Облака из кетчупа

Аннабель Питчер, 2012

На первый взгляд, пятнадцатилетняя Зои – обычная девчонка с обычными проблемами. У нее есть: А) вечно ругающиеся родители, которые запрещают ходить на вечеринки; Б) младшие сестры, за которыми нужно присматривать; В) лучшая подруга Лорен, с которой можно обсудить все на свете. Но вот уже несколько месяцев Зои скрывает необычную тайну. Наконец она решает открыться, хотя бы в письме, тому, кто поймет ее как никто, – мистеру Харрису, убийце в камере смертников в Техасе. Ведь он тоже знает, каково это – убить любимого человека… Вооружившись ручкой и бутербродом с джемом, Зои строчка за строчкой открывает свою страшную правду – о неоднозначной любви, мучительном чувстве вины и дне, который навсегда изменил ее жизнь.

Часть вторая

Ну, да ладно. Вернемся к прошлогодней истории. Надо вам рассказать, что было дальше, после родительской перепалки из-за дедушки. Они старательно делали вид, будто ничего такого не произошло, но напряженность-то осталась. Да еще какая, хоть ножом режь. Что, вероятно, было бы проще, чем разрезать стейк у меня на тарелке. Раньше мама никогда не портачила с едой, а тут все было пережарено-переварено. Надеюсь, вы не считаете меня неблагодарной. Вам небось тюремная еда до чертиков надоела — все каша да каша, как мне кажется. Я в мюзикле «Оливер!» видела. Стражники-то сами небось пиццу лопают, прямо перед вашей камерой. А запах-то до вас долетает, и у вас, у бедняги, слюнки так и текут, и вы еле сдерживаетесь, чтоб не запеть «О, чудо-еда»⁷ с акцентом кокни⁸.

Если вас это хоть капельку утешит, в тот вечер мамина стряпня была вовсе не чудо — мы уже через пять минут поставили крест на стейке.

— Почему я раньше не видела дедушку? — вдруг жестами спросила Дот.

Папа взял свой бокал, но не отпил ни глотка.

— Ты его видела, солнышко, — отозвалась мама. — Ты просто не помнишь.

— А он мне понравился?

— Ну… ты была еще слишком маленькой, чтобы иметь свое мнение.

— Он выздоровеет?

— Мы надеемся. Хотя сейчас ему очень плохо.

— А завтра ему станет лучше? Или послезавтра? Или послепослезавтра?

— Прекрати задавать дурацкие вопросы, — пробормотала Соф. Дот (она у нас учится читать по губам) озадаченно уставилась на нее. — Прекрати задавать дурацкие вопросы! — нарочно еще быстрее затараторила Соф.

— Софи… — строго обронила мама.

— Дедушка выздоровеет, детка, — жестами ответил папа. Руки у него медлительные, неловкие. — Он в больнице, но ему не хуже.

Мама обняла Дот за плечи, уткнулась носом ей в темя.

— Не переживай.

— А я тоже переживаю! — вдруг объявила Соф. — Ну, там, а вдруг он умрет или типа того?

— Не драматизируй, — вздохнул папа.

Я глянула на напольные часы. До начала вечеринки сорок пять минут. Я принялась насвистывать. Вообще-то обычно я не свищу. Мама проводила меня подозрительным взглядом, когда я понесла к раковине свои тарелки. Кафельный пол холодил босые ноги.

— Куда ты? — поинтересовалась мама.

— Собираться, — ответила я, не смея поднять на нее глаза.

— Куда?

Я бросила в воду нож с вилкой и внимательно следила за пузырьками.

— На вечеринку к Максу.

— На вечеринку? — изумилась мама. — На какую еще вечеринку, Зои?

Я резко повернулась:

— Папа разрешил мне пойти!

Мама свирепо вскинула глаза на папу, а тот подобрал пальцем кетчуп на тарелке, облизал его.

— Она же хорошо вела себя весь день.

На такое я и надеяться не могла. Еле удержалась, чтоб не кинуться его целовать.

— А мне ты не собирался хоть словечко об этом сказать, Саймон?

— Я что, должен обсуждать с тобой каждое свое решение?

— Ах, вот как, значит, у нас теперь будет? — вспыхнула мама. — Ты будешь принимать решения — смехотворные решения, касающиеся всей семьи, не учитывая…

Папа побагровел:

— Не заводись, Джейн! Не перед девочками.

