Тропинка в дивный сад

Антология, 2016

«Антология Живой Литературы» (АЖЛ) – книжная серия издательства «Скифия», призванная популяризировать современную поэзию и прозу. В серии публикуются как известные, так и начинающие русскоязычные авторы со всего мира.

На паперти

Нина Есипенко. Украина, г. Черкассы

От автора:

Родилась в 1947 году на руднике Бутугычаг Тенькинского района Магаданской области. Филолог. Музыкант. Играю в бисер.

© Есипенко Нина, 2016

«На паперти синеющего неба…»

На паперти синеющего неба

пустынный Свет, мерцающий в тиши:

о, светлый Бог! единственная треба

взыскующей приятия души.

Мой путь земной прозреньем изначальным

отмечен был, сомненью вопреки:

на паперти, пред куполом венчальным

коснусь Твоей протянутой руки.

О светлый Миг! Земное упованье

томительно и суетно душе:

предвечное, сердечное избранье

меня коснулось памятью уже.

Соната Снег

Из лирики бригАнтов.

Мона Лета, Март Чекан

Занавеской пурги убаюкана снежная память,

одинокость мечты превозносит непрожитый миг.

В нежном городе снов расстоянье измерить шагами

невозможно-легко, словно пламя расплавит шаги.

Снова ночь переходит границы земного уклада,

снова снег за окном воскрешает любви голоса.

В нежном пламени губ поцелуйная зреет соната

невозможно-легко, словно время парит на весах.

Я скажу тебе слово, которому нет назначенья,

кроме нежного-нежного-нежного-нежного сна,

бесконечного сна, бесконечного снега свеченья

невозможно-легко, словно первая в жизни весна.

«Звенела ночь… В ушах метался шар…»

Звенела ночь… В ушах метался шар,

на стенки черепа пугливо натыкаясь…

По комнатам, рассеянно шатаясь,

бродил кошмар.

Маячил бред… Не накреняя губ,

оцепленных метельной лихорадкой,

он чью-то тень высвечивал украдкой

и гнул дугу.

Потерян ключ… Настройщик удручен,

он слышит, что рояль звучит нечисто…

Но не в ответе за режим артиста

ничей поклон.

«Боль моя!..»

Боль моя!

Капризный ветер

гасит чувственные свечи

дружбы и тепла…

Свет не вечен,

снега плечи

окрыляет каждый вечер

боль моя…

…Пришла?

«Она пришла — и я воскрес, не помня пытки…»

Она пришла — и я воскрес, не помня пытки

ее волос, ее небес, ее улыбки…

Она вошла — и я забыл, откуда родом

моя печаль, моя тоска, моя невзгода…

Она искала — и нашла, и ей не нужно

земного дня, земного сна, земного мужа…

Я все учел и все пойму, но только дайте

в полночный час при свете глаз сказать «Прощайте…»

«Она не хочет уходить…»

Она не хочет уходить,

моя зима, моя находка…

Я как утопленная лодка

у снежной бури на груди!

И бесконечной чередой

взмывают волны — и стекают…

Но памяти не окликают

и не грозят уже бедой.

Как будто жизнь — уже прошла,

а смерть — еще не наступила:

пришла, погладила, спросила —

и усомнившись — отошла.

«Не забегай, не убегай, не слушай ветра!..»

Не забегай, не убегай, не слушай ветра!

последним снегом дышит май, последним снегом…

Я не хочу, я не хотел такой свободы!

пуржит, пуржит над перекрестком непогода…

Ты поглотил мой срок, мой путь, апрельский ветер!

твоим порывом задохнусь, как первой встречей…

Не дай мне сдохнуть от тоски, погода мая!

я так желал ее руки, и так желаю…

Пойми, ветрюга, я не зверь, я весь из глины!

я не хочу таких потерь, бесполовинных…

«Много…»

Много

дней

и ночей

шел я

к тебе

навстречу —

не узнавая

прохожих,

не ведая

чисел

и лет.

Теперь

из моих

шагов

можно

сложить

к

о

л

о

к

о

л

ь

н

ю

—

и слушать,

как ты играешь

путь мой

без нот, наизусть.

что говоришь ты, Мона?

что поют твои руки?

твой неотступный взгляд

всегда в мою сторону светит,

где б ни стоял я молча,

картину твоей улыбки

в душе воскрешая…

«Я томилась негаданной встречей…»

Я томилась негаданной встречей,

озарившей миражную даль.

