Мир в ладони

Антология, 2021

«Антология Живой Литературы» (АЖЛ) – книжная серия издательства «Скифия», призванная популяризировать современную поэзию и прозу. В серии публикуются как известные, так и начинающие русскоязычные авторы со всего мира. Публикация происходит на конкурсной основе. Издательство приглашает авторов к участию в конкурсе на публикацию в серии АЖЛ. Заявки на конкурс принимаются по адресу электронной почты: [e-mail]. Подробности условий конкурса можно прочитать на сайте издательства: www.skifiabook.ru.

I. Улыбка плюшевого будды

Тимофей Сергейцев.

г. Москва

Родился в Челябинске. Выпускник МФТИ (1986) и Российской правовой академии Минюста РФ (2013). Советник в области политики и права. Лауреат национальной литературной премии «Поэт года» в номинации «Выбор издательства» за 2014 год. Сценарист и продюсер художественного фильма «Матч», Рекун-Синема (2012) — о футбольном «матче смерти» в 1942 г. в Киеве (приз международного фестиваля фильмов о футболе CINEfoot).

Публикации: «Мой сад» (2016), «Судьба империи: русский взгляд на европейскую цивилизацию» (2016), «Мировой кризис: Восток и Запад в новом веке» (2017), АЖЛ «До горизонта и обратно» (2017), «Идеология русской государственности» (2020).

Из интервью с автором:

Эту подборку автор посвящает памяти трех своих друзей-поэтов: Николая Восенаго Оганесова, Руслана Эргара Гарбузова и Влада Из Бургоса Пенькова, покинувших Землю в 2019 и 2020 годах.

© Сергейцев Т., 2021

Открывая шкаф

Носите старые одежды,

Забытый всеми макинтош —

Как поручительство надежды,

Что слух по-прежнему хорош,

Что дух силен и остр разум,

Что сердце видит все насквозь,

Что мы способны вместе, разом

Намного более, чем врозь.

Носите старые ботинки

Как память пройденных дорог,

Чтоб легким шагом, без запинки

Переступить любой порог,

Где любят нас и жаждут видеть,

А если нужно уходить —

То не цепляясь за обиды,

За мысли: «что там впереди?»

Носите, джентльмены, шляпы —

Их не заменит нам ничто,

Без шляп мы не годимся в папы,

А жизнь без пап — совсем не то.

И галстук-бабочка уместен —

Ведь он не ниспадает в суп;

Да просто галстук, если честно,

Тому поможет, кто не глуп.

Носите и несите судьбы,

Что нам оставили отцы:

Им всем кресты еще на грудь бы,

Страну водившим под уздцы;

Но звезды, звезды на могилах,

На башнях, крыльях и плечах,

И в этих звездах — наша сила

И недругов животный страх.

Открытое море

Богини с телом Рифеншталь

Скользят в глубинах океана.

Нежна их кожа, словно сталь,

Сердца — зияющая рана.

Пожалуй, мне бы было жаль

Вас отпустить — почти нагую —

На Ваш подводный фестиваль.

Жаль, что я солнцем не торгую.

Жаль, что русалок чешую

Глотает море, как монеты…

И жаль, что я не знаю, где ты,

Когда перед тобой стою.

На южном севере

На южном севере нежарко по утрам.

Сквозняк приносит сырость и разлуку,

и свежий холод из открытых рам,

и темную листву, и сон мне в руку.

Привычен нам июньский неуют,

когда надолго запоздает лето,

и звезды — умирающий салют —

не могут выбрать правильного цвета.

И серый город с медленной рекой

под хмурым небом ежится в ознобе.

А ты, прижавшись к облаку щекой,

не думаешь о теплом гардеробе.

Элегия

Как холодны ноябрьские аллеи…

Судьбой отца сквозит стальная даль.

Молчи, как прежде, белая лилея.

Не расцветай, ван-гоговский миндаль.

Беря в расчет и знаки, и намеки,

На перемены ставя невпопад,

Добрейший ангел перепутал сроки

И, не посеяв, выкорчевал сад.

Когда растает едкий дым сражений

И возвратится невозможный мир,

Мой alter ego, добрый друг и гений,

Последнее продав, закатит пир.

Я брошу в нашу складчину немного.

Но все, что есть. И более того.

Веди меня, вечерняя дорога,

Осенним полем сердца моего.

Конец дождя

Не за славу мирскую

и посмертную блажь

я рассветов взыскую

и закатов гуашь.

Акварельное небо

расплывется дождем.

Мы со встречи на Эльбе

продолжения ждем

под мечами дамоклов,

на обрывах судеб —

участь наша промокла

и раскисла, как хлеб.

Тучи, рваные тучи,

рваный лист на станке.

Холодочек ползучий

сжат в моем кулаке.

Кто-то ходит над лесом

и вершины ершит,

и капелью отвесной

воздух насквозь прошит,

и в далеких просветах

на окраинах дня

сквозь сплетения веток

луч встречает меня.

Сердце июня

Дни покатились назад.

Сердце июня трепещет.

Отгромыхала гроза.

Стали волшебными вещи.

Лето долиной лежит

перед глазами июня.

Тают его миражи.

Голос теряется юный.

Я виноват, как всегда,

Что не услышал призыва.

Тихо мерцает звезда.

И улыбается ива.

Ковер

Я покупаю восточный ковер —

Хитросплетение множества жизней.

Будьте, глаза, как принцессы, капризны.

Сердце, смелее. Мой дух, будь остер.

Я выбираю персидский ковер.

Где-то в чужом и далеком Иране,

Слушая суры святого Корана,

Опытный мастер разводит костер

Красок подземных и красок небесных.

Вяжется за узелком узелок.

Годы пройдут и исполнится срок,

Сложится жизнь и закончится песня.

Это ковер выбирает меня.

Душу мою покупает и платит

Звонкой монетой. И новое платье

Просит душа для грядущего дня.

Этот ковер — он и детям, и внукам

Будет нашептывать сказку мою.

Ту, что уже потихоньку пою,

Стоя в саду остановленных звуков.

Рождение

Кого спасать — ребенка или мать?

Господь, спасешь Рубцова Николая?

Усталый доктор сядет на кровать.

Да не ложится. И не засыпает.

Сгущенье гроз перечеркнет июнь

Косым дождем, и в нем не будет снега.

Вот так внезапно снова станешь юн,

Не ощущая горечи побега.

От прядей тонких, слипшихся волос

На жаркий лоб прольется струйка пота.

Но жизнь решит поставленный вопрос,

Поскольку в том и есть ее работа.

А день расправит света полотно

Над всей деревней, над рекой и пашней,

Чтоб переполнить детское окно

И незаметно сделаться вчерашним.

Не совсем по Шекспиру

На высокое небо апреля,

На весенний немыслимый день

Променяйте стремление к цели

И познания бледную тень.

Почки липы готовы взорваться

Юным клейким зеленым листом.

Вы бессмертны, когда вам пятнадцать.

И неважно, что будет потом.

Не прервется дыханье Джульетты.

Не погаснет ее поцелуй.

Что бы там ни твердили поэты,

Смерть влюбленным совсем не к лицу.

А когда все пройдет и очнетесь

В совершенно иных временах,

То споете, что нету, мол, тети —

И не надо в житейских волнах.

Лабиринт

Плыла звезда, как поплавок,

В Неве качаясь.

Темней Невы ночей глоток,

В нем лед и ярость.

А в самом сердце темноты,

Судьбы и ночи

И есть убежище мечты

И веры прочей.

Когда закованы в гранит

Любви пределы,

То кто все это объяснит?

Возможно, Белый.

Закоренелый акмеист,

Увы, бессилен

Понять, насколько же змеист

Рисунок линий,

Где параллельные идут,

Пересекаясь.

Где статуи в ночном саду

Грешат, не каясь.

Где полдень есть всего лишь тень

От белой ночи.

И чем длиннее будет день,

Тем жизнь короче.

Роман

Начальствуй, роза Петербурга.

Склоняю голову свою.

Покорный воле демиурга,

Солдат обязан пасть в бою.

Перед пунцовыми щеками.

Фарфором шеи. Льдами глаз.

Нехай запишет Мураками

Вранья историю про нас.

Не ждите и страницы сути.

Важней читательский успех.

С ним город, где воспитан Путин,

Сойдет за рыцарский доспех.

Но нам твердыня Ленинграда —

Сама пуховая постель.

Слов неразгаданных шарада.

В игрушках праздничная ель.

Рассвет у Беранже и Вольфа.

Плывущие над Зимним сны.

Когтей безумного Адольфа

Следы на панцире стены.

И дева — нет, не Галатея,

А та, с форштевня корабля, —

Летит по улицам, хмелея,

Все меньше слушаясь руля.

Ледоход

От геометрий битых льдин

трещат учебники раскола.

Что нам сулят семья и школа?

Зачем вообще быть молодым?

В Неве и днем сокрыта ночь.

Колонны, строгие, как фраки,

любовь предпочитают бракам —

слепое сердце лгать не прочь.

Тут девы холодны как лед.

Не тают, но горят и плачут.

И, облегчая им задачу,

здесь ангелы стреляют влет.

Так, жить учась по чертежам,

парадом выстроив фасады

во всех цветах губной помады,

мой Город жаждет мятежа.

Отпуск

Минареты кипарисов что-то знают по-татарски.

Словно фрукт бахчисарайский, солнце по небу плывет.

Если кто и огорчился, что Таврида стала царской,

То не тот, кто сам из прайда, сам из русских, сам из львят.

Белоснежный Севастополь морем смыл остатки крови.

Чистой свежею повязкой наши раны он хранит.

И когда обнимут ветры равелина торс суровый,

Им в ответ со дна сигналят боевые корабли.

Эти камушки Массандры горячее самоцветов.

Присмотрись, и ты увидишь: в глубине горит вино.

Нам на счастье тут не бродят малабарские циветты,

Не растут табак и кофе, дни не выкрашены хной.

Здесь делили славу мира на троих и без остатка.

И везде картина маслом, а совсем не акварель.

От родителей осталась там забытая палатка.

А когда совсем уедешь — зимних водорослей прель.

Падение Бахчисарая

Я приступом возьму Бахчисарай.

И пусть трепещет окруженье хана —

я завоюю персиковый рай!

Для этого и встану нынче рано.

Надеюсь, что понятен мой намек

на щеки и на… стоп, речь о намеке.

А он так быстро в дело перетек, что

тут пока оставим только щеки.

Такой загар не купишь у татар.

Им сколько ни плати, все будет мало.

Зато в ассортименте есть нектар,

амброзия и что-то с перевала.

Потемкин, архитектор деревень,

наладил мир таврический навечно.

И нам сладка полуденная тень

под солнцем, пышущим

привольно и беспечно.

Южный оракул

Крымское лето лучится

в царской короне июля.

Что напоследок случится?

Белогвардейская пуля?

Или лихая испанка,

бред по мотивам корриды?

Гордая наша осанка

станет судьбою Тавриды.

В Черном рассерженном море

бегством подстегнуты волны.

Станешь ли заново спорить,

чашу терпенья наполнив?

Южнобережной лозою

будут отмечены будни.

Слезы прольются грозою.

Жгучий медузовый студень

вместе с отливом отчалит.

Острые запахи йода

несовместимы с печалью

этого времени года.

Надо бы точно проверить.

Нужно во всем убедиться.

Кошки тут вовсе не серы и

не замучены птицы.

От городского уюта

тают в прибое ошметки.

Памятью давних салютов

звезды нависли над лодкой.

Партенит

1

Вино и сыр, и дым простых жилищ,

и тень вечерняя от жгучих кипарисов —

что мне шуршание бумажных тыщ,

и что тебе — судилище Париса?

Забудемся среди немых забот.

Пустые промыслы оставим финикийцам.

Их подберет случайный пароход,

но пусть доставит не сюда, а в Ниццу.

Когда под море рыли котлован,

нашли и клад — и им и оплатили:

подводных гад, прибрежный ресторан

и воздух с явным привкусом ванили.

Естественна, как речь в кругу мужчин,

нисходит ночь, минуя час собаки, —

утихнет лай, настанут лад и чин,

и все утонет в первозданном мраке.

2

Предпочитаю вечернее солнце

ясному утру и жаркому полдню.

С неба кружок золотого червонца

падает звонко в копилку… Не вспомню

прежних событий, и будущих тоже.

Воздух достиг состоянья муската.

Старый божок с алкогольною рожей

тихо бредет в направленьи заката.

Прощай

Июль арбузами набит

и вроде смотрит на восток,

но холодок за вороток

нет-нет да осенью пролит.

Нет-нет да повернет листок

той, серебристой стороной,

и порох вспыхнет между строк,

почти как меж тобой и мной.

Пусть катера идут внахлест,

не поспевая за волной,

а колесо июльских звезд

закручено удачно, но

недосчитаешься одной,

одна — конечно, не беда,

к тому же, что считать звездой? —

да и кому нужна звезда? —

важнее, верно, потолок, как

раньше говорили, кров, и

плов, и в сердце уголек,

за них-то и прольется кровь,

за это и сгорит июль,

и не вернутся никогда

в окне на море белый тюль,

богам привычная еда,

и мы, вернувшись, не найдем

своих растаявших следов,

прощай, июль, случайный дом,

но, может, до свиданья, до…

Пирушка

Собрались поэты как-то в осень

Покутить под легкую прохладу.

Что ж, никто за это с них не спросит.

Может, сложат гимн или балладу.

Нервно трепетали мыслей листья,

Лепестки расстроенного чувства.

Что поделать, если собрались мы

На закате древнего искусства.

И один из нас, откинув тогу,

Наливая от души цикуты,

Вдруг увидел дальнюю дорогу

В дальнозоркий объектив минуты.

А другой уж тем ему ответил,

Что шагнул в межзвездное пространство.

И теперь, как солнце, жгуч и светел,

Согревает северное царство.

Так и разошлись почти под утро.

Нет ни чайки на пустынном пляже.

Весело горела Камасутра.

Не осталось даже пятен сажи.

Не жалейте позабытых песен.

Место их — за пазухой у бога.

Мир телесный скучен, зол и тесен?

Нет, не верьте сплетням демагога.

Мир лежит в ладони у поэта —

Грезами отравленная пуля.

Но судить нас будут не за это

Медленным томлением июля.

Лишь за самые наивные догадки.

Лишь за то, чего уже не будет.

За пустой листок в конце тетрадки.

За улыбку плюшевого будды.

Переселяясь

Переселяясь в деревья,

в запах листвы под дождем,

мы за невидимой дверью

всех остальных переждем.

Времени будет немного —

век, или два, или три.

К морю сбегает дорога

или к чему-то внутри…

Серым подмоченным мелом

черчен морской горизонт.

И остаются без дела

плащ, и калоши, и зонт.

Кто ж теперь носит калоши?

Значит, и прочее — блажь.

Вот запишусь в водоноши,

в общий ведерный кураж.

Наводопею, как роща.

А сквозь меня, вдалеке,

будет и легче, и проще

литься небесной реке.

Гессе

Здравствуйте, старый магистр.

Нынче в лугах Монтаньолы

Пчелы гудят, и регистр

Гуда их сходится в полый

Шар бытия. Он почти что

Равен хрустальному своду.

К вечеру прочит затишье

Ветреный демон погоды.

Нежное ложе Марии

Вас в колыбели качает.

Словно озноб малярии,

Нервные выкрики чаек.

Море, лежащее к югу,

Тучу прислало и влагу.

Вы написали бы другу,

Да отсырела бумага.

Колокол стонет в Лугано.

Духу ли, Сыну, Отцу ли

Хватит и Вашего сана.

Вы бы, магистр, уснули.

Евгений Гольцов.

г. Москва

Пишет прозу. Публиковался в АЖЛ #8 «За границами снов» (2017).

Из интервью с автором:

В данном томе представлены рассказы из сборника «Между Южным и Северным полюсами».

© Гольцов Е., 2021

Графиня и дуб

Полноватая рыжеволосая женщина, лет под сорок, с легкой улыбкой окинула взглядом класс. С первого взгляда она вполне походила на школьную учительницу из провинции. Чуть грубоватый макияж — густые тени на веках и темную губную помаду, крашеные волосы с искусственной завивкой — дополняла недорогая с виду одежда: сиреневый свитер с крупным изображением сердца на груди, выложенного стразами, темные зауженные брюки и слегка потертые кремовые туфли; на шее красовались бусы из крупного искусственного жемчуга.

Люди за партами были взрослыми. Это была разношерстная компания: молодящиеся домохозяйки, седой человек в дорогом костюме, офисные работники, несколько мужчин и женщин с неявными признаками алкоголизма, парочка интеллектуалов и пенсионер с таксой.

— Приветствую всех на собрании нашей академии, — сказала женщина у классной доски, — если кто из новых посетителей не запомнил, как меня зовут, представлюсь: я Лолита Ло, седьмой магистр старшего аркана Лунных Магов.

Пятнадцать человек клуба наполнили аплодисментами класс, арендованный в вечерней школе, которые эхом отдались в пустых коридорах.

— Напомню: в прошлый раз мы проходили явление реинкарнации и его роль в становлении Лунного Мага. Кратко напомню: суть лекции сводилась к тому, что наша телесная оболочка — это всего лишь ограничитель сознания возникающий для того, чтобы развить его определенные свойства, и, так сказать, расширить диапазон. К примеру, чтобы исправить и сформировать осанку ребенка, его помещают в корсет, так и развивающийся разум помещается в тело. Те из вас, кто не был на прошлой лекции, могут спросить:

«Почему же мы не помним своих прошлых воплощений?» Ответ прост: наш разум, или, если угодно, можно назвать его душой, намного сложнее и гибче, чем нам кажется, и в виде материальной оболочки выполняет определенную функ-ци-ю, — последнее слово она произнесла по слогам.

Раздались жидкие аплодисменты, но Лунный Маг жестом остановила их:

— Наше тело, и мозг в частности, являются, по большому счету, лишь координатой сознания, которое не находится в каком-то определенном месте; просто таким образом мы обозначаем себя в нашем измерении. Кто-нибудь из тех, кто был на предыдущих лекциях, скажет, через что космический разум выражается в человеческом обличье?

Женщина в классе подняла руку.

— Да, Елизавета?

— Воплощение на Земле, так же, как и на другой подобной планете, является проявлением воли, — сказала женщина и добавила: — Об этом еще Шопенгауэр писал.

— Совершенно верно, посвященным известно, что Артур был Лунным Магом, но иногда не выдерживал и делился тайными знаниями. Только я внесу уточнение: воля может проявлять себя как со знаком плюс, так и минус. Все зависит от того, насколько выполнены задачи ваших предыдущих жизней.

— А каковы задачи? — поднял руку молодой офисный клерк.

— Задачами живого существа, если грубо объяснить, являются развитие и самопознание в правильном кармическом поле. Ограничивая себя тисками телесности, истинная космическая личность пытается, выражаясь метафорически, выковать себя по частям. Понимаете, да? Надели брекеты — выпрямили зубы. Так и душа, раз за разом, эволюционирует.

— То есть мы в разных воплощениях можем как бы разделяться? — спросил пенсионер, и такса в его руках тихонько заскулила. — Прорабатываем одну часть, а другие ждут в лимбе?

— Хороший вопрос, но не лучше ли начать с более важного? Что мы такое вообще? — Лолита Ло сделала многозначительную паузу. — С одной стороны, личность — состояние, благодаря чему мы можем заявить о себе: вот я, например, — Лолита Ло, Лунный Маг старшего аркана. С другой, я — это процесс, поток сознания, если хотите: скажем, выпив пару бутылок вина, я буду не совсем тем человеком, которого вы сейчас видите, и в то же время им же. Однако, проспавшись и еще один день посвятив медитации, я стану прежней. Понимаете, куда я клоню?

В аудитории раздались смешки.

— Как объяснить, что человек является цельной системой и в то же время постоянно изменяющимся процессом? Я в семнадцать лет и я же сегодняшняя — одна и та же личность? Так вот, если попытаться объяснить феномен сознания с позиций последних теорий квантовой физики, то оно, как и все явления, имеет волновую структуру. Да-да, мы все являемся вибрациями частиц, которые, однако, не являются прямыми следствиями происходящих процессов! Post hoc ergo propter! Парадокс, да? — Лолита Ло торжествующе улыбнулась.