Мама шумно выдохнула, но примолкла. Я двинулась к кухонной двери, а Дот в это время взяла стручок зеленой фасоли и метнула его на тарелку на манер копья.

— Золотая олимпийская медаль! — объявила она (жестами, конечно). — И золото в толкании ядра! — Дот метнула морковку. Та отскочила от локтя Соф и угодила в солонку.

— Мам, скажи ей! — заныла Соф.

— Девочки, прекратите! — прикрикнул папа.

— Опять я виновата, да? — вспылила Соф.

— Оставь, Соф, — вмешалась мама.

— Это несправедливо! — воскликнула Соф, вскинув вверх руку, и при этом ненароком задела стакан. Стакан покатился по столу, заливая все вокруг черносмородиновым соком. Папа чертыхнулся, мама кинулась за полотенцем.

— Так я пошла? — осведомилась я.

— Нет! — рявкнула мама.

— Да! — в ту же секунду отчеканил папа.

Они гневно пожирали друг друга глазами, а капли черносмородинового сока тихо капали на пол.

— Прекрасно! — процедила мама. — Но учти, в одиннадцать я тебя забираю.

Пока мама не передумала, я вылетела из кухни и галопом помчалась к себе в комнату. Там, конечно, был полный порядок — мама приучила. Одежда аккуратно развешана в шкафу, на пурпурном одеяле — ни морщинки. Лампа того же пурпурного цвета точнехонько посередине ночного столика, все до единой книги на полке в изголовье кровати смотрят корешками в одну сторону. Только на письменном столе кавардак — страницы из Биззл Бэззл-бога рассыпаны по всей столешнице, доска для заметок сплошь заклеена стикерами, исписанными подробностями характеров героев и поворотов сюжетной линии.

Никогда в жизни я еще так быстро не собиралась — просто натянула черные джинсы и майку. По-хорошему следовало бы вымыть голову, но, мистер Харрис, не было же времени. Кое-как завязала волосы в хвост, вдела сережки: ничего особенного, ничего девчачьего — простые серебряные кольца. Потом сунула ноги в туфли без каблуков, выскочила из комнаты и запрыгнула в папину машину.

Нужный дом мы сначала услышали, а потом уж увидели. От ударной музыки воздух буквально дрожал. Папа остановился в начале улицы, вдоль которой выстроились одинаковые дома. Маленькие, незатейливые. Такой домик нарисовала бы Дот, если дать ей листок бумаги и карандаш. Два окна сверху, два внизу, дверь посередине и жалкий садик с одним деревцем, террасой и лоскутом газона.

Поодаль, над воротами последнего в ряду домика, танцевали на серебряных тесемках воздушные шары в виде пивных бутылок. Я вылезла из машины, должно быть, с горящими щеками и определенно с пересохшим ртом — помню, я все пыталась сглотнуть и никак не получалось.

— Будь умницей, ладно? — сказал папа, покосившись на шары. — Хватит с меня неприятностей на сегодня.

Это прозвучало так тоскливо, что я снова сунула голову в дверь:

— Ты в порядке?

Папа зевнул, сверкнув пломбами.

— Ничего, справлюсь.

— Дедушка выздоровеет, вот увидишь, — сказала я просто так, чтобы хоть что-нибудь сказать, но мне не терпелось попасть на вечеринку. Папа пристально смотрел в окно, не замечая расфуфыренных девчонок, проковылявших мимо на высоченных каблуках. Сантиметров десять, не меньше. А я-то? Смешно небось выгляжу в своих джинсах и туфлях без каблуков.

— Просто он выглядит таким… Ну, не знаю, старым, что ли.

Я уставилась на свои ноги — пыталась увидеть их чужими глазами.

— Он и есть старый, пап.

— Раньше он марафоны бегал.

Я удивленно вскинула глаза.

— Серьезно?

— Абсолютно. В хорошей был форме. Один раз выбежал из трех часов.

— Это хорошо?

Папа печально улыбнулся.

— Еще как хорошо, детка. И он умел танцевать. И бабушка тоже. Они были той еще парой!

