Первые леди Рима

Аннелиз Фрейзенбрук, 2011

Супруги древнеримских императоров, дочери, матери, сестры – их имена, многие из которых стали нарицательными, овеяны для нас легендами, иногда красивыми, порой – скандальными, а порой и просто пугающими. Образами римских царственных красавиц пестрят исторические романы, фильмы и сериалы – и каждый автор привносит в них что-то свое. Но какими они были на самом деле? Так ли уж развратна была Мессалина, так ли уж ненасытно жаждала власти Агриппина, так ли уж добродетельна была Галла Плацидия? В своем исследовании Аннелиз Фрейзенбрук ищет и находит истину под множеством слоев мифов, домыслов и умолчаний, и женщины из императорских семей – умные интриганки и решительные честолюбицы, робкие жертвы династических игр, счастливые жены и матери, блестящие интеллектуалки и легкомысленные прожигательницы жизни – встают перед нами, словно живые.

Оглавление

Из серии: Страны, города и люди

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Первые леди Рима предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

Глава первая

Одиссей в юбке

Создание первой римской леди

Типичным свойством римской нации была грандиозность: ее добродетели, ее пороки, ее процветание, ее беды, ее слава, ее бесчестье, ее взлеты и падения — все было одинаково великим. Даже римские женщины, презирая ограничения, предписываемые их полу, что были свойственны варварству и невежеству других народов, соперничали героизмом и отвагой с мужчинами.

Мэри Хейз, «Женские биографии», т. 2 (1801) {13}

Похоже, пламя пришло ниоткуда, удивив тех, кто попался ему на пути. Смертельной полосой оно косило оливковые рощи и сосновые леса Спарты. Когда языки огня взметывались в ночной воздух, наполняя его едким запахом горящей смолы деревьев, сухие щелчки трещащих сучьев сопровождались паническими криками и тяжелым дыханием.

Через горящий лес спешили мужчина и женщина. Дорога была опасной; в одном месте волосы женщины и развевающийся край ее платья опалило огнем, но не было времени оценить ущерб. Враждебные силы неслись за ними по пятам и торопили их вот уже много времени. Несколькими неделями раньше бегущую пару и их попутчиков чуть было не схватили, когда они попытались тайно взойти на корабль в порту Неаполя, плач их младенца-сына едва не провалил все дело.

Мужчину звали Тиберий Клавдий Нерон, а женщина была его семнадцатилетней женой, Ливией Друзиллой{14}.

Шел 41 год до н. э. Тремя годами ранее убийство диктатора Юлия Цезаря заговорщиками, действовавшими во имя свободы, бросило Римскую республику в гражданскую войну, разделив правящую элиту на два яростно враждебных лагеря — на сторонников убийц, Брута и Кассия, и на тех, кто поддерживал сторонников Цезаря. Среди последних были наиболее заметны назначенный его наследником 18-летний внучатый племянник Гай Октавий, известный иначе как Октавиан, и его заместитель Марк Антоний. Вместе с экс-консулом Марком Лепидом эти самозваные мушкетеры образовали хрупкое тройственное соглашение о разделе власти, известное как Триумвират, который сокрушил Брута и Кассия в битве при Филиппах в октябре 42 года.

Но Октавиан и Антоний вскоре рассорились, и римская элита вынуждена была опять заявлять о своей лояльности победителю. Годом позднее враждебные группировки яростно столкнулись, вынудив благородного Тиберия Нерона, который встал на сторону Антония, вместе с его юной женой Ливией обратиться в отчаянное бегство. Началось смутное десятилетие ожесточенной борьбы партий, завершившееся битвой при мысе Акций в 31 году до н. э. — великим морским сражением, в котором Антоний, финансируемый своей египетской любовницей Клеопатрой, выступил против Октавиана, чтобы раз и навсегда решить судьбу Римской империи.

В первом акте, при начале этой великой драмы, Ливия Друзилла была лишь дополнением к толпе, невидимкой в обществе, где лишь нескольким женщинам было позволено сделать себе имя в качестве публичных фигур. Но во втором акте мужчина, чьи войска преследовали ее в Спарте, заменил Тиберия Нерона в качестве ее мужа, возведя ее в статус первой леди. И ко времени, когда пьеса дошла до своего великого финала, Ливия готовилась стать первой леди нарождающегося века Империи и матерью-основательницей династии Юлия Клавдия, который ее начал.

Может быть, самая могущественная и определенно одна из самых спорных и страшных женщин, исполнявших когда-либо эту роль, Ливия стала образцом, по которому мерили себя все последующие жены римских императоров. Ее внук Калигула позднее наградил ее прозвищем Ulixes stolatus — Улисс (то есть Одиссей) в юбке, намекая одновременно на греческого воина, известного своей хитростью, и используя слово stola, то есть платье, которое носили выдающиеся римские матроны{15}. Ни в одной женщине лучше, чем в ней, не воплотились все западни и парадоксы, заключенные в присутствии римской женщины в общественной жизни.

В отличие от своей египетской противоположности Клеопатры, при которой она вынуждена была играть вторую скрипку и в течение десяти последующих лет, и в исторической памяти, Ливия Друзилла не воспитывалась для роли члена императорской династии. Но не была она и аутсайдером для римского политического истеблишмента. Родилась она 30 января 58 года до н. э. в известной патрицианской семье Клавдиев, которая гордилась своим происхождением от троянского беженца Энея — одного из мифических основателей римской нации. Ливии было четырнадцать лет, когда 15 марта 44 года до н. э. Юлий Цезарь был убит, и среди римской элиты вспыхнула гражданская война{16}. Клан Клавдиев, из которого она происходила по отцовской линии (ее мать, Альфидия, происходила из богатой, но менее аристократической семьи, обитавшей в прибрежном итальянском городе Фунди), занимал высокое положение на политической сцене с первых дней Римской республики в V в до н. э. и мог похвастать минимум двадцатью восемью консулами, пятью диктаторами и шестью триумфами[2]. Еще одна дополнительная связь шла через отца к известной семье Ливиев, один из членов которой, Марк Ливий Друз, был популярным героем в итальянских областях, требовавших римского гражданства в начале I века до н. э.{17} Такая блестящая родословная выделила юную Ливию в качестве ценного брачного объекта для любого соискателя на политическую власть — и успешный претендент должным образом явился в 43 году до н. э.{18}

Тиберий Клавдий Нерон был представителем несколько менее родовитой ветви клана Клавдиев, он описывался в письме великого римского государственного деятеля Цицерона как «знатного рождения талантливый, выдержанный молодой человек». Он разумно наслаждался осторожным ростом римской экспансии в течение 40-х годов, заняв сначала пост квестора, а позднее претора — всего на ранг ниже самого высокого возможного политического ранга консула{19}. Получив некоторую поддержку Юлия Цезаря, чьим флотом он успешно командовал во время Александрийской войны, он тем не менее переключил свою лояльность после убийства Цезаря, предложив свою поддержку его убийцам Бруту и Кассию. То же самое сделал и богатый отец Ливии, Марк Ливий Друз Клавдий, который годом позже окажется на стороне проигравших у Филиппи и совершит самоубийство в своей палатке. Тиберий Клавдий Нерон позднее перенесет свою лояльность к Марку Антонию.

Римская политическая иерархия все еще оставалась в смятении после смерти Юлия Цезаря, когда Тиберий Нерон, вопреки данному в 50 году до н. э. обещанию взять в жены дочь Цезаря Тиллию, решил жениться на своей родственнице Ливии. В свои пятнадцать лет она была, вероятно, лет на двадцать моложе его — обычный возрастной разрыв между зажиточными супругами в римском обществе {20}. Скорее всего замужество было устроено для Ливии ее отцом, хотя римские матери иногда имели право голоса в подобном сватовстве {21}. По закону почти каждая римская женщина (за исключением шести девственных весталок — жриц, которые ухаживали за очагом богини Весты) целиком находилась во власти своего отца или хозяина дома, пока он был жив. Контроль отца обычно сохранялся даже после замужества, поскольку в ту эпоху, с I века до н. э. и далее, женитьба без manus начала все больше становиться общим явлением. Словом manus именовался полноценный контроль над средствами и имуществом. Другими словами, существовали браки, в которых женщина и, что более важно, ее приданое в форме денег и имущества оставались под законной юрисдикцией ее отца, а не супруга. Такой порядок стал нормой благодаря желанию любого богатого клана, подобного клану Ливии, сохранить свои владения нетронутыми и соблюсти целостность семьи, не позволяя ее членам попасть под контроль глав других семейств{22}.

Девушка в положении Ливии формально имела право отказаться от замужества — но только в случае, если сможет доказать, что выбором ее отца стал человек с дурными свойствами. Вероятно, немногие девушки были способны или стремились использовать эту возможность. Замужество было не только единственным уважаемым занятием для свободной римской женщины, но и социальной смазкой и клеем римской политической иерархии. Юные девушки-аристократки, такие как Ливия, которые имели мало возможностей познакомиться с достойным человеком вне своего узкого семейного круга, вряд ли могли многого ожидать не только от брака, но и от жизни в элитарной культуре, где замужество часто было не столько романтическим союзом, сколько средством установления социальных и политических альянсов между амбициозными семьями, альянсов, которые с таким же успехом могли опираться на зыбучие пески{23}.

Накануне ее пышной аристократической свадьбы Ливия прошла первую в серии церемониальных процедур, символизирующих ее переход от детства к взрослому состоянию и ее перемещение из дома отца в дом мужа. Римская невеста выкидывает детские вещи — свои игрушки и миниатюрную тогу, которую носила в подростковом возрасте, — и одевается в прямое белое шерстяное платье (tunica resta), полотно для которого сама ткет на особом ткацком станке. На следующий день эту простую белую тунику невесты перевязывают на талии шерстяным поясом, чей сложный геркулесовский узел в свое время будет развязан ее мужем. Ее длинные волосы, которые на ночь забирали в желтую сетку для волос, укладывались в простую прическу с использованием особой острой булавки для разделения волос на шесть тугих косичек, прежде чем их обвивали шерстяными лентами{24}.

Жених и гости обычно приезжали в дом отца невесты в полдень. Хотя римские бракосочетания не были религиозным договором, в этот день имели место различные церемониальные обряды, включая принесение в жертву свиньи, чтобы обеспечить добрые предзнаменования для союза. Брачующаяся пара обменивалась словами согласия, и брак закреплялся, когда замужняя женщина из гостей (pronuba) брала правые руки невесты и жениха и соединяла их. Контракт подписывался при свидетелях, и пару приветствовали пожеланием «Feliciter» — «Удачи». Затем свадебная церемония перемещалась с невестой и ее окончательным эскортом в новый дом, где ее муж выходил вперед, ожидая новобрачную.

Мы можем представить себе эту сцену, как и далекие звуки пения, отражающиеся эхом по всему городу на фоне звуков вечерних шагов и бормотания торговцев, запирающих на ночь свои лавки. Скользя вдоль маршрута процессии, сильно пахнущего горящими сосновыми факелами, флейтисты играли, пока хриплая компания, разгоряченная участием в свадебной церемонии, которую она только что покинула, следует мимо в высоких двуколках, распевая традиционные свадебные песни «Гимн Гименею» и «Таласио», разбрасывая горсти орехов бегущим рядом детям и любопытным местным жителям, которые вышли поглазеть на проходящую процессию.

В центре прижатой брачной фаты Ливии (flummeum) цвета яркого яичного желтка пламенел, как маяк в темноте, уложенный венок из вербены и сладкого майорана. Желтые в цвет ему туфли (socci), вероятно, расшитые жемчугом, то выглядывали, то прятались от глаз под опоясанной туникой, когда ее, держа за руки, вели два маленьких мальчика, отобранные из отпрысков женатых друзей семьи, — как обещание, как предвестники детей, которых однажды она принесет. Третий мальчик маршировал впереди с сосновым факелом. Вместо букета вдоль маршрута процессии несли веретено — символ ее новых домашних обязанностей.

Несмотря на присутствие этих безобидных символов респектабельной замужней жизни, атмосфера была густой от юмора, доброжелательного, но скабрезного, с массой рискованных шуток, а также перегруженных намеками песен, которые приходилось терпеть, пока невеста добиралась до дома жениха. Когда, наконец, шумный эскорт Ливии доставил ее к входной двери дома Тиберия Нерона, она обнаружила, что та украшена гирляндами цветов от ожидающего жениха. Как требовалось от нее, она церемонно смазала дверной косяк салом и прикрепила к нему клубки нечесаной шерсти — ритуал, проводимый для сохранения здоровья и достатка для себя и своего нового мужа. Наконец, молодые рабы-мужчины аккуратно перенесли ее через порог. Осторожность была необходима, потому что споткнуться в дверном проеме нового для невесты дома считалось дурной приметой.