О мой путь — между снегом и вечностью

на поющих любви проводах…

Но туманным дождем, не нарочно

намокает полетность крыла.

То ли связь между нами нарушена,

то ли просто любовь умерла.

Соната Памяти

(венок сонетов)

Эпистола и балет!

Трое кратно Окно

Остекленил плен;

Нервно и налегке

Единоверцу всех…

Часть I

Этюд

полночный

изобильно

светел

тревожным

откровеньем муки

лика:

ах,

или

богом дан?

ах, или

ливень

еще не смолк,

танцуя на ветру?

1

Горит Октябрь любви воспоминаньем…

листочки, словно флаги на ветвях,

разбросаны с уходом второпях, —

любовью ль это? или любованьем?

Каким-то свежим вновь очарованьем

дохнул закат в березовых лучах —

так значит, праздник Солнца не зачах!

неистощимо леса дарованье…

Примолкли птицы, только крик сорок

пророчит теплым дням недолгий срок,

вещает снегопада приближенье;

растет запас моих цветных свечей,

готовится иное наважденье

в тумане дней и шорохе ночей.

2

В тумане дней и шорохе ночей

приходит к нам нежданная тревога

и словно пес, садится у порога,

скулит и воет — слезы из очей.

Я призову к тебе моих врачей,

пускай подлечат старенького дога,

а если будешь плакать слишком долго —

я приглашу знакомых палачей.

Мой верный пес, печаль моя земная,

не надо выть, твои невзгоды знаю,

взгляни: какая полная луна!

ни звука… Спит медведь, уснул ручей;

лишь тишина — пронзительно слышна

и чистый Голос, явственно Ничей.

3

И чистый Голос, явственно ничей,

Поет невыразимые красоты,

берет недостижимые высоты —

нет, не Алябьев! Нет, не Соловей!

Не надо мне спасительных огней,

оставьте в ульях восковые соты —

не в первый раз, не в пятый и не в сотый

проглянет тьма из-за святых дверей.

Душа моя не в храме обрела,

а в суете — два праведных крыла;

но этот г о л о с… Тайный и греховный…

непостижимый, чистый и верховный,

поющий об угаданном желанье,

манит меня последним упованьем.

4

Манит меня последним упованьем

нелепая и дерзкая мечта:

твой путь пересечет моя верста

и с ног собьет негаданным свиданьем.

Я знаю — время правит расстояньем,

а временем разлука иль рассвет;

давно утрачен мной иммунитет

в стремленье духа слиться с мирозданьем;

Давно истлевших ликов ликованьем,

бессонных лет тревожным начинаньем

мне грезилось виденье наяву:

скулит метель… с тоскливым подвывньем…

и ждет, когда отчаясь — позову

я именем Тебя или названьем.

Часть II

Туман плывет,

ревниво

огибая

еще горючий

куст

рябины пленной…

ах, в городе

твоем

навеки

осень,

оранжевые

кудри

новой стыни

о гиблых снах…

5

Я именем тебя или названьем

не потревожу, память бередя —

пускай другие на слезах дождя

о встречах забавляются гаданьем.

Меня ж почтило лето назиданьем

искать свои приметы загодя —

в стихах и письмах строки находя,

звучащие далеким предсказаньем.

Но в чем последний искус, в чем испуг?

на символе каком сомкнется круг?

мелькают предо мной в потоке дней

машины, шины… Горные вершины…

а может, просто — веточку крушины

запечатлею в памяти моей.

6

Запечатлею в памяти моей,

как будто в амбразуре сновиденья —

пальбу войны в зеленом отдаленье

и взмыленные крупы лошадей.

А сердца стук больней-больней-больней,

предчувствую последнее сраженье,

и вот он, взрыв!.. Немое пробужденье,

и лица озаренные друзей.

В который раз — смертельное рожденье!

но вслед за тем я слышу мертвых пенье:

о сколько их погибло в миг борьбы!

когда тебя на копьях пронесут,

не предрешит, мой Стих, твоей судьбы

ни суд друзей моих, ни высший суд.

7

Ни высший суд, грядущий от веков,

ни суд мирской, творящий преткновенья,

не усмирят неясного волненья

под парусом вдали от берегов.

Земля пылает в Зареве Снегов,

занявшихся от ветра дуновенья —

Стихия дня! Приливом вдохновенья!

