Семена раздора

Антон Владиславович Чигинёв

Семена раздора посеяны и войной налились колосья. Свободные государства Эйнемиды беспокоит намерение могущественного Эфера стать первым среди равных, юная царевна Кинана не остановится ни перед чем ради трона, слухи о новом пророке и его армии тревожат великое Мидонийское царство, а философ Хилон начинает расследование убийства друга, вернувшегося из запретных земель на самом краю света.

Глава III

Тяжёлый горшок с громким звоном разбился о щит Энекла, осыпав гоплитов вокруг него глиняными осколками. Несколько человек в обычном платье, но с оружием в руках тут же бросились в толпу. Им не препятствовали, но расступались нарочито неторопливо. Рабу понятно, что задержать метателя не удастся, он уже давно затерялся в толпе — ну и ладно. Энекл молил Эйленоса-заступника сделать так, чтобы ушам царя достало ума не прокладывать себе дорогу мечами. Когда толпа в таком озлоблении, даже пара слов может превратить мирных обывателей в обезумевших чудовищ, а уж если они увидят кровь… Над площадью нависала тяжёлая знойная духота — или это стало душно от сгустившейся злобы и ненависти?

По привычке, приобретённой за без малого пятнадцать лет на чужбине, Энекл зажмурился, представляя себе эферскую Технетриму и небольшой, но очень уютный белый домик с красной черепичной крышей, окружённый сикоморами. Обычно воспоминание об отчем доме хоть как-то примиряло с окружающей действительностью, но сейчас не помогло и это. Озлобленные смуглые люди напирают на стоящих в оцеплении гоплитов, удушающая жара окутывает липким паучьим коконом, чужие, не эйнемские запахи раздражают обоняние, а лающая варварская речь — слух. Всё показалось даже более опостылевшим, чем обычно, хотя Энекл и не верил, что такое возможно. Определённо, когда это закончится, нужно будет напиться. Меньше трёх кувшинов после такого дня просто оскорбили бы богов, изрядно постаравшихся, чтобы сделать его насколько возможно мерзким.

— Нан-Шадур-иллан, Нан-Шадур-иллан, Нан-Шадур-иллан!

Ритмичное скандирование зародилось где-то на краю площади и волнами разбежалось по толпе. Чуть только стихло, визгливый голос надрывно завыл: «Хуваршиим!» — и новый клич был тут же с готовностью подхвачен сотней глоток. Энекл знал это слово, оно значило: «На свободу». Толпа волновалась и бурлила, тут и там над головами взлетали кулаки, самые смелые приближались вплотную к оцеплению, выкрикивая бранные слова и делая угрожающие жесты.

— Выровнять пики! Тупым концом! — проорал Энекл, и плотные ряды гоплитов вмиг ощетинись лесом длинных копейных древков.

— Замах! Удар! Ещё! Ещё! Ещё! — Бойцы слаженно нанесли четыре удара в воздух. Более чем наглядно.

Крики и шум не стали тише, но люди сдали назад. Теперь толпу отделяли от оцепления несколько локтей.

Энекл оглянулся на возвышающийся посреди площади помост, отделённый от людского моря двумя рядами гоплитов и отрядом царских застрельщиков. С особым удовольствием он задержал взгляд на лице Эн-Нитаниша. Царский любимец был замечательно бледен и, кажется, даже мелко дрожал всем телом. А ведь как пылко требовал расправы над врагами повелителя! Вспомнив, что Эн-Нитаниш сам вызвался командовать казнью, Энекл злорадно улыбнулся. Случается, что лесть не доводит до добра — жаль, что так редко.

Возле Эн-Нитаниша с хмурым лицом прохаживался по помосту начальник застрельщиков Бадгу, смуглый, неразговорчивый человек, неизменно закутанный в тёмный бурнус. Этот, хоть и варвар, держится как мужчина: лицо бесстрастное, движения спокойные и уверенные, рука небрежно лежит на рукояти меча. Энекл не сомневался, что пращники уже размещены на крышах, что их оружие в прекрасном состоянии, сумки полны пуль и что каждый из них в точности знает, что делать. Бадгу имел совершенно законный повод остаться со своими людьми, но предпочёл быть там, где его бойцам грозит наибольшая опасность.