После того как она оказалась внутри, после поднесения мужем ей в подарок огня (факел) и воды (в кувшине или другом сосуде), символизирующих ее ответственность как жены за готовку, стирку и ведение дома, другая замужняя женщина отвела ее в новую спальню до того, как туда был допущен жених для завершения брачной церемонии{25}.

Статус Ливии как совсем юной невесты был абсолютно нормальным. Девушки высшего класса в поздней Римской республике обычно вступали в первый брак совсем рано, иногда даже в двенадцать лет. Это продлевало их самые пригодные для деторождения годы в климате, где детская смертность была высокой. Производство детей, наиболее ценный вклад, который римлянки вносили в общество, было обязательным для женщины в положении Ливии — бездетность, вину за которую неизбежно возлагали на жену, а не на мужа, могла стать основанием для развода.

В глазах римских комментаторов положение римских матрон было неразрывно привязано к производству ими детей. Неудивительно, что первым упоминанием Ливии в истории Рима считается 16 ноября 42 года до н. э. — дата официального документального свидетельства о рождении ее старшего сына Тиберия, мальчика, чей крик позднее чуть не выдал укрытие его родителей, когда они бежали через греческий город-государство Спарту. Мальчика, который однажды станет императором Рима{26}.

Тиберий родился в доме на Палатинском холме, в самом лучшем жилом районе Рима. Благодаря близкому расположению к римскому Форуму, центру города, и его духовной связи с ключевыми моментами в мифологическом римском прошлом, таком, как рождение близнецов — основателей города, Ромула и Рема, Палатин был идеальным домом для амбициозного политика, такого как Тиберий Нерон. Истинные «Кто есть кто», создатели и сотрясатели поздней республики, от Цицерона до Октавиана и Марка Антония, тоже выбирали Палатин в качестве своей базы; Ливия, вероятно, сама выросла там в доме своего отца{27}.

За рождением женщиной ребенка в римском мире тщательно следили. С момента зачатия до кормления и отнятия от груди матери предлагался поток советов, некоторые основывались на теориях уважаемых медиков-практиков, некоторые коренились в суевериях и знахарстве. До того как появился малыш Тиберий, Ливии предлагались различные методы опытных жен, чтобы попытаться наверняка родить сына — включая выведение цыпленка в руках и сохранение его теплым в складках платья, где он в должное время превратится в гордого петуха с гребнем, предопределяя появление младенца-мальчика{28}. Более прагматичный, хотя равно ненаучный совет медицинских экспертов вроде Сорана, записанный несколько позднее, уже во II веке, рекомендовал, что лучшее время для зачатия — в конце менструации, после легкого завтрака и массажа.

Домашние роды были единственно возможными, и у богатой роженицы, такой как Ливия, комната была наполнена женщинами; в богатых домах несколько акушерок тогда находились в постоянном штате. Мужья в комнате для родов не присутствовали, хотя отец Октавиана, Гай Октавиан, как сообщали, опоздал к голосованию в Сенате в 62 году до н. э., когда рожала его жена Атия. О посещении мужчинами врачей почти не сообщается. Замечательная терракотовая надгробная плита из Изолы Сакры возле римского порта Остия предлагает нам необычайный вид римской женщины в процессе родов. Акушерка (которой, вероятно, и посвящен этот грубо высеченный похоронный рельеф) согнулась на низком стуле перед рожающей женщиной, голой, крепко вцепившейся в подлокотники кресла для родов; торс роженицы поддерживает другая женщина, стоящая позади нее. Из других медицинских источников мы знаем то, что не показывает рельеф — в сиденье такого кресла существовала серповидная дыра, через которую ребенка принимала сидевшая на корточках акушерка{29}. Неприятного вида вагинальный расширитель, сделанный из бронзы, был найден в руинах Помпеи, такие приспособления могли использоваться для проверки родового канала в случае осложнений. Если следовать совету, записанному Сораном, под рукой находились горячее масло, вода и компрессы, а воздух наполняли запахом трав — таких, как мята болотная, а также свежих цитрусовых, чтобы облегчить самочувствие измотанной матери{30}.

В античности роды были опасными и для матери, и для ребенка. По оценкам, около четверти младенцев умирало до первого дня рождения, а похоронные эпитафии на кладбищах часто звучат траурными песнями матерям, которые умерли в родах{31}. Но в случае успешного разрешения, как в случае удачного рождения Тиберия шестнадцатилетней Ливией, дом вскоре заполнялся поздравляющими, друзьями, хлопающими по спине гордого отца, и есть письменные свидетельства, что родившие женщины получали помощь от женщин — членов их семьи{32}.

Через девять дней для ребенка устраивался день церемониальных очистительных ритуалов, называемый lustrate, во время которого он или она получали официальное имя{33}. Публичный осмотр не заканчивал вопроса воспитания ребенка. Несмотря на тот факт, что большинство женщин из элиты, судя по всему, передавали своих детей кормилице, многие древние источники критиковали эту практику и настаивали, чтобы женщины сами кормили своих младенцев грудью. Описание II века говорит о философствующем наблюдателе по имени Фаворин, критикующем мать девочки за попытку лишить дочку крайне необходимого вскармливания грудью вскоре после рождения, настаивая, что моральный облик ребенка будет испорчен молоком иноземной рабыни-кормилицы — которая в придачу может быть склонна к вину. Затем он раскрывает мысль до конца:

«Как же неестественно, неправильно и не по-матерински родить ребенка и сразу же отослать его от себя?… Или, может быть, вы думаете… что природа дала женщине соски для красоты, а не с целью вскармливания детей, лишь как украшение груди?»{34}

Интеллектуальные критики, вопреки гинекологическому руководству Сорана, рекомендовали измотанной матери кормилицу. Но высмеивание женщин, которые не хотят выдержать испытание и испортить деторождением фигуру, было традиционно для общества с долгой, окрашенной в розовый цвет памятью. Именуемая женским нарциссизмом, эта практика изображалась критиками как явный контраст с добрыми старыми днями раннего Рима, когда Корнелия, уважаемая матрона II века до н. э., как говорят, обходилась без наемной помощи и растила своих детей «у груди» и «на собственных коленях»{35}.

Древняя биография Тиберия говорит, что Ливия сама наняла кормилицу, или nutrix, чтобы та заботилась о ее сыне, — это один из очень немногих штрихов, который есть у нас об этом периоде ее жизни{36}. И все-таки он важен, так как проникает непосредственно в суть римского представления об идеальной женщине, создавая критерий, по которому судили Ливию и ее преемниц как первых леди Рима. Женщины редко заслуживали похвалу в древних записях о действиях в собственных интересах; скорее их хвалили за содействие интересам их мужей и сыновей и за добавление через них славы Риму. Корнелия, как мать политических популистов, братьев Тиберия и Гая Гракхов, восхвалялась за управление ими в детстве, воспитание их красноречивыми ораторами и морально образцовыми молодыми людьми, вскормленными на материнском молоке. Таким же образом детали воспитания Ливией Тиберия сохранились не потому, что древние биографы были заинтересованы в личности Ливии, а потому, что было важно понять, как воспитание ею Тиберия могло отразиться на взрослом человеке и императоре, которым он со временем станет.

Эти обзоры еще не были написаны, когда родился Тиберий. На этой стадии, несмотря на впечатляющее фамильное древо, Ливия все еще оставалась пешкой среди огромного числа статистов в великом историческом повествовании об этом бурном периоде римской истории. Но развертывающиеся политические события и устремления ее мужа вскоре продвинули ее ближе к центру действий.

На фоне общей победы Марка Антония и Октавиана над Брутом и Кассием при Филиппах в 42 году до н. э. — победы, которая состоялась в результате самоубийства отца Ливии, — медовый период для хитрых соперников не продлился долго. Взаимоотношения между харизматическим боевым ветераном и амбициозным политическим вундеркиндом всегда были браком по расчету. По возвращении со сцены, где была одержана победа, Антоний отправился управлять своей долей территории на востоке Римской империи. Третьему триумвиру, Лепиду, осталась провинция в Африке, а Октавиану достались Италия — и трудная задача вернуть землю и снова перераспределить ее среди своих солдат, которым была обещана награда за поддержку триумвиров в борьбе против Брута и Кассия. Очень скоро между лагерями Октавиана и Антония началась холодная война, которая в течение последующего десятилетия проявила некоторые признаки перехода в горячую стадию.

Лепид остался несколько в стороне от этой борьбы, измотанные борьбой правящие классы оказались под давлением, вынужденные объявить о своей лояльности одному из соперничающих кандидатов. Вскоре Тиберий Нерон сделал свой выбор, вывесив свой флаг на мачте Антония. Ливия с их новорожденным сыном, укрывшиеся в 41 году до н. э. вне Рима, направились в Перузию (современная Перуджа) в Центральной Италии, где отыскали жену Антония, Фульвию, и его брата Луция, пытавшихся направить против Октавиана недовольство тех итальянцев, чьи земли были переданы в другие руки{37}.

Третья жена Антония, Фульвия, была сомнительно необходимой фигурой в этой кампании. Характерное покушение на нее, описанное в древних источниках, подсказывает нам, что имелось про запас для других femmes dangereuses имперской эры. Рим был агрессивно милитаристским обществом, которое воспринимало войну как высший подвиг. Присутствие женщины на передовой линии ослабляло ее, делая Фульвию первой мишенью для противников Антония, которые использовали для своей пропаганды факт присутствия женщины, выполняющей на поле боя действия своего мужа. Недавние археологические открытия в Перудже и находки метательных снарядов, запускавшихся во время противостояния враждебных сторон, позволяют нам прочувствовать вид использовавшейся риторики. Находки включали баллистические орудия, на которых были нацарапаны унизительные оскорбления в адрес Фульвии: «Рвусь к твоему лону, Фульвия» или «Бедняги Луций, Антоний и Фульвия, подставляйте свои зады»{38}.

Отзывы о Фульвии в анналах римской истории едва ли более лестны, чем эти грубые надписи{39}. По словам одного древнего историка, после смерти самого резкого критика Антония, Цицерона, Фульвия потребовала принести ей его голову и проткнула уж очень шустрый язык великого оратора своей золотой шпилькой для волос — импровизированный женский вариант кинжала или меча. Это создало ей репутацию жуткого гибрида женского и мужского естества. Октавиана тоже подозревали в авторстве непристойной поэмы о ней, в которой он заявлял, что Фульвия, недовольная отношениями Антония с другими женщинами, умоляла Октавиана: «Сразись со мной или поимей меня» — но он это приглашение насмешливо отклонил{40}.

Для римской женщины быть замеченной на традиционно мужской территории, подобной той, на которой действовала Фульвия, не вело автоматически к ее осуждению. Сильно идеализированная история города в своей мифологической части пестрит историями о женщинах, подобных юной Клелии, прославляя ее за спасение группы женщин, заложниц этрусского короля Порсены, которых она уговорила переплыть с ней через Тибр под градом вражеских копий. Ее всенародно отблагодарили, воздвигнув статую на Аппиевой дороге, — честь, доступная во время Республики почти исключительно одним мужчинам. Других женщин, и литературных, и реальных, хвалили за их «мужскую» храбрость при совершении самоубийства. Наиболее заметной в этой группе была Лукреция, изнасилование которой Секстом Тарквинием, сыном римского царя Тарквиния Гордого, стало толчком для свержения монархии в 509 году до н. э. и основания Республики на выраженных демократических принципах. Лукреция заслужила вечную похвалу и стала ролевой моделью для римских женщин за то, что после изнасилования поразила себя в сердце, не позволив скомпрометировать свою чистоту и принести бесчестие своему отцу и мужу.

Были и еще женщины, что напрямую вмешивались в конфликт между воюющими мужчинами, выступая как посредники в установлении мира. В ответ на мольбы других римских матрон города Ветурия и Волумния начали переговоры об уходе от городских ворот Кориолана, сына и мужа соответственно, угрожавшего вторжением в Рим в V веке до н. э. Когда похищение сабинянок самыми первыми римскими поселенцами стало угрожать возникновением войны между горожанами и их соседями, именно мольбы женщин привели к миру.

Все эти легенды возникли в римской истории во времена суровых перемен, когда свергали тиранов или разрушали их планы, восстанавливая естественное течение дел. Существовало высказывание, что если бы все женщины были так целомудренны, как Лукреция, так храбры, как Клелия, и так мудры, как Ветурия и Волумния, Рим никогда бы не попал в ловушку порока, коррупции и деспотизма, что столь ярко проявлялись в различные моменты его истории{41}.

