Огненная птица

Анне Ильвес, 2019

Призраки существуют. Старик согласился бы с большой охотой с данным утверждением верящих в эту околесицу чудаков. Ведь столько лет он таскает такой уже близкий ему фантом на своих состарившихся плечах. Наступает ли облегчение от содеянного тобой злодеяния и можно ли спустя много лет безмятежно жить дальше, имея в шкафу мрачный скелет? А может, минувшее теперь всегда будет где-то неподалёку, то и дело попадаться на глаза, трансформируясь в старые снимки, письма или в маленькую коробочку, обтянутую зелёным бархатом…

Мне нужно забвенье, нужна тишина;

Я в волны нырну непробудного сна,

Вы, порванной арфы мятежные звуки,

Умолкните, думы, и чувства, и муки.

Вильгельм Кюхельбекер

Пролог

Деревня Веселово. Июль, 1942 год

Мы стояли в окружении уже больше недели. В каком-то леске близ Камышина, рядом с деревенькой с неподходящим в данных обстоятельствах названием Веселово. Уж чего-чего, а веселья было мало. Лес с редко стоящими деревьями, в котором укрывались остатки нашего батальона, был лысым после артиллерийского обстрела, поэтому спрятаться здесь было довольно затруднительно, но выбирать не приходилось. У немцев, окруживших нас плотным кольцом, мы были как на блюде, не ясно только, зачем они медлили перед тем, как хорошенько поджарить остатки нашей части и отправить на тот свет. Мы каждый день ожидали подкрепления, которое было обещано, но тщетно.

Положение наше ухудшалось еще и благодаря погоде, которая, видимо, решила перейти на сторону фрицев. Третий день, казалось, без перерыва лил дождь, не оставляя нам даже сухой одежды. Про еду и говорить было нечего, скудный провиант стремительно исчезал в наших желудках бесследно, чистой воды практически не осталось, и ее решено было давать только раненым. Питались мы с ребятами подножным кормом, жалея о том, что пора березового сока прошла.

Голод сводил с ума и забирал остатки сил. Я часто представлял мамины булочки с маком, тающие во рту, которые она пекла для нас с отцом каждые выходные. Воспоминания о благоуханиях свежей выпечки омрачались царившим вокруг смрадом и запахом сырой земли, напоминавшим о том, что скоро мы все в ней окажемся, отдав Богу душу за родину и товарища Сталина. Уныние медленно, но верно одерживало победу над моим духом.

— Жень, у тебя махорки не осталось? — обратился ко мне наш командир, когда доковылял до большого, чудом уцелевшего дерева, под которым я сидел, пытаясь укрыться от дождя. Он был ранен в ногу и еле передвигался. Несмотря на то что голень была залита не ясно откуда взявшейся зеленкой и крепко перевязана грязными бинтами, это не приносило ему никакого облегчения.

Я поднялся, чтобы помочь ему сесть.

— Найдется!

— Ну хоть что-то… — Он тяжело дышал.

— Вы держитесь, скоро прибудет подмога. — Я ободряюще похлопал его по плечу.

— Нет, Женька, тут и останусь, сгнию в здешней земле.

Командир закрыл глаза и замолчал, будто бы переводя дух и набираясь сил. Спустя время он произнес:

— Знаешь, дочка у меня до войны родилась, Надюша, уж четыре года ей, так вот у меня одна мечта — увидеть ее хоть разок еще, хоть на минутку. Да видно, не судьба, погляжу только с небес на мою девочку.

Он заплакал. Я не знал, куда прятать глаза, боясь унизить достоинство смелого человека тем, что стал свидетелем его минутной слабости.

В душе я догадывался, что он прав, дела его были совсем плохи, бескровные губы и пот, катившийся градом, подтверждали мои худшие опасения — начиналась гангрена.

Нашему командиру было лет тридцать. Но для войны и смерти нет разницы, старик ты или добрый молодец, косят на пару всех без разбора.

— Так! Хватит сопли на кулак наматывать! — Он внезапно успокоился и нахмурил брови. — Пойду распоряжусь, чтобы оставшиеся тела захоронили скорее, вонь несусветная.

