Соборище. Авангард и андеграунд новой литературы

Антология, 2014

Если есть новая литература, живая и современная поэзия – значит есть в ней и Авангард и Андеграунд – весьма известные поэты, актеры и музыканты, чье творчество не укладывается в рамки основного литературного потока. Очень разные Авторы собраны вместе – и это интересно для самого широкого круга читателей.

Марина Павлова

Марина Павлова

Поэт, сценарист, режиссер.

Автор-создатель художественно-исторического проекта «Мария Стюарт: портрет королевы».

Поэзия — это уникальная возможность вести откровенный диалог с собой, с читателем, со вселенной. И. Бродский в «Нобелевской лекции» говорил: «Существуют, как мы знаем, три метода познания: аналитический, интуитивный и метод, которым пользовались библейские пророки, — посредством откровения. Отличие поэзии от прочих форм литературы в том, что она пользуется сразу всеми тремя (тяготея преимущественно ко второму и к третьему), ибо все три даны в языке…» Откровение, составляющее основу подлинной поэзии, исключает возможность неискреннего высказывания. Поэт всегда говорит больше, чем хотел бы сказать. И эта откровенность откровения — то, ради чего я пишу стихи.

«Хоронили балерину…»

Вечерело. Пели вьюги.

Хоронили Магдалину,

Цирковую балерину.

Н. Зубовский, А. Вертинский

Хоронили балерину.

Провожал ее весь город…

С макияжем от Диора,

В болеро от Валентино

Уходила балерина…

В свете розовых софитов

Балерина умирала.

Умирала — не играла!

Меркли музы и хариты.

Даже критик знаменитый

Восхитился — браво, браво!

Балерина оживала.

Шум, овации из зала,

В этот миг кипящей лавой

Падал занавес кровавый.

А в партере — клоун грустный

Обнимал букет розалий,

Глядя песьими глазами

На высокое искусство…

Розы — к сердцу, сердце — пусто…

Так бывает в каждой сказке —

Клоун любит балерину.

Он расписывал картины,

Не жалея свежей краски.

Он урвать пытался ласки.

Как собака, шел по следу,

Норовил схватить за юбку…

Уверял, что счастье хрупко —

Обещал закликать беды,

Пел куплеты про балеты.

Он мечтал о балерине!

Он хотел на ней жениться…

…Так змея желает птицу.

За малиновкой — в малину.

Поводок казался длинным…

Песья верность оборвалась.

Он служил ей за подачку.

Не дала! И вот он плачет,

Дверью хлопает — дождалась!

В дождь идет. Какая жалость…

Все больны болезнью разной

В этой вечной круговерти:

Балерина — жаждой смерти,

Клоун — тягою к прекрасным.

Все усилия напрасны?

Жизнь богата чудесами.

Балерины — на подмостках

Как цветы… сорвать их просто.

Соберет букет розалий

Клоун с песьими глазами.

Петербургский вечер

Тротуар, заплаканный сосульками…

Месяц, как пуховое перо…

Замерцал под солнечными струйками

Сероглазый парадиз Петров.

Словно после пьяного гуляния

Город вспомнил свой вельможный чин.

Бледные фасады нарумянены.

Небо — синим шелком, без морщин.

Далеко, за Невскою излучиной

Солнечная баржа залегла.

Парадиз все тянется измученно

К северному призраку тепла.

Трехсотлетие Санкт-Петербурга

Волны серы, небо хмуро.

Городские очертанья —

Как старинная гравюра

В окруженьи легких тканей —

Петербург стоит жемчужный,

Провожая час вечерний,

А над ним — такой ненужный

Разноцветный праздник черни.

С плотно сжатыми устами

Смотрит медный император

Как кладет цветы на камень

Медноликий губернатор,

Как кричат и воют музы

В нотах варварских мотивов,

Тащат праздничные грузы

Вдоль по Невской першпективе,

Как идут полки Петровы —

Не солдаты-гренадеры,

А смотрящие сурово

Куклы, двойники, актеры…

Как гремит «виват» над градом,

Осыпаясь грязной пеной

На пастельные фасады…

Так неспешно, так надменно

Из туманной белой ложи,

В кружевах тая усмешку,

Петербург встает вельможно —

Утонченный и нездешний,

Переливчато-жемчужный,

Провожающий вечерню…

И под ним — такой ненужный

Разноцветный праздник черни.

