Горизонт

Антон Владимирович Ерхов

У каждого из них особые отношения с прошлым: для Полевого оно – ускользающая Астрея, для Колодезного – «чёрные дыры в календаре и памяти», для Межника – опыт. Впрочем, не только у этой троицы: и Аня, и Антон, и загадочный Горизонт – они тоже: в причинах и следствиях. Тем временем в городе происходят убийства – то ли взаправду, то ли нет – и готовится ещё одно, на все сто настоящее.Читайте РОМАН-АМАЛЬГАМУ и отыщите зеркала, в которых без лишних прилагательных отразится ваше собственное вчера. Книга содержит нецензурную брань.

Глава 3

Земля, де бігав ти маленьким, є твоїм домом.

«Скрябін», «Шукав свій дім»

Бомбилья обожгла губы. Быстрая боль — ой, ай — секунда, а то и меньше, когда чувствуешь, как что-то противное, паршивое пробегает по ниточке нерва, будто бы ток по проводу, и тут же — отстранись — стихает, тухнет, гаснет. Словно коснулся больного зуба — нестерпимое мгновение, и сразу — тише, тише, тише — острая становится тупой, а затем и вовсе исчезает.

— Вот ты ж ноль-один, — фыркнул Полевой. И надо было прикоснуться к раскалённой трубочке именной этой ранкой на губе. Лопнувшей губой.

Полевой осторожно, подушечками пальцев потрогал бомбилью. Горячая, действительно горячая. «Они б ещё из серебра эту хрень отлили!» Чаша-тыква смотрела то ли на Полевого, то ли куда-то в сторону. Висит-груша-нельзя-скушать-в-чашке-чай-нельзя-попить. Полевой подумал, что можно было бы вынуть трубочку, а самому хлебнуть мате, как чай из стакана, но тут же представил, что все эти листики, палочки, цветочки, корешки окажутся во рту — тьфу, блин, — и отодвинул калебасу на середину стола. К себе же придвинул пепельницу — ты поостынь, а я пока что покурю.

Когда-то у его тётки были серебряные ложечки. Маленькие, чайные, с хитросплетёнными буквами-инициалами на ручке, крошечной короной и датой изготовления — тысяча восемьсот какой-то год. Тётя говорила, что они — польские. «Только не из той Польши, — улыбалась она, — откуда мы с твоей мамкой тряпки таскали». Ложечки были красивыми, но совершенно непрактичными: окуни такую в чай, и она тут же станет огненной. Наверное, эти ложечки до сих пор хранятся где-нибудь в серванте, ждут повода, когда ими похвастают — не «были», а «есть», — только вот сама тётя теперь «была» — в последний раз Полевой видел её лет десять назад, когда ещё учился в институте.

Над барной стойкой (или как её правильно назвать в кафе?) висела плазменная панель. Крутили клипы. Без звука — негры с толстыми цепями на шеях, в бейсболках, надетых козырьками набок, агрессивно и безмолвно выкрикивали что-то, в то время как на фоне вертели задницами мулатки. Окно в страну Оз, расходящиеся тропки.

Официантка протирала кофе-машину. Естественное освещение — лампочки и подсветки отсыпались — что-то домашнее, даже ленивое. Субботнее утро без особых планов, когда можно проваляться в постели хоть целый день. Было легко представить, что официантка не на работе, а у себя на кухоньке — одна, с обыденными делами: никто не посматривает, никто не подсматривает.

Кроме Полевого в кафе было ещё двое посетителей: парень и девушка, парочка — они держались за руки и молча смотрели друг другу в глаза. In the beginning.

Всего зал вмещал пять столиков, небольших — шестьдесят на шестьдесят; одному вроде и неплохо, но втроём — а судя по стульям, именно на троих столики и рассчитывались (одна сторона у всех — к стенке или к окну) — будет тесновато. Вдобавок ко всему на столиках стояли перечницы с солонками, сахарницы, салфетки, зубочистки и ламинированные бумажки-рекламки на подставочках: «Весеннее предложение», «По будням скидка на всё меню», «Блинная неделя»…

Полевой много раз проходил мимо этого кафе, но внутрь заглянул впервые. По правде, он ожидал, что здесь будет просторней — с улицы почему-то казалось, что помещение больше раза в два, а то и в три. Тем более — у входа нередко висели афиши: вечером в пятницу выступает группа такая-то. Где они умещались? Прям квартирники какие-то.

Big L.

Ларка, Ланка, Ленка, Лерка.