Поймав взгляд, Бадгу покосился на Эн-Нитаниша и выразительно повёл ладонью. Энекл кивнул в ответ. Бывалым воинам всё было ясно без слов: от начальства сегодня толку не будет — как обычно. Бедой царя Нахарабалазара было не то, что он окружал себя любимцами и наложницами, беда в том, что иные из них мнили себя государственными деятелями. Эн-Нитаниш ещё из лучших — хотя бы не мешает. Наду-Кур, бывший певец-евнух, пожалованный должностью старшего охранителя царских дорог, полей и каналов, едва не был разбит войском мятежных рабов, вооружённых мотыгами и вилами. Говорили, что бывший в том сражении начальник конницы — прекрасный наездник — нарочно упал с лошади и повредил ногу, лишь бы присутствовать на праздновании победы Наду-Кура.

На дальнем конце площади зародилось движение. Шум усилился, меж крайних домов появился отряд, сопровождавший приговорённого, и толпа разразилась гневными криками. Колонну возглавляли высокие, полуголые, с ног до головы выкрашенные красной и белой краской воины в шлемах из длиннорогих козлиных черепов. Уртагиры — обитатели дальней пустыни и вечное пугало для прочих народов Мидонии. Уртагирские обычаи вызывали ужас и отвращение; рассказывали, что они отдают душу демонам пустыни в обмен на силу и свирепость, что они не чувствуют ни боли, ни страха, что они поедают печень ещё живых врагов и пьют человеческую кровь. Обыватели Нинурты испуганно шарахнулись перед теми, чьим именем их пугали в детстве.

За уртагирами следовал отряд эйнемских гоплитов, окруживший запряжённую волами повозку приговорённого. Нан-Шадур — бывший иллан, то есть верховный жрец, Нинурты и всей Мидонии, знатнейший вельможа, некогда имевший пахотной земли размером с Эйнемиду, ныне же просто измученный и приговорённый старик. Его казнь венчала длительное разоблачение заговора и череду расправ над первыми людьми царства. Кого-то и впрямь казнили за дело, но были и те, кого сгубили зависть, ненависть и людская алчность. Жители Нинурты считали, что таков был и Нан-Шадур. При виде своего кумира, толпа разразилась воплями, а Энекл почувствовал невольное уважение, глядя, как стойко держится истерзанный старец, своими глазами видевший казнь всех родных, включая новорождённого правнука. За повозкой шли писцы с табличками из особой жёлтой глины для царских указов, следом — пятеро облачённых в зелёные одежды палачей со своим жутким инструментом, а замыкал шествие отряд царской стражи в конических шлемах с позолоченными личинами — сплошь знатные юноши. Их присутствие символизировало одобрение казни мидонийской знатью.

Процессия беспрепятственно пересекла площадь, и гоплиты Энекла расступились, пропуская её к помосту. Последним прошёл высокий стройный эйнем в посеребрённых доспехах, тёмно-голубом хитоне и белом военном плаще, на его шлеме покачивался пышный белый гребень, а со щита грозно зыркал пикирующий ястреб.

— Привет тебе, Энекл, сын Гидаспа! — сказал он звонким молодым голосом. — Ну, как у вас тут дела?

— И тебе привет, Диоклет, сын Эрептолема. Дела на половину Цсереха, но скоро, похоже, потянет на две трети.

Энекл имел в виду печально известный поход Нахарахаддона, отца нынешнего царя, против жителей Цсереха, чья мерзкая болотистая земля скрывала несметные сокровища: железную руду и торф, а ещё тысячи редчайших растений, используемых для приготовления приправ, смесей для курения и зелий. Эйнемские наёмники описывали её именем одновременно тяжесть, опасность и омерзительность обстановки. Tот поход мидонийская армия провела по пояс в зловонной зелёно-коричневой булькающей жиже, постоянно теряя людей то от отравленных стрел цсерехцев, то от нападений диких зверей, то от болезней, но все эти тяготы меркли по сравнению с главной битвой, каковую Энекл считал самым страшным воспоминанием своей богатой на события жизни. Фаланга стояла в болотистой низине, вода порой доходила до груди, а с фронта на них волнами попеременно наваливались человеческие подданные цсерехского царя и жуткие саххаки — полулюди-полуящеры, двуногие и двурукие, как люди, но с хвостом, зубастой змеиной пастью и грязно-зелёной чешуёй на гибких телах. Энекл на всю жизнь запомнил тёмную воду, целиком скрывавшую ноги, и безумный страх почувствовать на лодыжке мерзкую пасть. Победителя в той битве не было, на следующее утро царь Нахарахаддон заключил с царём Цсереха мир и покинул пределы болотного царства.