Музыка в доме стала еще громче. К нему стекался народ: парочка под ручку, два парня в клетчатых рубашках, девчонка из старших классов в пестром платье. Я уже не могла устоять на месте. Папа унесся мыслями куда-то далеко-далеко, а вечеринка — вот она, в двух шагах. Мне не хотелось быть невежливой, но время-то уходило — тик-так, тик-так, тик-так. Выждав для приличия несколько секунд, я чмокнула папу в щеку и зашагала к дому, прикидывая на ходу, какая музыка могла нравиться дедушке. И как, интересно, он танцевал, когда ему было столько, сколько мне сейчас, и руки-ноги у него двигались так же хорошо, как у меня.

Я ускорила шаг. Здорово быть сильной, ловкой; здорово не лежать прикованной к больничной койке после удара. Здорово быть молодой. Когда я подошла к террасе, сердце у меня отчаянно стучало. Входная дверь была распахнута настежь, и народ валом валил. У ворот я приостановилась и, сдвинув шары в сторону, загляделась. Честное слово, передо мной открылся не просто холл со старым ковром на полу, а совершенно новый мир. У меня засосало под ложечкой, адреналин покалывал иголочками, словно газировка. Я, мистер Харрис, ощутила собственную молодость как драгоценный дар. Несколько секунд я смаковала это ощущение, затем торопливо зашагала по дорожке, стараясь не наступать на трещины между плитами.

— Перебираешься по камням через быструю речку? Или участвуешь в беге с барьерами на Олимпиаде? — Незнакомый парень сидел на скамейке в палисаднике и в упор разглядывал меня. Карие глаза. Растрепанные светлые волосы, которые, похоже, отроду не встречались с расческой. Довольно высокий. Худощавый. Мускулистые руки скрещены на груди. — Что ты себе представляла? — перекрикивая музыку, спросил он и показал на трещины.

Я пожала плечами.

— Ничего не представляла. Я суеверная, а наступать на трещины дурная примета.

Парень отвернулся.

— Жаль.

— Жаль?

— Я думал, ты во что-то играешь.

— Если хочешь, я и поиграть могу, — откликнулась я, и собственный голос меня поразил. Такой уверенный. Даже кокетливый. Совершенно новый голос.

Заинтригованный, парень снова повернулся ко мне:

— Ладно… вот тебе вопрос. Если бы трещины были чем-то опасным, чем они были бы?

Я на мгновение задумалась; мимо ковыляющей походкой, с ухмылкой оглядев мой наряд, прошествовали три девицы.

— Мышеловками, — ответила я, пытаясь не обращать внимания на девиц.

— Мышеловками? Ты могла бы вообразить все что угодно, а ты выбираешь мышеловки?

— Ну да…

— Ни крокодилы, ни черные расщелины, полные змей. Малюсенькие мышеловочки с кусочками сыра на пружинке.

Я сделала шаг, другой. Мне стало весело.

— Кто говорит про малюсенькие мышеловки? — Я ткнула трещину мыском туфли. — Они могут быть громадными, с ядовитым сыром, с шипами, способными насквозь проткнуть мне ноги.

— Они такие и есть?

Я помедлила. Улыбнулась:

— Нет. Это малюсенькие мышеловочки с кусочками сыра на пружинке.

Кто-то, пролетев у нас над головами, заухал на дереве.

— Сова! — воскликнула я.

— Ну вот, ты опять.

— Что я опять?

Он со вздохом встал. У него были широкие плечи; такие весь мир выдержат или, по крайней мере, отлично прокатят меня. На нем были выцветшие синие джинсы и черная футболка, которая пузырилась в неправильных местах. Он приложил даже меньше стараний, чем я. Мне вдруг показалось, что мои туфли приподняли меня над землей, что я парю.

— Ты видишь эту птицу? — осведомился он, приставив руку к глазам и вглядываясь в листву.

— Нет, но…

— С чего ты тогда взяла, что это сова? Может, это призрак.

— Это не призрак.

Парень подошел ко мне, и у меня перехватило дыхание.

— Ну откуда ты знаешь? Может, это дух, который…

— Это сова. Я узнала по уханью, — перебила я. Птица снова ухнула, как по заказу. Я подняла палец. — Слышишь? Так кричат молодые совы. Вообще-то это брачный призыв.

Парень вскинул брови. Я его удивила.

— Брачный призыв, говоришь? — В глазах у него прыгали искорки. Я ликовала. — Расскажи-ка еще что-нибудь про эту влюбленную сову.