Как правило, женщины вроде Фульвии и Клеопатры, вторгавшиеся на эксклюзивно мужскую политическую и военную территорию, рассматривались как предвестники перемен. Разделительная линия между женской сферой домашней жизни и публичным миром мужчин была строго зафиксирована, и горе любой женщине, ощутившей, что переступила ее. Одной такой фигурой республиканской эры стала Клавдия Метелла, упомянутая в судебной речи, произнесенной в 56 году до н. э. Цицероном, когда он защищал ее бывшего любовника, Целия Руфуса, за попытку убить ее. Цицерон заявил, что голословное обвинение было сфабриковано братом Клавдии, Клавдием, с которым Цицерон имел давнюю вражду. Цицерон опорочил статус Клавдии как свидетельницы, заявив, что она входила в шумную, пьющую и развратную компанию, что жила на популярном морском курорте Байя, к югу от Рима. Самое страшное слово, которое он использовал, было «печально известная» — подразумевая, что Клавдия нарушила неписаное правило римского общества, диктовавшее обязанность женщины быть видимой, но не слышимой{42}.

Однако прежде всего реальной целью таких выпадов были мужчины, так или иначе оказавшиеся в зависимости от вторжения женщин в публичную сферу — согласно римским понятиям о мужественности, они представлялись слабыми и женственными, неспособными содержать в порядке собственный дом. По крайней мере, именно такие эмоции прятались за описанием Фульвии как «женщины, которая не занимается прядением и домом, ей не интересно установление власти над мужем, который является простым горожанином, она хочет править правителем и командовать командиром — и следовательно, Клеопатра должница Фульвии в том, что учила Антония подчиняться женщине»{43}. Полностью противоположные эпитафии на гробницах женщин этого периода прославляли исполнительниц домашней роли, которые все без исключения рожают детей, любят своих мужей, ведут дом, прядут шерсть и могут поддержать разговор, но знают свое место{44}. Для римского образа мышления сидящая с веретеном домохозяйка была идеалом женщины, слепленным в образе героической мученицы Лукреции, которая ткала за своим ткацким станком, когда ее насильник впервые увидел ее. Контраст между нею и бесстыжей Фульвией не мог быть более ярким.

В конце концов кампания Фульвии и Луция по привлечению оппозиции Октавиану на сторону Антония была подавлена в начале 40 года до н. э., когда войско Октавиана осадило их лагерь, заставив восставших хаотично отступить, увлекая за собой и Тиберия Нерона с Ливией. Следующий год их жизни прошел в изгнании, в странствиях, и маршрут их неясен. Вынужденные сначала переместиться на курорт Пренесте восточнее Рима, они двинулись оттуда до Неаполя, а затем на Сицилию, где муж Ливии надеялся получить защиту от другого изменника — Секста Помпея, использовавшего остров как свою базу после бегства с места поражения своего отца Помпея от войск Юлия Цезаря. Но Октавиан начал попытки помириться с Секстом Помпеем, и Ливии с Тиберием Нероном пришлось уехать в Грецию, где Спарта, похоже, наконец-то оказала паре эмигрантов теплый прием — вероятно, благодаря имени Клавдия, семейство которого имело интересы в этом регионе. Когда место, где они скрывались, было раскрыто, им пришлось бежать через горящие леса Спарты{45}.

Таковы были беспокойные обстоятельства первого вступления Ливии в рушащийся мир поздней Республики. Более красочные детали — горящее платье и волосы, когда она бежала через пылающий лес, ее отчаянные попытки успокоить кричащего сына, читаются сейчас почти как предыстория к биографии политического кандидата, как хроника борьбы против трагических обстоятельств.

Невозможно не удивляться тому, что юная Ливия сделала в ее ситуации. В отсутствие первичных или даже вторичных источников мы никогда не узнаем, была ли она добровольным соучастником политических амбиций Тиберия Нерона или же просто его пассивным сообщником, чьей единственной возможностью было покорно следовать по стопам мужа? Рисунки из Помпеи, относящиеся к I веку, на которых римские женщины, хотя сами и лишенные права голоса, оказывают поддержку определенным выдвинутым кандидатам, и действенный пример, поданный республиканскими матронами, такими как Фульвия, показывают, что женщины могли оказывать поддержку политическим акциям своих мужей{46}.

Несмотря на римскую концепцию публичных выступлений как еще одного чисто мужского действия, женский протест не оставался не услышанным. Самый известный инцидент имел место за год до осады Перузии в 42 году до н. э., когда дочь одного из великих ораторов, Гортензия, произнесла речь против введения триумвирами налога на богатых женщин Рима, чтобы расплатиться за войну с Брутом и Кассием, — налога, позднее частично отмененного. Ливия, теперь, когда ее отец умер и она стала sui iuris (независимой, свободной от надзора опекуна, который следил за ее делами), могла законно оставить Тиберия Нерона, если бы захотела. Но, наоборот, она осталась с мужем и вела себя таким образом, что даже тот, кто обличал ее в более поздние годы, признавал благородным поведение женщины в этот период. Это подтверждает историк Тацит, который с одобрением писал о добродетелях, проявляемых женщинами в бурные времена, «сопровождая своих детей при побегах [и] следуя за своими мужьями в ссылку»{47}.

Тем не менее брак с Тацитом Нероном, при всей его впечатляющей жертвенности, никогда бы не принес Ливии больше, чем просто упоминание их побега в анналах римской истории, если бы не другая женщина, которая временно оказалась в свете общественного внимания.

Пытаясь залатать трещины в своем хрупком союзе, Октавиан и Антоний теперь согласились прекратить войну в Перузии и установить перемирие. В октябре 40 года до н. э. в порту Брундизий (Бриндизи) на Адриатическом побережье Италии были согласованы условия мирного договора, который подтвердил передачу восточных провинций империи Марку Антонию, а западных провинций Октавиану, в то время как третий член, Лепид, был отправлен в африканские провинции, подальше от эпицентра действий.

Чтобы скрепить договор, Октавиан воспользовался опытом своего двоюродного деда Юлия Цезаря, предложив противнику свою недавно овдовевшую старшую сестру Октавию, которая тринадцать лет назад уже послужила для подобной сделки, будучи предложена Цезарем своему сопернику Помпею (но была отвергнута последним). Фульвия умерла годом раньше от болезни, когда пыталась присоединиться к Антонию в Греции. Это убрало все препятствия с его стороны. И хотя римские традиции рекомендовали соблюдать десятимесячный траур после смерти в мае предыдущего мужа Октавии, Гая Клавдия Марцелла, прежде чем она снова выйдет замуж, политические нужды ее брата не могли ждать. Антоний принял предложение. Договор и сопровождающий его брак гарантировали мир между Антонием и Октавианом, а 29-летняя Октавия стала клеем, скрепившим пакт{48}.

Октавия была спокойной женщиной эры римских политиков, ныне ее помнят в основном как пассивного наблюдателя, играющего роль фона для куда более яркой и экзотической соперницы — Клеопатры. В своей трагедии «Антоний и Клеопатра» Шекспир описывает ее как «святость, холодность и спокойствие в речи», намекая, что именно ее фригидность кинула Антония в руки «египетской красавицы». А недавняя телевизионная драма о Римской империи изобразила ее как грустную мокрую ледышку, безвольную пешку в планах ее матери-интриганки Атии{49}.

Но в древности репутация Октавии была более впечатляющей. Вслед за вдохновенными панегириками от ее брата Октавиана, ее представляли женщиной, чья красота, честь и благоразумие вполне успешно могли привлечь блуждающий взгляд повесы Антония. Кроме того, она показала себя хорошей матерью. Через три года после Брундизия она родила двух дочерей, Антонию Старшую и Антонию Младшую, которых она вырастила вместе со своим сыном и двумя дочерьми от первого брака, а также двумя пасынками от брака Антония с Фульвией — итого семь детей{50}. В общем, Октавия в глазах римлян была великолепным образцом женщины и супруги, противостоящим образам дурных женщин типа Клеопатры или Фульвии, повторением образа матери, как Корнелия — тем, чьему примеру положено было следовать другим женщинам ее поколения.

Но в одном важном моменте роль, предназначенная Октавии при замужестве с Антонием, представляла собой разрыв с прошлым. Вскоре после их свадьбы Антоний выпустил на монетных дворах, работавших в различных восточных городах, находящихся под его контролем, серию золотых, серебряных и бронзовых монет, изображающих его и его новую невесту. Крохотные, с ноготь, образцы этих монет сохранились, демонстрируя головы Октавии и Антония. Портреты пары отчеканены или отдельно на оборотной и лицевой стороне, или вместе, с накладывающимися профилями.

Выпуск этих монет был сильным шагом. Демонстрируя новый династический альянс, связывающий две половины империи в показной счастливой гармонии, монеты делали Октавию первой явно распознаваемой живой женщиной, законно появившейся на официальной римской монете. Насколько известно, впервые образ римской женщины оказался рядом с мужем, поддерживая его политические верительные грамоты{51}.

Выбор монеты как средства публичной демонстрации для римской женщины был особенно действенным. Монеты дублировали и распространяли этот образ в огромных количествах, быстро находя путь в ладони и кошельки подданных. Вообще-то первый публичный портрет Октавии находился в рамках существующих римских традиций, изображая ее как хорошую и преданную жену, спокойную поддержку для мужа. Даже ее прическа была демонстрацией: тщательно собранная укладка, известная как nodus (то есть «узел»), с ясно различимым валиком волос, уложенным надо лбом. Такая высокая прическа с валиком была очень модной в среде как обеспеченных, так и менее богатых женщин I века до н. э. Ее сдержанная строгость предполагала пристойный образ респектабельной римской жены и матери, и это был тот образ, из которого Октавия никогда не выходила за всю свою жизнь — по крайней мере на официальных портретах{52}.

Но, несмотря на успокаивающее наличие нодуса, монеты, выпущенные после Брундизия, нарушали статус-кво, который ранее не предусматривал изображение живой женщины на государственной иконографии. Портреты женщин появлялись на монетах в восточных провинциях империи — но никогда на монетах, выпущенных самим Римом{53}. Для Сената изображение женщины на монете, выпускаемой, чтобы представить власть Рима подданным, было поразительной инновацией. Вскоре Октавиан использует это, чтобы ударить противника его же оружием{54}.

Однако пока монеты напоминали подданным о единстве изображенной на них пары — и единстве в сердцах триумвирата, а Октавия играла роль цемента, скреплявшего все сооружение. Некоторое время царила иллюзия, что эти ранее жесткие противники играют в счастливую семью, а перемирие, заключенное в Брундизии, пролило масло на тревожные воды средиземноморской политики.

В рамках условий отдельного курса, проводимого Антонием и Октавианом по отношению к Сексту Помпею, обосновавшемуся на Сицилии, людям, выступившим против триумвиров, было позволено вернуться из ссылки без репрессий. Эта амнистия, наконец, позволила Ливии с мужем и сыном закончить неудобную жизнь в бегах. Они вернулись в Рим в 39 году до н. э. Однако в качестве наказания за нелояльность некоторым противникам триумвиров была возвращена только четверть их конфискованного имущества. Тиберий Нерон был среди тех, кому было определено такое наказание. Это, безусловно, означало конец любых перспектив яркой политической карьеры для мужа Ливии и стало чем-то вроде ухода на пенсию, знаком, посланным бывшему претору. Но жизнь Ливии уже собиралась сделать удивительный поворот{55}.

Когда Антоний в октябре уехал на восток с новой женой, его юный шурин пересмотрел свои брачные планы. Сын респектабельного, но незаметного семейства всадников, чьи связи с Юлием Цезарем через его мать являлись единственной претензией на высокое положение, необычайно амбициозный Октавиан больше всего нуждался в выгодной женитьбе. Годом ранее, в 40 году до н. э., он женился на Скрибонии, дважды разведенной женщине на десять лет старше него. Этот брак был обусловлен ее тесными семейными связями с сицилийским изменником Секстом Помпеем, с которым Триумвират в это время пытался прийти к соглашению. Предыдущая женитьба Октавиана на дочери Фульвии, Клавдии, была расторгнута, когда он сразу же после этого рассорился с отчимом Клавдии, Антонием. Перед этим Октавиан имел как минимум еще одну разорванную помолвку — демонстрируя скорость и легкость обручения, развода и повторного брака в среде римской элиты в той обстановке, когда мужья, отцы и братья, нуждаясь в составлении системы союзов между влиятельными семьями, использовали родственниц-женщин в качестве валюты{56}.

Но к концу 39 года до н. э., демонстрируя, как легко заключать и разрывать подобные союзы, Октавиан развелся со Скрибонией — через несколько часов после того, как она родила их единственную дочь Юлию — и пригласил беременную бывшую жену одного из своих политических противников переехать к нему в качестве будущей невесты. Этой беременной женщиной была Ливия. Год, который она начала в политической ссылке, закончился для нее в качестве супруги одного из двух самых влиятельных людей в мире{57}.