— Ну а вы как добрались? — спросил Энекл. — Никто не попытался его отбить? Я удивлён.

— Почему же никто? Была засада на улице Унн-Марузах, там, где здание торговой палаты.

— Знаю, хорошее место, я бы там тоже засел. Потери есть?

— Да мы не бились. Нефалим откуда-то узнал о нападении прямо перед самым выходом, его люди вырезали всю засаду ещё до того, как мы подошли.

— То есть примерно за половину клепсидры. — Энекл прицокнул языком. — Быстро. Кто это был?

— Пока неизвестно, но, думаю, ненадолго. Ты же знаешь Нефалима…

— Знаю, хотя и предпочёл бы не знать, что такая сволочь существует на свете… Ладно, кажется, начинается. Приготовились!

Последнее слово Энекл прокричал в полный голос, и по рядам гоплитов пробежало движение. Четверо писцов в голубых одеждах, украшенных царскими знаками и символами власти, встали по углам помоста, отточенным движением вытянули перед собой таблички и складно, будто один человек, провозгласили:

— Царь царей, повелитель шести частей света, старейшина и ишшахар народа Мидона, властвующий над народами и племенами, указующий путь колесницам и всадникам, поражающий и устрашающий неправедных, светозарный Нахарабалазар из племени Харз, посвящённый Нахаре. Тот, кому Ушшур, и Нахара, и Ашара знаки власти вручили, кого Марузах и Тузулу призвали ради благоденствия людей, над племенами и народами возвеличили и утвердили, кого Абиту-Бал превознёс и наставил. Дабы справедливость в стране была явлена беззаконным и злым на погибель, дабы сильный слабого не притеснял, сказал так…

Длинный и украшенный невероятно пышными словесными оборотами приговор, из которого Энекл, вполне сносно говоривший по-мидонийски, понял едва ли треть, площадь прослушала в гробовом молчании. Писари читали мерно, торжественно и внушительно, с мастерством, недоступным лучшим из эйнемских знатоков искусства декламации. Когда последние слова отзвучали, раздался рёв и посыпался град гнилых овощей. От громогласного «Нан-Шадур-иллан, хуваршиим!» дрожали стены окружающих домов.

— Что такое «эну илум шиб илиш»?! — спросил Энекл, с трудом перекрикивая рёв толпы.

— Мы уже восьмой год в Мидонии, а ты так толком и не выучился языку! — прокричал в ответ Диоклет. — «Дорога, сокрытая во тьме»!

— Гарпиям на поживу мидонян и их язык! Название казни, что ли?!

От иллумиев, владевших Нинуртой и долиной Закара до вторжения мидонян, последние унаследовали странный обычай давать наказаниям вычурные названия. Обыкновенное отсечение головы, например, именовалось «отделением неба от земли». Это весьма полюбилось эйнемским наёмникам. Отныне оплеуха, полученная от эномотарха, называлась не иначе как «сотрясение неразумного убедительным».

— Не знаю, — ответил Диоклет, к удивлению Энекла, простодушно считавшего, что товарищу известно о варварах всё.

— Ну, раз так, значит, что-то совсем древнее.

— Или что-то совсем новое. В любом случае скоро всё узнаем, хотим мы этого или нет.

Палачи вывели Нан-Шадура вперёд и поставили его посередине, кто-то из них заставил старика упасть на колени. С торжественной медлительностью перед лицом приговорённого разломили символы его некогда огромной власти: жреческий посох, широкое оплечье вельможи, церемониальный высокий колпак из белой овечьей шерсти. Затем с бывшего иллана сорвали всю одежду и также разодрали на части. Предметы, украшенные символами божеств, бережно собрали и, завернув в дорогое покрывало, унесли, а всё остальное свалили в кучу и растоптали ногами. Энекл с отрешённым любопытством проследил, как какой-то драгоценный камень — кажется, изумруд — весело подпрыгивая, прокатился через весь помост и свалился с края вниз, под ноги солдат.