— Простите, но я ничего не поняла, — скромно сказала женщина в неброском темно-синем платье и с огромной шалью на плечах.

— Это совершенно нормально, — дружелюбно, но с некоторой грустью сказала лектор. — Ах, если бы понимание нашей космической сущности было возможно по щелчку пальцев! Вот, например, для того, чтобы стать доктором и чинить наши телесные оболочки, необходимо учиться лет шесть-восемь. Для становления Лунного Мага требуется намного больше усилий разума и духа, и далеко не многие смогут принять на себя это бремя. Сегодня мы делаем первые шаги в этом направлении. Первоначальная практика, необходимая человеку, ставшему на путь Лунного Мага, — регрессия прошлой жизни. Потихоньку, раз за разом, мы должны вспомнить свои прошлые воплощения.

— Не хотел бы я узнать, что в прошлой жизни я был жуком, — то ли серьезно, то ли шутя заявил молодой человек с обесцвеченными волосами.

— Если отбросить возможный сарказм, — парировала Лолита Ло, — это знание является необходимым для понимания бытия за пределами вашего земного пути. Лунная Магия есть управление кармическими волнами, и если вы не готовы взглянуть на себя в предыдущих воплощениях, значит, вы не готовы проникнуть под видимую оболочку окружающей действительности. Теперь вопрос к тем, кто был на прошлых занятиях: вы помните домашнее задание?

Раздались несколько скромных «да».

— Поясняю для тех, кто в первый раз: заданием было с помощью медитации вспомнить свое предыдущее воплощение и записать воспоминания. Мы проанализируем их и попытаемся отличить память о прошлых воплощениях от так называемых ложных воспоминаний. Есть здесь те, кто выполнил задание?

В классе возникла неловкая пауза.

Лолита Ло окинула аудиторию наметанным взглядом.

— Елизавета, — сказала она, — пожалуйста, выходите к доске. Скромная худенькая женщина в очках, лет за сорок, поднялась со своего места и вышла к доске. В руках у нее были несколько листов бумаги, а руки дрожали. Елизавета то и дело поправляла темные жидкие волосы, слегка тронутые проседью, и разглаживала на бедрах складки скромного синего платья.

— Лизочка, не стесняемся. Каждый — я повторю: — каждый, кто пойдет по пути Лунного Мага, раскроет тут свои воплощения.

Женщина поправила очки, долго перебирала бумаги, складывая их в определенном порядке, а затем, выдохнув, начала:

— Я… я была графиней…

В классе послышались редкие смешки, отчего женщина смущенно замолчала.

— Так, уважаемые слушатели, попрошу относиться к выступающим с полной серьезностью и уважением. Да, зачастую, когда люди помнят себя людьми знатными или известными, это является признаками ложной памяти или работы воображения. Но подобный опыт мы тоже обязаны рассматривать. Также отмечу, что вероятность быть знатным человеком не исключена аб-со-лютно! Лизочка, не смущайтесь, говорите все, что помните, чувствуете, мы очень внимательно Вас слушаем.

— Я графиня, — с неожиданной уверенностью сказала женщина. — Я помню день, всего лишь один день. Была война. Лет десять назад. Там погиб мой муж. Но в то утро меня волновал другой мужчина. Я влюблена в него — страстно, болезненно. Он — опальный граф. Я знаю, он убил на дуэли важного человека, и его разыскивает жандармерия. Я жду его. В то утро я не пошла в церковь. Я шла на псарню. Русские борзые — моя страсть. Их шелковистая шерсть, их мокрые носы, утыкающиеся в мои ноги, успокаивают меня больше, чем молитва. Я нервничаю: псарь и горничная получают затрещины. Начало апреля. Что-то рано распускаются почки на деревьях. Я помню дубовую рощу и самый большой дуб. Я вспоминаю, как маленькой девочкой я убегала от нянечек и гувернанток и оказывалась под кроной своего древнего, молчаливого друга. Мне казалось, что ветер в его листве нашептывает мне забытые тайны, внимательно записанные в кольцах древесины. Много лет спустя я посвятила своего понимающего и прощающего друга еще в один секрет: там, под деревом, я впервые отдалась графу со страстью, которая до сих пор эхом отдается в моих чреслах. На коре древнего дерева отметина: «ОН ОК навечно», — это наши инициалы, мой возлюбленный вырезал их перочинным ножом, пока я лежала обнаженной прямо на траве.

В этот момент рассказа из-за парты нервно приподнялся худой человек небольшого роста, со смешными оттопыренными ушами, но затем сел обратно, напряженно сутулясь.

— Мысль, что на меня смотрит еще кто-то, пусть даже старый дуб, возбуждала мое воображение, — продолжила Елизавета.

Лолита Ло два раза искусственно прокашляла в кулак, подавая рассказчице своеобразный знак, но та как будто не слышала ее.

— Я помню все тысячи поцелуев, с ног до головы покрывающих мое тело.

— Лизочка, простите что прерываю, давайте опустим интимные подробности, ведь они не очень относятся к теме нашей встречи, — мягко заметила Лунный Маг.

— Да-да, простите, — смутилась рассказчица. — Я просто хотела… тот день. Я наблюдала, как солнце входит в зенит. Мое сердце колотилось и чуть не выскочило из груди, когда я заметила приближающиеся дрожки. Как я хотела его, желала его! Его глаза, его крупные бедра, его руки — они чудились мне ночами, проведенными в одиночестве. И вот дрожки подъехали. Помню, как кучер гаркнул на лошадь. Невидимый свет звезд пронзил пространство имения многочисленными лучами, когда сапоги моего возлюбленного ступили на грязноватую дорогу. Моя душа, как рвущаяся из клетки на свободу голубка, готова была выскочить навстречу ему, но граф был столь болезненно бледен, столь холоден был его взгляд, что мой пыл рассеялся, как горсть песка, брошенного о стену. Он напоминал вампира из бульварных романчиков: бледный, осунувшийся, с темными кругами под глазами. Я вижу огромный дуб. И эти слова! «ОН ОК навечно». Я слышу звуки любимого голоса, но они оглушают меня, как будто звук гигантских колоколов прорывается из преисподней! — «Мы не можем быть вместе. Я не могу рисковать своей жизнью», — сказала Елизавета, как бы передразнивая. — Я сказала ему, что он и есть моя жизнь, тогда… тогда он ответил, что не любит меня! — По щеке графини скатилась слеза. — Эти слова, мерзкие, гадкие, отвратительные слова до сих пор звучат у меня в ушах. Лучше бы я не помнила их!

Возникла пауза, и Лолита Ло взяла слово.

— Травматизм при реконструкции своих прошлых жизней — явление для Лунного Мага нор-маль-но-е, я бы даже сказала, неизбежное, — с уверенностью заявила Лолита Ло. — В плане развития Лунного Мага происходит феноменальная вещь: тело, как ограничитель души, которую в современной, примитивной интерпретации мы понимаем как психику, страдает от кармических событий, но воля Мага становится сильнее и структурно сложнее. Мы остановимся подробней на этом вопросе. Лизочка, у Вас все?

— Было кое-что еще. Тот дуб. Невыносимые воспоминания. Я приказала срубить его! Помню двух здоровенных мужиков: потных, в просторных рубахах, с топорами в ручищах. — Рассказчица раздвинула ладони, чтоб показать размер мужицких рук. — Рубили долго. Мне казалось, целую вечность, и вместе с дубом во мне, мучительно агонизируя, умирало то великое чувство, что придавало смысл моему воплощению, — с некоторой торжественностью закончила Елизавета.

Худой человек с оттопыренными ушами, уже подававший признаки волнения во время рассказа, вдруг мучительно застонал, отчего окружающие уставились на него с испугом.

— Валерий, правильно? — невозмутимо обратилась к нему преподавательница.

— Да… я… — Он глубоко дышал, пытаясь что-то выговорить. —

Я вспомнил…

— Что Вы вспомнили? Садитесь, Лизочка.

— Я. Был. Тем. Дубом.

— Валерий, я Вас прерву, — вмешалась Лолита Ло, почувствовав неладное. — Хочу обратить внимание вот на какой феномен: дело в том, что в реинкарнации действует правило постепенности. Скажу сразу: исключения в этом правиле воз-мож-ны. Но, как правило, человек, в редких случаях, в следующем воплощении, может стать растением или деревом, потому как фундаментально разные типы ограничения истинного, внеобъектного сознания, какими являются животные и растительные оболочки, в данном случае попросту не-эф-фек-тивны! Трансформация из растительного тела в животное — наиболее редкое явление из возможных. Хотя вы сейчас будете удивлены, но растения ближе к единому разуму, они, если грубо сформулировать, всегда в нирване.

— Вы не понимаете, — продолжал Валерий — Я существовал века, десятилетия. Брошенный провидением в лоно Земли, я впитывал время своими кольцами, со скрупулезной точностью архивариуса я записывал каждый восход и каждый закат солнца; каждый снегопад, каждый дождь хранились в памяти моих корней. Вы! Вы все никогда не поймете, что это такое — существовать! Суетливые, самодовольные приматы, чьи жизни сгорают как спичка! Но даже во время этих кратких нелепых вспышек вы умудряетесь сжигать все величественное, приближенное к вечности, едва только коснетесь этого!

— Что здесь происходит? — взволнованно спросила слушательница с дальней парты.

— Так, давайте все успокоимся, — сказала Лолита Ло. — Шок от воспоминания прошлых воплощений — явление частое, и надо относиться к этому спокойно и разумно.

— Спокойно?! — взревел Валерий. — Вы знаете, что такое потерять листья и ветки, лишиться ствола? Когда тебя лишают тысяч конечностей и корни медленно погибают в темноте? А вместо этого ты получаешь дрожащие, шелудивые руки! — Он с отвращением посмотрел на свои руки. — Из-за сексуальной прихоти, которую кое-кто назвал любовью, я вынужден жить во всей этой животной суете. И видеть, чувствовать, как в замедленной съемке, как ко мне — высокому, могучему, несущему на себе тысячи своих детей, своих продолжений — приближаются эти потные, бородатые мужики с колунами! Что они сделали с моей плотью, хранящей солнечный свет и помнящей свет звезд? Пустили на новую дверь, наделали бочек?

— Прошу прощения, Валерий, сядьте!

Мужчина сел на стул и опустил взгляд. Он весь дрожал.

— Как бы это ни было тяжело, но все, что происходит с нашим духом, это нормально! И я призываю каждого, кто практикует воспоминания о прошлых жизнях, проявлять волю и собранность. Лунный Маг — это не только носитель знания и мудрости, но человек отважный и ответственный. И Вам, Валерий, необходимо стремиться к этому.

Из-за парты встала семейная пара.

— Мы, пожалуй, пойдем, до свидания, — сказал муж и потащил жену к выходу.

— До свидания, — вздохнула Лолита Ло.

Валерий в упор смотрел на Елизавету, и та, чувствуя его взгляд, поеживалась и косилась на неожиданного участника ее любовной истории.

— Простите, мне нужно уйти пораньше, — тихо сказала она, подняв руку.

— Конечно, Лиза, — сказала лектор, чувствуя, что занятие вышло скомканным. — Мы, с вами, — обратилась она к аудитории, — тоже будем потихоньку заканчивать.

Елизавета вышла на улицу, и ее псевдоним тут же потерял смысл. Она надела наушники, включила музыку и закурила сигарету. «Драм энд бейс» заглушил звуки вечернего города.

Женщина шла по улицам, выдувая табачный дым в небо и улыбаясь. Впереди мерцающая вывеска бара.

— Сто грамм виски.

— Эмм… хорошо, только у нас курить нельзя, — сказал бармен.

— Простите, — широко улыбнулась недавняя графиня, затушив сигарету о каблук, и положила окурок на стойку.

Выпив виски в два глотка, она положила на стойку бара пятисотрублевую купюру и, не дожидаясь сдачи, вышла на улицу.

Прохладный апрельский воздух и сигареты приятно радовали легкие. Женщина шла по городу без конкретного направления. Увидев круглосуточное кафе, она зашла туда, заказала кофе и пирожное и открыла томик со стихами Оскара Уайльда; определенно эта ночь была проникнута невидимыми струнами, задевая которые, само время начинало вибрировать, становясь густым и бархатно-теплым. В такие моменты ночи можно быть кем угодно: машина разочарования своим точным, механическим взглядом не может проникнуть в эту зыбкую атмосферу декаданса, в которой сегодня властвует она — графиня. Если бы можно вот так существовать в вечности, в виде призрака, заблудившегося в одной-единственной ночи!

«А может, я уже призрак, — подумала она, покидая кафе. —

Нет, чувствуется холод».

Эта мысль рассмешила женщину, и она хрипловато расхохоталась, выпустив в утренний туман струйку табачного дыма.

— Вам смешно? — послышался голос за спиной.

Графиня вскрикнула от неожиданности и тут же превратилась в обычную испуганную женщину.

Перед ней стоял тот самый невысокий мужчина с торчащими ушами, что мнил себя древним дубом.

— О боже, вы меня чуть с ума не свели! — воскликнула она и добавила холодным голосом: — Вы что, преследовали меня?

— Мне. Нужно. Поговорить — заметно нервничая, сказал мужчина.

— Господи, о чем?

— О том месте. Где срубили дуб.

— Послушайте! Послушайте меня внимательно. Лолита Ло — псевдоним аферистки, которая открыла школу Лунных Магов, чтоб вытягивать деньги с наивных людей. Я это прекрасно понимаю, но хожу на занятия для развлечения. Мне нравится фантазировать в обществе людей, которые верят во всю эту чушь про прошлые жизни, астральные путешествия и невидимые энергии. Я все вы-ду-ма-ла! — Мнимая графиня передразнила манеру преподавательницы говорить по слогам.

— Вы лжете, — побледнев, прошептал Валерий.

— Если бы! Я — одинокая, немолодая и не совсем счастливая женщина. Подобные мероприятия позволяют мне забыться, взглянуть на жизнь по-другому. Если хотите, это меня опьяняет. Но если вы думаете, что я помню что-то из прошлых жизней или хотя бы в них верю, то, простите, вы просто глупы.

— Но я помню… помню! Это гложет меня. Вы представить не можете, что такое стать человеком после того, как вы имели корни! Убогая оболочка, в которой ты всегда один. Дуб же понимает язык растений, быть им — все равно что быть всем лесом! Вы опошлили мою жизнь своими мелкими чувствами, зачем вы это сделали?

— Вы пугаете меня — уходите. Все эти прошлые жизни — чушь!

— Мое тело думает иначе, оно попросило у меня эту метку, оно ее помнит!

— Что вы имеете в виду? — Елизавета начала потихоньку пятиться.

Валерий закатал рукав и показал ей — на его глазах выступили слезы.

Волна ужаса охватила женщину: на предплечье была вырезана аббревиатура «ОН ОК». Рана была совсем свежая и кровоточила.

— Вы видите это?! Это мои стигматы. Я погиб за ваши грехи! Графиня, стараясь не привлекать внимания, открыла сумочку.

— Корни чувствуют лес! Растения и насекомые — вот настоящие дети природы. В идеальном мире вас не будет. Быть человеком — все равно что потерять все органы чувств. Истинный, невыразимый язык деревьев заменяется словами. Они искажают природу вещей: это как будто тебе на голову надели полиэтиленовый пакет. Вы, люди, считаете, что вы самые разумные, венец творения?

— Я вообще не верю ни в какое творение. Что вам от меня нужно? — Женщина достала сигарету из пачки и закурила.

— Четыре столетия я впитывал минеральные соки, мои листья питались фотонами Солнца. Опять эти слова, слова, слова! — Он схватился за голову. — Когда что-то называешь, это становится ложью! Вы не знаете, не помните, что значит потерять пуповину, связывающую с землей! Ваши тела — тюрьмы для галактических преступников, и полиция уже выехала! То, что для нас, деревьев — дом, для вас — исправительная колония. Но вы не хотите меняться! Надели, все как один, на головы пакет с клеем и живете в эйфории. Вечно пытаетесь насладиться другом. Вся хваленая культура — жалкие попытки оправдать свое стремление давить на педаль удовольствия. Поехали! Звезды возникали и гибли ради ваших оргазмов, ради вашего самолюбия. И Вы! Вы посмели вырезать ложь на моей коре! — Мужчина снова показал надпись на запястье.

— То есть вы не ОК? — попыталась пошутить Елизавета, хоть и была напугана.

— Я почти понял смысл жизни, когда появились эти потные, вонючие крепостные. Во имя своих иллюзий вы готовы уничтожить все что угодно — жалкие, самодовольные существа! Почему вы думаете, что второе пришествие случится в виде человека?

— Да какое, мать вашу, второе пришествие? Мы — ошибка природы, и разум, которого у вас немного, — атавизм: от него можно страдать или получать удовольствие, как уж вам угодно. Возможно, гораздо лучше родиться дубом, но поймите одно, какие бы проблемы вы не испытывали, я тут ни при чем.

— Вы не понимаете, — засуетился Валерий, — я покажу вам, что такое быть человеком, помня о своей жизни дуба. — Он достал из кармана пластиковый пакет, на котором красовалась реклама супермаркета. — Наденьте это!

— Послушайте меня, уважаемый, это уже слишком, — попятилась женщина.

— Вы претендуете на управление тонкими материями, собираетесь стать Лунным Магом и сопротивляетесь маленькому эксперименту? — наступал Валерий.

Елизавета достала томик Уайльда из сумочки.

— Вот, смотрите, — это наши корни, мы можем делиться переживаниями прекрасного или грустного через столетия. Даже в своих кратких жизнях мы можем произвести нечто такое, что будет обладать светлой аурой.

— Вот, — ответил, приближаясь и расправляя пакет, Валерий, — примерьте эту тонкую ауру!

— Не подходите ко мне!

— Не убегайте от меня!

Елизавета бросила томик Уайльда под ноги Валерию и, выхватив из сумочки газовый баллон, выпустила уверенную струю перцовой субстанции ему в лицо.

Мужчина застонал и, схватившись руками за лицо, рухнул на колени.

— Только водой не умывайтесь пару часов, будет еще хуже, — сказала она и ушла, оставив после себя лишь эхо своих шагов.

Держась руками за лицо, Валерий поднялся и зашагал, шатаясь, в непонятном самому себе направлении.

— Как?! — простонал он.

Раздался визг тормозов, и автомобиль на полной скорости ударил Валерия, отбросив его на обочину.

— Несчастный случай, — сказал молодой темноволосый полицейский.

— А тебя не смущает, что на его лице обнаружены следы перцового баллончика, и эта странная надпись, вырезанная на руке?

— Смущает, но, судя по всему, он сделал ее сам — при нем был перочинный нож со следами его крови.

— Но баллоном-то он не сам себе брызнул в лицо?

— Скорее всего, обычные хулиганы.

— Однако бумажник на месте.

— Не думаю, что это спланированное убийство: пострадавший был безработным и жил с матерью всю свою жизнь.

— Ну, это не совсем убийство, он же не умер.

— Врачи говорят, что его мозг не восстановится, пострадавший остаток жизни проведет, что называется, «овощем». Наверное, лучше уж умереть.

Пожилой полицейский долгим взглядом посмотрел на напарника.

— Что? — спросил молодой полицейский.

— В бумажнике и карманах пострадавшего обнаружены дубовые листья.

— Ну, мало ли, может, он собирал гербарий? Хобби, знаешь ли.

— Что-то с этим случаем не так. — Пожилой полицейский покрутил ус.

— Черт, не по себе мне как-то. Бывает у тебя такое невыразимое чувство, что вроде нормально все, а внутри как будто сжимает?

— Не припомню такого.

— Слушай, у меня тут немного коньяка есть, давай по маленькой, а?

— Ты что, я же за рулем!

— Мы же полицейские, разок, в виде исключения, сбивать никого не будем.

Седой полицейский помолчал:

— Ну, если это для тебя так важно, давай.