Встреча этой пары, бросившей своих приличных супругов, стала предметом сильнейшей путаницы и бурных дискуссий. Позднее Октавиан так писал о своем внезапном решении развестись со Скрибонией всего лишь после года брака: «Я не мог переносить ее ворчание»{58}. Его критики, такие как Тацит, который рассматривал события прошлого с выгодной позиции следующего века, заявляли, что, наоборот, Октавиан был пленен и соблазнен красотой Ливии и украл ее у Тиберия Нерона силой. Едкие письма от Антония его сопернику, сохраненные его имперским биографом Светонием, намекают, что Скрибонии было указано на дверь за слишком громкий протест из-за появления соперницы и что Октавиан был настолько распутным, что однажды даже соблазнил на обеде жену своего гостя, растрепав ей волосы и вернув ее к столу с пылающим лицом. Возможно, это и была Ливия, хотя точной информации у нас нет{59}. Однако другие источники изображают Тиберия Нерона не столько обманутым мужем, сколько добровольным соучастником: якобы он даже заявил, что заменит отца своей бывшей жены на церемонии бракосочетания, а потом присоединился к празднованию{60}.

Еще большая интрига окружает тот факт, что во время ее второй помолвки осенью 39 года до н. э. Ливия была уже на шестом месяце беременности вторым сыном, Друзом, которого она родила 14 января 38 года до н. э., уже живя под крышей Октавиана. У нее было всего три дня, чтобы оправиться от родов, прежде чем 17 января состоялась свадебная церемония{61}. Предсказуемо, что беременность Ливии дала пищу острым языкам. Известное желание Октавиана соблюсти приличия, даже обращение за консультацией к жрецам о возможности женитьбы на беременной женщине, не остановило неизбежных спекуляций об отцовстве Друза, вылившись в саркастическую эпиграмму, которая веселила население Рима:

«Везет же тем родителям,

Ребенок у которых

Лишь три месяца в утробе!»{62}

Анекдоты, окружавшие их союз, смущают глубиной подробностей; историками было выдвинуто несколько теорий в попытке распутать тугой узел этой истории. Топливо для слухов о незаконнорожденности Друза могли подбрасывать острые на язык союзники Антония. Другие доказывали, что собственные сыновья Тиберия Нерона позднее могли попытаться очиститься от предположений, что их отец был в некотором роде рогоносцем, распространяя сведения о его согласии на все акции{63}. Оба варианта правдоподобны, так как и тот и другой давали римскому истеблишменту возможность поставить дымовую завесу над неудобным историческим эпизодом.

За сохранением таких историй ясно проступает другая тема. Те, кто читал или слушал рассказы об уводе Ливии у Тиберия Нерона, должны были обратить внимание на мужественные проявления соперников — ось, на которую нанизывались все римские политические баталии. Некоторые хотели изобразить Тиберия Нерона человеком высокой морали, другие делали заключение, что Октавиан из них двоих более мужественный{64}.

Но по крайней мере одно твердое заключение о мотивах брака Октавиана и Ливии сделать можно. Доказанная способность Ливии к деторождению, как и ее фамильное древо, были бесценными качествами для ее нового мужа. Родство Октавиана с убитым диктатором Юлием Цезарем открывало множество дверей при его продвижении вверх по политической лестнице, — но его собственная ближайшая семья однозначно принадлежала к среднему классу, оставляя его мишенью для насмешек римской политической аристократии, которая быстро улавливала запах буржуазности. Женитьба на Ливии с ее безупречной семейной родословной, связывающей две знатнейших и наиболее уважаемых римских политических династии, Клавдиев и Друзов, могла эффективно заткнуть рот всем критиканам. Такие соображения не могли пройти мимо Октавиана при повороте его внимания на жену одного из своих противников.

Возражал или не возражал Тиберий Нерон против того, что его отодвинул от бока собственной жены более молодой соперник, протестовать было бесполезно. Его звезда закатилась, его политическое влияние в Риме было почти исчерпано, он потерял большую часть своей собственности в изгнании — полный контраст с блестящим взлетом Октавиана, стоящим теперь в одном шаге от сбора всех карт в его имперской колоде. Сдаться с хорошей миной в такой ситуации было, вероятно, наилучшим вариантом. Отойдя от дел, Тиберий Нерон тихо прожил еще пять лет после развода и умер около 32 года до н. э., назначив Октавиана опекуном обоих своих сыновей. Дети жили с Тиберием Нероном с момента развода, как предписывалось римским законом, который обычно отдавал детей на попечение отцов{65}. В должное время девятилетний Тиберий взошел на место оратора на римском Форуме, чтобы произнести похоронный панегирик своему отцу.

Скрибония ушла в тень и, похоже, никогда больше не вышла замуж — хотя прожила далеко за восемьдесят, достигнув очень пожилого возраста для этого времени. Не ясно, позволили ли ее маленькой дочери Юлии остаться с ней или она ушла к отцу; детям позволяли оставаться с матерями, когда так было удобно. Из-за младенческого возраста Юлии и политических забот Октавиана, возможно, девочку оставили на попечении матери{66}. Однако история Скрибонии драматически интересна благодаря дальнейшей жизни Юлии. Недружелюбный портрет, данный Октавианом бывшей жене, как сварливой ворчунье, остается самым известным ее описанием, но другие авторы древности восторгались ею. Философ Сенека называл ее gravis femina («серьезная» или «достойная» женщина) за ее умный совет, данный много лет спустя опозоренному внучатому племяннику о том, как принять наказание по-мужски. Поклонник одной из ее дочерей от более раннего замужества обращался к ней ласково «дорогая мать Скрибония»{67}. Это был популярный эпитет для некрологов — но ее беспредельная преданность как матери действительно осталась ее самым замечательным наследием.

Домом для сыновей Ливии от Тиберия и для ее пятилетнего Друза после смерти их отца в 32 году до н. э. стало элегантное, пусть и относительно скромное серое каменное строение на Палатинском холме, занятое их теперь 26-летней матерью и новым отчимом. Дом был конфискован Октавианом во время кампании объявлений вне закона после битвы при Филиппах у семьи Квинта Гортензия, знаменитого оратора и великого соперника Цицерона, который скопил богатство как юрист и со временем оставил виллу в наследство своей дочери Гортензии и ее сыну Квинту Гортензию Горталу. Оба были ярыми противниками Октавиана. Гортензия, которая унаследовала отцовский дар ораторства, стала героиней для республикански настроенных женщин XVIII века, таких как британский историк Кэтрин Маколи[3] (которую столь обожала первая леди Америки Эбигайл Адамс и другие американские дамы-писательницы) — за ее противостояние Октавиану и его планам обложения налогом богатых римских женщин в 42 году до н. э. Брат Гортензии погиб при Филиппах, сражаясь за Брута и Кассия. Забрав себе их фамильный дом, Октавиан не только посыпал солью их раны, но и объявил о своей победе при Филиппах самым очевидным возможным образом{68}.

В литературе сохранились лишь слабые следы о действиях Ливии в качестве жены Октавиана в течение следующих десяти лет. Но мы можем набросать картину богатой жизни римской матроны, выдвинувшейся в первый круг республиканского римского общества. Источником, например, могут быть письма Цицерона, посвященные впечатлениям о домашних шутках и очаровательных светских сценках, в которых проводили время женщины из высшего света, — вроде его собственной жены Теренции, чье огромное личное состояние использовалось для финансирования политической карьеры Цицерона и для организации жизни его дочери Туллии, когда-то предмета ухаживаний Тиберия Нерона{69}.

Написанные за два десятилетия до жестокого убийства в 43 году до н. э., письма Цицерона, в основном адресованные его близкому другу Аттику, создают радостный портрет идиллической семейной жизни. Мы видим упоминания о Теренции и Туллии, совершающих долгие, ленивые летние прогулки по семейным хорошо ухоженным имениям у моря в прибрежных курортных местах, таких как Антиум к югу от Рима, — такие развлечения на отдыхе были особенно популярны у имперской аристократии. Городская жизнь тоже предлагала женщинам много развлечений. Хотя им было запрещено входить в общественные здания, такие как Сенат, римские женщины имели относительную свободу передвижения, особенно по сравнению с их предшественниками, изолированными от общества афинскими женщинами. Помимо женских религиозных собраний, таких как ритуалы Благой Богини (Bona Dea), существовало множество развлечений — посещения театров и общественных игр, на которых, в отличие от более поздних лет, женщинам позволялось сидеть с мужчинами. Это давало возможность не только наслаждаться зрелищем, но и общаться с друзьями; как заметил ехидный поэт Овидий несколькими годами позднее, цирк был отличным местом затевать любовные дела. Он советовал своим читателям пытаться обмахивать предмет своего ухаживания программкой, чтобы завоевать ее улыбку{70}.

Затем были званые обеды, на которых строили планы, принимали гостей и наносили ответные визиты. В отличие от классических афинских дам, уважаемые римские женщины ели, откинувшись на кушетках, рядом с мужчинами — хотя на избыточное потребление женщинами вина смотрели неодобрительно{71}. Одно из немногих имеющихся у нас упоминаний о занятиях Ливии в 30-е годы говорит, что в 36 году до н. э. она, ее дети и Октавиан устроили государственный банкет, отмечающий окончательную победу над Секстом Помпеем, — все иллюзии о перемирии с которым рассеялись после развода Октавиана со Скрибонией. Последовало несколько морских столкновений, прежде чем Секст был разбит помощником Октавиана, Марком Агриппой, в битве при Навлохе. Если вслед за публичными торжествами следовал традиционный обед с протоколом, то Ливия должна была приглашать гостей-женщин, а Октавиан — мужчин{72}. Так как мужчинам дозволялось посещать приемы в одиночку, а женщин должны были сопровождать кто-то из мужчин, вероятно, число гостей-мужчин зачастую превосходило количество женщин. Как и на подобных смешанных приемах в XIX веке, женщинам приходилось ограничивать свои разговоры приемлемыми темами и не пытаться вступать в мужские беседы на такие темы, как, например, обсуждение современных поэтов. Но иногда им позволялось оставаться на послеобеденные мероприятия — например, литературные чтения, выступления фокусников и даже шутов, хотя на некоторых приемах не одобрялось, если женщинам позволяли смотреть эти представления{73}.

Как и у Теренции, ежедневная рутинная жизнь Ливии вращалась в основном вокруг дел ее мужа, которые доминировали, во всяком случае в первую половину дня, из-за salutatio — обязательных ежедневных приемов, которые начинались на восходе и представляли собой бесконечный поток друзей и клиентов, толпой приходящих к порогу всех выдающихся политиков вроде Цицерона и Октавиана. Посетители искали их помощи или совета во всевозможных личных и деловых вопросах. Цицерон писал, что ненавидит эти ежедневные занятия, жалуясь Аттику, что единственный отдых для него — это пребывание с женой и детьми. Ожидалось, что в это время женщины элиты проводят утро, давая задания прислуге и проверяя, как ведется домашнее хозяйство. Наверняка не известно, принимали ли женщины конца Республики, вроде Ливии и Теренции, во время утренних salutati своих посетителей — но Ливия наверняка выполняла это в период имперской эры. Но мы точно знаем о предложениях к женщинам нанести визит вежливости. Время от времени женщины даже принимали доверенных посетителей-мужчин без сопровождения, как делала это жена Аттика, Пилия, когда однажды одолжила виллу Цицерона на озере Лукрин на время летнего отпуска, проводимого без мужа и дочери{74}.

Знатные римские семьи обычно имели несколько имений для личного пользования, ранней весной они переезжали из зимних городских домов в роскошные виллы на модных прибрежных курортах, таких как Антиум, а в душные летние месяцы сбегая в прохладу Альбанских или Сабинских гор недалеко от Рима, где склоны были усеяны летними дачами элиты{75}. Как показывают письма Цицерона, для респектабельных римских матрон было вполне приемлемо путешествовать по Италии без сопровождения мужей. Определенные богатые римские женщины этого периода, включая Терентию, Фульвию и саму Ливию, известные как владелицы значительной собственности, имели особые права. Жемчужиной во впечатляющих владениях Ливии, унаследованной, вероятно, от отца, была великолепная сельская вилла в местечке, известном сегодня как Прима-Порта, в девяти милях от города по виа Фламиния — одной из главных дорожных артерий, ведущих из Рима на север. Большинство рассказов о ее частной жизни помещают ее туда вскоре после брака с Октавианом.

Вилла, впервые найденная в 1596 году, вплоть до вскрытия ее развалин при раскопках в конце XIX века не связывалась с собственностью Ливии и была отнесена к таковой частично из-за нахождения там так называемого Прима-Порта Августа — самой известной из существующих статуй супруга Ливии{76}. Лежащее высоко на холме поместье имело прекрасный сад, с террасы которого открывался захватывающий дух вид на окрестности, с замечательной перспективой долины реки Тибр в сторону Рима и Альбанских гор, чьи склоны пестрели священными усыпальницами. Благодаря ржаво-красному туфу окрестностей, который использовался также при строительстве дома Ливии, Прима-Порта в древности называлась Saxa Rubra, или Красные Скалы; древние знали виллу под именем Gallinas Albas, что переводится разговорным языком как Дом Белой Куропатки{77}.