— Это один из самых часто встречающихся видов в Британии. У них есть перья. Само собой. Красивые такие, пестрые, коричневые и белые. Большая голова, длинные ноги, желтоватые глаза, — продолжала я, оседлав любимого конька, — и неровный, волнообразный полет, как у дятла, и…

Парень расхохотался. Потом захохотала я. А потом заухала сова, будто тоже хохочет.

— Тебя как зовут? — спросил он.

Только я собралась ответить, как скрипнули ворота и по дорожке зацокали каблуки.

— Офигеть! Ты все-таки пришла! — завопила Лорен. — Пошли, выпьем!

Я и рта раскрыть не успела, как она схватила меня за руку и потащила к дому, споткнувшись при этом о трещину.

— Осторожно, крокодилы, — бросила я и краем глаза заметила, что парень улыбнулся. Лорен остолбенела:

— Чего?

— Не важно, — пробормотала я и тоже улыбнулась.

Холл был маленьким, с красным потертым ковром на полу; бежевый диван отодвинули к стене, чтобы освободить место для танцев. Лорен, едва успев скинуть пальто, уже скакала вместе со всеми, вопила, размахивала руками. А я взяла стакан и налила себе лимонаду. Подумала и добавила водки. Перемешала пальцем. Музыка рвалась в уши, растекалась по жилам, по всем-всем внутренностям. «Ля-ля-ля-ля», — подпевало сердце. Я осушила стакан одним глотком. Народ кружил между диваном и камином, будто в ночном клубе, и, честное слово, смешно смотреть было, как они трутся друг о дружку.

И вдруг я увидела его. Он стоял, прислонившись к дверному косяку, с усмешкой глядя вокруг себя. Он поймал мой взгляд, а может, я поймала его взгляд, в общем, наши глаза встретились. Он покачал головой, я закатила глаза, и, только подумайте, мистер Харрис, мы оба прекрасно знали, что в этот миг думает другой, будто между нами телефонный провод. Дзинь! — Алло?

Какая-то рыжая всунулась между нами, но парень смотрел и смотрел на меня, словно на меня стоило взглянуть во второй раз и в третий, и в сотый. Я чувствовала его взгляд всем телом; не просто руками-ногами — кожей, губами, всеми своими округлостями. Он заговорил с приятелем, а я трясущимися руками налила себе еще выпить. И половину водки пролила на стол. Чертыхнувшись, схватила салфетку, а когда, наконец, все вытерла, парень исчез. Вот так. Только что стоял у двери — и вот его уже нет. Сердце оборвалось, замерло. О-о-ох…

Я сказала Лорен, что пошла в туалет, а сама, увертываясь и протискиваясь в толпе, двинулась в прихожую. Не было его ни там, ни в кухне, ни в забитом куртками шкафу. Проталкиваясь по узкой лестнице со стаканом в руке, я открывала одну дверь за другой. Пусто. Проверила ванную наверху. И внизу. По дороге туда плеснула себе чистой водки и, залпом проглотив ее, дернула за ручку.

Та легко поддалась, и моему взору предстал капающий кран, унитаз и отражение моей собственной мрачной физиономии, то всплывающее, то исчезающее из зеркала. Потом я забрела в зимний сад. Большой, прохладный и темный, освещенный только луной, сияющей над стеклянным потолком. В дальнем углу я приметила удобное вроде бы кресло и едва рухнула в него, как комната поплыла у меня перед глазами. И тут раздался чей-то голос:

— Привет!

Я вскинула голову, но, мистер Харрис, это был не тот парень. Это был Макс Морган. Тот самый Макс Морган! Ухмыляющийся. С бутылкой в руке. В залитой виски шикарной рубашке, с блестящим от пота лбом, но с карими — очень карими — глазами, с подстриженными и уложенными темными волосами. А от его кривоватой ухмылки меня бросило в жар.

— Привет, — снова сказал Макс. — Ханна?

— Зои, — поправила я. Только, конечно, не так. Я назвала свое настоящее имя, которое вам назвать не могу.

— Зои, — повторил Макс. — Зои-Зои-Зои. — Он рыгнул и вдруг наставил на меня палец: — Ты в моей группе по французскому!

— Нет.

Макс всплеснул руками и чуть не навернулся.

