Горизонт

Антон Владимирович Ерхов

У каждого из них особые отношения с прошлым: для Полевого оно – ускользающая Астрея, для Колодезного – «чёрные дыры в календаре и памяти», для Межника – опыт. Впрочем, не только у этой троицы: и Аня, и Антон, и загадочный Горизонт – они тоже: в причинах и следствиях. Тем временем в городе происходят убийства – то ли взаправду, то ли нет – и готовится ещё одно, на все сто настоящее.Читайте РОМАН-АМАЛЬГАМУ и отыщите зеркала, в которых без лишних прилагательных отразится ваше собственное вчера. Книга содержит нецензурную брань.

Глава 4

Идея была величественная, но создавала какое-то ощущение неудобства.

Стефан Ликок, «Здравый смысл и вселенная»

Все говорили: «её тело» — будто бы нашли не её, а лишь что-то некогда ей принадлежавшее. Всё равно что: её туфли, её платье, её куртку, сумочку, документы, ключи. «Ты что-то потеряла?» — «Да, своё туловище».

Сперва Саныч подумал, что девушка спит — «нажралась и отрубилась». Место было соответствующим. Детская площадка в парке: лесенки, качели, карусели — поржавевшие, покосившиеся — с детьми здесь гуляли нечасто, тем более, что совсем неподалёку, за прудом, была новенькая площадка с радующими глаз синими, красными, жёлтыми, зелёными башенками, горками, туннелями. Девушка лежала на лавочке, рядом валялись бутылки, какие-то пакеты, окурки — не факт, что её. Здесь постоянно кто-то пил, дрался, выяснял отношения, и снова пил, пил, пил. Такие заброшенные площадки есть везде — к ним быстро привыкаешь, спокойно, не обращая внимания (как на вокзальных бомжей-попрошаек), проходишь мимо, или же — обходишь стороной.

Саныч сразу тоже прошёл мимо, лишь покосившись на девушку, но почему-то вернулся.

Она была совсем юной, двадцать — двадцать один, не старше. Голубые джинсы, водолазка и чёрный пиджак с едва заметными вертикальными полосками. Руки замерли в неестественном положении, как у тряпичной куклы. У девушки были длинные ярко-рыжие волосы. Пустой взгляд таращился куда-то вверх, в небо.

Дилинь-дилинь, дилинь-дилинь, дилинь-дилинь — настойчиво напомнил кто-то о себе.

Горизонт бросил открытку на кровать и посмотрел в сторону прихожей. Казалось, там спрятались все-все тени, что когда-нибудь гостили в квартире. Резервация. Краешек зеркала поблёскивал, словно глаза хищника. В бытность «Наутилуса Помпилиуса» Бутусов пел: «Она ненавидит свет, но без света её нет». Коридорная темнота, в которую вглядывался Горизонт, была иной породы. Ей было не важно, светит ли солнце за окном, задёрнуты ли шторы, горит ли люстра в комнате — как вечной мерзлоте не важны похолодания и оттепели.

Горизонт зачем-то повернулся и глянул на картину над телевизором — привычно-пошлую: пляж и голая тётка — и лишь затем встал и пошёл открывать дверь.

Не включая свет в прихожей, он нащупал замок и щёлкнул ключом.

На лестничной клетке стоял двойник Билла Мюррея, или даже — его альтер эго, будто бы актёр ушёл из кино после «Заводилы», поселился где-нибудь в лесу или у моря, и года через три стал именно таким: лицо, загоревшее уж точно не в солярии, погрустневшая улыбка и руки, как у того моряка в романе Кристин Валлы: «Кожа на руках у него была сухая и жёсткая, порой на ней можно было видеть трещины, которые начинались от костяшек и терялись где-то на ладони».

— Я от Владлены, — сказал мужчина, — за деньгами, — и замолчал. Видимо, хотел ненадолго сохранить интригу (какая Владлена? какие деньги?) или думал произвести впечатление серьёзного — важного, делового — человека. Мужчина даже нахмурил брови, но такой взгляд показался искусственным, чужим.

— Шестьдесят гривен, — пару секунд спустя продолжил он, — в холодильнике должны были оставить.

Горизонт кивнул в ответ и закрыл дверь. Медленно, осторожно. Так закрывают дверь в спальню, где только что (после получаса «Мама, принеси воды» и «Я хочу пи́сать») уснул ребёнок. Не дай бог разбудить.