Затушив сигарету, Полевой снова потрогал бомбилью. Пожалуй, нет — пусть постоит ещё. Он достал телефон, глянул на время. Двадцать минут одиннадцатого. Почти. Полевой залез в меню, выбрал «Программы», затем «Игры», но тут же нажал отмену. Почему-то решил, что играть в «Судоку» или раскладывать карточный пасьянс — какой-то идиотизм, детский сад. Причём идиотскими игры показались не вообще как явление, а именно здесь и сейчас. Полевой отложил телефон, покосился по сторонам и вспомнил про стойку с журналами, которую видел у входа. Встал, подошёл, взял самый верхний.

Содержание журнала как-то плохо вязалось с игривой обложкой и названием «Кофеёк». Можно было ожидать чего угодно — от кулинарных рецептов и шмоток до жёлтых сплетен и новых автомобилей, но только не политические эссе вперемешку с бизнес-аналитикой. Полистав журнал туда-сюда — схемы, графики, таблицы, — Полевой остановился на статье Голдстейна «Где кончается родина?»

Выделенный жирным абзац: «В словарях вы найдёте одно и то же определение. Родина — это государство, где человек родился и гражданство которого получил. Иногда добавляют: территория, на которой исторически проживает его род».

А дальше уже обычным шрифтом: «В теории всё просто, однако, как водится, на практике возникают вопросы. И их немало. Например, такой: если семья ребёнка уезжает из страны своих отцов и дедов, едва ребёнок родился, то какую территорию считать родиной ребёнка? Ту, где он родился, которую не запомнил и, возможно, никогда больше не увидит? Если верить словарям, то да, именно так: родина — это биологический отец, пусть даже сбежавший сразу после зачатия».

А потом: «В статье „Капитализм и иммиграция рабочих“ Ленин писал: „Нет сомнения, что только крайняя нищета заставляет людей покидать родину, что капиталисты эксплуатируют самым бессовестным образом рабочих-переселенцев“. В целом, большевики, рассматривая „национальный вопрос“, были вынуждены плыть меж Сциллой и Харибдой, признавая, с одной стороны, „право нации на самоопределение“, под которым „разумеется государственное отделение их от чуженациональных коллективов“, а с другой стороны, критикуя „буржуазный национализм“, потому как „национальная культура“, со слов того же Ленина, „вообще есть культура помещиков, попов, буржуазии“, а цель марксизма — „интернационализм, слияние всех наций в высшем единстве“».

И ещё, на следующей странице: «Здесь, пожалуй, следует остановится на так называемом комплексе Антея — мнении, что постоянное проживание в одной местности способствует формированию гармоничной личности и, как следствие, ответственного добропорядочного гражданина».

Разница не столь уж велика. Один сказал бы: «Он отложил книгу и посмотрел в окно», — а другой: «Едва солнечный зайчик пробежал по странице, он отложил книгу и посмотрел в окно».

Мимо кафе время от времени проходили люди. Их одёжка в такие дни — первые по-настоящему тёплые, весенние — выглядела как витрина бутика: здесь и нераспроданное из зимнего, и актуальное весеннее, и новое летнее. Прошлое, настоящее, будущее. Кто в куртке с меховым воротником, кто в плащике, кто в лёгком свитере. Не хватало разве что совсем уж отчаянных — в майках и шортах, хотя встреть кого-нибудь одетого так в троллейбусе или трамвае, Полевой не особо и удивился бы. Можно сказать, он и сам был из таких, «опережавших время» — нет, Полевой не одевался как на пляж, едва потеплеет, но всё же, случалось, чуть солнце начинало припекать, превращая снег в лужицы, он закидывал куртку в шкаф, менял ботинки на туфли, и выбегал на улицу — и пусть рубаха надувается как парус, а в туфлях легко поскользнуться на мокром снегу — это было «настоящее», «правильное» тепло, которое и не почувствуешь иначе как в апреле.

В детстве у Полевого не было весны. Его отправляли к бабушке в конце мая — начале июня, когда заканчивались занятия в школе, и он прыгал из зимы в лето: из крайнесеверных нуля — минус двух в жаркий украинский червень.