Иногда, в исключительно редких случаях, только в случае психологического кризиса, полицейские пьют за рулем.

Популярная наука

Леонид Михайлович зашел в каптерку, кутаясь в свой старенький ватник, скинул сапоги и шагнул в тапки. Он только что накормил сторожевого пса Федьку его излюбленным лакомством — вареными свиными хвостами — и теперь ждал, пока закипит вода в замызганном алюминиевом чайнике. В металлическую солдатскую кружку Леонид Михайлович насыпал изрядную горсть чая прямо из коробки, залив крутым кипятком.

Обход территории в эту смену совершал напарник Серега — молодой парень, недавно вернувшийся из армии, — туповатый и дикий, по мнению старшего коллеги, он обладал своеобразной природной добротой, присущей представителям определенного социального класса, в период, когда им удается удовлетворять насущные жизненные потребности.

Территория Научно-исследовательского института пластмасс располагалась на окраине спального района и фактически не использовалась по назначению: постройки сдавались в аренду различным организациям под офисы и склады: старые крановые установки, замысловатые металлические конструкции, угловатые платформы для перевозки грузов и контейнеры заполняли пространство, придавая ему техногенно-сюрреалистический вид.

Кое-что для формирования местного пейзажа предпринял и сторож Леонид Михайлович — бывший инженер, проработавший в НИИ пластмасс три десятилетия, теперь пенсионер — соорудил и установил три радиотелескопа. Кое-какие материалы для производства, такие как жидкий азот, удалось достать благодаря давним связям с начальством института. На свое хобби с радиотелескопами сторож тратил львиную долю своей зарплаты и пенсии. Сотрудники института по большей части относились к чудаковатому сторожу со снисходительностью, достойной тихих городских сумасшедших, а за глаза называли прозвищем Тесла. Данные с радиотелескопов выводились на старый списанный ноутбук, любезно подаренный руководителем института, и Леонид Михайлович с интересом изучал диаграммы, поглядывая на соседний монитор с выведенными на экран камерами слежения.

Хлопнула дверь — это напарник Сергей вернулся с обхода.

— Михалыч, опять хвосты варил?

— Федька чего-то есть стал плоховато, а это он любит — ест, аж за ушами трещит.

— Воняет жуть!

Хвосты пенсионер варил на электрической плитке, стоявшей прямо в каптерке.

— Es tut mirleid, mein Freund.

— Это что значит?

— Будь добр, вылей бульон, а? Спина болит.

— Нашел уборщицу! — беззлобно проворчал Сергей, схватил кастрюлю и вышел на улицу.

Леонид Михайлович вглядывался в диаграммы, нервно ковыряя бороду.

— Никаких аномалий. Продолжаем молчать, значит? — обратился сторож к экрану.

Напарник вернулся, с грохотом поставив кастрюлю на место.

— Ну как там? — спросил он, закуривая сигарету.

— Где? — задумчиво спросил Леонид Михайлович.

— Ну, там. В космосе.

— По-разному, Сергей, по-разному.

— Не было сигналов от этих?

— Если б я поймал сигнал, ты бы понял. — Леонид Михайлович покрутил кустистые брови.

Сергей затянулся и сплюнул сквозь зубы на пол.

— Михалыч?

— А?

— Я понимаю, не мое дело, но зачем тебе это?

— Я пытаюсь опровергнуть парадокс Ферми.

— Что это значит?

— Это значит, Сергей, что все мы — и эти устаревшие конструкции, ты, я, Федька, вонь от хвостов — окружены невообразимо гигантским, постоянно расширяющимся пространством, заполненным раскаленной, излучающей смертельные поля мертвой материей. И парадокс Ферми говорит нам, что в мертвой вселенной есть только одно проклятое место, где, вопреки математическим расчетам, материя запузырилась в безумной пляске жизни. Я хочу убедиться, что мы не одни в этой бесконечно огромной камере смертников. Многие говорят, что старость — это вечер жизни, — чушь! Это утро, когда тебя поведут на электрический стул. И все, для чего я хочу стать свидетелем опровержения парадокса Ферми, — так это для того, чтобы этим треклятым утром обнаружить в своей камере хоть кого-то, может быть, жуткого и опасного преступника, неприятного типа, который скажет: «Эй, парень! Мы не одиноки — держи хвост пистолетом».

— Умно, — протянул Сергей и снова смачно сплюнул. — А если он, тот парень, скажет: «Михалыч, ты отвратителен и глуп, здорово, что тебя больше не будет». Скажет: «Я тут живу, и без тебя будет намного просторнее. Хоть свиными хвостами вонять не будет». — Напарник засмеялся.

Леонид Михайлович вздохнул.

— Ты, Сергей, живешь в сугубо человеческом измерении сути вещей, причем в таком, очень бытовом контексте.

— Опять непонятными словами заговорил. Хочешь сказать, что я быдло и, как ты выражаешься, люмпен-пролетариат?

— Это не я, это Карл Маркс выразился.

— А мне плевать на твоего Маркса с высокой колокольни! Выразился он! И где он сейчас? Если твоя мертвая материя породила меня, значит, я зачем-то нужен? Что там со звездами происходит? Ни ты, ни я не узнаем. Только ты насилуешь свой мозг всякой чепухой, а я нет. Баба жопастая да пиво с рулькой — вот это интересно.

— Да-да… — Леонид Михайлович уткнулся в монитор, вглядываясь в диаграммы и думая о чем-то своем.

— Михалыч?

— А?

— Жрать хочется. У тебя хвосты остались?

— Ты ж говоришь — воняют?

— Я их нюхать, по-твоему, буду?

— В пакете лежат.

— Еще теплые. — Сергей зашуршал полиэтиленом, и вскоре послышался хруст.

Леонид Михайлович потер монитор рукавом, очищая от пыли.

— А ты не думал, что закрыть небо от пришельцев — чей-то умысел?

— Чей? — равнодушно спросил жующий Сергей.

— Не знаю.

— Ты думаешь, до нас кому-то есть дело? Нам друг на друга наплевать, а ты загибаешь — небо закрыть!

— Послушай, — Леонид Михайлович начал раздражаться, — чтобы ты появился тут, на заводе, охранником, потребовались миллиарды лет синтеза: звезды рождались и умирали, формируя нужный химический состав, необходимый для функционирования твоего организма. Потребовались миллионы лет эволюции. Цивилизации рождались и погибали, чтобы тут, в двадцать первом веке, мы сидели и разговаривали. И ты хочешь сказать, что до тебя — существа, на которое были истрачены такие ресурсы, — никому нет дела?

Сергей задумчиво догрыз хвост, вытер рукавом жирные губы, не спеша достал сигарету из пачки и закурил.

— Михалыч, ты меня знаешь: я человек простой. Я так глубоко, как ты, не плаваю, но вот скажи мне: почему та сила, что, говоришь, миллиарды лет потратила на меня, не может еще чуть-чуть поднапрячься и прибавить мне зарплату хотя бы до полтинника?

— А воля тебе на что дана? А мозги? Не уверен, извини, что на них хватило ресурса. Да что я тебе объясняю, тьфу!

Сергей почесал голову и глубоко затянулся.

— Ты это, не обижайся на меня, если что, я ж что думаю, говорю, без всяких там.

— Да что на тебя обижаться? — отмахнулся Леонид Михайлович.

— Просто вот у тебя есть и мозги, и воля, а ты вместе со мной охранником работаешь за копейки.

— Я хоть радиотелескоп собрал. Работает бандура!

— Так звезды-то все равно молчат. — И Сергей, зажав сигарету в зубах, заливисто расхохотался, держась за бока и трясясь всем телом.

Леонид Михайлович пристально посмотрел на напарника и вдруг, точно подхватив от него заразу, тоже громко засмеялся, так что из глаз полились слезы. Просмеявшись, мужчина стал серьезен и грустен.

— Михалыч, ты это, не расстраивайся, — не унимался Сергей, — вот прилетели бы они — что ты им скажешь?

— Я бы скорее что-нибудь спросил.

— Ага, только не боишься ли ты, что это будет похоже, как будто шимпанзе из зоопарка задает вопросы этому… как его… Эпштейну?

— Во-первых, не Эпштейну, а Эйнштейну. Во-вторых, мы — я имею в виду человечество, а вовсе не тебя, дуралея, — вышли в то поле мышления, когда диалог с внеземной цивилизацией возможен.

— О, опять таракан! — Сергей указал коллеге на бегущего по стене таракана.

Леонид Михайлович выругался и, скинув тапок, размазал насекомое по стене.

Сергей усмехнулся.

— Михалыч, вот ты можешь объяснить таракану, чтобы он уходил отсюда? Ну, или там жил в определенных местах. Если повесить огромную вывеску над дверью «Тараканам вход запрещен», они перестанут здесь появляться?

— Мы не тараканы.

— А они, — Сергей указал пальцем вверх, — не люди. Вы с ним ладите во время этого самого хлопка тапком. Ты убил паразита и навел порядок, а у него произошло наиважнейшее событие в биографии.

— Смешно, но знаешь, не заткнуться ли тебе? — Леонид Михайлович мрачно уставился в монитор.

— Ну вот, со мной поговорить не можешь, чуть что — сразу в кусты, а все туда же, — Сергей ткнул в монитор и зевнул.

— Разговаривать с тобой — только время тратить. Пойми, человек ты ог-ра-ни-ченный!

— А вдруг я притворяюсь?

— Кем?

— Собой.

— Это чтоб охранником работать и зарплату маленькую получать?

— Чтоб быть незаметным, не привлекать любопытных.

— Мда, — отмахнулся Леонид Михайлович, но через некоторое время спросил: — Ну хорошо, если ты притворяешься тупым охранником, то кто ты настоящий?

— А что, если пришелец?

— Ну-ну, пришелец из Бибирево!

— Так это маскировка. Может, меня прислали наблюдать, собирать информацию?

— В этом НИИ только и собирать.

— Так не о науке, Михалыч. С наукой у нас все ОК, между галактиками летаем, если можно так сказать.

— И в чем твой интерес?

— В обитателях этой планеты. Специализируюсь на том, что вы называете душами. Их, конечно, нет в том виде, как это представляется большинству местных жителей. Трудно переводить очевидные для нас смыслы на примитивный язык поумневших приматов. Для более развитого ученого из другой галактики сознание муравья и человека отличается нюансами, но для узкого специалиста по антропологии разница очевидна.

— Ты это чего, Серег, шутить со мной решил, слова умные выучил?

— Не совсем. Не я решил, просто все мы, что люди, что пришельцы — пешки бесконечно огромной шахматной партии. — Сергей усмехнулся. — Кажется, у меня получается освоить язык метафор — одно из суррогатных лингвистических явлений, возникшее на фоне понимания примитивного разума собственной ограниченности.

Леонид Михайлович поднял бровь.

— Вот как? Давай поиграем, значит. Значит, вы, получается, преодолеваете расстояние в… не знаю… миллионы парсеков, чтобы работать охранниками и наблюдать? За мной и за псом Федькой? И ведь каждую смену одно и то же, даже грабители сюда не заходят.

— Мы давно уже изучили ваши поведенческие реакции в стрессовых и пограничных состояниях. Нам все понятно о вождях, героях или пророках вашего племени, но ваше повседневное существование в разные эпохи является загадкой даже для более высокого разума. Для нас несвойственна одна ваша способность — особый вид грусти, который с первого взгляда кажется атавизмом, ошибкой. Некоторые продвинутые теоретики утверждают, что нам необходимо приобрести это качество, чтобы продолжить эволюционировать.

— Это кто тебя научил так разговаривать?! — взволнованно спросил Леонид Михайлович.

— Вначале мы провели эксперимент, — продолжал Сергей, не замечая вопроса напарника, — стали общаться с вами напрямую. Думаешь, мифы про богов — выдумки древних людей, не способных объяснить явления природы? Это предыдущая модель мира, созданная, чтобы вытянуть из вас секрет. Итак, мы попытались спросить напрямую, но не получили ответа, потому как вы сами его не знаете, как слон не знает, откуда у него хобот. — Сергей взял свиной хвост и задумчиво повертел в руках. — Тогда мы сделали высший разум близким, но непознаваемым: он стал лишь шепотом в ваших головах, но и тогда мы не получили ответа — так называемые великие идеи вы используете для склок и поиска выгоды, они прекрасно маскируют животные, низменные чувства. — Сергей зловеще расхохотался. — И тогда мы создали еще один вариант — гигантскую, беспощадную, бессмысленную вселенную, постоянно расширяющуюся и остывающую; и во всей этой кутерьме вы меньше пылинки, и самое главное — совершенно одиноки. Казалось бы, теперь вы должны генерировать цунами грусти, но сопутствующий такому пониманию вещей технологический прогресс вы используете для развлечений. Лично я думаю: побочный эффект, который мы пытаемся разгадать веками, выражаясь вашим языком, не стоит выеденного яйца. Достало, знаешь ли, торчать тут тысячи лет.

Леонид Михайлович вскочил и попятился:

— Ты кто такой?

— Расслабься, Михалыч. Ну пришелец я, и что?

— Откуда? — прохрипел Леонид Михайлович.

— Да какая разница откуда? Неужели для опровержения парадокса Ферми тебе нужно смотреть в эти примитивные мониторы? Посмотри на меня!

— Чего ты хочешь? — Пенсионер еще сделал шаг назад.

— Я хочу понять, что ты чувствуешь? — надвигался Сергей.

Леонид Михайлович почувствовал, как внутри головы набух новый, секретный орган, о котором не пишут в учебниках биологии и не обнаруживают на МРТ. Человеческое вымя! Присущее мужчинам и женщинам, детям и старикам, оно выделяет особый вид эфира, являющегося кормом для так называемого высшего разума в не анонсированной людям пищевой цепочке. Вымя нельзя обнаружить известными приборами, вдруг понял сторож, потому что его нет в осязаемом наукой материальном пространстве; оно не вписано в ДНК и невидимо для зорких наблюдателей процесса эволюции. Этот орган находится в мире идей и отражается в узнаваемой реальности лишь как мысль — параноидальная, которой нет места в теориях, беседах и книгах — она мимолетной искрой может пронестись лишь на грани ночного кошмара и раствориться в душной темнице здравого смысла. И в этой эфемерной области некоторые обладатели сочного человеческого разума могут почувствовать свои изысканные гастрономические свойства. Вселенская грусть, возводимая человеком куда-то в область прекрасного чувства, является для кого-то изысканным соусом к мясу под шампанское. — «Ваше блюдо, сэр». — «Хотите сказать, все ингредиенты соответствуют?» — «Так точно-с. Улей приматов в Млечном Пути. Терминальная стадия развития. Высшее качество». — «Парадокс Ферми в наличии?» — «Обижаете-с». — «Ну и вонь, и как это есть?» — «Смотрите. Запускаете хоботки во-о-от сюда. Всасывайте. Отлично!»

— Ты, Серег, это… не подходи ко мне; не чуди, говорю. — Одной рукой Леонид Михайлович отгородился от напарника, другой машинально ощупывал голову.

— Да я только мозг твой просканирую и все! Даже не почувствуешь ничего. Эй, Михалыч, ты чего? Пошутил я! Да что происходит-то? Ты ж не всерьез? Эй!

Санитары погрузили тело пожилого мужчины на носилки и потащили в машину скорой помощи.

Молодой полицейский заносил показания в блокнот.

— Говорю вам: чисто в прикол развести Михалыча хотел, а он испугался.

— Угрожал ему? Лучше говорите правду, иначе очнется ваш напарник, даст показания — тогда еще и по лжесвидетельству пойдете, — холодно сказал седой, усатый полицейский.

— Говорю вам, ничего такого — безобидный розыгрыш.

— Безобидный? У человека сердечный приступ.

— Я — вы не поверите — разыграл из себя пришельца. Ну.

Инопланетянина как бы. Да кто ж подумал бы, что он купится?

— Пиши, как все было. — Пожилой полицейский пододвинул к Сергею бумагу и ручку. — Придет смена, поедем в участок. — И обратился к напарнику: — Пойдем покурим?

Полицейские закурили.

— Ты ему веришь? — спросил седой полицейский.

— Наверное, да.

— То есть ты допускаешь, что рассказ этого человека — правда?

— Пожалуй, я не смогу отрицать вероятности такого развития событий.

— Скажи еще — в пришельцев веришь!

— Я имел в виду, что в пришельца мог поверить пострадавший. Хотя, знаешь, если поразмыслить — все мы пришельцы в какой-то степени. Вот тебя не так давно на Земле не было, а потом р-раз…

— Если на то пошло, я не сам пришел — меня родители призвали.

— То есть ты как бы ни при чем?

— А ты что, статью мне за это пришить хочешь?

— А вдруг, по неизвестному нам закону — есть статья? Может, твое «родители призвали», — молодой полицейский слегка передразнил коллегу, — есть не что иное, как незаконное проникновение со взломом?

— Слушай, друг, ответь мне, пожалуйста: ты как в полицию вообще попал?

— Да как-то само собой получилось.

— Оно и видно.

— А ты как?

— Да так же.

Полицейские одновременно затянулись сигаретами и, посмотрев друг на друга с легким недоверием, продолжили молча курить.

Иногда полицейские задумываются о том, как же они сюда попали.

Алексей Береговой.

г. Москва

Автор сборников стихов и публицистики. Начинал в советское время, но столкнулся с жесткой идеологической цензурой.

Из интервью с автором:

Поэзия — это, наверное, язык жизненного опыта, затрагивающего глубины чувственного бытия, где нет места лишнему, тривиальному, лживому.

Все мои увлечения — живопись, путешествия, подводное плавание — приводят в конечном счете к обогащению моего внутреннего поэтического восприятия мира.

Здесь представлена читателю выборка из двух сборников — любовная лирика «Луч света» и «На грани миров».

© Береговой А., 2021

* * *

Вешние воды — оды

Первых сигналов жизни,

Роды, глоток свободы

Переполняя, вышли.

Лопнули почки зрения,

Вдох означает выдох?

На ледяных коленях

Снежных сомнений вывих.

И по-живому режет

Пылкий укор природы.

Вот и набросок свежий,

Вот и кричит свобода.

* * *

Ветер гложет крылатые скалы,

Пробивает на взлет пути.

Иногда невозможного мало,

Чтоб себя от себя спасти.

Ветер кружит льняные просторы,

Колесит в янтаре лучин,

Безрассудное манит взоры,

Неизбежное ищет причин.

Стынут рябью зеркальные лужи,

Бледной жрицей зевает Луна,

Беспокойным покой не нужен,

Ложь и правда на все одна.

Мне себя обмануть несложно,

Выбор прост, когда Выбора нет.

На ладонь горизонта подброшен

Безразличный к людскому Рассвет.

* * *

Город в окна ко мне заглядывал,

Не жалел ни своих, ни чужих,

Путал, метил, знобил, досадовал,

Неизбежностью одержим,

Город-ворон-тревожная птица,

Город, вот он в меня глядит.

Время жертвую измениться,

Время вымыслов не пощадит,

В неотступное, в непреклонное

Город пал, как в азарт, как в дожди,

И пунцовые тучи-клоуны

Лижут сахар блестящих льдин.

* * *

Громоздились старые дали,

Кочевали в степях пути,

Звонкой оттепелью расцветали

Взгляды, вздохи и нежности.

Почки жались, как птицы в гнездах,

Время лопаться — не прогадать,

А на самых далеких звездах

Каплей сока в ветвях березовых

начинала любовь светать.

* * *

Пьет полынь, пылит дорога,

Реки дышат тишиной,

У высокого порога

Солнце плавает с луной.

Небо плещется стрижами,

Сосны над обрывом спят,

Сны с ежами убежали

В летний розовый закат.

Камыши скрипят чуть слышно

Под налетами стрекоз,

Солнце тонет спелой вишней

В горизонте алых роз.

На пригорьях тлеют маки,

Шепот листьев у ручья,

Скрип калитки, лай собаки,

Бесконечность, ты и я.

* * *

Медяк расплющенный в зените,

Как зеркало, в себя манит,

Я слушаю — Вы говорите…

Любовь — безудержный магнит.