— Виноват. Виноват-виноват. Просто мне знакомо твое лицо.

— Еще бы. Мы с тобой вот уже три года в одну школу бегаем.

Моя ирония до Макса не дошла.

— Это мне жарко или здесь вообще душно? — он, спотыкаясь, добрел до двери, попытался ее открыть. — Она сломалась. Ханна, она сломалась.

Я сползла с кресла, повернула ключ и открыла дверь.

— Во-первых, Зои, а во-вторых, она работает.

Макс икнул.

— Мой герой! То есть героин… ня. Догоняешь? Наркотик! — покатываясь со смеху над собственной шуткой, он изобразил укол воображаемым шприцем. — Выпьешь? — и протянул бутылку, но стоило мне потянуться к ней, как Макс дернул бутылку к себе и шагнул за дверь. — Идешь?

Ночь была теплая, только и сидеть в саду. Легкий ветерок шевелил волосы. Макс взял меня за руку. У меня перехватило дыхание. Интересно, что бы сказала Лорен, если б увидела, как палец Макса Моргана поглаживает мне руку. Я уже представляла, как расскажу ей, что было. И тогда Макс подвел меня к каменному фонтану в глубине сада, а там плавала ночная бабочка. Макс легонько тронул ее кончиком пальца и опустился на траву. Отхлебнув виски, он взглянул на меня, а я взглянула на него, и мы оба поняли, что сейчас нечто невероятное…

Макс рыгнул.

— Ты так и собираешься стоять?

Я села, он протянул мне бутылку. От одного лишнего глотка хуже не будет. Так я себе сказала. И так я себе твердила всякий раз, как Макс протягивал бутылку с поблескивающим в лунном свете влажным горлышком. Он положил руку мне на ногу, и я его не остановила, даже когда рука переползла на бедро, не остановила. Потом я ни с того ни с сего заговорила о дедушке, как он болен и в какой он был хорошей форме, когда был молодым.

— Я в отличной форме, — сообщил Макс и икнул.

— Они были потрясающей парой, дедушка и бабушка, — добавила я. И, помню, очень старалась, чтобы язык не заплетался.

— Мои предки тоже. Раньше. Сейчас нет. Сейчас даже не разговаривают.

— А как они танцевали! — Я показала руками как.

— Я классно танцую, — Макс закивал изо всей силы, вверх-вниз, вверх-вниз. — Просто классно.

— Да, что и говорить, — торжественно подтвердила я. — А дедушка с бабушкой когда-то были молодыми. Молодыми. Чудно, правда?

Макс снова икнул, попытался сфокусировать взгляд на моем лице.

— А мы молодые. Прям сейчас молодые.

— Верно, — согласилась я. — Совершенно верно.

Никто еще никогда не вел таких мудрых бесед. Я расплылась в улыбке от собственной мудрости и, может, еще от виски. Макс наклонился ко мне, ткнулся носом в щеку.

— Ты хорошая, Зои, — сказал он, и за то, что он правильно выговорил мое имя, я поцеловала его в губы.

Сейчас, мистер Харрис, вы, вероятно, ерзаете на своей койке в замешательстве от того, что произойдет дальше, и, голову даю на отсечение, койка скрипит, потому что удобства преступников не входят в список задач первостепенной важности тюремного руководства при наличии заключенных, пытающихся сбежать. Разумеется, это не про вас. Вы, полагаю, просто сидите в своей камере и спокойно принимаете свою судьбу, потому что считаете, что заслужили смерть. Если честно, вы мне напоминаете Иисуса. Вы страдаете за грехи, и он страдал за грехи, только у него они тяжелее. Я хочу сказать, только представьте, сколько весят все грехи всех людей.

Если бы можно было по-настоящему взвешивать грехи — как муку на весах, уж не знаю, какое преступление перевесило бы все остальные, но не ваше, как мне кажется. Наверняка немало мужчин поступили бы точно так же, услышь они то, что рассказала вам ваша жена. Подумайте об этом, когда чувство вины прихватит особенно сильно. Пару месяцев назад я составила список людей, ответственных за геноцид, и теперь ночью, когда не спится, я считаю не овец, а диктаторов. Они у меня прыгают через забор — Гитлер, Сталин, Саддам Хусейн. Прямо в своих мундирах, и черные усы развеваются на ветру. Может, и вам стоит попробовать.

