Underdog

Анна Янченко, 2012

Анна Янченко (родилась в 1986 году в Харькове) – писатель, журналист и фотограф. Долгое время жила в Буэнос-Айресе, где работала курьером у контрабандистов и фотомоделью. Литературной деятельностью начала заниматься, проживая в Тайланде. Ее эссе-репортажи из разных стран мира публиковались во многих глянцевых журналах Украины. Монте-Карло, Марсель, Буэнос-Айрес, Берлин, Александрия, Бангкок… 12 городов, 12 дней, 12 девушек и 12 попыток обыграть судьбу плохими картами. Жестокие сказки Шахерезады из аргентинской женской тюрьмы, которые замысловато переплетаются друг с другом. Анне Янченко удается нащупать нерв своего поколения – неуютного, бездомного, кочевого, не находящего себе места. Underdog generation.

16 сентября. Александра. Александрия

Программа «Сказка на ночь» и радиостанция «Сигма» желают вам хорошего вечера. Наш спонсор — салон красоты «Люкс»: ваша красота — наша забота. Считается, что в доме покойника все зеркала должны быть прикрыты тканью, потому что зеркало открывает перед душой умершего лабиринт отражений, заманивая в ловушку, из которой невозможно вырваться. В последнее время принято также завешивать экран телевизора.

Упала, cazza rola^[20]. Не просто упала, типа «шлепнулась», а обвалилась башней Всемирного торгового центра, рухнула подбитым «черным ястребом» UH-60, низверглась в Мальстрем отполированного мрамора прямо перед решетчатой дверью лифта. Cazza rola! Из лифта как раз собирался выходить пенсионер, бородатый, как анекдот, и в бриджах цвета крем-брюле — он приоткрыл дверь и испуганно замер. Даже в его молчании чувствовался немецкий акцент. Мне хватило времени полежать на полу, чтобы рассмотреть его загорелые облысевшие ноги (или эпилированные, кто их знает, этих бывших гитлерюгенд?), обутые в темно-синие «скечерсы». В лобби «Сесиля» все хором замолкли (именно хором, как древесные лягушки), Алекса парализовало у стойки администратора, а я проорала про себя голосом короля Джулиана из «Мадагаскара»: «Глядите, я мадама! Я мадама, народ! Я мадама! Ну, кто из вас запал на меня?» Мотор, камера! Лифтер в бордовом пиджаке бросился поднимать меня с пола, бородатый пенсионер вышел из комы и лифта, сказав «эскюзми» (с немецким акцентом, а то!), Алекс пощупал мой локоть и спросил: «Не болит?», древесные лягушки, убедившись, что «не болит», снова принялись fare schiamazzo^[21]. Я невозмутимо отряхнула брюки на коленях. И что такого — ну да, японская танкетка от Trippen страдает социально безответственным дизайном. Да и дорога от Каира была не из легких. Наш рейс из Рима совпал с рейсом из Рио, поэтому в минибус, присланный «Александрия Тайр», набилось сразу две делегации. По Каиру ехали долго — проходил какой-то важный для местных футбольный матч, в пробках стояли сотни машин с людьми, размахивающими национальными флагами. Сквозь дрему мне казалось, что наши попутчики время от времени переходят на русский — при усталости от умственного напряжения ослабляется внимание и в чужой языковой среде возникает иллюзия родного языка. Я уснула и потом смогла вспомнить только одну фразу из своего сна: «Апокалипсис прошел незаметно, словно день рождения сотрудника из соседнего отдела». Меня разбудил намаз, транслируемый по радио у водителя. Мы уже ехали по Корниш. На море был шторм. На Саад Заглюль среди гнущихся пальм кружились рваные целлофановые пакеты. Перед входом в «Сесиль» мне на секунду показалось, что в отъезжавшем с другой стороны улицы фиакре мелькнуло лицо Александра Первого, которого я теперь называла Искандером, чтобы дифференцировать его от Александра Второго, которого все сокращали до Алекса. Это нелепое падение ниц… «Поскользнулась? Не болит?» В лифте взгляд Алекса говорил мне: «А вот с Александрой Первой такого точно бы не случилось». «Che culo!^[22] — ответила я взглядом и подмигнула ему, как Губка Боб. — Я расскажу тебе одну историю. Она называется «Уродливый моллюск». Жил-был уродливый моллюск. Он был такой уродливый, что все умирали. Конец». Мы поднимались на свой этаж и молчали.