Из ночи в день и обратно. Горизонт прошёл на кухню, открыл холодильник — пятнадцативаттная лампа была похожа на спрятанный про запас солнечный свет, — едва заметно улыбнувшись, провёл рукой по банкам со сгущёнкой, взял деньги из ящичка и вернулся в прихожую. Щёлкнул замком, вручил гостю три двадцатки.

— Спасибо, удачи, — сказал мужчина.

Снова наступила тишина. Будто кто-то нажал на кнопку «mute».

Медленно, кивая на ходу в такт неслышной песне, Горизонт направился в комнату.

Вариант I

Александр Александрович пробежал взглядом по первому разделу, бормоча сам себе:

— Понятно, понятно… это тоже… ага, — и чуть громче: — Ага.

Учитель закрыл учебник, заложив палец между страничками, и посмотрел на класс. Три ряда парт, осеннее солнце сквозь шторки. В глазах школьников — немного заинтересованности, любопытства, какой-то растерянности, порой — тревоги, а иногда и безразличия, пока ещё — детского безразличия. Словно игра: семиклассники замерли, ожидая команды ведущего.

— Вот что, — сказал он. — Что такое геометрия, прочтёте дома. Откройте второй раздел.

— Так, может, сразу экзамен? — громко спросил кто-то с задней парты. Класс рассмеялся. И ожил.

— Мы и второй дома прочтём.

— Давайте лучше пятый!

— Вот это — по-мужски!

— Александр Александрович, — Воронина подпёрла подбородок ладошкой. — У нас геометрия до одиннадцатого класса. Не нужно весь учебник за один день, а?

Длинные реснички, подведённые глаза.

Саныч словно ничего не услышал, поправил шарф и продолжил:

— Точка и прямая. Начнём, пожалуй, с точки.

В открытое окно сразу же ворвался утренний город: мчащие по проспекту машины и приглушённые — эхо — скрежеты, скрипы, хлопки, голоса. А ещё запахи: влажный (от луж), табачный дым (курил кто-то из соседей) и едва уловимый городской, как запах кожи, который и не замечаешь — с окраины, от заводов — химических, металлургических.

Прямо под окном была крыша магазина. Прямоугольники рубероида. Так выглядят поля, если смотреть из самолётного иллюминатора, или — раз уж все они серые — чёрно-белая аэрофотосъёмка. Кое-где валялись окурки, целые островки, а иногда и мусор покрупнее — сигаретные пачки, пластиковые бутылки, какие-то пакеты. Жильцы бросали из окон то же, что и всегда, только вот дворники сюда не забирались.

И вдруг Горизонт словно вспомнил о чём-то. Отошёл от окна, быстрым шагом — герой рекламы, хлебнувший энергетика — двинул к кровати, стал что-то выискивать. Он отложил в сторону фотографию в рамке, будильник, несколько писем, ручку, потрёпанный блокнот. Затем взял сумку и побросал всё это в неё.

Уличный шум будто бы растормошил Горизонта, вдохнул в него жизнь. Крути педали, двадцать четыре дробь семь, в гробу отоспишься.

Горизонт заскочил на кухню, вытащил из холодильника банку сгущёнки, положил в сумку, и тут же, усмехнувшись, вытащил ещё одну… Включил свет в прихожей. Обулся, надел пальто и вышел из квартиры.

Оставшаяся пустой комната всё ещё помнила о постояльце. Он скоро будет, вот его вещи. Рубашки, носки-трусы на кресле, барсетка на журнальном столике, куча всего на кровати. На месте картины, той, что висела над телевизором, осталось светлое пятно — не выгоревшее, не загоревшее. Как белая полоска от купальника.

Закрыв дверь и положив ключ в карман, Горизонт скорей всего хотел резво спуститься по лестнице, но сделал лишь пару шагов и замер.

Этажом ниже, на площадке, кто-то с кем-то оживлённо спорил. А впрочем, спор уже достиг той стадии, когда аргументы закончились и его правильней было бы назвать руганью.

— Прислоняйся! — рявкнул мужской голос. Серёдка — слон — прозвучала как-то особенно грубо, выпала, выскочила из слова. Какое-то «при», какие-то «яйся» и слон-главнокомандующий.

— Слонопотам — налей сто грамм! — завизжала в ответ женщина.

Осторожно, чтобы не выдать себя, Горизонт спустился на пару ступенек и, придерживая рукой полы пальто, присел на корточки.