Хозяева римских вилл ценили в своих домах у гор прохладу и тень. Журчащие фонтаны и благоухающие сады создавали освежающую прохладу в жару, и владельцы предпочитали располагать спальни и столовые в центре дома, подальше от жары наружных стен{78}. Но все-таки оставались возможности впустить окружающую природу внутрь, как показало замечательное открытие 1863 года на вилле Ливии огромной подземной летней столовой (triclinium), размером чуть меньше чем двадцать на сорок футов. Рисунки на стенах создавали здесь удивительную иллюзию средиземноморского райского сада, заросшего маками, дамасскими розами, барвинком и хризантемами. На фоне цвета теплой бирюзы среди ветвей лимонных, апельсиновых, гранатовых деревьев и кипарисов летали черные дрозды, соловьи и серые куропатки; на мраморной балюстраде стояла даже клетка для птиц, а вокруг расстилалась аккуратная лужайка, окруженная тростниковым плетеным забором. Укрытая от палящей летней жары этим прохладным подземным помещением, в которое вели крутые ступени, Ливия когда-то играла тут роль политической хозяйки для гостей своего мужа, которые или приезжали с соседних вилл, или добирались из недалекого Рима. Она могла даже быть автором самого уникального дизайна триклиниума{79}.

Посетители, ближе вглядевшиеся в эту буйную ботаническую и орнитологическую фреску, теперь украшающую прохладный, с кондиционером, музей, часть Национального музея в Риме, найдут в ней интригующие детали. Пристроившиеся среди пальм и сосен, на стенах комнаты старательно размещены лавровые деревья — достаточно обычные в римских садах, но имеющие особое значение в этом случае. Присутствие в декорациях лавров вместе с куропаткой в названии виллы перекликается с известным предзнаменованием, которое, как говорят, было послано Ливии во время ее пребывания тут. Это предзнаменование сформировало ключевую часть самовозвеличивающей, победной легенды ее мужа в годы после битвы при мысе Акция.

Известная по нескольким древним источникам, легенда повествует о том, что вскоре после заключения брака с Октавианом Ливия возвращалась на виллу, когда внезапно белоснежный птенец куропатки выпал из клюва орла, летящего у нее над головой, и упал прямо ей на колени. В клюве птенца была зажата веточка лаврового дерева, которую Ливия вынула и решила посадить в землю по совету прорицателей. Куропатка вырастила здоровый выводок птенцов, а лавровая веточка превратилась в пышную рощицу деревьев.

Птица, свалившаяся с неба в колени к Ливии, смотрится уж слишком удачно, чтобы быть правдой, — но недавние раскопки на ее вилле указывают, что лавровая роща тут, похоже, действительно была. Продырявленные глиняные цветочные горшки, обожженные в собственных обжиговых печах виллы и идеально подходящие для выращивания лавровых деревьев, были найдены на юго-западном склоне холма в Прима-Порта{80}.

Хотя сама по себе лавровая роща ускользает от раскопок по сей день, идея о ее существовании служила мощным талисманом поколениям наследников Ливии и Октавиана. В последние годы, когда римские императоры их рода проезжали в триумфальной процессии, лавровые ветви, которые они высоко несли и которыми их увенчивали, как говорят, срезались в той самой роще на вилле{81}. Легенда гласила, что до тех пор, пока лавры растут на вилле Ливии, династия, основанная ее мужем, будет процветать — и лавр, дерево, ассоциирующееся с римским богом Аполлоном, будет эмблемой Октавиана, знаком данного ему божественного права на власть. Так Ливия, которая по историческим меркам сама еще была лишь начинающей актрисой, получила свою первую важную роль в пьесе — роль спутницы в легитимизирующем мифе ее мужа. В течение последующих лет она будет все сильнее и сильнее внедрять себя в сознание римского общества.

Однако прошло десять лет, а Ливия все еще продолжала играть фоновую роль при своей золовке. Октавия все еще находилась в центре внимания как связующее звено между самыми могущественными мужчинами в империи. Весной 37 года до н. э., примерно в то время, когда она была беременна своей младшей дочерью, Антонией Младшей, ее призвали потушить еще одну вспышку конфликта между ее мужем и ее братом и стать посредницей в новых переговорах по достижению соглашения о разделе власти, проводившихся в заливе Тарент, на юге Италии{82}. Воскрешая роль, сыгранную легендарными миротворицами Ветурией, Волумнией и Сабиной, комментаторы нового договора сообщают, что компромисс был достигнут только благодаря спокойной дипломатии Октавии, когда Антоний и Октавиан согласились одалживать друг другу корабли и солдат для будущих военных кампаний против Парфии и Сицилии. В ответ Октавия была провозглашена «замечательной женщиной»{83}. Чествование ее в качестве миротворицы снова привело к появлению на монете ее мужа — на этот раз с головами Антония и Октавиана, соединенными, как сиамские близнецы, и глядящими на ее профиль; реверс изображал три галеры с поднятыми парусами. Другие дошедшие до нас бронзовые образцы монет сохранили на оборотной стороне изъеденные временем изображения лиц Антония и Октавиана, повернутые друг к другу, а на лицевой мы можем различить пару — изображение морского бога Нептуна и его жены Амфитриты, скачущих, обнявшись, по волнам в колеснице, запряженной морским коньком{84}.

Но романтическая картина была немногим более чем рукотворной иллюзией. После благополучного завершения дел в Таренте и нового соглашения о разделе власти между триумвирами еще на пять лет, Антоний осенью 37 года до н. э. снова покинул Италию и вернулся на восток. Октавия обычно проводила зимы с мужем в Афинах — но на этот раз он оставил жену и детей в Риме под опекой Октавиана. В качестве извинения он выдвинул тот предлог, что оберегает их от трудностей пути, пока он продолжит затянувшуюся кампанию против Парфянской империи на востоке. Но это было неправдой. По словам Плутарха, «ужасное бедствие, скрытое долгое время», было готово пробудиться{85}. Нелегкий политический и семейный альянс был готов окончательно развалиться, и хрупкое основание союза Антония и Октавиана оказалось полностью брошено на произвол судьбы. Используя слова другой утратившей иллюзии королевской жены, можно сказать, что в этом браке их было трое.

Последняя и самая знаменитая царица Египта из македонской династии фараонов, правившей Египтом почти три века с момента его завоевания Александром Великим, Клеопатра VII унаследовала трон в 51 году до н. э. в возрасте семнадцати лет. Следующее десятилетие она провела в борьбе с внутренними врагами семьи — отчасти спровоцированной ее стремлением опираться на поддержку римлян, которым она оказывала военную и финансовую поддержку в ответ на территориальные гарантии. В этот период она заключила особо тесный союз с Юлием Цезарем; она стала его любовницей, их союз породил сына, Цезариона. Она провела два года гостем в его доме на Тибре, вызывая неодобрительное брюзжание Цицерона, который в письме своему старому другу Аттику написал, что высокомерие царицы, живущей в резиденции, «[заставляет его] кровь кипеть». Убийство Цезаря вернуло ее назад в Египет{86}. Тремя годами позднее, в 41 году до н. э., Клеопатру посетил гонец, приглашая ее на дипломатические переговоры в город Тарс на юге Малой Азии с триумфом Антонием, который управлял восточной частью владений Римской империи по договору о разделе власти с Октавианом и Лепидом. Остальное — ладно, остальное стало историей{87}.

Любовь Антония и Клеопатры, которая вспыхнула, когда первый еще был женат на Фульвии, множество раз изображалась и обыгрывалась в литературе, живописи и фильмах; может быть, наиболее общеизвестен и наверняка является самым дорогим фильм «Клеопатра» 1963 года Джозефа Л. Манкевича с Элизабет Тейлор и Ричардом Бартоном в главных ролях{88}. Другие воплощения относятся к великим полотнам XVIII века художника Джованни Баттиста Тьеполо, крышкам серебряных часов, нюхательным табакеркам и массовой продукции, а также ярким эмалевым фигуркам, активно производимым между XVII и XIX веками{89}. Среди литературных реконструкций выделяется пьеса Шекспира «Антоний и Клеопатра», хотя существуют и другие знаменитые переложения этой истории — Чосера, Боккаччо и Драйдена. Основным источником для шекспировской пьесы был английский перевод произведения, написанного в начале второго века биографом Антония Плутархом{90}.

Хотя Плутарх использовал более ранние источники, в том числе свидетельства Квинта Деллиуса, присутствовавшего при первой встрече Антония и Клеопатры, он явно опирался также и на свое воображение. Рассказывая историю этой пары, он заполнял пробелы в исходном материале собственным вымыслом, описывая сцены, при которых не мог присутствовать никто, кроме главных героев, или вкладывая в уста персонажей длинные речи, которые никогда и никем не были записаны{91}. Это важно как для оценки событий, приведших к столкновению Антония и Октавиана при Акциуме, так и для понимания истории первых римских императриц, выдвинувшихся на видное место в период после смерти Клеопатры. Надо признать, что египетская царица, ставшая образцом для огромного количества средневековых и современных подражаний, сама является во многом воображаемой личностью, сотканной из множества свидетельств, домыслов и суждений, обработанных, отредактированных и распространенных в обстановке победы Рима над Египтом в битве при мысе Акций и во многом использованных для возвеличивания итогового победителя — Октавиана.

Клеопатра, которую мы знаем сегодня, представляет собой образ женщины, готовой использовать свое Artes meretricae, чтобы добиться власти над римлянином Антонием. Этот образ создавался и поддерживался рекламной машиной Октавиана, который был полон решимости представить Клеопатру как воплощение варварских женских ценностей. Именно над ними Октавиан одержал не только военную, но и моральную победу, утвердив такие мужские римские ценности, как virtus (смелость) и pietas (благочестие), шедшие в тесной связи с традиционными женскими чертами — верностью и целомудрием, олицетворяемыми его супругой Ливией и сестрой Октавией.

В истории, изложенной Плутархом, за эффектным прибытием Клеопатры в Тарс в 41 году до н. э. последовал обмен гостеприимством между нею и Антонием, когда каждый попытался превзойти другого, проводя расточительные банкеты, — и Антоний в этой схватке явно проигрывал. Тем не менее общества Клеопатры за обеденным столом было достаточно, чтобы захватить его целиком настолько, что она смогла заманить его на зиму в Александрию, так что он даже забыл о войне.

Далее следует рассказ о пребывании Антония в Египте — странный сборник причудливых анекдотов и подвигов, изображающих пару закоренелыми искателями удовольствий и шутниками. Клеопатра подбивала Антония на всевозможные увеселения, включая игры и охоту; говорят, что они образовали клуб пьяниц, назвав его «Обществом Непревзойденных Гуляк», и одевались, как рабы, чтобы шляться по улицам Александрии, к огромной радости населения. Они спускали деньги, как воду, заказывая праздники на двенадцать персон, где могли бы насытиться сто. Пара также разыгрывала различные шутки. Однажды, расстроенный неудачной рыбалкой в порту Александрии, когда за ним наблюдала Клеопатра, Антоний велел одному из своих рабов нырнуть под воду и прикрепить ранее пойманную рыбину к концу его лески, а затем с триумфом вытянул добычу. На следующий день Клеопатра побила соперника его же оружием; перед большой толпой своих друзей, которых предупредила заранее, она приказала одному из своих рабов прикрепить к крючку Антония рыбу явно не морского происхождения — к огромному его смущению, когда он ее вытащил{92}.

Были ли то слухи или факты, но рассказы вроде этого становились бесценным оружием для Октавиана в Италии. В 40 году до н. э. Клеопатра родила близнецов, Александра Гелиоса и Клеопатру Селену, но новости о разгроме Луция и Фульвии силами Октавиана в Перузии уже увлекли Антония от его египетской любви в Италию и в итоге толкнули на противостояние с Октавианом. Результатом стал пакт в Брундизии, скрепленный женитьбой Антония на Октавии. Клеопатра внезапно оказалась вне игры и оставалась в этом положении целых три года, пока Антоний, снова встав бок о бок со своим соперником, руководил военными операциями против парфян из Афин, где обосновался вместе с Октавией.

