют вашу технологию? — Я начинаю издеваться над усачом. — Мне бы хотелось сделать снимки процесса выворачивания наизнанку коровы.

Он останавливается возле входной двери. Сейчас это выход.

Его усы начинают подпрыгивать, — Всего доброго Артур… как вас там. Наше интервью закончено.

— Вы же хотели показать мне где охлаждается молоко?

— Там используются обычные трубчатые теплообменники, найдете в интернете. Всего доброго.

— Я прощаюсь с ним, и говорю, что, если мне не хватит какой-либо информации, я придумаю ее сам.

Я иду к машине. Оборачиваюсь — Бартон не провожает меня даже взглядом.

Желтый мертвый пустырь вокруг Белого здание, пара высохших кустиков. Возле машины лежит маленький красный ботиночек с белым цветком — это ромашка, я видел такие на картинке.

Откуда здесь взяться детскому ботинку? Я вспоминаю радио, новости перед металликой, что-то о пропавшей семье. Вспоминаю странную дверь с кровавым пятном, возле которой занервничал Бартон.

По-прежнему пахнет дерьмом, но я начинаю чувствовать запах сенсации.

Беру кольт из бардачка. Глажу приборную панель, говорю — К ужину не жди дорогая.

Вхожу в здание, тихо, как ниндзя, как Джеймс Бонд, тот, который был былым англичанином, не черным, не гомосексуалистом и не женщиной.

Подхожу к подозрительной двери. Дергаю за ручку. Закрыто. Достаю отмычку из внутреннего кармана пиджака. Спускаюсь на колени. Не нахожу замочную скважину. Черт. Гребанное будущее. Магнитный замок.

Нам обещали, что прогресс облегчит ручной труд, а не лишит его.

Нужно искать электрический шкаф, вырубить питание, под покровом темноты пробраться в комнату за таинственной дверью.

Что будет если отключить питание в огромной автоматической жизнеобеспечивающей системе?! Что будет со всеми коровьими внутренностями? Будут ли страдать зверушки? Я об этом не думаю.

Желтый треугольник с молнией в середине. Я нашел тебя. Электрический шкаф был с обратной стороны здания под козырьком на улице.

Только вот проблема. В шкафу нет большого рычага. За серой металлической дверкой сотни тумблеров, тысячи разноцветных проводков. Но не одного рубильники. Ни одного большого рычага, который вырубил все и сразу.

Первая мысль — окатить водой. Где взять воду?

Вторая мысль — выключать все тумблера по очереди.

Первый тумблер — перестала шуметь вентиляция. У меня мало времени, скоро придут проверять.

Второй, третий, четвертый… при выключении десятого посыпались искры, запахло жареным пластиком. Слышу хлопок закрывающейся двери. Пора уходить.

Оббегаю здание. В голове «В ту ли сторону побежал, чтобы не встретится с теми, кто пошел проверять».

Угадал. Впереди никого. Забегаю внутрь, свет не горит, включаю фонарик на телефоне. Воняет адски. Воняет, как хомяк, который в моем детстве упал со стола в высокую фарфоровую вазу (мы нашли его спустя неделю, по запаху).

Жара с улицы ворвалась в здание. С подвешенных внутренностей стекает белая и желтая жидкости.

Дергаю ручку интересующей меня двери. Сенсация, я иду.

В этой комнате тоже темно. Бегаю лучом фонаря по стенам. Тут тоже подвешены органы, на столах лабораторная посуда, повсюду трубочки. Свечу на внутренности, ловлю флешбэки, дежавю, зови как хочешь. Мне 15 я на уроке биологии перед нами три манекена, первый — скелет, второй — кучка внутренних органов, третий обтянутый мышцами.

Ну вот, в этой темной комнате я свечу на манекен номер 2. Манекен из детства на странной молочной ферме.

Ужас, омерзение, подступающий ком к горлу. Сдерживаюсь, не блюю.