Я твержу себе: ты же не могла знать, чем все закончится, когда год назад Макс затеял обниматься. Помню, какой беспомощной я себя чувствовала, едва держалась на ногах, когда Макс вел меня через весь дом, наверх, в свою комнату. Там пахло пылью, грязными носками и лосьоном после бритья. Макс включил свет и закрыл дверь, я перешагнула через скомканные трусы на ковре. Рука на спине тихонько подталкивала меня к стене. Я глянула через плечо — Макс улыбался. Рука стала настойчивей. Я коснулась стены руками, потом грудью, потом головой и оказалась притиснутой к плакату с голой теткой. Плакат был прохладным, я прижалась лбом к теткиному животу, а Макс поцеловал меня в шею. Это было… колко. Как если бы меня поцеловало электричество.

И мы как с цепи сорвались — жадные руки, ненасытные губы, прерывистое дыхание. Макс повернул меня к себе, прижался губами к моим губам. Его язык оказался у меня во рту, а его руки приподняли меня над ковром. Я обхватила его за плечи; голова кружилась, комната плыла перед глазами — синие шторы, белые стены, пустой стол. Неприбранная кровать качнулась к нам, и мы мешком рухнули на нее.

Макс сверху, с безумным, остекленевшим взглядом. Его губы отыскали мою щеку, ухо, ключицу; двинулись ниже. Он задрал мою майку. Лифчика на мне не было; мои бледные, острые груди торчали прямо посреди мальчишечьей комнаты. Макс вытаращился с разинутым ртом. Потом коснулся. Осторожно. Потом сильнее, крепче. Надо сказать, он знал свое дело. Я застонала, закрыла глаза. Губы Макса нашли мой сосок и, мистер Харрис, на этом я, наверное, сегодня остановлюсь, потому что утром мне в школу, и я уже вся красная, как не знаю что.

Хотите верьте, хотите нет, но паук все еще здесь, глазеет в окно сарая на черно-серебряный мир. По-моему, он просто-напросто дрыхнет, потому что, как ни удивительна вселенная, вряд ли кому под силу наблюдать за ней так долго и не заскучать. Разве что, Стивену Хокингу⁹. А вам из камеры видно небо? Вы вообще когда-нибудь думали про нашу галактику, про то, что мы всего лишь пылинка в бесконечности? Я вот иногда представлю себе наш дом на окраине города, потом изменю масштаб и представлю нашу страну, потом — весь мир, а потом — всю вселенную. С пламенеющими солнцами, с бездонными черными дырами и падающими звездами. И тогда я сама обращаюсь практически в ничто, а все, что я натворила, кажется микроскопической искоркой среди могучих космических коллизий.

У мамы в машине после той вечеринки как раз приключилась могучая космическая коллизия. Каким-то образом мне удалось выбраться наружу к одиннадцати часам. Я стремительно трезвела, но от запаха-то никуда не денешься. Мама только потянула носом, и началось! Всего не упомню, но были громоподобные речи о разочаровании и гневные речи о доверии, и мама вопила всю дорогу, а я клевала носом. Дома к ней присоединился папа. Меня отправили спать, но, нахлобучивая на голову подушку, я не могла сдержать ухмылки.

Кареглазый парень. Кто же он такой, куда подевался, увижу ли я его еще хоть раз? А Макс? Что будет, когда мы встретимся в школе? Может, он меня поцелует за мусорным баком? Там учителям не видно. Я перевернулась на спину. Подумать только, на меня обратили внимание сразу два парня, а всего несколько часов назад не было ни одного. Проваливаясь в сон, я поблагодарила дедушку — на вечеринку-то я попала только благодаря его удару. И хотя я здорово вляпалась и меня могли наказать на всю оставшуюся жизнь, я, мистер Харрис, не сомневалась — это был счастливый удар судьбы.

Зои

Сказочная ул., 1

Бат

17 сентября

Уважаемый мистер Харрис!

В кои-то веки меня не терзает черепица — я захватила подушку, выбираясь из дома, и теперь пристроила ее на ящик. Так что мне довольно удобно, хотя подушка и сыровата. Должно быть, я вспотела во сне. В нем, в этом сне, все было как тогда: дождь, деревья, скрывающаяся из виду рука. Пари держу, вам к этому не привыкать, так что нет нужды распинаться, какой это ужас. Вас небось кошмары каждую ночь мучают. Стоит стражнику выключить свет, как ваша жена уж тут как тут, торчит у вас перед глазами со своей правдой.