рисует Риск! — расплавленных оков…

Рискованны пути в моря наитий,

и между окровеньем и отплытьем

алеет кровь в уключине ладьи;

Но не страшусь! Упиться притязаньем, —

и пусть его усердие судьи

заведомо не освятит признаньем.

8

Заведомо не освятит признаньем

мои права, неясные, как сон,

моих сомнений разноцветный сонм —

твой резкий взгляд, отточенный вниманьем.

Но гаммой вздохов, в унисон ворчанью —

два тона, полутон и снова тон —

до времени смирить свой вещий стон

соната и сонет верны призванью.

Что может быть естественней в роду,

чем пребывать со временем в ладу?

пока мои скворцы не прилетели —

я буду грезить прошлому вослед;

ты скажешь: непростительно без цели —

но что мне в том, простишь ты или нет.

Часть III

О гиблых снах, о

сумрачной

теснине прошедших вдоль

еще не отворенных

кровавых кладовых

лепнины старой;

еще?

навесы вечных

истин

ЛАГ’а,

пылающая

лестница Зари;

еще? — ах, в городе твоем —

не я ли?

9

Но что мне в том, простишь ты или нет

осенним дням туманное горенье,

и музыки тревожное паренье,

и памяти неистовый балет?

Вот в вихре улиц мчит кабриолет —

наперерез ветрам и треволненьям

и осенен невидимым знаменьем

игрок, чей козырь — пиковый валет!

О, пиковая масть! О, вороная

четверка! Осень — без конца и края!

червонным золотом обрызган пируэт

дождя на площади, и под туманной сенью

кружится в торжестве освобожденья

Огонь Летящий Через Бездны Лет!

10

Огонь, летящий через бездны лет

на эти опустевшие поляны,

окутанные маревом туманным,

тебе — мое родство и мой привет!

Не мной столь вдохновенно был воспет

ваш нежный лик, сомнительный и странный,

ваш томный стан, пришелец чужестранный —

иных времен романтик и поэт!

Но облик тот хранит хмельная Осень

в златых кудрях берез, с очами в просинь

и в тонких, гибких линиях ветвей;

как вдруг, не помышляя о преграде,

луч Солнца вспыхнул! — прямо у корней,

сжигающий и листья, и тетради.

11

Сжигающий и листья, и тетради —

повремени сводить концы на нет,

перелистни страницы дальних лет,

мелькающих, как лица на параде.

Еще и запах вихрем не украден,

еще звучит под Солнцем Неба цвет,

еще струится первозданный свет

поэзии в неконченной балладе.

О живопись и звукопись времен,

истекших кровью боевых знамен

ловлю твои звучанья и значенья;

Бушует ветер на пустом юру,

и охраняя Памяти свеченья,

я разложу костер мой на ветру.

Часть IV

Не я ли твой предел…

еще?

речений

венчально

неотъемлемой

отчизны,

истекшей страхом

на излете мысли;

ах,

лунным светом

естества

глагола

касаясь сущности;

еще?

12

Я разложу костер мой на ветру

и тихо поведу с Огнем беседу,

и мысленно, по огненному следу,

восстановлю недетскую Игру:

Гори-гори, Огонь, мой ясный друг!

язык твой вещий уподоблю бреду —

высокому, как Сполох, как… ПОБЕДА! —

на миг все прояснившая вокруг.

Погиб поэт! — и жалуется лето

на то, что смерть поэта столь нелепа,

и дым, как саван, стелется окрест;

но смерти вопреки, но жизни ради

среди берез — не вдов и не невест —

сегодня Осень в свадебном наряде.

13

Сегодня Осень в свадебном наряде,

на ней багрец и золото горит,

яснее утра Зарево ланит,

и глубина бездонная во взгляде.

Но не к лицу ручьящейся наяде

убор столь пышный и степенный вид —

звенит волшебный голос и струит

лучей прозрачных огненные пряди.

О Лореляй! О призрак на пути

пловца! Пока не поздно — отпусти,

останови зловещее мгновенье!..

последние усилья соберу

и — обогну тот камень преткновенья;

а завтра, может статься, я умру.

14

А завтра, может статься, я умру.

не то чтоб мнилось смерти приближенье,

но где-то же настигнет на миру

последнее души преображенье.

Одолевая времени круженье,

мы все гостили на хмельном пиру

созвездий, — но ни кисти, ни перу

не превозмочь земное притяженье.