Покончив с этим, старика растянули на верёвках меж двумя столбами. Палач коснулся тёмной кожи багровеющим раскалённым тавром, и на бёдрах, плечах, животе заалели уродливые позорные знаки. Вид корчащегося меж столбов тела казался столь жутким, что выругался даже видавший виды Энекл. Диоклет же с самого начала казни не сводил глаз с дальнего конца площади. Даже годы, проведённые в Мидонии, не приучили его к виду чужих страданий, хотя должны были. Губы Диоклета слегка шевелились — видно, читал про себя какую-нибудь поэму или элегию, пытаясь заглушить доносившиеся с помоста звуки.

Бывший жрец переносил мучения не испуская ни стона. Энекл так и не смог решить, была ли эта непостижимая стойкость следствием высокого мужества, или просто старик уже закостенел от пережитых страданий. А может быть, правы те философы, что утверждают, будто варвары менее эйнемов чувствительны к телесным мучениям — из-за иного строения тела и потому, что привыкли жить в рабской покорности.

На какое-то время жертву оставили висеть между столбов, пока старший не дал знак продолжать. Старика привели в чувство, окатив водой из большой бадьи, и вперёд выступили двое палачей в плотных кожаных фартуках и таких же рукавицах, похожие на каких-то жутких кузнецов. Оба держали чёрные тубусы длиной почти в локоть.

— Диоклет, глянь, что они собираются делать? — Энеклу не хотелось заставлять товарища смотреть на казнь, но он никогда раньше не слышал про палачей в фартуках, и любопытство пересилило. Неохотно обернувшись, Диоклет брезгливо взглянул в сторону помоста.

— Впервые вижу. Надо полагать, та самая «дорога во тьме». Скоро всё узнаем, хотим мы или нет.

Палачи с заметной опаской сняли крышки, резко вытряхнули содержимое, и в их руках бешено забились блестящие на солнце антрацитово-чёрные ленты в пол-локтя длиной. Сперва Энекл не понял, что это такое, но уже мгновение спустя забористо выругался.

— Нутроед! — воскликнул он.

— Он самый. — Голос Диоклета дрожал от гнева. — Какая же всё-таки тварь…

— Кто? — удивлённо спросил Энекл.

— А ты разве не понял? Это Саррун сводит счёты, клянусь священным дубом Эйленоса!

— Что ты имеешь в виду?

Диоклет нетерпеливо вздохнул, явно раздражённый тугодумием товарища.

— Вспомни совет. Все спорили, как везти его на казнь, в повозке или нет, голым или одетым. Потом обсуждали приговор, решили, что не будет ни корытной казни, ни варки в котле, ничего похожего. Саррун всё выслушал, согласился, а сам тем временем придумал новую казнь и распорядился. Всё просто.

— Он с покойным царём в Цсерех ходил, там и нутроедов видел.

— Именно так. Понимаешь, что сейчас начнётся?

— Мерзавец! — яростно прорычал Энекл. — Ну, теперь готовься, этот пёс всё заварил, а расхлёбывать нам.

Диоклет ничего не ответил, ибо говорить было не о чем. Энекл довольно насмотрелся на нутроедов в болотах Цсереха и вполне представлял себе, что будет, когда их увидят горожане. Этому дню определённо не было суждено окончиться спокойно.

Палачи поднесли извивающихся нутроедов к сухому животу старика, плотно прижали, раздался громкий хруст, и похожие на змей твари медленно втянулись в человеческое тело, точно вода в воронку. Сперва казалось, что ничего не произошло, все вокруг хранили смятенное молчание, над площадью висела почти мёртвая тишина.

Затем раздался вопль…

Кричал жрец. В этом вопле не осталось ничего человеческого, казалось невероятным, что столь жуткий звук исходит из горла седобородого старца. Все его мужество и стойкость исчезли, остался лишь бьющийся между столбов несчастный старик, заходящийся в надрывном крике.

— Сколько это продлится? — спросил Энекл вроде бы про себя, но получилось вслух.

— Не знаю, — отрешённо сказал Диоклет. — Часы? Недели? Мы всегда убивали…

Вопрос был глупым. Диоклет точно так же, как и Энекл, встретился с нутроедами в Цсерехе. Никого из поражённых ими спасти не удалось. Жрецы Марузаха утверждали, будто нутроед питается некими внутренними соками человека, выделяющимися при боли и страхе, поэтому агония может длиться много дней. Жрецы были бы не прочь понаблюдать за страданиями какого-нибудь несчастного до конца, но царь запретил такие опыты даже на пленных и рабах.