Чудно, ей-богу, что смертную казнь вы заработали не из-за жены. Поначалу у меня это в голове не укладывалось. Вы только не обижайтесь, но, по-моему, ударить ножом женщину, с которой прожил десять лет, куда как хуже, чем застрелить какую-то соседку, невесть откуда взявшуюся со своим сладким пирогом по случаю Рождества. Потом уж в статье, которую, к вашему сведению, нашла в интернете, я прочла про преступления в состоянии аффекта. Когда вы напали на жену, вы были не в себе. Вас ослепила ярость, вы видели жену сквозь красную пелену, и, держу пари, она вам казалась красной-красной. Как оно и должно быть. Ведь именно так говорят про женщину, у которой роман на стороне — жена, одетая в багряницу¹⁰. Блудница то есть.

Для американского суда хладнокровное убийство хуже, чем поступки в порыве ярости. На следующее утро, когда вы не открыли дверь, соседка сама вломилась к вам в дом. По-моему, это некультурно. Думаю, когда пуля вышибла ей мозги, она получила хороший урок. Застрелить возможного свидетеля — это голый расчет. По мнению присяжных, вы прекрасно знали, что делаете, когда спускали курок и когда скормили соседкин пирог своей собаке. Три дня вы где-то скрывались, но чувство вины взяло верх, и вы сдались властям.

Иногда я думаю, не поступить ли мне так же. Теперь, когда снова началась школа, притворяться все труднее. К тому же его мать так и вьется вокруг. Недавно сижу на английском и взяла телефон — не говорите, что так нельзя, сама знаю; я просто проверяла время, никак не могла дождаться большой перемены. Ужасно хотелось поскорее смыться вместе с Лорен. У нас с ней завелась привычка — схватим свои сэндвичи и спрячемся от любопытных глаз в классе музыки, там, где хранятся медные инструменты. Лорен садится на футляр от трубы, а я прислоняюсь к стене и ногами упираюсь в тромбон. Мы почти не разговариваем, только жалуемся друг дружке на еду: мол, огурец вялый, или помидоры жесткие, или курица резиновая.

Ну, так вот. До конца английского оставалось пять минут, и тут вместо времени на экране телефона появилось имя:

САНДРА САНДРА САНДРА

Телефон грохнулся на стол и, дважды подскочив, притормозил у пенала.

САНДРА САНДРА САНДРА

— Что-то случилось, Зои?

Я аж подпрыгнула. Миссис Макклин, отвернувшись от доски, вперилась в меня, а я даже головой покачать не могла. Один веснушчатый мальчишка так и прыснул.

— Адам, заткнись! — заорала Лорен с другого конца класса. Дело в том, мистер Харрис, что мы сидим в алфавитном порядке. Думаю, не выдам большой тайны, если скажу, что ее фамилия начинается на У, а моя — на Д. Мальчишка приумолк, но ухмыляться не перестал. Другие тоже скалили зубы, толкая друг друга локтями и тыча пальцами в мою сторону.

— В чем дело, Зои? — спросила миссис Мак-клин, озабоченно глядя поверх очков добрыми голубыми глазами.

— Ни в чем. Все хорошо, — выдавила я.

САНДРА САНДРА САНДРА САНДР…

Она оставила сообщение. Прозвенел звонок, я сорвалась с места и метнулась в туалет. Лорен даже не успела спросить, что стряслось. Сердце выскакивало из груди. Я как подкошенная шлепнулась на толчок. Перед глазами проносились картины одна страшнее другой: полиция, тюрьма, оранжевый комбинезон, суд, газетные заголовки, вопящие — ВИНОВНА! Я не сомневалась — Сандра узнала правду про 1 мая. Паника, зародившись в кончиках пальцев, ползла по рукам, затапливала грудь, пробиралась в череп, заставляя шевелиться волосы.

В дверь забарабанили:

— Есть там кто?

— Есть, — отозвалась я, сжимая телефон дрожащими пальцами.

— Ну так не тормози!

Я машинально кивнула, хотя видно-то меня не было; и, пока не передумала, нажала на кнопку, чтобы прослушать сообщение.