Но затем, осенью 37 года до н. э., когда Октавия все еще собирала похвалы за свою роль посредницы между мужем и братом в Таренте, Антоний снова направился на восток для восстановления союза с Клеопатрой. В 36 году он попытался вторгнуться в Парфию при финансовой поддержке Клеопатры — но был разгромлен и обращен в бегство, опорочив свою военную репутацию. Тем временем 3 сентября Октавиан разбил в битве при Навлохе давнего врага триумвиров Секста Помпея и одновременно вытеснил незадачливого Лепида с третьей позиции Триумвирата на основании того, что тот попытался присвоить себе авторитет Октавиана в битве за Сицилию. Триумвират стал дуумвиратом, а козыри начали устойчиво складываться в пользу Октавиана.

Одним из них в рукаве у Октавиана всегда была Октавия. Так же, как она была инструментом для поддержания мира, теперь она стала инструментом для войны. Летом 35 года до н. э., вскоре после того, как Антоний пережил оскорбительное поражение в парфянской кампании, Октавия приехала из Рима в свой старый супружеский дом в Афинах, привезя деньги, снабжение и войсковые пополнения для мужа. Здесь наш источник, Плутарх, описывает прием, устроенный Октавии в Афинах, где она нашла письма от Антония, запрещающие ей двигаться дальше, а также хвалит ее самообладание — несмотря на гнев из-за лицемерия мужа. Затем он описывает шум, который устроила Клеопатра, вообразив, что «Октавия придет схватиться с ней врукопашную», ее притворную имитацию болезни, будто ее сразило горе при мысли о потере Антония. Упрекаемый слугами Клеопатры, которые порицали его за пренебрежение женщиной, столь сильно его любящей, Антоний, как говорят, вынужден был стать «таким мягким и нежным», что его уговорили оставить войну и вернуться к ней в Александрию. Октавия вынуждена была вернуться в Рим с пустыми руками — но против воли брата отказалась покидать дом, который разделяла с мужем. Там она заботилась о двух своих сыновьях и отпрыске Фульвии и продолжала принимать его друзей, «задевая тем самым Антония, даже не желая того, потому что его стали порицать за несправедливое отношение к женщине с такими прекрасными качествами»{93}.

Образы Клеопатры как бесчестного манипулятора, Антония как мягкого и бесхребетного влюбленного и Октавии как преданной, обижаемой жены стали элементами все более ширящейся кампании Октавиана по убеждению римлян в том, что он — единственный человек, могущий управлять ими. С ухваткой профессионального политика он воспользовался прекрасной возможностью сделать политический капитал на несчастном браке своей сестры и использовать его для рекламы самого себя как поборника консервативной морали, рисуя при этом Антония изнеженной марионеткой в руках иностранной царицы. В процессе этой кампании традиционный образ женщины в римской политической жизни оказался разбит, так как Ливия и Октавия становились все более важным элементом политической борьбы, помогая создавать образ Октавиана как преданного мужа, брата и семейного человека.

Водораздельным оказался 35 год до н. э. Стремясь подать римской публике образ жены и сестры в виде новых Корнелий этого века, Октавиан организовал им серию замечательных почестей и привилегий. Их новые права утроились. Во-первых, им обеспечили защиту, известную как sacrosanctitas, — по которой любые вербальные оскорбления против них считались преступлением. Во-вторых, им дали освобождение от необходимости tutela (опеки со стороны мужчины), что на деле означало свободу вести собственные финансовые дела. В-третьих, их портретные статуи были подготовлены для публичного показа{94}.

Эти три знака отличия поставили двух женщин в экстраординарное и небывалое до того положение. Право sacrosanctitas было уступкой, сохраняемой исключительно для всенародно выбранных мужчин с политическим положением трибунов. Предоставление его Октавии и Ливии означало признание их общественно-политической значимости, до того закрытой для женщин. Оно также предполагало, что произошла эскалация войны слов между лагерями сторонников Антония и Октавиана, ведущая к ответным оскорблениям, направленным на Ливию и Октавию, — или, по крайней мере, что Октавиан хотел создать такое положение. Право на свободу от опеки не было совсем новым, так как им, к примеру, давно обладали жрицы Весты. Но от всех остальных римских женщин, даже тех, чьи отцы и мужья умерли, требовалось принять надзор tutor, или опекуна, — в данном случае присвоение статуса, сравнимого со статусом весталок, было явным. С Октавией и Ливией следовало обращаться так же, как и с самой уважаемой группой женщин в римском обществе{95}.

Однако потенциально предоставление такого статуса было даже еще важнее. Политики Римской республики всегда были противниками идеи увековечивания женщины в виде публичной скульптуры. В 184 году до н. э. великий оратор и ярый моралист Катон Старший едко раскритиковал такую идею, и до решения Октавиана в 35 году до н. э. мы слышали только об одном примере публичного превознесения в Риме живой женщины созданием ее статуи — конечно же, это была Корнелия, увековеченная в бронзе как мать братьев Гракхов, — увы, ныне эта статуя утеряна{96}. Несмотря на это исключение, мысль о том, что женщина может занять место в галерее публичных портретов, прославляющих римских мифологических и исторических лидеров, все еще была глубоко чужда высшему римскому классу, и сенаторы упорно сопротивлялись возможности для женщин переступить порог политики.

Октавия, конечно, уже имела публичный профильный портрет на Востоке — благодаря монетам, выпущенным во время мирных лет их замужества греческим и азиатским монетными дворами, находящимися под юрисдикцией Антония. Более того, хотя статуи женщин были табуированы в самом городе Риме, не было ничего необычного в том, что в греческих восточных областях империи воздвигались статуи жен, дочерей и матерей мужчин высокого ранга. Царские дома Востока не испытывали сомнений при отведении места женщинам своей династии на монетах и в скульптуре. Сохраняя практику портрета Птолемея, Клеопатра множила свой образ по всему своему царству в виде статуй, изображений на рельефах в храмах и на монетах. Вероятно, именно это стало для Октавиана поводом санкционировать появление подобных статуй его сестры и жены в Риме. Октавиан по сути открыл соревнование женщин своей семьи с их восточными аналогами{97}.

Но в этой хитрости заключался некий риск, так как общественные статуи женщин — членов семьи на Востоке обычно демонстрировали принадлежность к царской семье, то есть в Риме могли привести к обвинению в династических устремлениях. Октавиану пришлось действовать осторожно. Его жест означал, что одним ударом Октавия и Ливия были избавлены от многих существующих для их пола ограничений — и одновременно стали самыми придирчиво рассматриваемыми женщинами во всем городе. Поэтому Октавиану требовалось сделать эти портреты похожими на реальность, чтобы не обидеть приверженцев традиции, в поддержке которых он нуждался.

Мы не можем наверняка идентифицировать, какая статуя была самой первой и стала образцом для множества последующих. Но можно предполагать, что кандидатура на это место находится на первом этаже Национального музея в Риме{98}. Слегка выщербленный мраморный бюст, чуть менее шестнадцати дюймов высоты, — лицо безмятежно красивой женщины с правильными, симметричными чертами и большими глазами с тяжелыми веками. Аккуратно расчесанные локоны тщательно собраны в прическу нодус, с несколькими прядками, которым позволили выбиться над ушами. Найденная в Веллетри, к юго-востоку от Рима, она была признана специалистами как портрет Октавии, семья которой происходила из этого региона. Идентификацию подкрепляет также сходство лица с портретами ее брата и сравнение с ее профилем на монетах. Более того, старомодный стиль ее нодуса, волосы, поднятые в более высокую прическу, чем было в моде в последующие десятилетия, соответствует предположению, что этот портрет действительно находился среди первых оригинальных скульптур, сделанных с Октавии в 35 году до н. э.{99}

Бюст из Веллетри — наиболее часто воспроизводимый образ Октавии сегодня. Сохранился более разнообразный набор древних портретов ее золовки, Ливии, — ведь она гораздо больше времени провела в сфере общественного внимания. Но все равно портреты обеих женщин столь похожи, что иногда уверенно различить их просто невозможно. Монетные и скульптурные портреты, к сожалению, не дают нам ничего и близкого к фотографическому изображению, поэтому мы не знаем, как на самом деле выглядели Ливия, Юлия и другие женщины империи. Иногда в их портретах проявляются индивидуальные черточки, которые могли бы помочь с идентификацией: например, округлость щек Ливии, ранние ее портреты с тонкими губами выдают легкий своеобразный прикус, свойственный всем членам семьи Клавдиев. Октавии же присущи серьезное выражение лица и аристократическая костная структура, которая характерна для портретов ее брата. Но по большому счету это идеализированные образы, заказчиков которых в первую очередь интересовало не сходство, а создание более или менее соответствующего образа, который мог универсально воспроизводиться художниками и скульпторами по всей империи.

Эта строгая регулярность сама по себе выражала ключевое послание: изображение Ливии и Октавии с загадочной, безупречной единообразной прической нодус в их ранних портретах утверждало доказательство традиционной истинной римской женственности и чувства собственного достоинства — укор Антонию за то, что оставил римскую жену ради египетской Клеопатры{100}.

Не следует воображать, будто улицы империи внезапно заполнились образами женщин или что традиционные представления о месте женщины в общественной сфере куда-то внезапно исчезли. Но несколькими стратегическими ходами Октавиан громко призвал римский мир увидеть свою жену и сестру музами его проекта воскрешения давно потерянного золотого века римской истории — того золотого века, когда легендарные женщины, подобные Лукреции, приносили себя на алтарь долга, и для которого Октавиан молча предлагал себя в качестве архитектора и реставратора.

Пока Октавиан задумывал для жителей Рима образы Октавии и Ливии в мраморе как образец женской скромности, Клеопатра заменила Октавию в качестве лица на римских монетах Антония, выпущенных монетными дворами под его контролем. Сохранившиеся данные об одном из тиражей примерно 33 или 32 года до н. э. сообщают, что огромное количество серебряных денариев, римской валюты, было отчеканено по приказу Антония, когда он наконец-то добился некоторого военного успеха на Востоке, разбив с финансовой помощью Клеопатры Армению. Эти монеты изображают Антония на одной стороне и Клеопатру — на другой, с носом судна на переднем плане, чтобы показать ее вклад в морские силы, приведшие к победе{101}.

Несмотря на уступку в отношении статуй Ливии и Октавии, размещение иностранной царицы на официальных римских монетах было совершенно беспрецедентным и глубоко провокационным шагом в политической культуре, и так отчаянно сопротивляющейся как идее о женщине — а тем более иностранке — в самом сердце власти, так и принципу монархического правительства. В 34 году до н. э. Антоний организовал еще и празднование одной из своих побед, устроив расточительное торжество в римском стиле в городе Александрии, во время которого он, как говорят, преподнес Клеопатре и ее детям огромные подарки в виде территорий, известные сейчас как Дары Александрии.

Октавиан хорошо знал, какую надо нажать кнопку, чтобы заставить римские политические элиты озаботиться происходящим в Александрии. Играя на давних предубеждениях против женственного, слабого, аморального, раболепствующего и дикого Востока, он активно продолжил изображать Антония как изменника традиционным мужским римским ценностям, комнатной собачкой Клеопатры.

Антоний напрямую отверг как минимум одно из многих обвинений, которые Октавиан выдвинул против него — обвинение в пьянстве, обычный стереотип Востока. Он написал эссе, озаглавленное «О его пьянстве», которое с тех пор утеряно. В письмах своему бывшему зятю он обвинил того в лицемерии, напомнив о собственных поступках Октавиана:

«Что на тебя нашло? Ты возмущаешься, что я сплю с Клеопатрой?.. А что же ты сам? Разве ты предан Ливии Друзилле? Мои поздравления, если, когда прибудет это письмо, ты не будешь в постели с Тертуллой, или Терентиллой, или Руфиллой, или Сальвией Тиценией — или со всеми ими сразу. Разве это действительно так много значит, с кем ты занимаешься любовью?»{102}

Возвращаясь к вопросу о свадьбе своего оппонента, Антоний заявил, что свадьба его соперника на Ливии была проведена «в недостойной спешке», и напомнил Октавиану о временах, когда его друзья организовывали для него очередь из женщин, раздевая их для его осмотра донага, как на рынке рабов{103}.

Точно как на современных выборах составление политического капитала из грешков своих оппонентов было обычной тактикой, используемой соперниками для прихода к власти в республиканском Риме. Самые знаменитые сановники этого периода — Цицерон, Помпей, Юлий Цезарь — все в какие-то моменты обвинялись в соблазнении чужих жен, поэтому в обвинении Антония, что Октавиан нечестен с Ливией, не было ничего необычного. Но оно требовало опровержения, раз Октавиан явно противопоставлял себя Антонию как моральный гарант римских ценностей. Его биограф I века Светоний цитирует объяснения, данные друзьями Октавиана, которые, признавая его неверность, заявляли, что она никогда не мотивировалась бездумной похотью. На деле, соблазняя жен и дочерей своих врагов, он добывал информацию, которая помогала его политической кампании, и таким образом защищал интересы Рима{104}.