Таблеткой золотой в стакане

Растает солнце, пузырясь:

Когда любовь любить устанет,

Исчезнет и меж нами связь.

Когда любви совсем не станет,

Не стоит ничего покой,

И память превратится в камень,

И время утечет рекой.

* * *

В цепи таинственных событий

И ты, и я, и мокрый сад.

И солнца золотые нити

В смолистой пропасти парят.

В плену загадочных явлений

Листвы бунтующая дрожь

В янтарные сольется тени.

Где ты, где я — не разберешь.

Звенят цветущие просторы

В хрустальной капле тишины,

Где ты и я, и очень скоро —

Зеркальный поворот Луны.

* * *

В этом городе все не так:

Шорох шин, канонада улиц.

На дождливых кривых мостах

Льют янтарь фонари, сутулясь.

В этом городе нет души,

Все пропахло виной и страхом,

Жизнь обменяна на гроши,

Смерть отпразднована с размахом.

В этом городе нет людей,

Нас давно заменили тени,

И на паперти площадей

Хочешь трать, а хочешь — владей,

Камни, сумрак, зонты, ступени…

* * *

Будет время — и будут стихи,

Лягут в строчки остывшие чувства,

Необъятые воли стихий

Обретут исключенья искусства.

Будет время — проснутся мечты,

Поражая беспутным бесстыдством,

Лягут в ночи твоей красоты

С беспощадностью любопытства.

Все проходит, и это пройдет,

Время силы и время бессилья.

Время время мое заберет,

Хоть об этом его не просил я.

* * *

Время точно, но это спорно.

Голос космоса — тишина.

Пустота не бывает полной,

Смерть одна, если жизнь одна.

Идеал тем ценней, чем дальше,

У свободы один предел.

Совершенство не терпит фальши,

Красота не жалеет тел.

Свет, летящий из ниоткуда,

Растворяется в призмах крон.

Я хотел бы поверить в чудо,

Я хотел бы сбежать отсюда,

Но мир замкнут со всех сторон.

* * *

Кто видел свет звезды далекой,

Числом прокладывая путь,

Кто правил мир, давал Востоку

На Запад чуть дыша взглянуть.

Кто покорял пространства реки,

Паря крылами городов

Над тьмой, где чудо-человеки

Творили зеркала прудов.

Кто предвещал волненья муке

столетий развести войска,

Кто в смерть играл, лаская руки

У револьверного курка,

Изнанкой чистоты сияя

Кто нежил боль ненужных фраз

Несуществующего рая,

Реальность обращая в фарс.

Кто птицей странной и неблизкой

День от дня свербил: пора,

Кто посвящал сожженье спискам

Глухие ночи до утра.

Сошлись мосты над небесами,

Узревшим хрупкое руно.

Кто жил навзрыд, сгорел как пламя,

Тому забвенья не дано.

* * *

Я ищу в себе горсть земли,

Плодородие черного праха.

Я прикован взглядом Дали

К бесконечным просторам страха.

Я ищу в себе искру огня,

Силу вечную тяготенья.

К суете неземного дня

Я прикован земною тенью,

Стынут сны золотых руин,

В отголосках нечетких смысла

Я остался совсем один,

И слова, и, конечно, числа.

* * *

Ножи обножили ножны,

Скоблили скупое скобки,

И, путаясь в невозможном,

Казались движенья робкими.

Порхали в мазурке залы,

Бросая озноб на плечи,

Алмазного неба жало

Вонзалось грядущим в вечер.

Травила надежда души,

Дразнили желанья пленом,

А мир уже был нарушен,

А мир уже знал Шопена.

В бескрайней, как сон, свободе

Шептали признанье губы,

Взлетали холсты мелодий

Над миром пустым и грубым.

* * *

Прости меня, время, за ветреность чувств,

За участь забыть и забыться,

За то, что из всех бесполезных искусств

Я выбрал — не измениться.

Прости меня, время, за поздний испуг

Упасть в пустоту одиночеств,

Что в птичьей когорте, летящей на юг,

Я больше не слышу пророчеств.

Прости меня, время, что слов не ищу

В бесмертии леденящем

И в миг тишины зажигаю свечу

Ушедщего в настоящем.

* * *

Как насчет перерыва на вёсны?

Расчехляя то крылья, то весла,

Завивая, как кружево, кудри,

Зависая в берцовой пудре.

Как насчет перерыва на счастье?

Раздувая прозрачное платье,

Обливаясь духами сирени,

Пряча нежное в свето-тени,

Как насчет перерыва на жизни?

Утро глаз изумрудных брызнет —

Не захочется расставаться,

Навздыхаться, нацеловаться.

Как насчет перерыва на вечность?

На безумной весны беспечность,

На любимого взгляда пропасть,

Как насчет перерыва на робость..?

* * *

Мир застрял на случайной ноте,

В позе, в выстреле, в повороте,

В лишнем жесте, в застывшем кадре,

В каждом шаге на эскалаторе,

Мир застрял, как солдат на фронте,

Как хронометр на ремонте.

Мир застрял — ни войны, ни мира

от Гомера и до Шекспира.

Что ж Аленушка смотрится в воду,

Что ж Офелию сводит с ума?

Несвобода всегда несвобода,

Ожиданье всегда тюрьма,

Что ж! Проявленный в негативе

Черно-белых краев небес,

Мир застрял и в моей квартире

Без тебя, без надежды, без…

* * *

Заплелись твои волосы в лето

Вихрем бабочек, роем стрекоз,

Задохнулись сиреневым цветом

Быстротечной лаванды борозд.

Твои губы обветрены зноем,

Травы шепчут тебе «не жалей»

Расплатиться стыдливым покоем

За бескрайнее буйство полей.

* * *

Между нами немощь расстояний,

Гул ветров, бескрайняя зима,

Между нами мира изваяние —

Копия, иллюзия, тюрьма.

Между нами беглые эфиры,

Звезд потухших и зажженых свет,

Между нами все преграды мира,

Но для душ границ Вселенной нет.

Искры нас безвременьем объяты,

Пьют свободу, метят в никуда.

Им, как нам, отмерено когда-то

Полюбить друг друга навсегда.

* * *

Поднят занавес — время расплаты,

Отыграть, не сорваться на фарс.

Зритель помнит, как было когда-то,

Зритель замер, как будет сейчас?

Поднят занавес, страх испарился,

Долго ль сделать неверный шаг?

Я с тобой, словно с прошлым, простился,

Я вступил в ослепительный мрак,

Время дрогнуло, остановилось,

Заполняя пробел бытия.

Я отдам вам себя на милость,

Но уже это буду не я.

* * *

Как ветер на соленых парусах

Врывается в безлюдные широты,

Как стрелка замирает на часах

В небрежном ожидании кого-то,

Как буря валит одряхлевший лес,

Как радуга ликует небосводу,

Весна идет с судьбой наперевес,

Из странных Богом потаенных мест,

Любовью заступая в несвободу.

Игорь Пузырёв.

г. Санкт-Петербург / Ленинградская обл., д. Сарожа

Проживает: Ленинград — деревня на границе Вепсского леса. Окончил Педагогический институт им. А.И. Герцена, исторический факультет. Работает в коммерческой компании. Публикации в журналах «Октябрь», «Аврора», интернетиздания «МОЛОКО», Лиterraтура, «Лицей».

Из интервью с автором:

Участие в литературных конкурсах с различной степенью тяжести под девизом: «Напиши рассказ в пять тысяч знаков — или умри».

© Пузырёв И., 2021

К волшебному острову

К чему привязаны концы

Небесной сети? И навес

На чем же держится?

И где тот «стержень полюса небес»?

Цюй Юань

Стать бессмертным можно по-разному.

Можно хоть сейчас отведать персик с дерева Бессмертия, что растет в саду Си-ван-му на горе Куньлунь и одаривает плодами один раз в три тысячи лет. Съесть его — сразу стихнет ветер, а душа встретится с покоем. Или прочитать волшебную формулу, написанную на бумаге: прочитал — и стал бессмертным. Лучше вслух, но губы плохо слушаются.

Тугой поземок, приносимый дыханием Паньгу откуда-то с далекого юга, взлетает над козырьком укрывшего его тороса. Любые ветра дуют здесь с юга на юг. Идти дальше сил нет. И желания нет тоже. Чудесный покой, холод уже не просто забрался под куртку-пуховку, а живет в душе, освоившись в ней новой леденящей истиной, вытеснив никчемное тело наружу. На апрельский мороз.

Вдаль гонят ветер и воды океана белый остров, в непредсказуемое уплывают яркие трепещущиеся птицы. Флаги. Хлопают, размахивая полотнищами, не стонут — радуются своему, пусть и низкому полету на крепком древке. Всего-то в двадцати километрах отсюда. На Северном полюсе.

Можно поставить в этот ряд свой — красный пятизвездный. И тогда, может быть, тоже стать бессмертным уже сегодня — в седьмой день пути. Если разрешит Нефритовый Император.

Стяг такого далекого теперь Китая будет долго радоваться всем десяти Воронам-солнцам, сидящим на дереве Фусан, и дрейфовать в сторону пролива между Шпицбергеном и Гренландией. Нескончаема череда людских символов: вот ближний — финский государственный флаг, который никогда не догонит норвежский, стремящийся вдаль за французским. Знамена уползают извивающимся на тысячу тысяч ли драконом. А потом они тонут в пучине, у которой нет дна, но на их месте окажутся новые — неистребима вечная жажда достичь полюса славы. 90 градусов северной широты и без значения какой долготы. Полюс славы уходит — Северный всегда остается!

На месте уже второй день — метет. Вчера разбудил сильный ветер, и сегодня он, но уже с другой стороны — пришлось переставлять палатку. Получилось кое-как, но она держится за торосом, присыпанная снегом. Пуховый спальник не греет — перья сковало уходящим из одежды последним влажным теплом. Все колом, лишь руки можно погреть над легким примусом, теперь горящим постоянно, но на малую мощность. Руки покраснели, а ног почти не чувствуется, хотя бы пальцы и шевелятся под принуждением. В ожидании.

Может, это начало превращения? Уход даоса в небо, когда тело наполняется веществом небесной энергии и навечно обретает бессмертие?

Флаг когда-то обязательно утонет. Тело даоса — нет!

Уже второй день ни шагу к цели. Северный полюс — все дальше справа. Этого нельзя заметить. Это нельзя почувствовать, надо просто верить — остров, поддерживаемый черными черепаха ми, уплывает со средней скоростью семь километров в сутки. За двое — четырнадцать, больше дня человеческого пути, но думать о расстояниях теперь не нужно. Сначала казалось, можно дойти в один день. Даже с волокушей в сто десять килограммов. На второй день пришла сила. Третий — усталость. Четвертый — немогота. Пятый — вера. Шестой — метель. Сегодня — полный покой и отсутствие мирских желаний. Наверное, уже началась спасательная операция, но на радиомаяк сверху поставлен вверх дном котелок, а для уверенности, что его сигнал заглушен и не смогут найти, все обернуто поверх фольгой и завалено волокушей. Пока не нашли — значит, работает! Или пока не ищут…

…Старенький самолет, оторвав лыжи от снега Хатанги, сразу заиндевел иллюминатором, оставив для просмотра лишь свои дряхлые внутренности. Чрево летящего дракона. В лагерь на льдине под 89-м градусом — только на нем. Можно, конечное, прямо с материка: пешком, и на собаках, и на снегоходах, только Партия наказала до своего очередного XIII съезда установить флаг Китая на Северном полюсе. Вот он среди вещей упакован в непромокаемую «герму» — всегда готов! От 89-го градуса до полюса — всего 110 километров…

Вернулось памятью, как в третий день вышел к широкой трещине — будто сам Паньгу своим огромным топором разбил здесь пополам яйцо земли! Душа погрузилась в печаль, и захотелось прочитать об этом стихи. Шел вдоль живой воды почти половину дня, пока не перебрался по смерзшимся ледяным полям. Немного промочил правую ногу. Солнце тогда уже было в Большом Возвращении и достигло горы Матери Цзи. Настырно продолжал движение до времени, пока были силы.

Невдалеке от палатки в разводье постоянно гуляет шумом голубой лед, встречаясь с другим таким же льдом. Неожиданно появилась чья-то огромная голова. Упредил ее криком: — «Гунь!» Главное, успеть правильно назвать существо — тогда оно не сможет причинить вред. Сейчас рыба-дракон выйдет из воды, расправив все четыре крыла превратится в птицу, взмахнет ими и отделит небо от воды. Но голова испуганно скрылась в ледяной каше. Появилась вновь уже дальше — морской заяц, хотя как он выглядит, неизвестно доподлинно. Заяц и заяц — пусть будет любым, каким создали его боги. Хоть небесным.

Семь дней. Через семь дней пути условлено подать сигнал. Прилетит вертолет, не останавливая вращение лопастей в короткой посадке, и унесет его домой — на трибуну XIII съезда, предварительно сделав фотографию для истории — «Очередной государственный флаг на Северном полюсе». Съезд будет аплодировать стоя. Нужно кланяться в ответ. Телом, но душа так и не попадет на западную окраину четырех пределов и девяти материков, туда, где возвышается гора Куньлунь. Вертолет вылетит на поиски в седьмой день, даже и без сигнала. И сегодня он — этот день — День завершенности и совершенства.

Выключил примус — зачем ему в эту дорогу? Тьма, которая не приходит, и солнце, которое здесь совсем не укладывается в Долину Мрака. Завтра самый важный день! День — Вперед. Закрутит новое колесо жизни своими восемью спицами. Понесутся надо льдом ветра восьми направлений. Соберутся вместе все восемь бессмертных и решат: достоин-ли? Закоченевшая рука, выставленная из палатки на ветер, отпустила на свободу стяг. Тот сначала свернулся алым сгустком возле воткнутых в снег бесполезных теперь лыж, а потом, подхваченный, взметнулся широким крылом кудато в пургу. В сторону Полюса, наверное. Да, ему туда…

Однако:

Приходят времена, в которые боги уже не могут спускаться на землю, а люди — подниматься к богам.

Последним движением ноги котелок перевернулся, и из-под него радиосигналы разлетелись быстрокрылыми ласточками над бездонной пропастью Гуйсюй, куда стекаются воды со всех восьми сторон света, девяти пустынь и Небесного свода…

Воздух идет

Когда лед стоит — Карпыч идет.

Когда лед уходит — Карпыч стоит.

Уклад. Ледокольная проводка

На седой голове старая мица-гриб с шитыми не то муаровой тесьмой, не то бронзовой канителью дубами и капустой. Он не помнит теперь лиц тех, кто шил эту мицу, тем более дверь, за которой. Все было давно, а сейчас наступило «теперь».

Бич, он сошел на берег и остался. Старое, но всегда чистое непродуваемое форменное пальто. Синее с двумя орденскими планками: «Первый песок» и «За БЗ». Планки затерлись: никогда не менял. Ветер вмордувинд — он стоит лицом на север — северо-запад. Лицом в озеро на улице без названия. Здесь одна улица, скорее дорога, отделяющая Неву от домов. Внизу под берегом Нева, за спиной в пятнадцати метрах дом. Дом номер двадцать два. Теперь он здесь навсегда.

Карпыч — второй помощник — стоит тут свою ежедневную «собачью вахту». Больше некому. С двенадцати до шестнадцати. Уже десять лет, как списался, так и стоит в любую погоду, и сегодня, 9 мая, тоже. Холодный май. Холодная весна вообще получилась. Яблоню всю разорвало морозобоинами — вон кора расходится краями, а ствол черен. Одна всего яблоня, что ж не понаблюдать! А яблок Карпыч не ест с нее, не хочет, и они толстым слоем опадышей по осени гниют, пропадая в земле. И лечить дерево он — ледобой — не станет.

Севморпуть? А с кем здесь об этом? Вы кто, вообще?

Вглядывается в водяное небо. Туда, где серые тучи вдали превращаются в черные. Туда, где заканчиваются поля весеннего гниющего льда и начинается открытая вода. Он знает: она начинается. В мае Ладога не носит много льда — его пригнало с севера ветром, дующим уже два дня. Он все знает, он видел ледяной отблеск на небе вчера. И сказал Пашке-соседу, что тот зря так рано вытащил свою лодку на берег. Вот она и лежит теперь раздавленная, ее расщепленные крашеные еловые доски нелепостью своей торчат во все стороны. Говорил же: рано! Можно было бы потребовать что-нибудь за совет, но без спасения нет вознаграждения. Это морской закон, да и кроме бутылки, Пашка все равно бы ничего не принес, а пить Карпыч с ним не станет. С салагой-пенсионером. Не до питья Карпычу.

Павлиновна плачет у калитки. Жена в стареньком халате, поверх меховая, облезшая за полвека кроличья жилетка. Понимаю тебя, Павлиновна, но иди в дом, без тебя сыро. Та, опустив голову, медленно бредет по скользкому деревянному настилу, тихо, без хлопка прикрыв за собой дверь. Время ни с кем не церемонится, вот и Павлиновна. Жаль ее.

Слеза и у Карпыча. Побежала по щеке, но это ветер. И напряжение — Карпыч долгие пятнадцать минут вглядывается ослабевшими белыми глазами в крепость Орешек, что стоит посреди Невы. Оттуда прямо сквозь лед выскочила весельная лодка. Уткнулась в поле, а гребцы, их двое, выхватили весла из уключин и пробивают себе дорогу. Это внук Санька и друг его. Они ельца ловили два дня на Орешке с ночевками, и теперь их там прихватило ледоходом. Зря пошли — надо было ждать до завтра чистой воды. Он знает.

Знает, но ничем не может помочь. Им, которых подхватило льдом и понесло вниз, нельзя помочь. Телефонов нет, молодежи нет, лодок нет. Да и к чему лодки, когда парней выносит весенней быстрой водой за деревню? Как к ним попасть с помощью той лодки?

Весеннее сало еле умещается в реку, его выталкивает, перемалывая, на берег, где оно с шуршанием, а порой тупым стуком крепких полей ползет в гору к ногам Карпыча, разбиваясь на тысячи тысяч острых «пулек». И он плачет вот этой одной своей большой слезой по щеке. Нет, это ветер. Внуку тринадцать лет, и если он доберется до берега, то доберется уже мужчиной. Он крепкий, он справится — ноги Карпыча почти не могут идти, он, шаркая, переставляет их вслед уносящемуся течению. Не догнать. Сами давайте, ребята!

Почти на середине реки парни разом выскочили из лодки на большое поле, волоком таща суденышко за собой по льду. Правильно! Держитесь крепче за лодку, не отпускайте ее, если провалитесь, — хоть выберетесь! Шепчет губами. Льдина треснула, ребята запрыгнули обратно, толкаясь греблами дальше. Плюхнулись на небольшое зеркало воды.

— Давайте, полируйте ребра, давайте!

Парни работают вразнобой.

Павлиновна догнала на дороге. Прижалась под ручку — она помоложе, что ж не догнать ей Карпыча. Поползли вместе за ледоходом. Санька. Санька. Но она не шумит: муж здесь старший.

Лодку унесло больше километра, и она все ближе к берегу. Старые, но добротные ботинки Карпыча остановились на краю асфальта — дальше грязь, где ему не пройти. Да и парни вроде почти добрались — всего-то полчаса проводки.

Последней ледовой проводки Карпыча.

— Воздух идет, Павлиновна!

Энсьерро

Так-то она бегала хорошо, Ирина Семеновна. Раньше, когда и все остальные бегали неплохо. А теперь сидит вот тут в кресле: нога в гипсе, глаз на голове укрыт чистым бинтом — только что с перевязки. Недостаточно это: один глаз, невозможно сфокусировать внимание на предметах, а расстояния до них неведомы. Черпнешь перед собой расцарапанной рукой — ан нет, пустота.

В обеденное время бросает дротик дартса. Целит долго в центр круга. Мимо — угодила в гипсокартонную стенку, и снаряд плотно вошел в обои под покраску. За этими обоями, гипроком, шумоизоляцией, еще раз гипроком и снова обоями, но цветом поприятнее сидят главный бухгалтер, управляющая и финансовый директор компании. Там за стенкой штаб. Хватило бы сил — ввалила бы так, чтобы сквозь стену, чтобы всех троих насквозь, чтобы насквозь и к стене противоположной пригвоздить, чтобы молили о пощаде!