Вспоминаю слова Бартона о потенциале метода, об эндорфинах, и стволовых клетках. Сукин сын доит людей.

Перевожу луч фонаря, на следующий стенд с органами. Он поменьше. Почти вдвое меньше. Достаю детский ботинок из кармана брюк. Взгляд обратно на внутренности. На ботинок. На внутренности. Комок подполз к горлу. Мой желудок опорожняет содержимое на лакированные туфли.

Из руки выпадает ботиночек. Нащупываю кольт за ремнем. Я убью его. Стало плевать на сенсацию, на статью, на славу и деньги.

Громкий звук удара. Ударили меня. Чувствую боль на макушке головы, темно в глазах. Я падаю.

Это не конец. Я не потерял сознание. Я держу себя за голову и кричу, вспоминая чью-то мать. Оборачиваюсь. С гаечным ключом в руке, стоит очкарик Бартон. Он с удивление смотрит на меня, потом на ключ, потом снова на меня.

— Ты не вырубился?

Я морщусь от боли и кричу: — Нет, это только в фильмах так просто. Тебя что никогда не били? Нужно бить сильнее, намного, намного сильнее.

Зря я даю советы человеку, который хочет меня убить.

Бартон смотрит на меня как испуганный мальчонка. Даже не верится, что он смог провернуть это все. Похитить людей, распотрошить их, и слепить из них коллаж.

Я достаю кольт из-за пояса и стреляю ему в ногу. Грозный враг повержен. Он плачет и держится за коленку, Будь калибр чуть больше — не было бы за что держаться.

— Как ты мог умудриться похитить трех человек, если не смог со мной одним справится?

Он плачет и рассказывает о своих планах, раскаивается в грехах, так чтобы все стало понятно зрителю.

Он все говорит и говорит. Диктофон работает, и на этот раз я его слушаю.

Он сделал заказ на умирающую девочку, наемнику из городских трущоб. Её, как раз выписали из больницы, чтобы она побыла немного дома перед концом. Наемник оказался не очень опытен. Ему пришлось устранить свидетелей — родителей девочки. Он привез всех сюда в надежде на дополнительную плату. Отец был серьезно ранен и не выжил бы. А мать, как опасного свидетеля — нельзя было отпускать.

Он все рассказывает и рассказывает. Я прошу его остановиться. Я набираю 911, говорю адрес и часть этой истории. Ту часть, где про пистолет и пропавшую семью. Я прошу его продолжить.

Глаза Бартона становятся больше линз его нелепых очков. Он просит о помиловании. Он не просит отпустить его. Он просит пристрелить его.

Говорит, что осознает весь ужас содеянного, говорит, что не мог остановиться, устоять. Соблазн неизведанного, чистая наука. Говорит, что он монстр и заслужил смерти.

Видимо считает, что тюрьмы не заслужил. Не заслужил нести ответственность.

Справедливо будет его застрелить, или сдать полиции? Убив его, я поступлю как герой? Или помощник злодея.

Я решил не убивать его. Раз он боится тюрьмы больше смерти, туда ему и дорога.

Каждому тяжкому преступнику нужно дать выбор между казнью или пожизненным заключением. И вынести вердикт обратный его выбору.

— Люди не животные, нельзя с ними так… — Странность фразы сбивает меня с толку. Я уже не верю в то, что говорю. Но в одно я верю точно. Я говорю: — Девочка — сукин ты сын — маленькая девочка… ты чудовище, не говори мне о науке, о благой цели.

Он перебивает: — Вы не заметили? В отличие от коров, людям я оставил мозг. Я поддерживаю жизнь в их сознании. Счастливую жизнь. В отличие от нас.

Я не размышляю над его словами. Я лишь слышу их. Мысленно я уже даю интервью на вечернем шоу за проявленный мной героизм.