Призрак

Белые ночи за пыльным окном.

Сумерки — время химер.

Будто бы кто-то стучится в мой дом,

Огромный, как Гулливер.

Тихо стучится — и движется прочь,

Чайки уносятся вслед.

Я окунаюсь во влажную ночь.

Взглядом рисую портрет:

Вьется воздушно на фоне Луны

Белый каскад парика.

Это фонтаны — вознесены —

Пенят собой облака.

Тускло мерцает жемчужный камзол,

Кружевом черным расшит.

Это оград неподвижный узор

Вдоль тротуара бежит.

На треуголке — лиловый плюмаж,

Вязь синеватой тесьмы…

Это сирень распускает меланж

В дымном узоре листвы.

Бледные щеки, изогнута бровь,

Кисть в серебристой парче.

В жилах его — благородная кровь,

Сумерки белых ночей.

Это — его вековая земля,

Нам здесь позволено жить.

Пьем забытье из его хрусталя.

Строим свои миражи.

Сновидение

сестре…

Смотри, как больно —

Горят ладони.

В оврагах лунных

Ты прячешь крылья.

Бежишь по струнам —

…Вы были, были…

Луна и горы…

Зовут предгорья…

Залиты кровью

Луга Наварры,

Кричат вороны:

…Элиза Барра…

Бежать по крови —

Не оглянуться!

Забыть при беге

Шамана танцы,

Лицо из снега…

…Вернись, останься…

Упасть в соцветья.

Услышать небо —

Как гром грохочет —

О, где вы? Где вы?

Луга и руны,

Луна и чары…

…Элиза Барра…

…Элиза Барра…

Мэри

В темных лужах асфальтовых прерий

Отражалась большая луна.

Я случайно зашел к милой Мэри,

Чтоб согреться за чаркой вина.

Я печально стоял у порога,

И, закутавшись в клетчатый плед,

Хозяйка смотрела так строго

На следы моих мокрых штиблет.

Я увидел большие ресницы,

Пену кружев на нежной груди…

Мэри тихо спросила: «Не спится?

Слишком теплая ночь… Заходи».

И за мною захлопнулись двери,

И хозяйка, задвинув засов,

Предложила: «Согреемся шерри?»

И пробило 12 часов…

Моя милая, милая Мэри,

Голубой мотылек у огня…

Ты свое слишком сладкое шерри,

Пригубив, пролила на меня.

Я сказал: «Ничего, все нормально…»

Ощутив себя явным лжецом,

Так как Мэри вздыхала печально,

В мокрый галстук уткнувшись лицом.

Под ладонью горячее тело

Трепетало, как будто струна,

А в окно тихой спальни смотрела

И смеялась большая луна.

Мир уснул, затуманенный влагой,

И сражались со сном только мы,

Покоряя друг друга отвагой

В теплых сумерках этой зимы…

Но рассвет постучался в окошко,

Я увидел его у стекла…

А под боком, свернувшись, как кошка,

Мэри делала вид, что спала.

Сумасшедшая, нежная Мэри!

Она молча глядела в глаза…

И было что-то в этой манере,

Отчего я дрожал, как слеза.

Словно стебли ползущих растений,

Ее руки держали меня,

И как плющ, обвивали колени.

Было утро… Час нового дня.

Я недолго стоял у порога,

Так как Мэри, кутаясь в плед,

Отчего-то дрожала немного…

Я смотрел на следы от штиблет,

На испорченный галстук, на двери,

И — сквозь дым сигарет — на нее.

Она плакала — бедная Мэри —

А слезинки текли на белье…

И я вышел, смущенный, как мальчик,

Окунувшись в морозный туман…

Чей-то крохотный солнечный зайчик

Опустился в мой черный карман.

Этот город асфальтовых прерий

Наконец-то очнулся от сна.

Я зайду еще как-нибудь к Мэри…

И тогда вдруг наступит весна.

Невыразимость

Шестое чувство седьмого неба,

Восьмое чудо девятого света…

Как же сладко я ночью плакала!..

Это ты, мне родной по крови,

Утешал меня взглядом ласковым,

Усыплял меня тихим словом…

Так бывает в часы безмолвия:

Изливается дух на волю,

Если сердце разбито молнией

Неподвластного звукам горя,

Если руки летят, зовущие,

К серебристому свету Веги…

Только ты мог прочесть беззвучие,

Властелин темноты и снега.