Позднее бабушкин город перестал быть «каникулярным» — Полевой с родителями перебрались сюда насовсем. Сменили адрес, переехали. Здесь он окончил школу, затем институт. Сразу же после защиты Полевой устроился работать в одну фирмочку, прозванную в шутку «Стригу и рою ямы» — сфера деятельности в её рекламе была как винегрет: подсолнечное масло оптом и в розницу, помощь в сертификации, лак и краска, переводы с заверением нотариуса, грузоперевозки. «Мы можем всё!» — с гордостью заявил генеральный на собеседовании. Что ж, в чём-то он оказался прав — Полевой, устроившийся «продажником», занимался всем чем только мог — настраивал сеть, развозил какие-то письма, рисовал каталоги, — не считая основные обязанности. Как говорил один знакомый: «В маленькой компании никогда не знаешь, что у тебя за должность».

Полевой проработал в фирме с полгода и уволился, пару месяцев шатался по центрам занятости и ярмаркам вакансий, пока случайно не встретил институтского товарища, который успел обосноваться в столице. «Не хочешь ко мне менеджером?» — спросил товарищ. «А почему бы и нет?» — ответил Полевой. И уехал в столицу, вроде как «если получится, то с концами».

Он любил рассказывать про свои переезды, мол, жил там, потом там, теперь вот в столице, вспоминая по ходу и свою школьную неусидчивость, шутка ли — сменил пять школ, семь классов, все буквы — от «а» до «д», да и одноклассников наберётся человек двести. В этих историях Полевой словно был героем фильма 80-х — странником, приезжающим в маленький городок на мотоцикле — загадочный, незнакомый, новенький, — герой с кем-то ссорился, в кого-то влюблялся, а перед финальными титрами снова садился на мотоцикл и уезжал вслед уходящему за горизонт огромному красному солнцу.

«Шило в одном месте», — сказала Ксюша-Чайка. «Ищет душа, но не может найти», — сказал кришнаит Валера.

Через дорогу от кафе висел большой — в три этажа — плакат ко Дню космонавтики. Гагарин и Хрущёв приветствовали народ с трибуны мавзолея, а за их спинами разноцветные ракеты неслись к Млечному пути и ярким, как из школьного учебника, планетам. Красная надпись вверху: «Через тернии к звёздам».

Под плакатом был вход в клуб «Канзас». Ночью буквы вывески мерцали, а светящиеся колёса телег начинали вращаться. На пятом курсе института это заведение стало для Полевого и его друзей навязчивой идеей — они шли туда, едва появлялись деньги. «Канзас» казался им самым лучшим местом в городе — дорогим («оно того стоит»), престижным («я обычно в „Канзасе“ торчу») и модным («ну а куда ещё DJ Emerald приедет?»). И своим — но только для тех себя, что могут (смогут) торчать там каждый вечер, — будто бы окошко в завтра: удачливое и денежное. «Сдам госы на пять — веду всех в „Канзас“», «Спорим на пиво в „Канзасе“?»

Клуб был совсем рядом. «Но всё же, — подумал Полевой, — если я зайду туда, то увижу что-то другое, не то, что раньше». Скучное. Бывшее. Уже проваливающееся в прошлое, сохнущее, как забытое на столе яблоко. Такое же бывшее, как и сам этот город.

Город — ВПП. Город — пересадочная станция.

Полевой подумал, что должен быть какой-то особый эпитет, какое-то одно слово. То самое — верное, правильное, единственное. Как выпавшее «три» в игре-ходилке, когда твоя фишка стоит на «девяносто семи». Родной? Любимый? Наш (твой, мой)? Бывший? Вроде бы так. Да, да, да, и всё же — нет, как-то иначе.

Полевой стал здешним, когда ему было двенадцать, а значит родной (родился, родина) — не этот город, а тот — далёкий, заполярный — с его совсем уж сказочно-забытыми минус сорока, северным сиянием — зелёным неоном в небе, полярной ночью, белым медведем на гербе и флаге, погранцами в самолёте. Любимый? Скорей всего, но как долго город остаётся любимым? Он был любимым, как всё ещё любима девушка, с которой только что расстался. Немного времени, и всё забудется. Не станет ли через несколько лет любимой столица? Уже не мой и не наш. Возможно, твой, хотя…

Всё же говорить «бывший», пожалуй, рановато. Ведь если в столице что-то не заладится и ему придётся вернуться, то это не будет переездом, скорее уж — «на пару лет ездил работать в столицу». Тем более, приезжал сюда Полевой раз в два месяца, а то и чаще.

Значит, подумал он, просто город.