Лица женщины было не видно — она стояла в дверях, в прихожей (рак-отшельник): наступила на порог мохнатой тапочкой, тыкала пальцем в стоящего перед ней мужчину. Который, к слову, оказался хоть и не старым, но знакомым — тем самым, которому Горизонт только что отдал деньги.

— Заслон прислоню! — продолжил ссору мужчина. — Слоном прослоню!

— Слонов не считай — иди помечтай! — мгновенно нашлась женщина.

Мужчина взбесился.

— Слономатка, слонить твою мать! — закричал он. И тут же стукнул кулаком по наличнику.

Удар получился сильным, как говорят — смачным. А ещё — отрезвляющим. Оба замолчали. Мужчина посмотрел в пол — то ли вмиг успокоившись, то ли испугавшись того, что чуть было не произошло. Опять двойка? Проштрафился? Стратил? Он развернулся и побрёл вниз. Медленные шаги — словно пытающиеся что-то сказать — извиниться, доказать, объяснить. Женщина закрыла дверь. Не хлопнула, что, наверное, больше подошло бы к ситуации, а прикрыла, мягко-мягко.

Горизонт немного выждал и спустился на второй этаж. Подошёл к двери, глубоко вдохнул, выдохнул и нажал на кнопку звонка.

— Недослон — слонозвон, — пробурчала хозяйка квартиры открывая дверь. Но, едва увидев Горизонта, стихла. Конечно же, она узнала его. Тут уж ни на какие котлеты не спишешь, тут уж не почудилось. Женщина перекрестилась и попятилась назад — беспомощная, напуганная. Она даже не думала, что делает, что нужно сделать — закричать, запереться в ванной, схватить что-нибудь — туфлю, лопатку — или бегом на кухню за ножом; в голове путались совсем другие мысли: как? почему? зачем? за что?

Сложив ладонь в кулак, Горизонт размахнулся и треснул по наличнику. Аккурат туда же, куда и приходивший от Владлены мужчина.

— Вот тема сочинения, — сказал учитель и ткнул указкой в плакат.

Я, ПОХОРОНИВШИЙ ОТЦА, Я, ТОЛЬКО ЧТО РЕБЁНКОМ ИГРАВШИЙ В СИММЕТРИЧНЫХ САДАХ ХАЙ ФЫНА, Я САМ ДОЛЖЕН СЕЙЧАС УМЕРЕТЬ?

Хорхе Луис Борхес, «Сад, где ветвятся дорожки».

Весь кабинет зарубежной литературы был увешан такими плакатами-цитатами. Чёрным по белому. Попав сюда в первый раз, ученики обычно осматривали всё, читали, что где написано, толкали друг друга: глянь! посмотри! зацени! А потом, уроке на втором-третьем, кабинет становился обычным кабинетом. Не такой сырой, как на гэ-о, — и на том спасибо. Спроси у кого, а была ли в кабинете цитата из Пруста — никто и не вспомнит.

— Не торопитесь, на всё про всё у нас два урока.

Из школьных сочинений:

…Всё дело в симметрии сада. «Я» повторяется трижды. Первое «Я», похоронившее отца, второе — увидевшее симметрию, — и третье — готовящееся к смерти. История, повторяющаяся вновь…

…Это часть чего-то — рассказа, романа, — и мне кажется, являясь частью чего-то, эти строчки не столь уж важны, как мы себе вообразили…

…Хай Фын может быть и городом, и человеком — это не имеет никакого значения…

…Это три человека. Один — зрелый, спрашивает: «Почему?»; другой — играющий ребёнок, видит уныние и удивляется: «Что произошло?»; третий — пожилой: «Я сам должен сейчас умереть?» Три взгляда в одну точку и три вопроса, звучащие как один.

…Если просуммировать порядковые номера букв Хай Фын, получится 101. Трёхзначное число. Три «Я». Две единицы и ноль. Единица, означающая нечто, и ноль как пустота… Три этапа жизни «Я». Симметрия сада и симметрия жизни. Единица как начало и конец — смерть отца и ожидание собственной, ноль — как пустота середины…

…Это вопрос богу. И слышим мы его, как слышит бог. Он смотрит сверху, и ему открыта симметрия сада…

Он сел в троллейбус на Октябрьской площади.

— Оплачиваем проезд, — сказала кондуктор Горизонту и ещё двоим, вошедшим здесь же. Ей было лет двадцать. Круглый значок «кондуктор-контролёр» на лацкане пиджака, собранные в хвост длинные рыжие волосы.