Зрители непонимающе наблюдали за происходящим, но это было временное затишье, и через мгновение случилось то, что должно было случиться. Толпа взорвалась. Раздался вопль: «Амеш нумузук!» — «Смерть чужеземцам!» — и кто-то самый смелый бросился на ближайшего гоплита, хватая его за щит. Удар тупым концом копья в лицо сбил безумца с ног, но за ним последовали другие, на оцепление обрушился град вырванных из мостовой глиняных кирпичей.

Бадгу вскинул руку, с крыш полетели глиняные пули, но сегодня толпу не могло остановить даже это. Одни продолжали рваться к помосту, другие бросились штурмовать дома, стремясь добраться до стрелков. Прогудел рожок, и из примыкающих переулков на площадь вырвались две колонны лёгкой пустынной кавалерии из Ринда. Полосуя плетьми налево и направо, всадники в белых и жёлтых бурнусах попытались разрезать толпу напополам, но завязли на полпути. Кого-то стянули с седла, под кем-то подсекли коня, риндийцы разъярились и схватились за мечи. На площади пролилась кровь.

Вокруг царило безумие, ничем не отличающееся от настоящего сражения. Наводнившая площадь толпа едва ли не втрое превосходила царских воинов числом, а ярость заменяла им отсутствие выучки и вооружения. Под их исступлённым натиском фаланга начала проседать. Кого-то из гоплитов выдернули из строя прямо за щит, воин скрылся в толпе, и тут же раздался жуткий крик — нинуртцы рвали ненавистного чужака на части голыми руками. Энекл окончательно рассвирепел и уже было открыл рот, чтобы отдать приказ бить насмерть, но ему на плечо легла рука Диоклета.

— Энекл, не нужно! Убийство ни к чему!

— Убийство?! — прорычал Энекл, его голос дрожал от ярости. — Эти скоты убивают наших! Сотни этих мерзавцев мало за одного эйнема!

— Уймись! Их слишком много!

— Да какая разница сколько?! Мы разгоним этих варваров, даже если их будет вдвое больше! Отправим ублюдков к их поганым богам!

— Это успеется, за мной!

Не обращая внимания на град камней, Диоклет взбежал на помост, и Энекл, недолго поколебавшись, последовал за ним. Здесь царило замешательство: писцы со своими табличками сгрудились в кучу, испуганно глядя на разъярённую толпу; Эн-Нитаниш словно окаменел, даже зрачки не двигаются; палачи взволнованно озираются по сторонам, понимая какая участь их ждёт, прорвись толпа к помосту. Один Бадгу спокойно наблюдал за происходящим, жестами раздавая команды. Начальник риндийцев уже задолжал застрельщикам целое море вина: ему и его людям нипочём не удалось бы унести ноги с площади, если бы не плотный и своевременный град глиняных пуль, прикрывший отступление. Диоклет сразу же бросился к начальнику.

— Эн-Нитаниш! — громко позвал он и грубо потряс того за плечо. — Эн-Нитаниш, ты меня слышишь?!

— Да… Что? — От волнения молодой придворный даже не заметил непочтительного обращения. Тонкие усики ярко чернели на бледном, как мел, лице.

— Мы в опасности, Эн-Нитаниш. — Диоклет слегка смягчил тон. — Люди в ярости, мы их надолго не удержим. Так ведь?

Он повернулся к Энеклу и Бадгу, те согласно кивнули.

— Это так, охранитель внутренних садов. — Бадгу подчёркнуто обратился к Эн-Нитанишу по титулу. — Они могут прорваться, и храни тогда нас тот, кто судит и вознаграждает.

Судя по вельможе, происходящее настолько его ошеломило, что он не вполне уразумел сказанное.

— Что можно сделать? — сказал он, сумев взять себя в руки, чем вызвал у Энекла некоторое уважение.

— Нужно завершить казнь. Отдай приказ!

— Н-но… царь приговорил его…

— И приговор будет исполнен, но раньше, чем нас тут растерзают! Ну же, отдай приказ! Ты согласен с тем, что казнь нужно закончить?!