«Может, оставшиеся два дротика с двух рук запустить? Может, тогда пробью? Или сразу два с правой!» Оперение на дротиках выполнено в цветах государственного флага Испании. Это и одним глазом различимо.

Мультимодальные перевозки — это вам не навоз крестьянам по деревням на самосвале барыжить. Тут и ИАТА, и Инкотермс, и иншуранс, а также «дор ту дор» и прочие объемные веса. Вот вы, там, за стенкой, можете определить объемный вес груза? А с этой стороны стены — запросто! Потому что здесь менеджеры, а вы там — прыщи на теле компании! Многострадальном теле.

Ирина Семеновна знает, насколько компания страдает. Давно работает, все ведомо. Вот в прошлом месяце стало известно, что, оказывается, уплачивая взносы социального страхования, фирма имеет право на путевки разные, санатории там, профилактории и другое для здоровья и благополучия своих сотрудников. Пошла выяснять за стенку — выгнали. Ехидненько так улыбаясь, мол, не про твою честь — иди грузы по миру распыляй! «Гниды! Дайте мне льготную путевку, прохиндеи! Благополучия!

Я на вас здоровье тут свое все просидела в этом вот кресле удобном кожаном с тремя регулировками спинки и по высоте еще. С электромассажером! Упыри!»

Оказалось, секретарша шепнула: все льготы выгребала управляющая на себя и свою родню. Постоянно поправляя нескончаемо покидающее их семью здоровье. А Ирина Семеновна — нет. Она следит за своим сердцем и другими поникшими органами за свой счет.

Требуя социальной справедливости и равенства, не имея боле возможности терпеть, Ирина Семеновна, набрав воздуха побольше, однажды ввалилась в кабинет генерального директора.

— Путевку мне дадите? Я работаю здесь пятнадцать лет! А курсовку? Тогда хоть половину за санаторий оплатите. Четверть! Бесплатный проезд до Могилева требую! Хоть бы и в одну сторону. Сама там за все заплачу! Дайте мне хоть что-то! Льготу…

— Ирина Семеновна, вы очень устали. Я вижу и что-нибудь придумаю. Мы ценим свои старые — во всех отношениях — кадры. — Директор сделал надежное лицо, а мультимодал, победно подняв голову, выпала из кабинета к улыбающейся хитро секретарше. Йес! — передернула согнутой в локте тогда еще здоровой рукой…

— Ирина Семеновна, Памплона, энсьерро. Вам что-то говорят эти милые испанские слова? — Через неделю она вновь слушала генерального. Угостил кофе — добрый знак!

Памплона. Наварра. Пиренеи. Ах, сколько чудесных образов навевают слова эти усталой Ирине Семеновне! Испания! Хамон! Херес, Мадрид, гондола — ура!!! Гондола, пожалуй, не отсюда, а какая разница — ура-а-а!

— Мне всё говорят эти милые слова, товарищ директор, и те, что вы не произнесли пока, тоже. (Неужели оплатит путевку?! Полностью! А что, я не заработала, что ли? Не какая-нибудь никчемная управляющая я!) Хотите бросить Испанию к моим ногам? (Нахалка.) Спасибо!

Быки по Памплоне бегают один раз в году. Говорят, Старик Хэм любил это действо. Да, его «Фиеста», точно! Ирина Семеновна расталкивает молодые тела всего мира с целью оказаться в первом ряду зевак на узкой улочке. Где бычьё-то? Когда побежит?

Условия поездки оказались как нельзя проще: пробежать перед быками, не затерявшись в толпе, всегда быть на виду, неся перед собой крупный баннер на палочке с названием своей компании: ООО «Междугородние перевозки своим транспортом Лимитед от 1,5 тонны», т. [phone], сайт, адрес… Простенько, но как мудро и глубоко, генеральный — гений маркетинга! Усиленная страховка на все случаи жизни. На голове, поверх толсто окрашенных басмой седых волос Ирины Семеновны, укреплена специальными ремешками миниатюрная камера для съемки происходящего с менеджером ООО «Перевозки» на бегах. У них на Псковщине бык был один — бык как бык, съели его потом.

— Чико, пошел бы ты! Не толкайся тут с женщиной! — локтями, видишь ли, тут орудуют все. — Уважайте старость, мать вашу!

Надо оказаться в самой голове колонны. В самой голове — должно быть видно по всем каналам! Должна видеть вся компания в прямом эфире. Чтобы налобная камера все сняла для истории. Как она тут включается-то? Дрянь дрянская! О! Бегут, по визгу слышно. Ирина Семеновна в последний раз без суеты осмотрела матчасть, погладив драгоценный баннер морщинистой рукой.

— Пора!!!

…Ввалить бы сейчас дротиком так, чтобы сразу всех насадить на него, и к стене чтобы, и молили чтобы о пощаде!

— Как я на мостовой под тем быком. — Ирина Семеновна переложила здоровой рукой гипс поудобнее: нога затекла.

Хичког^[1]

Ежик, такой как в сказках Сутеева — в валенцах и мешком в руках, — пошел за яблоками. Детишки попросили яблок. Дети — ежиное все! Мешок он взял на всякий случай — друзей и соседей угостить, а семье бы хватило и нанизанных за спину на иголки. Куда уж больше-то?

Ежик, вообще-то, никогда раньше не ел яблок. Всякое ползучее под листовой и слизняков — да! Яблок пока нет. Говорят, растет там за дорогой одна — сладкущая!

Ежик никого не боялся, даже лису. Поэтому, когда он смело выполз на асфальт и попал в свет фар, он всего лишь вскрикнул: ОЙ! И умер.

Ежик до этого был маленького очень размера — относительно автомобиля. Вот если бы он вырос здоровенный как лось! Тех машины уважительно объезжают, выполняя требования знаков «Осторожно! Где-то здесь сейчас на дорогу выйдет лось!». Лосей в лесу учитывают, порой и с вертолета — а ежиков нет, живут без счета, создавая ощущение кишащего собою леса.

Ежик бы мог, наверное, иметь колючки как у ГИБДД, которыми офицеры останавливают преступников на дорогах. Тогда бы его тоже объезжали, даже ловчее, чем лося. Но у него с собой в руках только палочка-выручалочка через все скакалочка.

Не сработало сегодня что-то.

Ежика переехали еще раз, потом в десятый, что уже совершенно не важно. Лось бы, по крайней мере, мог «сгонять ничейку», и снести половину машины вместе с пассажирами и водителем. А ежик не может так. Вот ведь!

Ежика шкурку, уже подсохшую к утру, унесло с дороги в кювет порывом, поднятым старым вонючим КамАЗом. Против КамАЗа и лосю не устоять! Что уж там бывшему ежику!

Ежики никогда не едят яблок, им не перейти дорогу. А так бы — за обе щеки!

Бы.

Только в полете

Чайки — птицы соленого ветра — летят на юг. Каждое утро, поднимаясь где-то среди дельты Невы, стайками держат клювы к свалке на Волхонке. К огромному террикону, что заслонил собой историю Пулковских высот. Широко обедать. На морской толчее волн так обильно не накрывают. Чайки открывали когда-то эту свалку — они уйдут с нее последними или вместе с ней.

— Оба вы с тем майором — дебилы! Кому еще нужно дать в этом городе, чтобы на нормальную работу вас устроить? — Мать семейства злится у зеркала пышной грудью. Старший сын не прошел собеседование в погранслужбу. Но ведь было все устроено! Все договорено, ресторанные ужины отлежаны в гостиницах — лишь приди, только будь молча строгим!

— Молодой человек, отвечайте предельно четко. Говорите правду, так как вас все равно еще будут перепроверять на «полиграфе». Полиграф, понимаете?! Правдивость ответов будет перепроверена! Мочитесь ли вы по ночам, ну, как это — писаетесь? Нравятся ли вам мужчины? Воровали ли мелочь в карманах матери? А отца? Пробовали ли вы наркотики? Пробовали? Сколько раз? Раз двадцать пять? Да вы, батенька, не пробовали! Вы пробитый наркоман!!!

— Оба вы дебилы! Какая ему разница — сколько раз, что и кого ты пробовал! Он тебя не для ответов спрашивал, а для вопросов! Ему положено спрашивать, а решение уже было без него принято. И не там, где вы сидели. Видимо, всему городу дать надо, чтобы тебя на работу устроить? Господи!

Стволы следуют за Жориком, не отпуская его ни на долю секунды, а тот, честно играя роль напуганной жертвы, летает кругами под высоким потолком комнаты, пытаясь укрыться за двенадцатирожковой хрустальной люстрой. Попугай корелла цвета — «серый естественный» выполняет несвойственную для себя функцию. Сейчас он тренажер по оттачиванию мастерства стрельбы «в угон».

— Жора хороший, — на скорую руку торжественно объявил, присев на монитор компьютера. Торопливая малюсенькая кучка помета любви на экран — полетел дальше. Работа сегодня такая — хозяину необходимо быстро научиться стрелять. Щелк! Щелк! В спину ему пустые спущенные курки.

Не в пограничники, так хоть пока куда-то рядом в аэропорт. Пересидеть, а там переложимся в кабинеты. В таможню сейчас не популярно. Грузчиком — несолидно. В авиакомпанию — такого «добра» им не надо. Так хоть бы и стрелком — оно в жизни мужчины дело не последнее.

— А в аэропорту Праги птиц разгоняют более десятка ученых кречетов и ястребов!

— Знаешь, ты, сокол, не умничай! Вот тебе «вертикалка», охотбилет-то мама, надеюсь, уже подсуетилась, выправила? Вот гора патронов. Ни одна птица не должна пролететь над взлетной полосой. Безопасность пассажиров — на тебе, сынок! Прага, говоришь? Одну птицу выдрессировать стоит дороже, чем пятерых таких как ты. Так-то, да смотри по самолетам не попади — гореть тебе тогда в аду!

Жора запыхался. Руки устали ворочать за ним ружье. Болит плечо — за неделю стажировки уже расстрелял штук пятьсот патронов. Сменщик посоветовал поставить толстый резиновый затыльник для уменьшения отдачи, а на оружейном форуме — врезать в приклад капсулы с вольфрамовыми шариками. Шарики он знал, а остальные слова — какая-то высшая математика. Плечо к каждому рабочему вечеру каменеет.

Чайки летят на юг. Стайкой — штук десять. Бах! Бах! Птица комком валится в скошенную траву недалеко от ВВП, вставая на тоненькие лапки и оставляя тонкую дорожку кровяных капель, бежит в сторону от стреляющего. В любую другую сторону. Бах! Споткнулась, кувырнувшись через голову лежит, открывая клюв, машет судорожно одним большим крылом. Второе перебито. Бах — первую чайку он убил на третьей смене. Совершенно не размахивая своими огромными крыльями, совсем рядом взлетают в безопасности белые самолеты. К вечеру правое плечо занемеет вновь.

На которое вечером перед обязательным просмотром «Stand Up» сядет Жора. Жора — хороший! На тебе, Жора, семечку. Попугай потерся клювом о щеку — любовь. Не клюнул, а потерся. Любовь. Таможенники обещали отдать старую спаниельшу — бывшую «главную» по наркотикам. Выбраковалась, а таскать битых птиц наверняка будет. Он придумал схроны на взлетном поле: под кустами, в углублениях дренажных канав. Оттуда, купив специальный костюм, став похожим на копну сена, он палит в ничего не подозревающих птиц — нарушителей безопасности полетов людей. Бить он сначала стал много, а теперь — очень много. Без собаки не набегаешься. Горы белых чаек. Бывших белых.

Чайки все равно настырно летят на юг. В погранслужбу ему уже не хочется — «Stand Up» продолжают крутить, стрелять интересно, работать серьезно — нет. Жирные самолеты взлетают покойными рядами. Мать, устроив сыновей, дает всему высокопосаженному чиновничеству города «про запас».

Жора — хороший. Он, любопытный, упал в кастрюлю со щами. Крышка, на которую он сел, перевернулась. Мучился недолго — день. Облетели перья, покраснел весь кожей и, ничего не сказав на дорогу, — умер. И все честно плакали.

Он так красиво летал.

А-у-у!!!

А ты сам-то пробовал позвать кого-нибудь в середине ноябрьской ночи посреди болота? Огромного болота во всю землю где-то на границе жизни и нежити? Там, куда уже доходят от моря северные олени, но никто никогда их не видел здравствующими? А-у-у?

Вот и Андрюха стоит, думает об этом же. Только одна попытка. Открывать рот или нет? А если открывать, как успеть крикнуть самое важное, самые дорогие имена? Леху звать или Вовку? Какая комбинация букв улетит дальше по темноте? У кого из двоих слух лучше? На простое «а-у-у» может сбежаться все что угодно. Со всех сторон и из других мест.

Где-то далеко слева Лешозеро. Зачем его так назвали, зачем сказали Андрюхе это название?

Две протопчины от широких лыж мужиков уходят поперек лунной дорожки куда-то. Луна полная — время, когда «крутит ноги» перед сном у немощных и просыпается нечисть. Рыба клюет обычно тоже не очень, поэтому — зачем, спрашивается, поперлись? Лежал бы в постели на наволочках, да под пуховым одеялом, ноги бы крутило в коленях, хныкал бы жене об этой беде, а она бы жалела. Если бы жалела недостаточно организованно — можно было бы поскрипеть и покапризничать. Скандальчик, на худой конец, создать.

— Кого же? Безымянного А-у-у, Леху или все-таки Вовку? Вовка местный, звать его понадежнее будет. Постойте! А кто это сейчас прошептал в голову про оленей? Которые здесь есть, но их нет?! Мамочки родные!

Позади волокуша. В ней огромный рюкзак. Люди добрые — на какой ляд сдался такой! Три же дня всего ловить собирались, не на Северный же полюс экспедиция. Кстати, может, что-то съесть, чтобы энергия разлилась по телу, чтобы вперед побежалось быстрее, — так всегда делают настоящие путешественники. Как беременному, желается того, что лежит не в этом мешке. Например, лимонаду из рюкзака Вовки, а здесь в одном из карманчиков только конфетка и горбушка от батона. Горбушка осталась после закусывания второй бутылки водки, а конфетка припрятана… Где она, только не это! Где конфетка — в ней больше всего глюкозы, которая мгновенно запустит движение. Леха сожрал, наверное. Что делать теперь? Без этой конфетки в фантике! Булка сухим комом застряла на входе в Андрюху, не желая проваливаться. Жевать надо не так громко. Чуть не задавился.

Болото засыпано снегом, а сверху прижимает мороз. Снизу оно еще живет, не промерзает, прилипая к лыжам и не давая двигаться вперед. Каждые сто метров приходится скидывать их, соскребая наледь ножом. Хорошо, хоть нож есть! Им можно и лыжи поскоблить, и, если что, оборониться. От кого-нибудь. Или от чего-нибудь здесь — за сто километров от ближайшего дома. Вовкиного дома. Хорошо, не нашел конфетку, а то бы фантик мог адским шумом зашелестеть на всю округу.

Почему двустволку повесили на шею Андрюхе? Ну вот почему? Зачем на рыбалке ружье? Кто вообще догадался его взять, чтобы теперь тащить? Олени, так кто же их видел? Патроны в стволе — это хорошо. На болоте огромные продухи — круглые, размером со след динозавров, которые наверняка паслись здесь огромными стадами. Что ж не пастись — свобода, деревьев нет, ходи жри свои мезозойские папоротники. Лежат, поди, теперь под Андрюшиными лыжами в пять слоев, а души их бродят по округе. Вот! Что-то вдали ухнуло протяжно — хоть бы лучше это был ветер. Но не с Лешозера.

— По кому стрелять тут из двух имеющихся патронов? По кому первому? Оставлять последний патрон для себя или выстреливать все, а дальше врукопашную?

Ружье — лишние почти пять килограммов. Из-за него и отстал, да еще лыжи не смоленые — липнет к ним снег этот дурацкий! Говорят: пойдем, мол, мы вдвоем побыстрее, начнем избушку топить, а ты по лыжне догоняй. Где та избушка, Андрюха тоже нестерпимо хочет ее топить! Было сказано: идти всего час сорок. Какие час сорок? Уже за полночь перевалило, а вышли от машины в обед. Чем они тут расстояния меряют, какими единицами? Интересно, а вот эта тревога — она чем измеряется? Нет, это не страх, Андрюха не ведает страха. Это осторожность, главное, чтобы под ногами не хрустнуло что-нибудь сейчас. Фонарик налобный включать — Боже упаси, мишенью стать!

На болотах разве бывает что-нибудь хорошее? Вот идешь ты по городу и встретил прекрасную молодую девушку. С фигурой, и вообще. А топая по болоту, что можно встретить? Что за звук вдалеке? Хорошо хоть, не слева! Как будто поет кто-то. Стопудово — русалки сюда уже не добираются, сюда вообще ничто не добирается. Может, поющие болота? Чур меня!

Под ногами озеро. Андрюха научился за этот день определять сквозь лыжи, снег и все остальное — по какой поверхности он идет. Огонек вдали мелькнул лишний. Лишний среди остальных огоньков звезд, миллиард которых давно все до одной посчитаны, и контролируются теперь. Может, гнилушка светится?

— Все могут короли, все могут короли!… Дошел, дверь распахнута!!!

Андрюха сидит на нарах с полуспущенными штанами. Ему поют Пугачеву и остальное ретро. Глаза открыты, но Андрюха спит сидя. Пить не может ничего из предложенной водки. Над огромным болотом размером с одну Данию или двадцать Люксембургов носится его мятущееся «А-у-у!»

Он все же кричал это.

Эгалите

Мужчинам, широко раздвигающим ноги при поездках в метро, посвящается

— Почему именно я должна доить Лейлу? Почему я? Почему Лейла — я хотела назвать ее Зорька? Почему имена всей скотине в доме дает он? Я что, имен не знаю? И все-таки — почему он не доит корову?! — Валентина, копаясь в грядке штыковой лопатой, одиноко размышляет вполголоса.

Уже четыре дня прошло с тех пор, как Виталик на деньги с очередной халтуры подарил ей первый в жизни китайский планшет, два дня, как она узнала о гендерном неравенстве, а сегодня ночью вскрылся нарыв войны за эгалитарную семью. Муж не доит корову! Равенства! Требую! Валентина не спала до полчетвертого.

Отбеливателя, чтобы как в интернете плеснуть, дома не оказалось. Уксусную эссенцию всю перевела на заготовки — вот дура, знала бы! Серной и соляной в доме отродясь не было.

— Чем его облить-то, и где я тут метро найду — прокопать в огороде разве что, чтобы как у всех добрых людей? — Валька продолжает ковырять сырую землю в раздумье. Виталя с утра сидит на коньке двора, перекрывая крышу над скотиной к зиме. Улыбается, рукой машет, воздушный поцелуй. — Поулыбайся пока, романтик, корову-то не доил!

Она подкараулила его у туалета, что зеленой свеженькой красочкой стоит за домом. Виталик, выходя, даже не успел застегнуть ширинку. На широком замахе плашмя лопатой по морде. Ну а как еще? Ему иначе ничего не докажешь, и чтобы понял с одного раза. Упав в осеннюю грязь с мерзкой полураспахнутой своей ширинкой, он никогда не доил корову! И даже не собирался!

— Теперь посмотрим! — Но равноправие наступило ненадолго, хоть Валька и бежит, как ей кажется, достаточно быстро. Надо было спать хорошо — силы копить.

Перемотав половинки черенка сломанной о себя лопаты синей изолентой, Валентина идет к обеду на стол собирать. Включила планшет хромающим теперь на правую ногу мимоходом: ха, а тут, вообще-то, о всеобщем равенстве пишут. А не только про Витальку! Третьего дня соседку Гальку записали директором библиотеки, а могли бы Валентину, которая в школе читала сто пять знаков, а та — всего двадцать четыре. Про Колобка в шестом классе. Библиотека хоть и не работает давно, и дверь заколочена крест-накрест, а полставочки-то — вот они, Гальке перепали. Три с половиной тысячи целковых! Потому что муж ее — деревенский староста, а здесь — просто Виталик.