Я помог ему подняться, и он поплелся в сторону импровизированного штаба. Трупы быстро гнили на летней жаре и источали сладковатое, тошнотворное зловоние.

* * *

Вдруг послышалась автоматная очередь. Все, кто мог, повскакивали с мест и похватались за оружие, раненые только мычали и корчились от боли и безвыходности. Немцы, не щадя животов своих, обстреливали нас будто без перерыва. Бой уже длился несколько минут, а казалось, что прошла целая вечность.

Пока я полз к углублению в земле, чтобы занять удобную позицию для стрельбы, я увидел нашего командира.

Он был мертв. На его лице не было выражения муки, он будто бы просто спал, только кровавое месиво на месте грудной клетки говорило о том, что сон этот был вечным.

Теперь его перевязанная гниющая нога казалась каплей в море наряду со всеми злоключениями, выпавшими на его долю. Дело дрянь. Без командира придется туговато. Кто будет следить за дисциплиной и отдавать приказы бойцам идти вперед, а не поджавши хвост отступать прямо в лапы заградотрядов? Всем уже был известен приказ «ни шагу назад» и что бывает, если попытаешься сохранить свою никчемную жизнь — прямиком в штрафбат, а там уж верная смерть… Так что или грудь в крестах, или голова в кустах.

На нашего старшину надежды маловато, трус каких поискать, все отсидеться хочет, где потише, чтобы шкура целее была, первым пустится наутек, а за ним и другие солдатики. Будто бы в подтверждение моих мыслей я в какой-то момент понял, что рядом со мной практически никого не было, только человек десять-пятнадцать, где остальные?

Обернувшись, я увидел, что солдатня, отступая, пытается укрыться в глубине леса. Вот стервятники! Я начал стрелять без разбора, больше от отчаяния, нежели в цель.

Внезапно я услышал музыку.

Сначала мне показалось, что я ослышался, но нет, музыка действительно звучала, и это не было предсмертным бредом. Повернув голову в сторону доносящихся звуков, я обомлел, увидев Сему, моего друга, с которым мы бок о бок воевали с первых дней войны и сейчас вместе оказались в этом чудовищном котле. Он стоял во весь рост и наигрывал на своей медной трубе, которую таскал везде с собой как оберег, «Прощание славянки». Спятил, что ли?!

— Семен, ложись! — крикнул я, но он, казалось, не слышал ничего вокруг и продолжал играть. Я попытался снова докричаться до него, но мои вопли заглушали автоматные очереди.

— Ложись! Убьют, дурак!

Через мгновенье за спиной я почувствовал какое-то движение. Возвращались солдаты, которые хотели укрыться в лесу. Теперь они шли вперед, видимо влекомые такой знакомой и родной музыкой.

Кто-то крикнул:

— Вперед, ребята!

— Давайте, родные, за матерей, за Родину!

А музыка все лилась по воздуху, наполняя торжеством грудь и даря надежду.

Ну Семен, выдумал же способ поднять боевой дух, подумалось мне тогда. Сам черт бы не догадался.

* * *

Не знаю как, но в тот день нам удалось вырваться из окружения. Как никогда кстати подоспевшее подкрепление спасло наши шкуры.

Притча про смелого трубача быстро разошлась между бойцами и обросла байками. Я часто, некоторое время спустя, возвращался в памяти к этому случаю. Что это было? Та самая сила искусства? Или сама жизнь, договорившись с судьбой, благоволила нам в тот дождливый день? Мог ли я тогда представить, что ждет меня в дальнейшем? И как тесно будут связаны наши судьбы с этим пареньком, играющим на трубе. И все же самое невероятное во всей этой истории то, что Сема остался цел и невредим, даже не ранен.

Как говорится в одной народной пословице, «в рубашке родился», не иначе. Его даже представили к награде, повесили на широкую грудь медаль «За отвагу». Я невероятно гордился им, ведь парнишка этот был не просто моим товарищем-сослуживцем, а Семкой-музыкантом, другом детства, с которым мы выросли в одном дворе.