Многие из наиболее пафосных римских историй о дурной славе Клеопатры, представленные в поэмах и хрониках, записаны уже после финального сражения между двумя сторонами при мысе Акций. Но они передали нам привкус того обличения, которое в предыдущие годы было целью — настроить общество против Клеопатры, говоря о ее сексуальной и кулинарной ненасытности. Плиний Старший в I веке писал, что Антоний и Клеопатра однажды поспорили, кто сможет устроить самый расточительный банкет, и что Клеопатра победила, бросив одну из своих жемчужных сережек в кубок с уксусом, позволив ей там раствориться, а затем беспечно выпив его{105}.

Такие рассказы отражают длительные усилия римских моралистов, демонстративно оплакивавших ненасытность плутократов, искателей удовольствий, как среди своих современников, так и в предыдущие эры. Сам Плиний Старший сокрушался, что в его дни римляне тратят более 100 миллионов сестерциев в год на жемчуг и духи, привозимые с Востока. Огромные расходы на пищу были особенным источником ярости критиков{106}. Непристойные истории о разнузданных банкетах Антония и Клеопатры и безумных тратах денег взывали к римской морали. Вероятно, одной из самых известных привычек Клеопатры была ее любовь принимать ванну в ослином молоке, чтобы сохранять кожу мягкой. Учитывая тот факт, что привычку принимать точно такую же ванну, как говорят, имели многие женщины позднего Рима, считавшиеся такими же расточительными и развращенными (например, вторая жена Нерона, Поппея), можно предположить, что это было обычным обвинением любой женщины, которую критиковали за оскорбление морали{107}.

Летом 32 года до н. э., после года или двух такой травли, Антоний наконец развелся с несчастной Октавией, приказав своим людям отправиться в Рим и выселить ее из его дома. Тут пропагандистская машина Октавиана заработала на полную мощность{108}. Он отправил делегацию к жрицам Весты, которые обычно действовали как хранительницы важных городских бумаг, с приказом принести завещание Антония. Когда весталки отказались отдать бумагу, Октавиан сам явился забрать документ — уже оценив его содержание со слов двух бывших сторонников Антония, которые были свидетелями при его составлении и впоследствии нарушили свой долг. Получив завещание, Октавиан собрал Сенат и народную ассамблею и устроил чтение его вслух. Из озвученных пунктов выяснилось, что Антоний оставляет огромную сумму денег своим детям от Клеопатры и, что самое страшное, хочет быть похоронен рядом с египетской царицей в Александрии{109}.

Обнародование завещания другого человека против его воли было делом незаконным, и шаг Октавиана вызвал совершенно различную реакцию. Некоторые говорили, что его действия объяснялись тревогой и скептицизмом; другие считали, что документ убедил каждого, даже ближайших друзей Антония, в их худших предположениях, что Антоний полностью находится под каблуком женщины и даже планирует перевести центральное правительство Рима на Нил{110}. Но исход был один. Образ Антония, римского полководца, одетого в восточные одежды и идущего за носилками женщины в компании ее евнухов, не мог быть принят Римом. В октябре Сенат принял резолюцию, объявляющую войну. Однако, не желая подвергаться обвинению в начале гражданской войны, официальной целью Октавиан объявил не Антония, который, в конце концов, был римлянином, — а Клеопатру, которая заставила Антония обнажить свой меч и вынудила его сражаться на стороне Египта{111}.

Несколько следующих месяцев были истрачены на подготовку к войне. Армии были отмобилизованы, казна пополнена, лояльность союзников куплена обещаниями земель и наград. С обеих сторон идеологическая подготовка кампании продолжалась всю осень и зиму 32 года. Циркулировавшие истории о знамениях и приметах, предсказывавших Антонию поражение, вероятно, запускались агентами Октавиана. Сам Октавиан всенародно заявил, что Антоний живет на наркотиках и что, когда дойдет до сражения, врагами римлян будут парикмахеры Клеопатры, ее евнухи и ее фрейлины{112}.

На самом деле Антоний, имевший в своем распоряжении все богатства Клеопатры, начал войну с большим количеством сил и ресурсов{113}. Но благодаря великолепному управлению войсками помощника Октавиана, Агриппы, преимущество Антония исчезло уже в первых же стычках весной и летом 31 года до н. э. В конце концов основная масса флота Антония встала на якорь возле мыса Акций, в узкой горловине Амбракийского залива. В полдень 2 сентября, после нескольких дней противостояния, флоты противников начали двигаться навстречу друг другу по сверкающей синей поверхности Ионического моря, чтобы решить судьбу Римской империи{114}.

…С одной стороны был Август Цезарь, ведя людей Италии в бой вместе с cенатом и народом Рима, c его домашними и его великими богами… с другой стороны, со всем богатством варварского мира… торжествующе выступил Антоний… с ним двигался весь Египет и власть на Востоке от самой далекой Бактрии, но завершала все и вызывала наибольшее возмущение его египетская жена! Они примчались на большой скорости, вся поверхность моря была взбита в пену, и как бабочки над волнами взлетали тройные ряды их весел… свежая кровь начала красить бразды полей Нептуна…

Но высоко на мысе Акций Аполлон увидел это и натянул свой лук. В ужасе пред ним весь Египет и Индия, все аравийцы и все савцы развернулись назад, и сама их царица, как можно было увидеть, призывала новые ветры в свои паруса{115}.

На многие годы после битвы при мысе Акций образ Клеопатры, поднявшей красные паруса и позорно бежавшей вместе с Антонием с места сражения, стал постоянной темой литературных произведений, написанных в честь победы Октавиана. Но сражение при мысе Акций не опустило финального занавеса — на самом деле потери в нем оказались относительно невелики. Но оно стало поворотной точкой, решившей судьбу Октавиана и его борьбы с Антонием.

Вместе с несколькими уцелевшими кораблями Антоний и Клеопатра вернулись к жизни в Александрии, где они оставались еще год, пока летом 30 года до н. э. сюда не прибыл Октавиан и не нанес окончательного удара по наземным и морским силам соперников. Последний акт истории Антония и Клеопатры превратился в легенду. После того, как раздавленный Антоний покончил жизнь самоубийством и истек кровью на руках у Клеопатры, египетская царица смогла убедить Октавиана в своей лояльности, даже предложив подарки Октавии и Ливии, чтобы заслужить их расположение. Таким образом, она заработала разрешение посещать гробницу Антония — где позднее и была найдена мертвой на золотой кушетке, отравив себя или укусом змеи, как сообщала наиболее популярная версия, или выпив яд из пузырька, укрытого в головке одной из шпилек на голове. В ответ на упрек римского солдата у одной из ее умирающих фрейлин, Шармион, также принявшей яд, хватило дыхания прошептать: «Не более того, что сделала эта дама, наследница столь большого числа царей». Шестнадцатью веками позднее Шекспир позаимствовал эту тему для построения собственного сюжета{116}.

Мечта Октавиана провезти своих венценосных пленников по улицам Рима не исполнилась, но позднее он пронес по ним в триумфальной процессии изображение Клеопатры — которое, как говорили, изображало змею, впившуюся челюстями в мертвую царицу.

Последняя гражданская война Республики завершилась. В отличие от отца и бывшего мужа, Ливия оседлала верную лошадку.

Ливия не скоро стала императрицей. Трансформация из республики в монархию после смерти Антония и Клеопатры не была мгновенной. Рим все еще был изранен и кровоточил после нескольких десятилетий гражданской войны, и Октавиан понимал необходимость действовать аккуратно — слишком хорошо помня судьбу своего великого дяди, Юлия Цезаря, чьи попытки железной рукой заставить государство принять автократическое правление привели к его убийству.

В 27 году до н. э., через три года после смерти Антония и Клеопатры, Октавиан устроил огромное шоу, где отказывался от чрезвычайной власти, данной ему как триумвиру, обещая восстановить Республику и отклоняя деспотическое царствование. В ответ на этот жест самоуничижения Сенат, чьи ладони уже были умаслены обещанием реставрации его прошлой конституционной власти, умолил Октавиана стать пожизненным консулом и настоял на принятии имени Августа, означающего «божественно оберегаемый», и титула принцепса, или «первого горожанина», — в Республике им фамильярно обозначался ведущий государственный лидер. Сенаторы эффектно передали Октавиану ключи от империи, а мандат на абсолютную власть оказался аккуратно скрыт под традиционной республиканской риторикой, смазавшей переводимые стрелки.

Ливия не получила официального титула. Август не решился дать своей жене почетное имя, эквивалентное его имени, и только после его смерти, почти через сорок лет, ее роль в династической структуре изменилась — теперь ее имя стало звучать как Августа. Это могло читаться как императрица — но на латыни нет эквивалента этого слова. Римский народ, видимо, не возражал против размещения портретов Ливии в общественных местах после разрешения 35 года до н. э. Но утверждение ее официального статуса, подобного статусу царицы в восточных царских семействах, в римском обществе, все еще приемлющем идею только мужского управления, и в котором память о Клеопатре была очень свежа, представлялось слишком уж далеко идущим шагом{117}.

Победа Августа была достигнута под лозунгом очищения Рима — не просто его улиц и общественных мест, но его сердца и души. Критикуя Антония и Клеопатру как носителей порока, коррупции и моральной распущенности, которые так ослабили старую Республику, новый римский правитель подавал себя защитником традиционных добродетелей давно ушедших дней, когда мужчины отставляли свой плуг, чтобы отправиться на войну, а женщины скорее бы умерли, чем предали свои брачные клятвы.

Если бы эта иллюзия работала в собственной семье императора, в его шкафу не было бы скелетов. И пока Октавиан занимался восстановлением заброшенных храмов и древних законов, которые обещали возродить приличия, его старшая сестра Октавия, его дочь Юлия и его жена Ливия оказались реинкарнациями добродетельных женщин этого золотого века — Лукреции, Ветурии и Волумнии, чьи чистые, мудрые образы помогли в прошлом спасти Рим.

Но по крайней мере одна из этих женщин оказалась гораздо менее удобным образцом, нежели прочие. Август, как сформулировал один исследователь, мог «самоуверенно моделировать семейное наследие, неотразимое, как Камелот Джеки Кеннеди»{118}. Но, подобно истории с Камелотом, мечты были разрушены, мираж внезапно рассеялся.

Оглавление

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Первые леди Рима предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

Примечания

13

Начало записей Хейз о Ливии, книга 2 «Женских биографий».

14

Этот драматический портрет побега Ливии основан на: Suetonius, Tiberius 6; also Cassius Dio, Roman History 54.15.4 and Velleius Paterculus 2.75.

15

Suetonius, Caligula 23.2. О переводе этого эпитета см.: Purcell (1986), 79.

16

Рождение Ливии обычно датируется 59 или 58 годом до н. э. — для более подробного разбора см. приложение 5 в Barrett (2002). Я использовала более распространенную дату — 58 год до. н. э.

17

Suetonius, Tiberius 1. О генеалогии Ливии см. Barrett (2002), 4–8.

18

В каком году Ливия и Тиберий Нерон заключили брак, доподлинно неизвестно — но Barrett (2002), 11, говорит о 43 годе до н. э. как о наиболее вероятном.

19

Cicero, Letters to his Friends 13.64.2: trans. Treggiari (1991), 129.

20

Barrett (2002), 11 — о вероятном возрасте Тиберия Нерона.

21

Treggiari (2007), 95; см. также D’Ambra (2007), 73. О письме Цицерона и о роли согласия женщин на брак в целом — см. Gardner (1986), 41f.

22

О женщине, браке и законах — см. Gardner (1986), 5 и 13.

23

Gardner (1986), 42–3 — об ограниченных возможностях для знакомства.

24

Использование булавки в этом контексте трудно интерпретировать. Как предполагает Плутарх, она могла быть символическим напоминанием римлянам о воинственных сабинянках. Подробнее об этом см. Olson (2008), 21f.

25

Я реконструировала эту сцену на основе современных научных данных о римских свадьбах, главным образом по Treggiari (1991), 161ff. О подробностях см. также Hemelrijk (1999), 9 — о дарении игрушек; Lefkowitz and Fant (1992), no. 271 — о свадебных приглашениях III века и о значении времени суток; Croom (2000), 95–6, цит. Pliny the Elder, Natural History 9.56–114, — о жемчужных вышивках; Shelton (1998), no. 56 — о спетой Катуллом на свадьбе песенке насчет «грязных шуток Фесцении».

26

Suetonius, Tiberius 5 — о дате и месте рождения Тиберия.

27

Barrett (2002), 177.

28

Suetonius, Tiberius 14.1; Pliny the Elder, Natural History 10.154.

29

Rawson (2003), 101–2.

30

Kleiner and Matheson (1996), 92, cat. no. 56 — о вагинальном зеркале из Помпеи; Lefkowitz and Fant (1992), no. 355 — об инструкциях по акушерству: Soranus, Gynaecology 1.67–9.