Пусть так! Но живы ветры на земле,

и не уснут костры в сырой золе,

но вечно будут жечь своим сияньем;

И Музыки Стихия не умрет,

покуда над землей — из года в год —

горит Октябрь любви воспоминаньем.

Магистраль

Горит Октябрь любви воспоминаньем

В тумане дней и шорохе ночей,

И чистый Голос, явственно Ничей —

Манит меня последним упованьем.

Я именем Тебя или названьем

Запечатлею в памяти моей —

Ни высший суд, ни суд моих друзей

Заведомо не освятит признаньем.

Но что мне в том, простишь ты или нет

Огонь, летящий через бездны лет,

Сжигающий и листья, и тетради?

Я разложу костер мой на ветру:

Сегодня Осень в свадебном наряде,

А завтра, может статься, я умру.

Еще…

Дай дани дали в длани отворенной!

Исторгни сути,

Нежно

Озаренной,

Восторженное пламя новизны!

Еще?

Распеву

Царственных

Успений

Воскресен ход:

СПАСИ!

Еще?

Х р а н и.

Полярный пирс

…Как бухта? Постепенно застывает? Иль до сих пор там слышен трапа скрип, когда корабль извергает трюмом на свежий воздух тени бывших жизней?

А может быть, затихло все в природе, и Магадана нет уже во мгле… и вихрь сдул и бухту, и дома… и все, что было, растворилось в Лете… — а впрочем, все — слова, слова, слова…

Виктор Павленков, г. Бостон, из письма

Четвертый день стоит моя погода у моря

без движенья… Светит ярко,

слепит глаза, макушку напекает и шепчет:

«Лето, лето разгорелось, ты слышишь? —

Слышу. — Видишь? — Вижу: лето…» —

но куртки не снимаю. Жалко. Лень.

На бугорке у школы номер три трава зеленая пробилась

возле серой, пожухлой, прошлогодней…

И отворились худенькие глазки всех прошлых лет —

желтеют молчаливо, мерцают неизбывно…

Меж их ресниц снуют и копошатся плеяды мух и мошек,

совершая телодвижения и перелеты…

Плешивый пес нагаевский^[1] приплелся и сипло задышал

незлобной пастью, блестя

на солнце влажными очами, — нюхнул траву — и дальше

затрусил вдоль улицы,

покато льнущей к морю.

У моря утром выводок школярский художников:

воткнули табуретки

в песок, еще упругий по отливу,

и зябликами зяблыми расселись,

сгруппировались:

нюхают волну.

Медуз останки в чешуе медовой морской капусты,

брошенной на берег

холодной кистью утренней волны…

В лучах от снега сопки марчеканской* —

лилово-изумрудным переливом,

янтарно-леденцовым мокрым блеском —

на трапезу открытия сезона —

влечет и мириады первозданных июньских мух,

и взор освобожденный художника тюрьмы…

— Какой тюрьмы?

— Излюбленной, мой друг.

Я и Наташа

1

— Если бы я была такая сильная, как буря,

я могла бы работать метелицей…

Наташа

Год старый провожая за порог,

встречаю новый, с грустью затаенной:

зачем такой? — колючий и зеленый —

на перекрестке улиц и тревог…

Все вновь, как прежде — каждый бугорок

для детских ног вершина и отрада,

а перелив хрустальный снегопада —

как эхо дальних пушкинских дорог…

О праздник долга! Я опять не скрою,

что где-то буря мглою небо кроет…

от детской веры крепче и сильней,

оберегая всех времен единство,

из года в год труднее и больней

любовь к живым растет, как материнство.

2

— Чем пахнет одуванчик?

— Черноглазым лицом.

Наташа

Давным-давно, десятки лет назад

твой дед, закинув ногу на колено,

катал меня, как будто на качелях,

и сам, казалось, был не меньше рад.

Отца я помню рослым и веселым,

и с этого бы мне начать рассказ.

Бутугычаг… — заброшенный поселок,

закрытый рудник, — травы в первый раз…

Но новым детством все открыто вновь,

и все подвластно беглому названью:

отец мой! черноглазая любовь!

хотя давно… давно уже за гранью.

Отца я помню. Памяти отца —

как будто животворное продленье —

мое дитя, в котором от рожденья

бушует явь — от прошлого Лица.

Примечания

1

Нагаево и Марчекан — предместья Магадана.