Три места жительства — как три времени года. Северный город — это зима. Ничего другого Полевой там и не видел. Снег, метель, холодина. Этот бабушкин-просто-город — лето. Всё детство Полевого он был исключительно «летним», да и потом — именно летом в этом городе открывалось что-то делающее его непохожим на другие города. Какое-то почти неуловимое ощущение, что он — это он, что горячий песок на пляже, зелёные парки, сочная черешня куда важнее, чем трубы заводов и ГЭС.

Столица — это осень. Хмурая, серьёзная, задумчивая. Первое своё жильё, пусть и съёмное, первая работа, которая должна прокормить «от и до», первые планы наперёд.

Три из четырёх, а значит, где-нибудь на карте есть и ещё один город. Весенний. Со всем тем, что сейчас за окном. Но только не мостик в лето, а площадь. Площадь Весенняя.

Полевой потрогал бомбилью, пододвинул калебасу и хлебнул мате.

Вариант III

— Итак, дамы и господа, — сказал Саныч и улыбнулся, как дядька из телика. Он резво скинул пальто, шарф и шляпу. Бросил всё на стол.

— К концу года, — шепнула Воронина соседу, — будет раздеваться целиком.

— Тема нашего сегодняшнего урока — треугольники, — учитель будто бы собирался рассказать про что-то невероятное, словно последние дни только и ждал, как войдёт в класс и расскажет всем, всем, всем — да, Рощин, тебе тоже — про эту восхитительную геометрическую фигуру.

— Треугольник состоит из трёх точек, — продолжил Саныч, — не лежащих на одной прямой, и трёх отрезков, эти точки попарно соединяющих.

Учитель замолчал и посмотрел на класс. Как-то причудливо, хитро — на всех одновременно.

— Записывайте, — сказал Саныч непривычно сердито.

Семиклассники удивлённо уставились на него.

— Писáть-то вы, надеюсь умеете?

Сколько раз Полевой ни пытался приготовить мате дома, всегда получалось как-то не так — или слишком водянистый, будто разбавленный, или с какой-то неприятной горечью. Он нашёл немало рецептов, брал их в чайных магазинах, скачивал из Сети — вроде бы неукоснительно следовал инструкциям, — и ведь ничего сложного: залить горячей водой, перемешать, добавить ещё, вода должна быть не кипятком, а градусов восьмидесяти, и далее, далее, далее, — но результат оставался прежним. Полевой пробовал разные сорта мате — подороже-подешевле, чистый или с добавками; вычитав, что дело может быть в калебасе, купил новую; даже в обычной чашке готовил, а потом плюнул на всё это дело и поставил калебасы в сервант, разложив рядышком мешочки и коробочки с чаем. Парагвайский уголок. Какая-никакая, а экзотика.

Хлебнув ещё мате, Полевой почему-то вспомнил про конверт в кармане. Заказ — кафе — счёт? Бабло — мате — бабло? Деньги Полевой вытащил сразу же, едва вышел на улицу, всё-таки «конверт с деньгами» вызывал какие-то негативные мысли: взятка (хотя кому бы пришло в голову его подкупать?), «серая» зарплата, что-то «мимо кассы». Конверт же не выбросил, а переложил в другой карман. Сперва не хотел мусорить, в обменке попросту забыл, да и на остановке, да и перед кафе… «Кстати», — кивнул Полевой сам себе и уже потянул было руку к карману — порвать конверт на мелкие кусочки и высыпать бумажки в пепельницу, — но тут ожил телефон. Замигал дисплей, Ната Смирина замурлыкала «Pure sunlight, fresh stardust, my heart is my compass…»

— Ал-лё, — сказал Полевой. — Да, слушаю… Да.

К столику подошла официантка, взяла пепельницу с одиноким окурком, на её место поставила новую. Медленно и как-то безразлично, вернее даже — невовлечённо, будто была здесь лишь зримо, как мираж, как привидение — протяни к девушке руку, попробуй дотронуться, и ладонь пройдёт сквозь неё, ничего не почувствовав. Ты не в её мире, она — не в твоём.

— Нет, один, — Полевой кивнул официантке и заметил, что у неё на бейджике написано «Никаких имён». — Жду… Хорошо… Ну конечно.

На этом разговор и окончился. Или, раз уж обошлось без «До свидания» и «Прощай», прервался. Вроде как — продолжение следует.

Вполне ожидаемый телефонный звонок, обычная «рутина» официанток — поменять пепельницу, спросить «Что-нибудь ещё?» — спасибо, — но что-то изменилось, и в кафе, и в самом Полевом, и теперь мысль о том, чтобы порвать конверт, показалась какой-то неприличной, грубой, всё равно что плюнуть на пол, всё равно что сказать девушке: «Отстань, дура».