Хлорки спросила у Ефимовны. Но и у той не оказалось. Что ж тут, в банку негашеной извести насыпала, воды в стакан, и присела у окна ждать: когда Галька пойдет к своей калитке — в район собиралась вроде. Калитки здесь днем никто не закрывает — заходи кто хочешь.

— Галина Ивановна, погоди-кось! — Валька быстрой хромой уткой вбежала во двор соседки, на ходу смешивая оружие возмездия. Пенная шапка во мгновенье поднялась и выплеснулась на цветастое новое платье библиотекарши. Прямо на короткий подол.

— А нечего тут перед моим мужиком своими голыми ляжками отсвечивать! Как все надо! — так я ей и говорю, Виталик. — Как все! Валькин муж, хоть и быстро слез с крыши на визг, но, не успев предотвратить все разрушения, отмачивал теперь бывшее прекрасное лицо жены бодягой, завернутой в тряпицу. Кашка такая земляного цвета, помогает очень. Галька все еще причитала за своим забором. Крепкая все же баба эта Галька, не зря муж ее староста. Тот поначалу успел выбежать из дома, чтобы не пришлось искать нового библиотекаря «на стороне», но Виталик, подскочив вовремя и возведя равенство между мужчинами и женщинами, закатил его под крыльцо двумя правыми и одним коротким снизу.

Растемнился вечер. Валька подоила Лейлу одной рукой и одним глазом — нормально, чуть подольше просто получилось. Опыт. «Лейла? Почему он именно это имя корове придумал, муженек-то мой?». Ставя подойник, задела задом планшет. Гаджет — это слово такое теперь модное — вскинулся экраном, проснулся.

— Так, а что у нас там по делу Скрипалей? — Валентина решила потом молоко отцедить.

Вяжите веники сами

Барбара Семеновна свершила последние три проворота вкруг себя иссушенным сутулым телом. Самые важные провороты — сделано!

Вообще-то, женщин здесь так никогда не называют. Было, говорят, в лютые времена такое племя — барбары. Худые люди. Барбара родилась в тот июнь, когда на огородах в здешних местах впервые появился колорадский жук. Угрюмо дали младенцу имя всей деревней.

Старуха, оставаясь в себе, молча подозвала рукой монохромного кобелька — Шарика, — указав. Тот за 12 лет жизни знает свое дело. Азартно задрал ногу одну, затем другую на могучую кучку свежих березовых веников. Уложенных здесь — у входа в темный сарай в утро после Ведьминой ночи. Копанул земли, выхватывая куски дерна задними лапами, обнюхивая шумным носом веники напоследок. Для верности позадирал на них ногу еще несколько раз — со всех сторон, пока источник не иссяк.

— Да, хозяйка, вот еще сюда чуть-чуть. Последнюю капельку. Готово!

Березовые веники заготавливают в сухие солнечные дни с Троицы по Илью. Когда лист уже окреп, но еще не затяжелел. Все остальные заготавливают. Но Барбара — только сумерками ночи перед Иваном Купалой. В ночь сырого низкого тумана. На продажу.

Барбара не носит креста — нет никаких смыслов для обоих. До прихода Шарика она натворила с вениками всевозможные обряды от своей черной прабабки — любая сила идет по женской линии, старшим или младшим детям. У родителей Барбара получилась вообще одна.

Ранее все на веники уже положено: неминуемый возврат разрывного похмелья; несмывание грязи телесной и душевной; сглаз голодных соседей, учуявших запах бесценной мраморной говядины; вызов обратно угарного газа из печи; невыводимые прыщи в промежности; остальное другое. И вот — Шарик своих наговоров поверх.

Шарик тоже из наших. Прибившийся к Барбаре из ниоткуда, будучи черно-белым облезлым кобелем, он давеча предложил белой течной соседской болонке родить от него рыжих ирландских сеттеров. На спор. И ведь сука — родила! Все рыжие, как один!

Такой же рыжей получилась крайняя внучка Барбары. Ни в кого. Вообще ни в кого — не было огненных здесь отродясь. В ночь рождения внучки пожар случился на центральной усадьбе в ангарах МТС. Для горожан и в целях статистики — машинно-тракторной станции. В окнах окрестных домов до утра играли языки неугасимого сытого пламени, а девочку прозвали Огнёвка.

Пока чары не рассеялись, Барбара Семеновна быстро засуетила с тачкой к трассе. Там сейчас, в пятницу, покатят цугом «Лехухи» и «Крузаки» — ее постоянные клиенты. Сытые, мордатые семьи едут лежать в шезлонгах, усталые от недельной сидячей городской работы по перепродаже друг другу на восьмом кругу одного и того же виртуального вагона гречки.

— Семеновна, все молодеете? Хорошая Вы наша давняя! Десять штук, дайте. С Ваших веников листья вообще не облетают.

— Я молодею, чего и вам желаю, — ответила, скрестив пальцы на левой за спиной, — а листьев на вениках моих — меньше, чем души. Шарик захохотал в кустах, а Барбара в кулачок пошептала вслед «Лехуху» закрепляющую дополнительную бессловесность.

— Варвара Семеновна, здравствуйте! Рад видеть в здравии!

Три пары отвесьте.

— Тебе, Вадим, — лучшие. Что ж один, без жены сегодня? Разводитесь?! Парились? Прямо в бане и разладились? Ничего, вот тебе новые веники — секретаршу попарь ту, что сзади за тонированными стеклами тайно пробирается. Откуда знаю, что там именно секретарша? А я и не знаю вовсе. Ехай, милый. Попарь ея, попарь хорошенько от бабушки.

Огнёвке скучно. На улице лето, но ей посреди него делать нечего. Никто и никогда за всю ее маленькую жизнь не играл с ней. Ни во что, и нет у нее друзей и подруг — не нажила.

— Бабуля, когда ты научишь меня? Хотя бы легкому чему-то, пусть бы и писяки заговаривать.

— Двоедушником может стать лишь старшая или младшая женщина в роду. — Барбара длинным серо-желтым ногтем оттягивает рамку капкана на мышь. Ночную подпольную ритуальную мышь.

— Так, бабушка, я же и есть самая младшая!

— У твоей мамы еще могут быть дети, — ответила неуверенно. Задумавшись тут на миг о своей дочери — матери девочки. Дочери, что сейчас лопатой по лотку гонит жидкий коровяк из фермы в огромную лужу на заднем дворе. Барбара с трудом может измыслить, откуда у той Огнёвка-то появилась. Не говоря уже o детях еще.

— Постой, девочка, на улице. Надень дождевик и сапоги — ливень будет.

Девочка выкатилась за калитку на пыльную улицу, где пацаны гоняют старый дырявый мяч. Жара, солнце на все стороны и за горизонт. Мальчишки в шортах, бегающие без маек, оторопев, остановились, увидя это рыжее чучело в плаще.

— Ты, Огнёвка, больная, что ли? Ты — больная, ты — больная! — смеются, прыгая вкруг нее, толкают руками от одного к другому, дразнясь.

— Сейчас будет ливень! Можете хоть смеяться, хоть плакать.

И тогда подул ветер, от которого нет спасения, и пошел дождь. Половина мальчишек, что оказались по ее правую руку, еще громче стали смеяться, а те, что по левую, — горько и надежно заплакали.

Беги

Ночью не оглядывайся посреди поля.

Никогда, даже если почувствуешь взгляд, если услышишь за плечом свое имя шепотом.

Коли заплачут младенцем, или закряхтят голосом соседа Мишки — иди, не поворачивая головы.

Или беги — это уже не важно.

Ночью посреди поля, особо на Ивана Купала.

Не оглядывайся, ты же знаешь: Мишка повесился на сарае после сенокоса в прошлом году. Как ему тебя позвать? Это Ырка — вон мелькнули зеленые кошачьи глаза на лунной дорожке, а теперь и там. Что делаешь ты сегодня здесь за околицей один? Сена ищешь?

Кто-то сжег сено Мишки на Ивана Купалу. Немного — сенокос только начался. Говаривала Шурушка у магазина, что молодежь напакостила, когда костры свои палила да без трусов через них скакала у омута под горой возле конюшен. Язычники. Горько запил тогда Мишка, а к утру субботы и повесился. Теперь за рекой сбоку от всех один на кладбище лежит.

Или не лежит? Снова скрипит позади мокрая трава.

И при жизни-то он добряком не слыл, а теперь выпьет твою кровь. Не ты ли сено пожег? Молодое, первое сенцо! Молодая кровушка! Старая тоже сойдет, и, если ты уже не первый, кого он тут встретил, — повезло тебе крепко. Ночное поле просто выпьет тебя до последней капли, насытится и успокоится, выпустив твою голую душу в рассвет. Но коли в сей час громко закричит трижды ночная птица с дальней опушки — быть тебе Укрутом, помощником Мишки.

Значит, ты первый. Значит — это навсегда.

Будешь ты вечно носить ему в старом мешке маленьких распоясавшихся деревенских шалунов да отчаянных священников, что попытаются изгнать с полей Мишку молитвою. Молитвы тебе боле не страшны. Каждое лето на пару с новым хозяином вы будете слушать из темного оврага как резвится молодежь у реки, как пускают на быстрину воды головные венки и желания. Целуются в прибрежной роще, но в поля не идут. Знают — там теперь и навсегда сидишь ты.

Тот, кто вышел однажды один в ночь на Ивана Купала в нескошенное поле.

И оглянулся на Ырку.

Впрочем, ты все-таки беги. Беги над травой к лесу, в сторону крика ночной птицы — может, лешие спасут, может, помогут.

Если умеют и если захотят.

Те, кто существует

Ительмены и один алюторец, незаметно потерявший где-то идентичность, решили жить в столице. Четыре человека, и еще женщины с ними. Сразу за праздником Алхалалалай — поздней осенью, стало быть, и решили.

В обычную столицу они, хитрые, не поехали — там могло быть жарко, аднака. Осели на берегах Северной столицы. В одном из ее северных районов на Северном проспекте. В крохотной квартирке-однушке не от бедности, но чтобы хватало тепла от очага, который они разожгли посреди комнаты меж двух черных камней. Во-первой намыли оба огромных окна в целый метр размахом: одно на восток, другое на запад — чтобы чисто встречать и провожать солнце. Расстелили вытертые шкуры на весь пол. Показались простым пересчетом участковому. Тот попросил не пить жидкость для мытья стекол. Согласны, давно не употребляют такое. Повесили возле входной двери связку охранителей — вот и все, прописались тут. Хорошо!

Поутру солнце показалось, разбитое пополам трубой ТЭЦ, торчащей из верхнего подземного мира. Все, не поднимаясь со шкур, смотрят на восток — из комнаты сквозь коридор в окно кухни. «Солнце надвое — это нам знак! Увидим дальше — какой, пусть бы лучше хороший». Принялись варить ароматную рисовую кашу с жиром морзверя. Любопытно смотреть за окно, где люди, перегоняя друг друга, ручьями текут куда-то. Никто из них ничего не делает полезного и важного, просто все двигаются в одном направлении. Бесцельно однообразные, беспокойно однонаправленные. Точно не на рыбалку и не зверя гнать. Руки пусты. Олени — те точно знают, куда идут. А эти? На расстоянии одного дня — везде город.

— Аднака, опоздали мы. Сюда уже все приехали давно. Голод здесь нынче будет. Бездельники. Зиму переживут не все. — Ительмены знали, что они-то перезимуют. На отъезд они забили в заливе небольшого серого кита, что приплыл их проводить на приливе. Ну как небольшого — побольше видали. Напластали и отправили тихим ходом в рефконтейнере. Казенная расписка получена — значит, прибыл кит, наверное, осталось его в дом перетаскать. Юкола есть. Во дворе в песочнице яму поглубже устроили — головы горбуш квасить заложили. Никто не мог видеть — ночью копали, а ночью всегда все спят. Муки четыре мешка на Северном рынке закупили, а кореньев ароматных женщины еще дома у мышей в норах накопали.

В один хмурый день, когда солнце снова опять не взошло, вокруг жилища принялся ездить автобус с громкоговорителем и нарисованной ужасного вида праздной женщиной по бокам. Художнику бы тому руки оборвать и песцам скормить!

— Ительмены, приходите в Эрмитаж! Привозим всего на неделю Мону Лизу! И больше никогда! Из Лувра! В последний раз! И впервые! Картине — 500 Лет! Ждем. Ждем!

— Вот, все глядите скорее: они тут и пятьсот лет назад уже ничего не делали! Руки-то на картинке как у нее сложены. Такими шкуры не намнешь. От каменной жены проку больше. Платье, опять же, залосклое все. Аднака, выходит, что здесь за их 500 лет ничего не поменялось. Лежат как тюлени на камнях, ласты сложив в этой Лувре. И идут всегда не за солнцем, а куда попало. Сколько же раз оно поднималось здесь зря. Ай-ай!

— Отец, и горы за ее спиной неправильно нарисованы. На Ирвуней ничуть не похожи.

Тогда они опять до заката режут фигурки охотников, бьющих копьем зверя, танцующих женщин, а кто-то — ездовых собак. Старшие дети продают их на «блошинке» в «Удельной». Хорошо берут. К вечеру после ужина, проводив всем родом Солнце спать в окно на запад и положив за щеку сушеные мухоморы, набили старые трубочки, пустили дым. И женщины с ними.

Телевизор они перестали смотреть, хоть тот и был у них. В нем ни разу не показали Пенжинское море, а только: далекую страну Украину, каких-то пидорасов и ДНК. Разврат сплошной, и большая женщина-сенатор с прической, как ящик из-под рыбы на голове. Интересно, а как она в нем охотится и спит? Мухоморов надо поменьше есть; радовались вчера этой женщине вроде бы и не шибко, но соседи шваброй в пол стучали.

Да, перестали включать телевизор, разве канал «Культура» изредка. На нем поспокойнее — знают люди стыд. Писатели сейчас здешние, столичные, выступают. Про них сказали, что они самые важные из всех писателей, им большие премии дают. Один говорит:

«Пишем мы теперь всякую головную чушь. Не выходя из пыльных кабинетов. Ничего не видя, ничего нового не зная. Из какого кому Бог дал разума и опыта. Из Википедии и чужих прочитанных книг комкуем это свое теплое премиальное говно. И кормим им страну, именуя романами».

Ительмены задумались, пропавшая идентичность алюторца напряглась, а с женщинами ничего не произошло — что им та Википедия.

— Вот и хорошо, хоть эти по улицам просто так не болтаются. От метро к метро.

— Если им в кабинетах так плохо, к нам могли бы поехать — что ж он жалится? Земля большая. Оленя пасти, рыбу ловить, зверя бить, яранга жить. Жену бы, может, себе нашли, хотя эти вряд ли, — вечером, уложив Солнце спать, наелись рыбной толкуши.

Камни возле газового очага нагрелись, отдавая тепло. Разомлели. Пели сказки на втором морском языке о Во́ роне. О мудром Во́ роне возрастом в тысячи лет. О маленькой мыши, что собралась замуж за хитрого лиса. О лососе, который был умнее других и не пошел на нерест. Об однозубом морже. О злых чукчах. О глупых соседях и сварливой жене, плохо кончившей.

Они били в бубен, пританцовывая, а соседи — в потолок, звоня участковому. Горловое пение на вдохе и выдохе. И звук все нарастал, нарастал…

А однажды поутру, когда тоскливым криком над городом полетел тощий весенний гусь, когда половинки Солнца сквозь трубу и окно заглянули в однушку — там не было никого. Чисто, прибрано, даже окна намыты. На столе соль в банке под плотной крышкой, чуть жира, муки на день и спички в полиэтиленовом пакетике.

Люди уехали жить полной грудью, и женщины с ними. Туда, где самое время в волнах встречать белух, а потом провожать их песней в корыто на огонь. Там бесшумно живет полярная сова, а в тихую погоду слышно, как где-то совсем далеко, невидимые, лают песцы.

Алексей Лукашенко

Украина, г. Шостка

Окончил Сумской педагогический университет, исторический факультет. Работает менеджером в торговой компании.

Из интервью с автором:

Выставляя свои мысли на обозрение, мы всегда слегка обнажаем душу…

В этом и риск, и некая прелесть, потому что душа — это нечто дарованное Богом…

И если наши мысли находят отклик в чьей-то душе, мы обязательно должны благодарить Бога за это…

© Лукашенко А., 2021

* * *

Ветер колышет открытые окна,

Полуразбитые в доме полотна.

Полуиспорченный вечер проходит,

В полуоткрытую дверь не заходят…

А на другом конце этого света

Кто-то под звездами празднует лето.

Кто-то спешит от земли оторваться,

С кем-то встречаться, с кем-то прощаться.

Жизнь не вмещается в совести рамки,

Вместе хороним песочные замки.

Вместе сжигаем чужие конверты,

В них догорают наши билеты.

Этот раздел на чужое и наше

Мерзостью душ чересчур приукрашен.

И его сладкий, назойливый запах

Манит, как падаль, черных пернатых.

«Завтра» придет, в этом нас убеждают,

Хроники желтых газет не спасают.

Вечные поиски нужных ответов

На свете закончатся, но не на этом.

Ветер колышет открытые нервы,

Очередь в землю, но я в ней не первый.

Полувопросы и полуответы —

Все, что оставит дождливое лето…

* * *

Мы — глина, мы всего лишь глина,

Небрежно брошенная на гончарный круг.

Невзрачная, чуть пошлая картина —

Вот так мы выглядим с тобой, мой друг.

И каждый день вращаемся по кругу,

Как будто брезжит нам в конце тоннеля свет…

Как будто Кто-то нас берет за руку

И в наших душах скомканных наводит марафет.

Ведет Своей рукой по нашей грязи —

И она с легкостью меняет форму, цвет…

В Его руках причинно-следственные связи

И тот заветный проходной билет…

Не в наших силах прекратить круга вращенье,

И вспять не можем бег поворотить…

И в этом вечном круговом движенье

Мы — дети вечные, мы учимся любить.

Мы вечно учимся и ничего не знаем,

Гончарный круг нас кружит каждый день…

Как тень вечерняя, так скоро исчезаем,

После себя оставим?! Тоже тень…

Мы — глина, мы всего лишь глина,

Небрежно брошенная на гончарный круг.

Так низко пали! Почему и в чем причина?!

Мы не желали слышать Неба стук…

* * *

Что делать, когда небо молчит?!

И что стихи — как молитвы!

Слова священников — бритвы!

В цене неравные битвы!

И от неоновой лжи в глазах ужасно рябит…

Что делать, когда кофе остыл?!

Анонсы утренней прессы

Нам уже не интересны,

Статьи ванильно-нечестны,

И убежать от себя не хватит духа и сил…

Что делать, когда рушится мир?!

И в ночь одеты все окна,

Да Винчи сжег все полотна,

В судьбе все бесповоротно,

И без чумы, как ни странно, увы, не сбудется пир…

Что делать, когда просто устал?!

Ловить испуганный ветер

В интерактивные сети,

Растаять в солнечном свете,

А ты на розе ветров, тебя никто не искал…

* * *

Что наши судьбы?

Только масло на холсте…

Игра полутеней, полуоттенков.

Прикосновение мотивов к чистоте,

Крик порванной струны за стенкой…

Невидимого мастера сюжет

Талантливо-трагически расписан.

Он показал, как тень ломает свет

И как мороз ломает ранние нарциссы.

Он в зеркале полотен отразил,

Как небеса дождями заболели…

И как Весна упала, выбившись из сил,

И сажей пользовался чаще акварели…

Во всем многозначении цветов

Он так и не нашел любви оттенка…

И жадно вслушивался в такт чужих шагов,

А слышал только крик души за стенкой…

* * *

Осень стреляет мне в спину свинцовыми днями

И будоражит рассветом, похожим на ночь.

Нить догорает незримая, что между нами,

Дверь не закрыта, и ты гордо шествуешь прочь.

Легкая поступь по лезвию сумрачных улиц,

Звуки шагов вперемешку с рыданьем дождя.