Эн-Нитаниш посмотрел на творящийся на площади хаос, медленно перевёл взгляд на бьющегося в агонии иллана и отвёл глаза. Энекл был готов поклясться, что на исказившемся лице вельможи промелькнуло нечто похожее на сострадание. Наконец он нерешительно кивнул.

— Прекрасно. — Диоклет одобрительно хлопнул Эн-Нитаниша по плечу, к чему тот вновь отнёсся удивительно спокойно. — Бадгу, Энекл, охранитель внутренних садов отдал приказ закончить казнь. Вы слышали?

— Да, это так, — откликнулся Энекл. Бадгу в знак согласия наклонил голову.

— Прекрасно. — Передав копьё Энеклу, Диоклет достал меч и направился к иллану.

Дорогу ему преградил начальник палачей, огромный евнух с бритой наголо головой, могучим и слегка заплывшим жирком телом, напоминавший рыночного силача. Рядом с этим гигантом казался маленьким даже высокий и плечистый Диоклет. В отличие от прочих палачей, их начальник ничуть не выглядел обеспокоенным, ему, казалось, совсем нет дела до творящегося вокруг.

— Охранитель внутренних садов приказал закончить казнь! — воскликнул Диоклет. — С дороги!

— Первый смотритель царских тюрем и узилищ, высокородный Саррун из рода Болг повелел завершить казнь не ранее, чем вытечет вода из шести больших чаш. — Тонкий и визгливый голос палача настолько не вязался с его грозным видом, что хотелось оглянуться и поискать чревовещателя. — Высокородный Эн-Нитаниш не вправе изменить приказ первого смотрителя. Наказание будет продолжаться ещё пять чаш.

Диоклет взмахнул сжимавшей меч рукой, и гигант со грохотом рухнул на помост. Энекл было решил, что Диоклет совсем обезумел и зарубил палача, но тут же признал классический филисийский боковой. Удар кулачного бойца, выигрывавшего состязания эфебов в Калаиде, выдержали бы немногие, а тут ещё и меч утяжелил кулак — второго не требовалось даже такому здоровяку. Одобрительно цокнув языком, Энекл перехватил копьё для броска — на случай, если кто из остальных палачей решит вмешаться, но тех так потрясло падение начальника, что они даже не помышляли о сопротивлении.

Диоклет приблизился к Нан-Шадуру. Со смесью отвращения и жалости он посмотрел на сухое старческое тело, где под тёмно-коричневой кожей то тут, то там вырастали и опадали выпуклые бугры, выдавая движение паразитов по внутренностям несчастного. Твари ни на миг не оставались на месте, но все важные органы жертвы при этом оставались целы, нутроеды даже каким-то образом продлевали её жизнь. Кто-то из жрецов утверждал, будто эти омерзительные создания разбираются во врачевании и устройстве человеческого тела лучше любого из лекарей.

Диоклет по самую рукоять всадил меч в один из бугров, и из раны потоком хлынула кровь. Чёрная и густая, словно каменное масло, каким в Мидонии наполняли светильники, она лилась так бурно, что по колено забрызгала ноги Диоклета. Зло выругавшись, он вырвал испачканный чёрной кровью меч и вонзил его прямо в середину бугра, скрывавшего другую тварь.

Крик прервался так внезапно, что Энекл вздрогнул. Хотя на площади вовсю сражались, казалось, что воцарилась звенящая тишина. Ясно слышались звук бьющихся о помост капель крови и сиплое дыхание старика, жадно глотающего воздух после почти непрерывного крика. Круг тишины ширился, постепенно захватывая и дерущихся. Один за другим люди оборачивались к помосту — одни замирали в оцепенении, другие сыпали проклятьями, третьи рыдали. Бой прекратился, потрясённые люди, не отрывая глаз, смотрели на залитый кровью помост, где старый иллан вдыхал свои последние глотки горячего нинуртского воздуха.

Собрав последние силы, Нан-Шадур подтянулся на верёвках и поднял голову, неожиданно ясным взором глядя на своего убийцу. Диоклет не отвёл глаз. Бесконечно долгие мгновения они смотрели друг на друга. Затем старик, изогнувшись всем телом, шумно набрал в грудь воздух, громко произнёс по-эйнемски: «Спасибо!» — и, облегчённо вздохнув, испустил дух. Его тело сломанной куклой повисло между столбами.