31

Rawson (2003), 106.

32

См. эпизод с Фаворином, описанный в Aulus Gellius, Attic Nights 12, а также ниже.

33

On the lustratio, or cleansing ritual, см. Rawson (2003), 110–11.

34

Aulus Gellius, Attic Nights 12.

35

Hemelrijk (1999), 66, цит. Tacitus, Dialogue 28, который также утверждает, что Аурелия, мать Юлия Цезаря, и Атия, мать Августа, кормили своих детей. См. также Gardner (1986), 241f — по вопросам грудного вскармливания, где кратко обсуждается обрывочная запись III века, по-видимому, от отца зятю, с требованием обеспечить свою дочь кормилицей: «Я не позволю, чтобы мою дочь сосали».

36

Suetonius, Tiberius 6.

37

Suetonius, Tiberius 4; Cassius Dio, Roman History 48.15.3.

38

Inscriptions Latinae Liberae Rei Publicae 1106 and 1112: translated P.J. Jones (2006), 98; см. также Hallett (1977), 151–7.

39

О репутации Фульвии см. Delia (1991).

40

Martial, 11.20.3–8 приводит это стихотворение. О том, как Фульвия радовалась смерти Цицерона, см. Cassius Dio, Roman History 47.8.3–4. О злоупотреблениях Фульвии — Wyke (2002), 170 and Pelling (1988), 141.

41

Cм. Milnor (2009), 277–8 — о женщинах, прославившихся добродетелью в общественной сфере. О республиканских героинях Рима см. Hillard (1992) and Joshel (1992). Об их восприятии британскими и американскими женщинами в XVIII веке см. Hicks (2005a) and (2005b).

42

Цицерон также намекал на кровосмесительные отношения между Клавдией Метеллой и ее братом — стандартный «черный пиар» в римской политике тех лет, он также будет использован в случаях с Калигулой и Друзиллой, Нероном и Агриппиной Младшей, Береникой и Агриппой II; Домицианом и Юлией Флавией, Юлией Домной и Каракаллой, Галлой Плацидией и Гонорием.

43

Plutarch, Life of Antony 10.5.

44

См. Fischler (1994), 117: Inscriptiones Latinae Selectae 8403.

45

Cartledge and Spawforth (1989), 94. О связях Клавдия в этом регионе, см. также Barrett (2002), 17.

46

Lefkowitz and Fant (1992), no. 179.

47

Tacitus, Histories 1.3.1. Есть также упоминания о матерях, поддерживавших политические кандидатуры своих сыновей, — например, в случаях Гельвии и Сенеки или Сервилии и Брута: см. Dixon (1988), 5. О концепции sui iuris, см. Gardner (1986), 6.

48

Plutarch, Life of Antony 31: см. также Wallace-Hadrill (1993), 32, and Wood (1999), 30–1. Octavia родилась около 69 года до н. э. и была родной сестрой Октавиана — у него имелась еще старшая сводная сестра, тоже Октавия. В своих записях Плутарх путает двух сестер. Для большей ясности я вообще не упоминаю о сводной сестре Октавии в этом повествовании.

49

Antony and Cleopatra, II. vi.119–23. Речь идет о телевизионной драме HBO «Рим».

50

Plutarch, Life of Antony 87 — о детях Антония и Октавии.

51

Существует мнение, что Фульвия была первой женщиной, изображенной на монете, но эта идентификация еще слишком неуверенна: см. Wood (1999), 41–3, и Wallace-Hadrill (1993), 32 — в поддержку теории, что первой женщиной являлась Октавия.

52

Kleiner (2005), 262, предполагает, что именно Октавия и ее парикмахеры придумали нодус.

53

Wood (1999), 44 — о царских парах на монетах эллинской чеканки.

54

Полный обзор монетных портретов Октавии см.: Wood (1999), 41–51.

55

Barrett (2002), 18–19 — о дате возвращения Ливии и Тиберия Нерона.

56

О браке с Клавдией см. Suetonius, Augustus 62; and Plutarch, Life of Antony 20. Barrett (2002), 22 — брак с Клавдией фактически никогда не пошел дальше.

57

О сопровождении Ливией Августа см. Barrett (2002), 26.

58

Suetonius, Augustus 62.2.

59

Suetonius, Augustus 69. Касательно доводов по поводу того, была это жена Ливия или нет, см. Barrett (2002), 24 and Flory (1988), 352–3. О влюбленности Августа в Ливию см.: Cassius Dio, Roman History 48.34.

60

Velleius Paterculus, 2.79 and 2.94.

61

Barrett (2002), 26 — о конфликте из-за отношений Друза к свадьбе. Открытие календаря на Верулае в Лацио в 1922 году показало дату свадьбы: Flory (1988), 348.

62

Suetonius, Claudius 1.1. См. также: Cassius Dio, Roman History 48.44.5.

63

Об историографической традиции в отношении этого эпизода см. Flory (1988).

64

См. об этом эпизоде также Vout (2007), 1–3.

65

Gardner (1986), 146–7 and Pomeroy (1975), 158 — об опеке детей и попечительстве. Как можно судить, детям иногда было разрешено остаться со своими матерями.

66

Fantham (2006), 23.

67

Seneca, Epistulae Morales 70.a2; Propertius 4.11.65. Генеалогия Скрибонии является чрезвычайно сложной. Мы должны быть несколько осторожнее с термином «миастения», который по-разному переводится у разных переводчиков: см. Severy (2003), 149.

68

О Кэтрин Маколи и Гортензии см. Winterer (2007), 44f. О доме Гортензии см. Tamm (1963), chapter iv; Kleiner (1996), 34; Claridge (1998), 128–30; Barrett (2002), 177f.

69

О женщинах семьи Цицерона крупным планом см. Treggiari (2007).

70

Ovid, Amores 3.2.

71

Некоторые вечера, очевидно, предназначались только для мужчин — за исключением дам, самок, нанятых для обеспечения развлечения. О женском пьянстве см. Treggiari (2007), 19. Современник Цицерона Корнелиус Непот писал об обычае римских женщин ужинать вне дома в прологе к Lives of the Foreign Generals, 6.

72

Hemelrijk (1999), 10; см. также Treggiari (1991), 414.

73

см. Hemelrijk (1999), 42–4 — о присутствии женщин на званых обедах.

74

см. Treggiari (2007), 7; также Treggiari (1991), 420 — о женских салютациях.

75

Casson (1974), 139.

76

Об открытии виллы Прима-Порта и ее идентификации см. Zarmakoupi (2008), 269–70; а также Reeder (2001), 13f. Эта идентификация в настоящее время общепризнана, хотя еще остается простор для разумного сомнения.

77

Reeder (2001), 84 — О наименовании виллы. Также, возможно, вилла была известна, как ad gallinas.

78

Casson (1974), 145.

79

Reeder (2001), 12.

80

Reeder (2001), 84. См. Pliny the Elder, Natural History 15.136 — об истории куропатки, и Macaulay-Lewis (2006), об открытии перфорированных горшков на вилле.

81

У этой истории существуют небольшие вариации в зависимости от разных записей: ср. Pliny the Elder, Natural History 15.136–7; и Suetonius, Galba 1.1. См. Flory (1995) о предзнаменованиях.

82

Plutarch, Life of Antony 35. Существует вероятность того, что Октавия на самом деле была беременна здесь не Антонией Младшей, которая родилась в январе 36 года, а другой дочерью, не выжившей: см. примечания Филиппа Штадтера к переводу Плутарха: Plutarch, Life of Antony by Waterfield (1999), 525.

83

Plutarch, Life of Antony 31; Barrett (2002), 30 — об эпитете, вдохновленном случаем у Тарента.

84

См. Wood (1999), 50, and figs 9 and 10; Zanker (1988), 61.

85

Plutarch, Life of Antony 36.

86

Cicero, Letters to Atticus 15.15.

87

Существует бесчисленное множество книг о Клеопатре и связанных с ней легендах, и я не имею никакого намерения пытаться забраться на чужую территорию. Основы биографии Клеопатры и ее художественный портрет см. Walker and Higgs (2001) and Kleiner (2005); о ее последующей жизни см. Hamer (1993) and Wyke (2002), 195–320.

88

Bondanella (1987), 215 — о непомерных расходах на создание фильма.

89

См. Walker and Higgs (2001), cat. 381–2 — о часовых крышках; cat. 390–1 for figurines, Hamer (2001), 306, о картинах Тьеполо, одну из которых можно увидеть в Национальной галерее в Лондоне: cat. no. 6509: The Banquet of Cleopatra.

90

См. Pelling (2001), 298 — о роли Плутарха в создании «легенды о Клеопатре»; Pelling (1988), 37 — об опоре Шекспира на перевод Норта, который, в свою очередь, основывался на французском переводе 1559 года.

91

Pelling (1988), 33–6 — о реальной реконструкции записей Плутарха.

92

Plutarch, Life of Antony 28–9.

93

Plutarch, Life of Antony 53–4. См. Fischler (1994), 118 — об этом пассаже.

94

Cassius Dio, Roman History 49.38.1.

95

Об организации такой опеки см. Hemelrijk (2005); Flory (1993) and Purcell (1986), 85–7. О концепции тутела см. Gardner (1986), 14f.

96

Эта статуя обсуждается более подробно в главе 2 этой книги. Flory (1993) приводит несколько ссылок на упоминание в римской литературе памятников других женщин, которым были предоставлены государственные статуи, ни одна из которых не сохранилась. Но почти все эти женщины были из мифологической истории Рима; ср. Hemelrijk (2005). Единственным заметным исключением является позолоченная статуя самой Клеопатры — как считается, она была возведена Юлием Цезарем в храме Венеры-прародительницы. О статуях Ливии и Октавии в качестве возможной пропагандистской реакции на эту статую, см. Flory, 295–6, а также Hemelrijk, 316 — аргументы, что это на самом деле мог сделать Октавиан, а не Юлий Цезарь.

97

О статуях и надписях в честь женщин на греческом Востоке см. Flory (1993), 296 и Hemelrijk (2005), 309; подробнее — Smith (1987), Kajava (1990) и Van Bremen (1996).

98

Выводы на основе последнего визита в 2008 году.

99

О голове из Веллетри (Museo Nazionale Romano inv. 121221), см. Wood (1999), 52ff.

100

Wood (1999), 96 — о «клавдиевом» характерном прикусе Ливии.

101

Wyke (2002), 217–18, and Kleiner (1992), fig. 3. Клеопатра, в свою очередь, поместила Антония на своих собственных монетах.

102

Suetonius, Augustus 69.

103

Ibid.

104

Edwards (1993), 47.

105

См. Hamer (1993), 60ff — об отражении этого эпизода в искусстве.

106

Pliny the Elder, Natural History 12.84 and 9.120–1. Edwards (1993), 186–91 — о затратах на продукты питания и расходах.

107

Об использовании ослиного молока в женской косметике см. Richlin (1995), 198f.

108

Plutarch, Life of Antony 57. Интересно, что Плутарх также отмечал, что люди скорее жалели Антония, чем плачущую Октавию, потому что Клеопатра была не более красива, чем она.

109

Cassius Dio, Roman History 50.3 and Plutarch, Life of Antony, 58.

110

Plutarch, Life of Antony 58–9 and Cassius Dio, Roman History 50.4. См. Zanker (1988), 57–8 — об идентификации Антония с восточным богом Дионисом.

111

Plutarch, Life of Antony 60; Cassius Dio, Roman History 50.4–6.

112

Plutarch, Life of Antony 60; Cassius Dio, Roman History 50.8.

113

С другой стороны, рассказы об этом могли иметь целью преувеличить значение победы Октавиана: см. Pelling (1996) 55, n. 297.

114

Plutarch, Life of Antony 65.

115

Virgil, Aeneid 8.678–708.

116

Plutarch, Life of Antony 85. Шекспир, «Антоний и Клеопатра»: ‘It is well done, and fitting for a princess, / Descended from so many royal kings’ (V.ii.325–6).

117

См. Flory (1987) — о критериях присуждения титула Августа в течение всего периода правления Юлиев-Клавдиев.

118

D. Kleiner in K. Galinsky, ed. (2005) The Cambridge Companion to Augustus (Cambridge: Cambridge University Press), 203.

Сноски

2

Публичная церемония признания заслуг для успешных полководцев. (Прим. ред.)

3

Кэтрин Маколи (1731–1791) — первая британская женщина-историк, автор восьмитомной «Истории Англии» (1763–1783). Придерживалась либерально-республиканской направленности, ей принадлежит фраза «Каждая деталь республиканского правления лучше, чем любая деталь монархии» — поэтому она была популярна в ранних Соединенных Штатах. (Прим. ред.)

Смотрите также

а б в г д е ё ж з и й к л м н о п р с т у ф х ц ч ш щ э ю я