Хоть на миг погостить в бессмертии.

Быть скиталицей слишком страшно.

Я проснулась, а снег все вертится

В круглом куполе черной башни.

Песнь дракулы

Отсюда, из башни высокой моей

Я вижу — бегут облака.

Я вижу внизу табуны лошадей,

Ущелье, где вьется река…

Я вижу в долине цыганский костер,

Я вижу пастушьи стада.

Вечерний туман опускается с гор,

И церкви звонят в городах…

И я устремляюсь к ущелью. Туда,

Приникнуть к сырой глубине!

Пусть травы свивают венки, чтоб отдать

Холодной лиловой волне.

Мне чудится шепот, дыхание в ней…

И падает тихо слеза,

Она солонее кровавых морей.

А где-то грохочет гроза,

И полночь-цыганка колдует в окне,

Монистами капель звеня.

Там небо чужбины рыдает по мне,

Там сны воскрешают меня!

Я — птица, пронзившая холод вершин,

Я — рыба в расщелине скал,

Я — хищник, бегущий в еловой глуши,

Охотничий длинный кинжал,

Я — эхо среди остывающих крыш,

Я — ропот пугливых овец,

Дыхание леса, летучая мышь,

Биение спящих сердец.

Легенда и тайна, и призрачный звон,

На глади озерной круги…

Я знаю, что вечность короче, чем сон.

Мне жаль просыпаться другим.

Ночь

Полночный час. Незримый ритуал.

Поблескивает в неба полынье

Луна, словно мифический омфал.

Свершается мистерия теней:

Богиня мановением руки

Спускает свору страхов с поводка,

И лижут сердце песьи языки…

Где след слюны — там завязи цветка:

Лиловый зев открытого окна,

Росистые извивы органзы,

И в складках — лик. Не спрятать, не прогнать.

Не вырезать осколками слезы.

Укрыться от себя… куда, куда?

Так память нам рисует миражи…

Так ярко обнажает темнота

Двуличие предметов… и души.

Елисейские поля

Как светел ты, мой темный сад,

Постель из легких сновидений,

Где притаился водопад

В объятиях тугих растений,

Где нежится в нагом смятении

Нагретый солнцем виноград…

Где синяя печаль дорог,

Где топчет нежные фиалки

Серебряный единорог,

Где ручеек, что нить от прялки,

Сверкает в пальцах у русалки,

Где в небе — ониксовый рог…

Где тихо плещется у ног

Прозрачный океан мечтаний,

И тростниковый ждет челнок,

Чтоб провезти меня над тайной.

Я отворю ворота в дальний,

Бескрайний, царственный чертог.

Письмо с того света

Ваше Величество, Вам донесение с флота.

В целях проверки открыты секретные пломбы.

Вот содержимое: текст — две страницы — и фото.

Как Вам угодно. (Сама… ну конечно… еще бы…)

«Ваше Величество, кланяюсь низко, до гроба.

Судно лежит на мели у зулусского порта.

Гроб заказали. Дождитесь. Мы будем к Вам оба —

Гроб, вероятно, живым. Я, конечно же, мертвым.

Ваше Величество, очень прошу Вас не плакать.

Судно достанется морю. Матросы убиты.

К чести державы, мы все-таки бросили якорь.

Берег похож на родной. Только крепко забытый.

Ваше Величество, море — опасная штука.

Я наблюдал его в зоне сплошных аномалий.

Лодка похожа на горсть, а точнее — на руку.

Впрочем, о чем я сейчас — Вы уже догадались.

Ваше Величество, здесь погибает сильнейший.

Слабый плывет вдалеке от открытого моря.

Это — пространство, в котором мне чудятся вещи,

Сходные вкусом и запахом только с любовью.

Ваше Величество, гибель какого-то флота

Значит не больше, чем след, утонувший в метели.

Я научился сражаться с ненужной зевотой

Силою мысли о Вашем заснеженном теле.

Впрочем, забудется. Вот впечатления плена:

Видел русалок в период вечернего клева.

Был на концерте прославленной местной Сирены.

Словом, отсюда мне многое видится новым.

Я благодарен за этот билет в бесконечность.