Ангелы наши устали а музы уснули —

Перед тобою весь мир, уходи уходя…

Осень стреляет мне в сердце, не зная пощады,

И разрывает на клочья случайную блажь.

Просто вернуться в себя — это все, что мне надо,

Снять маску… И вымыть с лица чужую гуашь…

Снова свинцовый рассвет в окна ленно стучится

И открывает замок плотно сдвинутых штор.

Ты далеко… И чудес, как всегда, не случится,

Память ласкает последний с тобой разговор…

Легкая поступь по лезвию сумрачных улиц,

Звуки шагов вперемешку с рыданьем дождя.

Ангелы наши устали, а музы — уснули.

Перед тобою весь мир — уходи, уходя…

* * *

Свет от тусклой лампочки не радует,

И в холодной комнате одна лишь тень.

И она так одиноко падает,

Разбивается об утреннюю лень.

Кофе крепкий, но глаза не открываются,

И в открытых окнах — грязный воздух города.

По частям себя собрать не получается,

Одиночество и боль — два главных повода.

Стены в черно-белых фотографиях

Память очень трепетно расклеила…

Только жить в чужих воспоминаниях,

Как бы ни пытался, не сумею я…

Нужно выбросить себя на улицу

И в усталости своей запутаться…

Пока стрелки на часах неслышно крутятся,

Нам дан шанс однажды образумиться.

Нам дан шанс поверить в что-то Светлое

И, поверив, принять вызов совести…

И оставить добрый след, наверное,

На страницах уже новой повести…

* * *

Я люблю тот час, когда все спят,

И на улице — влюбленные да кошки.

Я бросаю свой кофейно-странный взгляд

В зацелованное ноченькой окошко.

Ну а там — обилие цветов…

В черном только пятьдесят оттенков!

Поступь легкая невидимых шагов —

Это дождь на полусогнутых коленках.

Он во тьме крадется, словно тать,

И сонливость вновь ведет за руку.

Ненавязчиво нашептывает: спать…

Но… эспрессо по шестому кругу…

И в глазах какой-то странный блеск,

И сердечко в ритм не попадает…

Но такое чувство, что я влез

На вершину древнего Синая.

Море откровений — вот они!

Руку протяни! Но не доступны…

Тлеют на камнях небес огни,

А все помыслы мои — преступны…

И в окаменевшем пепле вновь

Я ищу ответы на вопросы…

Что такое настоящая любовь?!

Это мой полночный бред или недосып?!

И хочу с собою честным быть,

Эмоционально голым даже.

Не боятся уязвимым слыть,

Не бояться, что другие скажут!

Наизнанку вывернуть себя,

Чтобы вытрусить с души вчерашний мусор.

Накипь глупости былой скребя,

Я зализываю времени укусы.

Как дитя, вновь, заново учусь,

Верить в завтрашний рассвет и верить людям.

Знаю, что, конечно, ошибусь,

Но жалеть уж ни о чем не буду.

Я люблю тот час, когда все спят, —

Наконец-то, можно с мыслями собраться.

По иронии, лишь эти шесть часов подряд

Я могу свободным оставаться.

Снова тонет мой кофейно-странный взгляд

В озере стеклянном и прозрачном.

Я свободен шесть часов подряд!

Это счастье в этом мире мрачном!

* * *

Разбитыми пальцами, с глазами закрытыми

Пишу свой рассказ на мокром песке.

Следы оставляю, дождями размытые,

И тайны дарю жизни мутной реке.

Пишу ненадолго — погода дождливая,

Осеннее небо скоро их заберет.

В словах этих правда, и пусть некрасивая,

Но правда! Ведь Небо ни капли не врет!

Историю дней моих, осенью венчанных,

Читает холодный черно-белый рассвет.

И стаи ворон небосвод изувечуют,

Украсив его в черно-матовый цвет.

Рассвет, прочитав мой рассказ очень тщательно,

Сотрет его тайну ноябрьским дождем.

Никто не узнает теперь окончательно,

Куда все исчезло и что было потом…

Что было, когда мою тень за туманами

Размазали по горизонту ветра?!

Случайные встречные с улыбками странными

Случайно сгорали в закатных кострах.

И пеплом закатных костров разлетается

Моя заурядная, серая быль.

В больших городах моя тень потеряется,

На дни суетливые ляжет сонная пыль.

Пусть поздно, но все же придет осознание:

Всему, что имеет начало, — конец!

Лишь Бог бесконечен в Своем мироздании,

Он вечный Художник, Поэт и Творец!

* * *

Мы оба — герои сожженных романов,

И слово — любовь, звучит страшно и странно.

Боимся тепла и загадочной искры,

Легли на страницы, сгорели так быстро.

На полках судьбы, нам с тобой не пылится,

И в зеркале луж не видать наши лица.

И почерк не ясен и текст неразборчив,

Читает лишь ветер из пепельных строчек.

То громко смеется, то плачет в рубашку,

То бровь поднимает, вздыхая так тяжко.

Но, все же читает о нас между строчек,

Хоть почерк не ясен и текст не разборчив…

* * *

Не написав ни слова в рифму,

Ни в одну ноту не попав,

Смотрю на этот мир сквозь призму,

Сквозь истину кривых зеркал.

Не искажая нити правды

И не заклеив губы лжи.

Не зная ни вчера, ни завтра,

… И кто я?! Боже, подскажи!

И какова моя дорога?

Цена невидимой души?

И сколько веса перед Богом

У капли правды в море лжи?

И сколько веры в слабом сердце?

Ему стучать невмоготу…

Его посылов килогерцы

Застряли в буднях и в бреду!

И сколько чистоты в дыханьи?

И сколько в воздухе чернил?

Своих решений колебанья,

Дрожанья рук… Не победил…

Не одолел свои сомненья,

Стоять, лежать или бежать.

Порою страшно, рвуться звенья,

А нужно многое сказать.

Зарыть топор войны скорее,

Взять за руку вчерашний день

И солнце, что уже не греет,

Отмыть, зажечь и сбросить тень.

И снова научиться верить,

И снова научиться ждать,

Все порванные карты склеить,

Все пазлы в голове собрать.

* * *

Я по́ небу расклею звезды

И тряпочкой протру Луну.

Взгляну с улыбкой несерьезной

В космическую тишину…

Сошью из туч мантию неба,

Одену в грезы горизонт.

Очнусь… а это просто небыль,

А это просто яркий сон…

Немного грустно, сон растаял,

Остался привкус полугрез.

Ну а душа еще летает,

Босая, по обломкам звезд.

Размахом своих крыл прозрачных

И сотрясая тишину!

Стирая прах от слез вчерашних,

Все ищет истину одну.

Все ищет нежности приметы,

Намек на верность и любовь!

И своей песней неодетой

Сознанье помрачает вновь.

Я б по́ небу расклеил звезды,

Дыханием согрел Луну.

Но все ж боюсь, что слишком поздно,

И в суете давно тону…

И суета давно сковала

Свободное движенье рук.

А время пеплом покрывало

И заглушало сердца стук.

И я почти исчез бесследно

Под листьями опавших дней.

Прожив полжизни бесполезно,

Ища любовь, не знал о ней.

Не понимая ее почерк,

Слагая оды в ее честь,

Не замечая дни и ночи,

Но все же верил: она есть!

И в замкнутом кругу познанья

Я что-то новое искал.

Искал загадку мирозданья —

Ту, что когда то потерял.

Куда забыты все дороги,

Осталась лишь одна стезя.

Туда, где честь и вера в Бога,

И по-другому там нельзя!

Там та земля, что ноги греет,

Там небо то, что пьют глаза.

Там воздух оживить умеет,

Там жизнь вложилась в полчаса.

И полчаса — это так много,

И нужно их уметь прожить!

За каждый вдох и выдох Бога

Я научусь благодарить!

Я научусь, ведь не умею…

Я научусь за полчаса!

Дыханием Луну согрею,

Расклею звезды в небесах…

* * *

Мы оба — герои сожженных романов,

И слово «любовь» звучит страшно и странно.

Боимся тепла и загадочной искры,

Легли на страницы, сгорели так быстро.

На полках судьбы нам с тобой не пылиться,

И в зеркале луж не видать наши лица.

И почерк неясен, и текст неразборчив,

Читает лишь ветер из пепельных строчек.

То громко смеется, то плачет в рубашку,

То бровь поднимает, вздыхая так тяжко.

Но все же читает о нас между строчек,

Хоть почерк неясен и текст неразборчив…

* * *

Я прошу: лишь дайте мне надежду,

Нарисуйте мне последний желтый лист.

За окном фонарь пусть тускло брезжит,

Слышится холодный ветра свист.

Пусть холодный, ранний луч рассвета

Режет небо клином журавлей.

Клин уходит в горизонт, уносит лето,

Ляжет снег на одиночество полей.

Ляжет снег на суетную вечность,

Но в душе моей всегда тепло.

Я в глаза твои смотрю — там бесконечность!

Там теряются обида, боль и зло.

В них единственных без слов читаю

То, что не опишешь на словах.

И других таких я глаз не знаю,

И тону в них, и уходит страх!

Я прошу: лишь дайте мне свободу,

Сохраните душу от потерь.

Я руки твоей коснусь — и слава Богу!

Ты со мной, ты рядышком теперь!

Ты — со мной, я слышу нить дыхания

И боюсь хоть что-то упустить!

Ты — со мной, и с нами два создания,

Те, что невозможно не любить!

Я прошу: будь счастлива ты с нами,

Каждым днем и мигом дорожи!

Нежно век твоих коснусь губами,

Ты — наша любовь и наша жизнь!

* * *

Состояние души — когда мне холодно…

И холодный снег с дождем совсем не в счет.

Просто я оставлен всеми — с поводом, без повода,

Так или иначе, задом наперед…

Разговаривать с самим собой не хочется,

Да и скучно это… собеседник я плохой!

А сосед…? Да что мне с ним морочиться?

Да и в делах душевных он «ни в зуб ногой».

Я пойду по переулкам, затеряюся,

Мне бы совесть там свою не потерять!

Мне б забыться, да, увы, не получается —

Ведь за все придется отвечать.

Быстрым шагом, полуперебежками

Разомну сегодня уличную грязь.

Жребии упали, да все — решками,

А орля, я заказал не в масть…

Вроде спето все, прожиты модуляции,

Пауза застыла… Дальше что?

Новый день, другие интонации,

Все как-то фальшиво, все не то…

Все на весе номинала вязано,

Все продажно за фальшивый грош.

Правда ежедневной ложью мазана,

Только Богу точно не солжешь.

Перед Ним как прах мы рассыпаемся,

Дни наши — быстрее челнока.

Нас несет… а мы все плыть пытаемся,

Наших жизней мутная река.

* * *

Вновь разукрашу окна в белый цвет,

Внесу в ночной минор немного лака

И нарисую сказку там, где ее нет,

И завернусь в нее, как в грязный плед бродяга.

Она осветит мой остывший мир,

Закатным заревом нечаянно согреет.

Любовь, одета в рваный кашемир,

Нашлась, жива еще, но тяжело болеет!

Я попытаюсь ее медленно поднять,

Достать ее из-под толпы бегущей.

Кровь вымыть, раны все перевязать,

И пусть останется в моей душе «живущей».

Меня прозренье больно озарит,

Ее искал я бесконечными годами!

Ее, святую, Бог всем нам дарит —

Любовь с пробитыми руками и ногами!

Она больна смертельно среди нас,

Ее уродуем мы, рвем, калечим!

Любим выплевывать обрывки фраз

И гордо врать умеем — о прекрасном, вечном!

… Не разукрашу окна в белый цвет…

Закончились все силы, кисти, краски.

За окнами остался мир где мира нет.

И грустно стало от тяжелой сказки!

За окнами стоит все та же ночь —

Неповторимая, в изящном черном цвете.

Но не боюсь ее, гоню все страхи прочь,

Пусть все падет, но есть любовь на свете!

Л. Ленц

г. Москва

Высшее гуманитарное образование. Писатель. Публикация пока только на интернет-сайтах.

Из интервью с автором:

Помню только, как я родилась по Слову, я жила и продолжаю жить.

© Ленц Л., 2021

Отец Петр

1

История, которую хочу рассказать тебе, произошла, когда мне было всего двенадцать лет от роду. К тому времени даже моя родная бабка не знала, что из меня получится, если вообще хоть что-нибудь могло получиться.

Видишь ли, мой дорогой друг, в те времена, из глубины которых я произошел, хорошее воспитание подарило свету куда больше первородных мерзавцев, чем достойных своей родословной людей. И все же, в отличие от других, я уже кое-что понимал про себя. Кое-что, несущее печать избранности. Разумеется, избранность эту я предпочел скрывать, как наш управляющий венгр скрывал истинный доход от семейного поместья. Присваивать сорок процентов хозяйской прибыли — а он скрывал именно столько! — во времена, когда человеческую жизнь отнимали в секунды за меньшие проступки, согласись, мог только человек с особым талантом. Я же, разгадав свою избранность, к пяти годам без труда скрывал многим больше венгра. Оставлял на поверхности лишь столько, сколько нужно для милого, подающего прекрасные надежды ребенка.

С каждым годом моя уверенность в собственных способностях крепла, а исключительность жаждала своего воплощения; значит, полного перевоплощения меня. Я ощущал свою трансформацию всею природою чувств.

Ты спросишь: о какой избранности идет речь и на что походят эти перевоплощения? Я отвечу тебе правду, мой друг, так как теперь поклялся говорить только ее.

Это такая исключительность, дружище, которая приносит человеку наивысшую радость через страдания других людей, всех без исключения, но некоторых в особенности.

Я проделывал разные штуки — шалости, — по чуть-чуть, точно употреблял строго по капле, в указанные часы, микстуру доктора Бэка. Знаешь, какое-то время мне действительно хватало одной капли, но потом я привыкал и приходилось добавлять еще одну, еще и еще немного, пока случайно я не нащупал идеальное количество.

Ах, что это была за прелесть, мой друг! Сплошной восторг!

2

В начале августа случилось прекрасное солнечное утро. Перевоплощение в ту ночь особенно не давало мне спать. С рассветом я вскочил, распахнул окно, и все свершилось.

Через несколько часов в комнату вошла моя старая нянька — жалкое существо, любившее меня до беспамятства. Вошла осторожно и тихо-тихо так, почти нараспев:

— Просыпайся, батюшка. Солнышко уже высоко. Утро сладкое…

Говорит, а я лежу на кровати, бездыханный, с осоловелым взглядом — ну, знаешь, такой бывает у новопреставленных. Удивленный, что-ли?! По крайней мере старался изображать именно такой. А кругом меня, на мне, — теплая свиная кровь. Лужи густой крови. Слышно, как капли стучат в половицу: так-так-так ее.

Как бы умело я ни пучеглазился, нянькин взгляд превзошел мои старания. Старуха застыла, покосилась и с истошным криком повалилась назад. Эпическое зрелище, скажу тебе. Доктор Бэк установил потом: бедняжку хватил удар, сломала ключицу, три ребра. Я подскочил к ней весь в кровище — дышала еще — и принялся бегать вокруг с хохотом. Вот так-то.

Но ты ошибешься, мой друг, и очень ошибешься, если посчитаешь, что в этом и был источник моего восторга. Нет, не то. Говорил же, что собираюсь быть честным до конца. Я, дружище, поклялся в этом таким манером, что тебе лучше не знать. Поклялся, когда соберусь рассказать эту историю, ни одного слова лжи не выльется на бумагу (знал, что можно будет только на бумаге). Как бы мне ни хотелось соврать, буду более чем честен, буду откровенен, словно на последней исповеди.

Несчастная старуха так и не оправилась от ужаса. Скончалась несколькими часами позже, не произнеся ни одного слова, в здравом уме (странно, потому что целил я именно туда). Только время от времени тяжело вздыхала; еще слезы непрерывно катились на худой тюфяк. А я стоял в стороне, примерный, — впитывал ее муки и наслаждался последствиями шалости.

Да, я называл это шалостью, игрой, как положено детям моего возраста. Но, пожалуй, на этом все сходство с детским во мне заканчивалось. А может, и не было никакого сходства. Но это не важно.

Понимаешь, когда старуха тихо умирала, в глазах ее поселилось отчаяние. Отчаяние, мой друг! Отчаяться на пороге смерти значило утратить всякую веру. ДА! Утратить веру в Бога. Утратить и образ, и подобие, потерять надежду на спасение и вечную жизнь. А сделал это я, понимаешь? Оказывается, я имел такую власть над другими: мог лишить человека не просто жизни — это кто угодно мог, — а лишить вечной жизни! Понимаешь? Вот где весь восторг. Вот в чем вся прелесть.

Нет, сейчас ты всего этого не поймешь. Еще не способен. Не веришь мне. Думаешь, если бы так все было, меня непременно наказали бы. Увидели искалеченную няньку на полу, кровь и точно должны были наказать. Думаешь, так наказали бы, что все и закончилось, — вся избранность, вся эта дичь с играми? Но бабку мою смерть старой няньки особо не расстроила. Не придала она ей значения — сделала совсем другие выводы. Уже на следующее утро вместо очередной старухи я получил гувернера.

Мусье Жак — долговязый отставной офицеришка — такой же угрюмый и всем недовольный, как бабкин недавно почивший сын — мой дражайший папаша.

Знаешь что, дружище, я тебе больше скажу: папенька мой к моменту своей кончины уже успел свести в могилу одного ангела. И ничего ему за это не было. И смерть его не была достаточно страшной. Обычная такая смерть.

Ангел мой, маменька.

В пять лет я не помнил ни лица ее, ни голоса, но знал, что она и есть ангел. Нежное прикосновение ладоней, молочный запах. А вот ее гибель была страшной, мой друг, по-настоящему страшной. Но меня учили, что это не так, и я делал вид, что верю. Вместе с бабкой молился о спасении души неблагодарной рабы божьей Марии. А про себя твердил другие молитвы. Хотя нет! Не то! Мне просто хочется в прошлом быть лучше, чем это возможно. А так не бывает. Я никогда не молился. Возраст моего морального падения настолько юн, что в это сложно поверить, разве только рассказывать стану я сам.

Кому же охота просто так очернять себя?!

Няньки хватило надолго. Мусье Жак уже успел преподать мне несколько бесполезных наук, а наш венгр сколотил свое первое приличное состояние (жаль, не могу назвать его фамилии, дружище, ты бы подивился. Это сейчас известнейшая фамилия, почетная. Ну, да бог с ним!) Прошло время, прежде чем я, подросший во всех смыслах, приготовился сыграть еще раз. И предмет игры долго искать не пришлось — дворовая девка Улиана.

Ты спросишь: почему она?

Да потому что, кроме умершей старухи, Улиана была следующей, кто всегда смотрел на меня с жалостью.

Знаешь, не имеющие воспитания людишки любят одаривать сироток своею жалостью. Даже если положение и богатство этих сироток превосходят стоимость их собственных жалких жизней. Сироты для таких, равно ангелы Господни, — страдальцы за все человечество. И улианы эти уверовали, будто бы сиротки с малолетства обречены на горе, несчастье, тяжкие испытания — на все пошлости разом, — потому как лишены родительской любви. Послушать только! Кем нужно быть, чтобы так примитивно понимать жизнь? Можно подумать, родители — обязательный атрибут любви и заботы. Я точно знал: родитель, не изуродовавший хоть в чем-то свое дитя во имя любви (ради собственного благополучия), такой родитель — исключение, — если не сказать — миф. Хотя нет, даже в мифах о богах то же, что у простых умирающих.

Дворовая девка Улиана всегда глядела жалостливо и говорила противненько так, ласково — «белокурый наш ангел, батюшка; ясноглазый ягненочек; светлый заступничек», — и это после няньки-то. После того, как я расправился со старухой!

Если бы ты знал, чего мне стоило дождаться подходящего момента! Я даже начал бледно себя вести. Охотник не должен привлекать излишнее внимание, когда выслеживает дичь, а должен разведать каждый ее шаг, привычки, слабые стороны, прежде чем изничтожить.