— Эти люди… девочка умирала от рака легких. Без моего вмешательства она бы умерла в течении недели. Только представьте, какая жизнь началась бы у этой семьи. — он сделал драматическую паузу.

Я по-прежнему фантазирую о будущем успехе.

Он продолжил. — У вас есть дети?

Я его не слушаю, но улавливаю вопрос в его голосе и по инерции отвечаю. — Да, да.

Он говорит: — Я желаю вам никогда не познать их смерти. — по его щекам льются слезы.

Делать вид, что слушаешь собеседника и вовремя поддакивать — это опыт. Делать вид, что слушаешь и задавать нужные вопросы в нужное время — это талант.

— Я спрашиваю: вы потеряли ребёнка?

— Дочь.

Дулом моего кольта я указываю на подвешенные органы. Я спрашиваю: — Лучше так? Если бы мог выбрать судьбу дочери, ты бы выбрал это.

Он начинает плакать, реветь как ребёнок. Сопли в его носу надуваются пузырем. Всё мое внимание поворачивается к нему.

Он говорит: — Я и выбрал это. У неё была болезнь. Врачи не могли ей помочь.

Как бы далеко вперёд не шагнула медицина, будет болезнь, которую не смогут вылечить. Всегда будут умирать люди. Умирать дети.

Он продолжает: — Я не сдался. Я забрал её из больницы. Я пытался помочь. Даже наступила ремиссия — опять драматичная пауза. — Дальше кома, вечный сон.

Его рассказ полностью увлек меня. Ещё никогда я так не сопереживал другому человеку.

Он вытер слезы, сопли и продолжил: — После смерти её матери ей всегда снились кошмары. Я хотел помочь ей… хотя бы… — он расплакался.

— Я подключил её к аппарату, который помог мне управлять её мозгом. Я призывал выработку гормонов счастья, стимулировал ту область головного мозга, которая отвечает… в общем я стал контролировать её сны. Я видел их. В них была она, её мать и я. Мы были вместе. Мы были счастливы.

Так продолжалось какое-то время. Я искал способ вылечить её, а она, спокойно смотрела сны о лучшей жизни. Болезнь разрушала её тело, это повлияло бы и на мозг. В конце концов, от него пришлось отказаться. От тела. Не целиком конечно, а только от того, что испортила болезнь. От того, что ей больше не пригодится.

Он ухмыльнулся. — От неё я оставил меньше, чем от них. — он указал в сторону висящих органов. — Они сейчас в лучшем мире, и я не о загробном.

Мозг моей дочери в итоге погиб, но я верил, я знал, что смогу помочь другим людям. Мне нужно было лишь закончить исследования.

В одной руке я держу кольт, в другой диктофон. Оба нацелены на подстреленного безумца.

— С помощью финансирования правительства моей программы ферм я продолжил исследования систем поддержания жизни. Кстати — он засмеялся — Первым прототипам… первым коровам я оставлял мозг, и возбуждал в них счастливые сны, знаешь, они давали больше молока, чем их безмозглые собраться. Забавно.

— Серьёзно? Даже сейчас, в этот момент, вы находите что-то забавное.

— Перед смертью много что становится забавным. — Опять драматическая пауза. Когда же еще, кроме как перед смертью, делать драматические паузы.

Пауза затягивается. Я трясу перед его лицом кольтом, затем диктофоном. Он не реагирует.

Он мертв.

Приехавшая полиция сказала, что он умер от потери крови.

— От маленькой дырки в колене? — спросил я.

Женщина в синей рубашке с погонами на плечах ответил мне: — Этого вполне достаточно, мы же не в фильме, где герои выживают после ранений, а если ранена рука или нога, так про нее вообще могут забыть через минут 20 и герой жив-здоров.

— Он не был героем.

— Что, простите?

Я повторяю: — Вы сказали в фильме герои выживают… героем он не был. — теперь и я делаю драматическую паузу. — И не был он монстром. Просто… человек.