Море синеет, и глаз наполняется цветом.

Я не прощаюсь. Надеюсь на новые встречи.

Ваш Адмирал. (Попрошу — не спешите с ответом,

Почты здесь нет, но сие не предмет для истерик.

Письма в бутылках — бутылки я шлю Вам на фото —

Раз в сотню лет океан доставляет на берег.

«Warte nur, balde», и далее — прямо по Гете)».

Письмо на тот свет

В ответ на «Письмо с того света»

Господин Адмирал, Вам изволит писать

Королева. Вот новости, вкратце:

Я отправилась в море, желая спасать

Вашу жизнь. Постарайтесь дождаться.

Мне известно, что Вы оказались в плену.

Государство радеет о флоте,

Бережет его кадры. Я буду тонуть

Как монарх, — на монаршей работе.

А ведь все начиналось почти хорошо.

Выходили из нового порта, —

Канонада, салют. Отдыхали с душой:

Развлечения — покер и портер.

Наш корабль летел, обгоняя ветра,

Но судьбу не настигнешь, — пустое…

Настигает она. И однажды с утра

Все приборы вдруг вышли из строя.

Мы плывем второй месяц. Висят паруса.

Я просила идти только прямо.

Ну, а прямо — циклон. Ночью будет гроза.

Капитан стал ругаться при дамах.

Нет, он предан отчизне и явно не трус,

Но сказал, что я «дура в квадрате».

Я ему доверяю, он знает наш курс.

Но квадрат не указан на карте.

Что о картах, — играем теперь без купюр, —

Над водой поднимается ветер,

Одевая волну в серебристый гипюр.

Доверяем всю ставку монете, —

У нее, как известно, лишь две стороны,

Выпадает орел или решка.

Там, где путь в неизбежность, все шансы равны.

Что судьба? Отвечает усмешкой.

Небо смотрит сюда, но глазами слепца.

Облака, — словно мертвые бельма.

Скоро полночь сожрет нас, и будут мерцать

Грозовые посланники Эльма…

Мне есть смысл прощаться со словом «земля»,

Но не с Вами. В лазоревой бухте

Вы увидите тень моего корабля.

Будет повод сказать себе «ух ты»!

Вы шагнете на палубу, крикнув: «жива»!

Но кто выплыл из смерти — тот мертвый.

И я буду молчать. Что слова? Жернова.

Мелют ложь, и последнего сорта.

Я пишу Вам сейчас, ведь потом немота

Отсечет эти правды и кривды.

Одиночество — это такие врата, —

Пострашнее, чем Сцилла с Харибдой.

Кто проплыл через них, — тот открыл небеса,

И нашел среди следствий причину.

Вот и все, Адмирал. Я кончаю писать.

Я бросаю бутылку в пучину.

Письмо к…

Что значит выстрел?

Скажите даме,

Поручик, искренне.

Победа близко

Для ваших армий,

И мне не выстоять.

Все — лишь скрещенье

Из двух парабол —

Любви и бренности.

Мир с упоеньем

Встает на грабли

Закономерностей.

Матрасу радость

Вдруг стать поляной,

Узнать вкус свежести,

Матросу надо

Быть капитаном

В потопах нежности:

Ворваться в рубку,

И на вершине

Скрестить параболы:

Рука под юбкой —

Как Ламборджини,

К тому же Дьябло.

Откуда стимул

У этой прыти —

Нелепо спрашивать.

Поручик сгинул,

Снимая китель,

Чтоб стать фельдмаршалом,

А может даже

Владыкой мира

И Повелителем…

Однако важно,

Что честь мундира,

Нашивки кителя

С последним стоном

Горят в пожаре,

Сжигая звания.

Земля в ладони,

Как синий шарик.

Конец сознания.

Теперь ты: воздух,

Большое древо,

Залив взлохмаченный,

Дождинки в розах,

На небе сером

Звезда прозрачная,

Вино в кувшине,

Котенок шустрый

По кличке Дьябло,

И Ламборджини —

Вся в перламутре,

Как рыба камбала.

Вас, — генерала

Небесных армий,

Завоевателя,

Сейчас не стало.

Земля — под Вами,

И шарик катится

К носку ботфорта…

Ах, это мячик.

Поручик, мысленно

Бросаю: к черту!

Конец ознакомительного фрагмента.