Сначала была пауза. Долгая пауза. Я зажмурилась. Наконец, послышался голос Сандры. Тихий, хрипловатый, с заминками, разрывающими предложение на части. Она просила зайти к ней как-нибудь. Я приоткрыла один глаз. По ее разумению, это пойдет нам с ней на пользу. Я открыла другой глаз. Сандра уверяла, что дня не проходит, чтоб она не вспомнила обо мне; чтоб я заглядывала к ней время от времени. Это, мол, очень важно.

— Никто же не понимает… Люди… они и представить себе не могут.

Само собой, я ей не перезвонила и тотчас удалила сообщение, а телефон похоронила в глубинах истории — затолкала на самое дно сумки и прихлопнула учебником истории. Лорен ждала меня в музыкальном классе. Она протянула мне сэндвич, пристально глянула в лицо и не стала приставать с расспросами: чего это, дескать, я не ем? Просто доложила, что сегодня курица вообще как подошва.

Зои

Сказочная ул., 1

Бат

7 октября

Уважаемый мистер Харрис!

Извините, что долго не писала. В последнее время на меня столько всего навалилось! Я даже напортачила в контрольной по естествознанию. Тема была — размножение растений. Только вы не думайте, что это про то, как тюльпаны кувыркаются на клумбе. У них все по-другому. И гораздо интереснее, на мой взгляд. Мне вообще наука нравится. Не хочу хвастаться, но я и за эту контрольную получила бы «отлично», да только в тот вечер, когда я к ней готовилась, ко мне в комнату вошел папа.

Он сказал, что в супермаркете случайно встретил Сандру, в овощном отделе, и что глаза у нее сразу налились слезами и вовсе не из-за лука.

— Она очень хочет тебя видеть, — сказал папа. Я уставилась в учебник естествознания и только твердила про себя: замолчи, замолчи, замолчи! — Говорит, звонила тебе несколько раз, а ты не ответила.

— Нечего было звонить во время уроков, — пробурчала я. И тут же пожалела. Сандра ни в чем не виновата. Я ткнула концом ручки в схему цветка. Ну почему папа не уходит!

— Выглядела она ужасно, — продолжал папа, присаживаясь на край кровати. — Просто кошмарно. — Я сморщилась как от боли. — Исхудала. Кожа да кости.

— Ясно! Мне все ясно! — огрызнулась я, швыряя на ковер ручку.

Папа покрутил уголок одеяла.

— Я просто подумал, тебе будет приятно знать, что ты не одинока, детка. Вот и все. Эх, не надо было мне начинать. — Папа тяжело поднялся, погладил меня по голове. — Если б я только мог пережить это за тебя… — пробормотал он. И вот честное слово, в тот миг я все бы отдала за то, чтобы вложить, запихать свою боль прямо в его грудь! Это было так ужасно — желать такого, что я разревелась. Не заслужила я ни любящей семьи, ни друзей, ни даже вас. Потому и не писала столько времени.

А сегодня мне вдруг пришло в голову: вам же, наверное, одиноко в камере без моих писем. Вы только не обижайтесь, но, думаю, у вас в тюрьме не очень много друзей. А еще, вряд ли это такое место, где все рассказывают друг другу анекдоты и, просунув руку сквозь решетку, хлопают по плечу. Быть может, вы уже привыкли рассчитывать на меня, как я надеюсь на вас. Быть может, мы нужны друг другу, и мне не должно быть стыдно рассказывать свою историю. А мне это ох как нужно! Случившееся гложет меня изнутри, и единственный человек в целом свете, кто может меня понять, — это вы. Сил нет ждать ни секунды. Начну со следующего после вечеринки у Макса утра, когда я валялась в кровати, мучаясь первым в жизни похмельем, издавая звуки, которые не могу передать буквами.

Примечания

7

«О, чудо — еда» (англ. Food Glorious Food) — песня из мюзикла «Оливер!» по роману Чарльза Диккенса «Приключения Оливера Твиста».

8

Кокни — один из самых известных типов лондонского сленга. Так пренебрежительно называли уроженцев Лондона из низших слоев населения.

9

Стивен Уильям Хокинг (1942–2018) — английский физик-теоретик, космолог, писатель, директор по научной работе Центра теоретической космологии Кембриджского университета.

10

Образ из Откровения Иоанна Богослова.