Словно что-то произошло. Событие, со-бытие. Не так давно Полевой обсуждал нечто похожее с Ларкой-Синицей. Она сказала: «Ничего не происходит», — а он спросил: «Совсем?» — «Ну, да, — ответила Ларка, — с утра до вечера одно и то же». И принялась перечислять свои привычные дела: убралась в квартире, приготовила кушать, закончила перевод, встретилась с заказчиком… «И что, — спросил Полевой, — это не события?» — «Да уж! — засмеялась Ларка-Синица. — Никогда со мной такого не происходило! Это перевернуло жизнь с ног на голову!»

Полевой похлопал ладонью по карману с конвертом и спросил сам себя, улыбнувшись, вслух, шёпотом:

— Пусть остаётся на память?

Память. Помять. Помять память. Когда-то в гороскопе он вычитал: «Раки таскают за собой прошлое, как мешок». Что ж, так и есть. Полевой трепетно, временами даже чересчур, относился к прошедшему. Или точнее — бывшему, но не прошедшему. «Что-то проходит, а что-то никак». В квартире в ящиках стола у Полевого собралось немало «памяток», что угодно — два билета на «Воплі Відоплясова» с оторванными корешками, спички из «Irish Pub», визитки с выставок, палочки из «Ха Лонг» (Галя-Галка попросила тогда обычные приборы), давно просроченный студенческий… Да и сейчас, при себе: зажигалка, от которой он только что прикуривал, — не самая дешёвая, не самая дорогая — выкинуть, купить новую — но Полевой заправлял её снова и снова. А ещё брелок — доминошная кость, три-шесть. А ещё — жетончик из харьковского метро. А ещё — крошечная заклёпка от джинсов «Nimmie Amee». Всё то, что забыл забыть. Не говоря уж про эсэмэски, сбережённые, сохранённые: с полтысячи принятых, столько же отправленных.

«Отпусти ты вчерашний день, — сказала Викуля-Снегирь. — Пусть идёт». К слову, на Скрипку сотоварищи тогда, в «Гоголя», он ходил с ней.

Дверь в кафе открылась. Вошедший был высоким — не ниже метра восьмидесяти пяти. Не качок, но спортивного вида. Кроссовки, джинсы и курточка — синяя, с полосками на рукавах, — застёгнутая под самое горло.

Межник, почему-то сразу же подумал Полевой.

«Спортсмен» сделал шаг и замер, посмотрел сперва на парочку, потом на официантку, и только после — на Полевого. Словно выбирал, к кому именно подойти. Хотя какие тут варианты? — парочка вряд ли кого ждала, официантка подойдёт сама. Оставались столик Полевого, свободные столики, или же — на выход. Если, конечно, исключить варианты типа «Я хотел бы поговорить с администратором» и «Вашему вниманию предлагается новейшее средство от тараканов». Нет-нет, такие ведут себя гораздо уверенней, если не сказать — наглее, и уж точно не будут осматриваться — напрямую (напролом) к цели.

— Не путай прошлое и память.

— А ты при параде, — сказал «спортсмен», отодвигая стул и присаживаясь напротив Полевого. — Как на свидание пришёл.

— Обещали, будет не пыльно, — немного неуверенно ответил Полевой. На нём была белоснежная, только с утра распечатанная рубашка. Длинные рукава, чёрные готические буковки на спине: «Woodman». Не абы какая ценность, но всё же — пачкать и портить рубашку в первый же день не хотелось.

— Обещали-обещали, — усмехнулся «спортсмен» и протянул руку. — Межник.

— Полевой.

Несколько часов назад, услышав фамилию Межник, Полевой представил себе его именно таким — высоким, подтянутым — экстремалом из передач про горы-моря-океаны. Считай — не ошибся. Не хватало разве что сноуборда под мышкой. А вот Колодезного, наоборот, вообразил низким, толстым и неуклюжим — похожим на Весельчака У из мультика.

— А что наш третий? — спросил Межник.

— Ждём, — пожал плечами Полевой.

Колодезный явился без пятнадцати одиннадцать. Сощурившись, осмотрел зал и через секунду зашагал к «правильному» столу.

— Вы — Полевой и Межник? — спросил он.

Рост — метр семьдесят, небольшое брюхо, в движениях — скорее заторможенность, чем неловкость.

— А вы? — растянув улыбку, поинтересовался Межник.