Отдаю должное: дичь моя только больше разжигала во мне ненависть и жажду расправы. Она откровенно провоцировала меня. Жалостливые взгляды. Там — пряник, тут — поклончик. Взбесила, думал, не удержусь. Но… как же там было? Ах, да!

Пришел Яблочный Спас и меня спас!

Бабка по праздничному обыкновению укатила на какое-то фамильное сборище, поручив заботу обо мне мамушкам и гувернеру. Мусье Жак тут же избавился от меня, без колебаний, как и положено бывшим военным. Усадил в библиотеке, подал первое, что не сумело спастись, — кажется, это был Вольтер, — и бросил вскользь:

— Дитя, буть послушен, аки прилежен. Веди себя достойно. Но лучше тихо.

Сам, громко зевая, отправился поработать часок-другой в каморку. Целых два раза провернул ключ в замке. А безмужние мамки, думая, что за мной приглядывает «этот подлый француз», раньше того удалились на вдовью половину, чтобы всем вместе головосклоненно помолиться до следующего чаепития.

Так пришло мое время. Время игры.

Знаешь, что не устраивало меня в прежней шалости? Я был мал тогда, строгий анализ событий давался мне с трудом, но спустя пару лет я сумел распознать ошибку.

Игра — как церковное Таинство. Никого нельзя посвящать в подробности игры, и знать, игра это была или судьба так распорядилась, тоже никто не должен. Закон такой, понимаешь? В прошлый раз все произошло некрасиво: многое осталось на виду. Теперь требовалось иначе. Именно требовалось! Я вырос, и спрос с меня стал другой.

Ты опять ошибешься, если решишь, что это я для бабки расстарался все скрыть, или для окружения ее. Думаешь, испугался разговоров или наказания? Нет. Я знал, что неуязвим перед другими. Мне не было дела до подобных мелочей: ни репутация, ни будущность, ни страх прослыть безумцем не имели власти надо мной. Я страшился собственного несовершенства перед лицом чего-то иного, куда большего, чем все человеческие нормы. Но ты и сам во всем скоро убедишься. Сейчас не о том.

Пока, по моему приказу, в детскую подали чай с яблочным пирогом, конфеты — все на дорогом фарфоре (ну, знаешь, такой обычно запирают в шкафу и пересчитывают только после торжественных приемов или по требованию хозяина). Я заранее стянул одну чашку и хорошенько припрятал.

Когда накрыли на стол и подали угощения, я отправил прислужника во славу Божию отмечать праздник, а сам втайне, зазвал к себе Улиану. Видел бы ты лицо этой блаженной, когда она вошла в детскую, а там: нарядный стол, сахарные угощения, французские вышитые салфетки, фарфор — и все это от ее любимого белокурого ангелочка!

Подкормить и удавить.

После двух неловких глотков, нетронутых сладостей и ее ужасных взглядов я сказал, что хочу поиграть в прятки, только с ней и ни с кем больше. Но у меня на половине нельзя — мусье Жак заругает, и ее тут же выставят вон, или еще хуже — накажут — я не вынесу. Тогда-то дурында и попалась окончательно; готова была проследовать за мной хоть в ад. Она и не поняла, что направляется туда с момента, как я предложил ей поиграть на бабкиной половине, — там теперь никого. И никто ее не спасет, даже ясноглазый заступничек. Игра началась. Теперь уж точно никто бы… Эта дворовая девка, как египетские рабы, потопала за мной к собственному исходу. Но я не был Моисеем. Не был правителем. Я не был Богом.

Как же хорошо оказалось в бабкиных покоях без бабки! Вдумайся только, мебель моей престарелой благодетельнице досталась от покойной свекрови, а той тоже — от покойной свекрови, и той — от покойной свекрови, и если бы не все эти покойники, от которых нам все достается, то жизнь была бы проще и понятней. Мы бы рассказывали: мебель работы английских придворных мастеров. Эдакие громоздкие антикварные гробы, передающиеся в семье из поколения в поколение.

Страшно́ наследство, все время переживающее своих наследников, мой друг. Наверное, потому оно нам так дорого.

Ох и загонял я эту жалостливую гусыню! Она послушно искала меня то в углах, то за портьерами, то в шкафах. Находила — мы верещали от радости — начинали сначала. Так повторялось до тех пора, пока дворовая девка Улиана не очутилась в западне.

Среди прочего наследства у бабки в переодевальне стояла своего рода молельня — огромный платяной шкаф, с овальным зеркалом посредине. Бабка говорила, мужнин подарок. Грандиозное зрелище, мой друг! Зеркальная окантовка полностью повторяла раму одной известной картины эпохи Возрождения. Но я подозреваю, что действительную ценность представляла только аналогия с портретной красавицей, которая должна возникать у хозяйки каждый раз, когда она вглядывалась в свое отражение. Так вот, овдовев, бабка схоронила в шкафу самые ценные вещи и наряды. Сверточки, коробочки, чехольчики, надушенные письма в ленточках — да бог его знает, что еще!

Загнав туда свою дичь, я запер ее на ключ (примечательный, готической ковки) и вышел вон, предварительно насладившись возней и приглушенными криками в шкафу. Вот такой исповедальный шкафчик.

И опять ты ошибешься, дружище, я уверен. Забежишь вперед, думая, что в этом и заключалась суть игры с убогой. Ну, сам посуди: нашла бы бабка ее в шкафу, ну наказала бы хорошенько да в честь праздника божьего отпустила бы. В чем резон? Нет! Так кто угодно пусть поступает, а с меня, как я уже говорил, спрос другой.

Но не буду водить тебя вокруг да около алтаря проклова^[2].

Суть в том, что дворовой девке в чай я подмешал сразу два порошка (и подмешал много, очень много; знал, что она пару раз всего отхлебнет). Волшебные порошки доктора Бэка: один помогал моей царственной бабке избавляться от запоров (самая высокородная болезнь), а второй, выгоняя лишнюю жидкость, помогал от головной боли и других недугов, которыми бабка была так же щедро сдобрена, как морщинами, а может, и больше.

Какой же зловонный дух поселился с тех пор в шкафу, дружище! Хотя, знаешь, все заветные воспоминания дурно попахивают. Но от этих несло так, что дышать трудно.

Поздно вечером вернулась бабка. Я уже вовсю притворялся, что крепко сплю и в присмотре не нуждаюсь. Мамкам того и надо было.

Радостная разморенная бабка в сопровождении свиты полчаса поднималась по лестнице. К этому времени я спокойненько отпер дверь шкафа и спрятался за портьерой.

Видел бы ты, что сотворилось, когда «нечего и думать, сама не стану», кликнув дворовых, чтобы «открыть, немедля!», среди «о боже, нет, мы этого не вынесем», бабка обнаружила еле живой вонючий источник стонов.

Воровка! Ведьма! Душегубка!

Смердящую Улиану, порядком избитую и ободранную, выволокли во двор и на глазах у всех запороли до смерти.

Меня не пустили. А мне бы хотелось, очень хотелось, дружище, взглянуть в ее глаза. Были ли они такими же пустыми и безнадежными, как у старой няньки, или переполнились бессильной ненавистью, с какой всегда глядел на меня управляющий венгр? А может, в них поселился ужас при виде белокурого ангела и его величия? Теперь-то она поняла (должна была понять!), на что способен ее ясноглазый ягненочек, бедный сиротка. Да-да! Она должна была понять, что это не приказчик, не бабка, не царь-батюшка, а я, я, собственными руками, уничтожил ее! Опозорил, оболгал, избил, изувечил, умертвил. По одному удару за каждый жалостливый взгляд, от имени моего желанного сиротства, из глубины души, ненавидящей ее и ей подобных.

Ты же знаешь, мой друг, кто такие убогие? Знаешь, как они понимаются? Угодные Богу. Но это я так, не сдержался теперь.

Странная штука вышла. После этой убогой ощущение моего величия притупилось быстрее, чем после старухи. Продержался всего ничего — чуть больше года. Совсем чуть-чуть. Последние дни разницы дались мне особенно тяжко. Ждать больше не получалось, и я отправился на поиски новой жертвы.

Была у нас одна прачка, она еще приходила починять одежду. И так хорошо починяла, и вышивала чудесно, и кружева плела. Бабка говорила, это все золотые руки мадам Тюри, некой французской белошвейки, которая всем обязана бабке и всегда к ее услугам, и ничьих других заказов не принимает. Потому как на самом деле ее не существовало.

О, женщины! Всего-то в них с лишком!

Так вот, прачка наша как-то завела разговор с другими девками о моей покойной матушке, а я тогда склонялся по двору, мучимый своей неутолимой жаждой, и услышал. Я и теперь их разговора не помню, дружище, только интонацию. Это как не помнить слова поэмы, но навсегда сохранить боль, бессилие, немоту, которые они в тебя поселили. Пронзительное отчаяние — насквозь, — собственная жизнь кажется в тягость.

Тогда на ум мне и пришло кое-что новенькое, более изощренное, дружище. Игра называлась «Живой труп».

У прачки этой — двое чудесных малышей, погодки. Мальчик и девочка. Уже ходили и пытались что-то смешное лепетать. Однажды, когда я кружил вокруг их мамаши, они подбежали ко мне (это она подучила их так), кланяются посреди двора — почтительные, — протягивают краюху с сахаром, уже надкусанную. А прачка стоит в сторонке, глядит на них и скрыть не может, улыбается. Знаешь, так по-особенному, как только любящая мать способна. Жизни ей за них не жалко, понимаешь?

Ну, я и откусил от краюхи.

Смотрю на прачку; она — на малышей своих. Гляжу, точно не участвую сам, а сцену эту со стороны наблюдаю, чуть поодаль. И тут, дружище, ко мне пришла одна мыслишка. А что, если жизнь-то ей оставить, но все живое в ней уничтожить. Чтобы свет дневной хуже мрака был. Чтоб вместо молитвы — проклятия! Чтобы она сама себя потом… собственными руками. Каково будет? И такое тепло от этих мыслей разлилось у меня по телу. Все на место стало. Даже краюху эту не сплюнул, а проглотил.

Причастившись телом, не сможешь успокоиться, пока не отведаешь крови.

Я уже все рассчитал. Даже следил за малышней. Сам слежу, а сам вместо них вижу две обезображенные смертью куклы. Ну, знаешь, из воска такие, их еще ведьмы деревенские делают и роженицам в пустые люльки подбрасывают, чтоб младенский по ошибке вместо детей кукол утащил? Я все думал тогда: а что было бы, если бы наоборот? Представь, молодуха ночью ребеночка своего укладывает, от усталости крепко засыпает, потом подскакивает с рассветом, а в люльке, вместо дитятка ее, — восковая кукла, точная его копия, — с перекошенным от крика лицом. Баба молча глядит, а жизнь из нее уходит. Таращится на своего воскового ребеночка, а у самой — ни кровинки в лице, ни сердца живого в груди. Дыра одна, понимаешь, пусто? Чтоб ей пусто стало, карге! Расстроила мои планы!

Цель в двух шагах от меня копошилась, а тут бабка возникла со вдовицами. Видите ли, этой богоподобной старице понадобилось посетить девичий монастырь. Да еще где-то в лесной глуши. В нем, дескать, и будем встречать Успение Богородицы, миленький. Оказывается, святой там завелся особо прозорливый. Для ее телесного здравия и моей будущности очень надобный. Все уважаемые дома уже посетили, а мы еще нет. Когда ж такое было, чтобы все уже — да, а мы еще — нет?! Правда, говорят, старик со странностями: безродными не брезговал, всех принимал, — но так святым и положено. Да вот странность-то: и приличные, и простой люд по одной очереди к нему ходили. Как так? Не верилось ей что-то. Не может быть, чтоб святой простолюдинов с дворянами равнял, да в одну линию ставил. В высшей степени невозможно. Но уж больно хорош, говорят, особливо прозорлив.

Да, если бы старикашка был особливо, как она тут распинается, разве же о нем кто-нибудь рассказывать стал? Если б он правду про всех ведал да в лицо им говорил? Смешно же!

Но бабка заладила: совершенно необходим, особенно сейчас. Скоро зима, ревматизма, мигрени совсем одолели. И запоры, конечно, и будущность твоя, миленький. Капала без остановки, как рукомойник в людской. Я тогда чуть не помешался от злости. Затрясло меня — слова вымолвить не мог. Они в крик. Доктора! На помощь! А потом совсем худо стало — вместо брани я обрушил на них плаксивую истерику, в мои-то годы. Бабка и истерику тут же на пользу себе использовала.

— Видишь, Глашка, что творится? Непременно надо ехать! Сейчас же!

В себя я пришел уже в дороге и вначале подумал, показалось мне. Не могло быть! Дорога — сплошные ухабы: трясет, подбрасывает, оси скрипят, бабкины разговоры над ухом. Чего только не почудится! Но потом я отчетливо расслышал — голос. Действительно, чей-то голос, и говорил он со мной. Если так можно сказать — «говорил». Скорее в моей голове возникали не мои мысли, будто бы меня было двое, или нас. Голос говорил со мной нежно, как с величайшей драгоценностью, успокаивал. Объяснил, что поездка эта очень уж хороша. Куда проще будет накормить мой гений в монастыре. Трапеза такая дорогого стоит. Это уже крупная игра, а не всякий дворовый сброд.

И чем больше голос говорил со мной, тем больше мне хотелось испытать себя, доказать, что я есть избранный. Мне не терпелось помериться силами с чем-то или кем-то равным мне. Монастырь был лучшим из противников. Как же я сразу не понял этого? Как хорошо, что голос мне все объяснил и продолжал объяснять, убаюкивая! Я накрепко заснул и всю оставшуюся дорогу безмятежно проспал, набираясь сил перед самой тяжелой битвой в моей жизни. В четыре часа пополудню мы подъехали к воротам монастыря.

3

Солнце было еще высоко, хоть и с трудом проглядывало через толщу крон. Оказывается, пока я витал в чертогах Морфея, мы довольно глубоко заехали в лесную чащу, так глубоко, что почти бесповоротно. И голос исчез. Я больше не ощущал его. Но меня разбудило не это — другое, странное чувство, доселе мне не знакомое. Понимаешь, мой друг, нас занесло далеко в лесную глушь, а крепостные стены и строения монастыря — все было исполнено из белоснежного камня. Каждая глыба — раза в три больше меня. А я, по словам мусье Жака, хоть и не слишком высок, но достаточно коренаст. Видел бы ты размер самих ворот, дружище! Точно передо мной возвышались врата в Бробдингнег^[3]. Казалось, сейчас оттуда выйдет парочка крылатых великанов и устроит кровавый пир на весь мир. Тем более полакомиться было кем. Перед воротами собралась огромная толпа.

Откуда в лесу взяться толпе?!

Хорошо и плохо одетые крестьяне, несколько карет с гербами, пыльные странники, обычные людишки и всякий сброд. Кто стоял, кто присел на перевернутые ведра и скарбы, кто-то возлежал прямо на земле, подстелив грязные лоскуты одежд. Галдеж, детский плач, окрики каретных. Мне велено было не выходить, а дожидаться, когда откроют ворота.

Я бы и не стал покидать карету. От вида такого количества белых камней мне опять стало плохо, как от снега в середине лета, как если бы я увидал три небесных светила разом. Знаешь, говорят, бывало видно и по три солнца. Тревожный знак. Не к добру. Теперь вместо голоса со мной шепталось беспокойство, но слов было не разобрать.

Внезапно по всей округе разошелся первый глухой удар колокола. Ударило так, что я повалился на подушку. Когда привстал, в ушах еще долго гудело, а потом умолкло все. Я видел, как суетились люди: вскакивали, принимались креститься, отвешивали поясные поклоны. Знал, что колокол не бьет один раз, и, видимо, все остальные слышат удар за ударом. Но я оглох. Пришел в себя от толчка кареты. Звуки прояснились, и мы медленно двинулись вперед. Теперь колокола во всю трезвонили к вечерне, и толпа, как завороженная, покорно следовала на звук. Вплывая в просторы монастырского подворья, я с великим ужасом всматривался в белобокие громадины храма.

Куда же меня завезла эта карга?

Гостей у каретной поджидали две монашки. Расшаркавшись с бабкой и с выводком ее кумушек, они, не замолкая ни на секунду, сопроводили нас в гостевой дом, еле различимый среди этого беленого Средневековья.

После умываний, переодеваний в богослужебные наряды бабка моя со свитой отправилась на вечернюю службу под присмотром все тех же трещоток, а мне — слава всем богам и недавнему припадку! — разрешили отдохнуть в тишине келейных усыпальниц. Тишина и покой… Да я от одной мысли содрогался, что придется провести здесь не один день, а три! Да что там день, я не понимал, как продержусь здесь до вечера! Как такое возможно вообще?!

Еще и камни вытягивали из меня силу — я был так измотан и слаб, хотя предостаточно отдохнул в дороге. И все никак не мог найти название этому чувству, лежал и перебирал самые невозможные варианты: трусость, слабость, неспособность, бессилие. Ничего не подходило. Хорошо, хоть кровать оказалось мягкой, только непривычно узкой. Вытянувшись на ней деревянным солдатиком, я все перебирал и перебирал порок за пороком, но ни ответ, ни сон так и не шли. А пришел странный морок. Такой странный, дружище, будто лежишь и бредишь в лихорадке, но в лихорадке не осознаешь ничего — беспамятен, — а тут наоборот: я все понимал и слышал. Слышал такое… Оно было сложным, очень сложным, мой друг. Ну сам посуди: я отчетливо разбирал все звуки вечерней службы. Обряд проходил далеко от моего пристанища, а я будто стоял в самом его эпицентре. Слышал разговоры, читаемые правила, а еще — распознавал всякие безмолвные прошения, ну знаешь, молитвы там, страдания. Они перемешивались у меня в голове и спутывали мои собственные замыслы. Мне тогда подумалось, что так, наверное, и бывает в монастырях. И еще кое-что подумалось.

В отзвуках заунывной службы я подумал: неужели и у Бога так — смешиваются воедино причитания, просьбы, жалобы? Сам посуди, если я есть избранный и слышу их нытье, а в Книге говорится, что Христос тоже избран, значит, и у него все так же, как у меня. Может быть, поэтому Господь раздражается и выбирает кого пожалостливее, как моя матушка, чтобы поиграть? Да вся людская история об этом писана. Вспомни особо трагичные случаи, дружище, — они же бесчеловечные! В них во всех — Промысел Божий. А нам еще говорят о какой-то свободной воле, о том, что это мы во всем виноваты и никого, кроме нас, нельзя винить в собственных грехах и ошибках. Но это Бог о нас так промыслил! Понимаешь? Господь моими руками вмешивался в жизни других людей, будь они трижды нищими или четырежды королями. Это он выбирал для своих игр обычных человечков. Потому что избранность, мой друг, — она не в богатстве и власти, она в другом. Я не знал тогда, в чем именно, но в другом. Избранных, таких как я, Бог не трогал, обходил стороной. С нами он не играл в игры, понимаешь? Боялся проиграть. Это означало такое неравенство всех перед всеми, мой друг, что оно вполне заменяло любое равенство.

Равенство. Словечко-то какое! Я его, кажется, подсмотрел у французов и сразу пришел в недоумение. Как можно так ошибочно, так превратно понимать это воистину рабское слово?

Свобода! Равенство! Братство!

Знаешь, дружище, ни свобода, ни братство не могут существовать в равенстве. Чтобы уравнять кого-то с кем-то, нужно лишить свободы хотя бы одного из них, свободы быть собой. Выравнивание вообще не рождает братства, а только скрытую ненависть, лицемерие и жестокость. Равенство, как благо, сродни безумию. Нет одинаковых лиц, даже у близнецов; нет одинаковых мыслей, даже у единомышленников. Никогда человек не мыслит себя равным другому. По своей воле — никогда!

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

ˈhɛdʒ(h)ɒɡ (англ.) — ежик.

2

Прокл Диадох — античный философ-неоплатоник, руководитель первой Платоновской Академии, активный борец с христианством. Повсюду расставлял языческие алтари.

3

Настоящее названия книги «Гулливер в стране великанов» звучит как «Гулливер в Бробдингнеге».