Это было четыре дня назад. Я поглаживаю синяк на коленке, пытаясь сконцентрироваться на воспоминаниях о сне. Мне нужно его записать, обязательно нужно. Мне приснилась моя мать. Она стояла в чьей-то мужской рубашке и что-то такое говорила… О чем был наш разговор? Об этой ее рубашке? Не могу вспомнить. Полпятого утра. Я, закутанная в белое махровое полотенце, сижу в проеме между ванной и унитазом. За закрытой дверью спит Алекс. Надрывно трещит лампа дневного света, будто тысячи цикад исполняют припев «Hotel California». Взгляд отвлекается на неровный шов замазки, идущий по нижнему краю стекла между ванной и умывальником. Я не могу вспомнить сон, все старания летят к diavolo. Ламповые цикады страдальчески хрипят «Cray, cray, baby». Перед глазами возникает смутный образ Виктории Викентьевны. Воспоминание о детсадовской воспитательнице — это мой «якорь» наоборот. То есть вспоминаю о ней — забываю сон. Причем уже навсегда. Это началось, когда я впервые осталась на ночь у Алекса и во время секса умудрилась стесать кожу на спине о его шелковые простыни. В четыре тридцать на моем телефоне завибрировал будильник, я открыла глаза, скривилась от саднящей боли и на цыпочках проскользнула в ванную, чтобы записать новую главу в одиннадцатый блокнот своего дневника сновидений. Прикурила сигарету, вспомнила главные топонимы сна… И вдруг увидела на полке над умывальником фиолетовую коробочку с какими-то витаминами. Тут же вспомнила (будто порезалась) — что точно такого же цвета были ногти у Виктории Викентьевны из детского сада номер два. И следом — снег за окном, натопленная комната, пахнущая то ли котлетами, то ли обгаженными детскими колготами, ковер с лишайными залысинами. На ковре вокруг Виктории Викентьевны маленькие девочки крохотными ножницами для аппликаций усердно сдирают фиолетовый лак с ее ногтей. А воспитательница в это время рассказывает интересные истории, которые я всегда внимательно слушала, потому что вообще была очень внимательным ребенком. Сдирать лак с ногтей разрешалось только послушным девочкам, так что я, к сожалению, была удостоена этой чести лишь дважды. Слишком любила разрисовывать фломастерами чужие курточки и забивать стоки умывальников перловой кашей. Но к историям воспитательницы всегда прислушивалась — детская космогония, сложившаяся из них, неоднократно заставляла родителей страшиться за мой разум, а мою бабушку — часто креститься. Вот и сейчас я вижу лицо Виктории Викентьевны, обрамленное вертикальной химией, с опавшей на щеки тушью «Ленинград». Детсадовская ловушка для снов.

— Интересно почему? — улыбнулся Искандер.

— Что почему?

— Почему про Александрию лучшие книги написаны самими шпионами, а о Каире — про шпионов? — Искандер сделал глоток «кровавой Мери» из моего бокала. — Даррелл и Фостер работали на британскую разведку в реальности. А Фоллет с Ирвином лишь писали о шпионах, будучи обычными литераторами.

— О Сайгоне лучшая книга тоже написана шпионом.

— Грин? Нет, я не об этом…

— И про Иерусалим…

— Уитмор, да, знаю. Но я не это хочу сказать…

— Что-то случилось? — Алекс коснулся моей руки. — Ты молчишь с тех пор, как мы пришли сюда. Переживаешь, что упала?

— Нет, уже забыла, — я подняла бокал. — За приезд?

— За приезд! — Алекс поднял свой бокал. — «Мери» здесь, конечно, не ахти.

Приняв душ и разбросав по шкафам вещи, мы спустились в бар «Монти». Бар был еще пуст, вечер лишь начинался. Алекс заказал две «кровавые Мери» и сел за столик возле входа, а я прошлась вдоль стен, украшенных портретом фельдмаршала Монтгомери, репродукцией «Джоконды» и несколькими индийскими гравюрами.

— Как забавно складывается пазл, — Искандер постучал пальцем по фотографии Монтгомери. — Прозвище этого парня стало первой частью в названии труппы «Монти Пайтон».

А когда мы с тобой жили в каирском «Виндзоре», там в холле висела фотография Майкла Пейлина, помнишь?

— Vaf anculo!^[23] — кричу я. — Оставь меня в покое!

— Ты, наверное, устала, вот и все. — Алекс подвинул мне миску с вареным нутом в масле с перцем и стакан с огуречной и морковной соломкой. — Поешь, хорошая закуска.

— Что ты сказал про эту «Мери» — не ахти?

— Да, лучше было бы заказать просто виски. «Кровавую Мери» вообще мало где готовят хорошо. Самую вкусную, которую я пил… Где же это было? В Сен-Тропе, в баре отеля «Библос» — раз. В барселонском Arts — два. Там бар рядом с лобби, не помню, как называется… Весь завешан портретами Граучо Маркса. В Arts «Мери» делают чересчур сладкой, но это даже интересно. Однако самую лучшую «Мери» подают там, где ее изобрели, — в парижском Harry’s Bar. Это правда без преувеличений!

— А худшую? — я старалась поддерживать разговор. — У нас в Милане?

— Нет, не угадала! — Алекс был доволен, так как я отреагировала именно так, как это сделала бы Александра Первая. — Самую худшую и одновременно самую дорогую «Мери» я пил в баре отеля «Мажестик» в Каннах. Двадцать евро! Они туда «grey goose» льют и гордятся этим безмерно.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

20

Хуйня (ит.).

21

Орать (ит.).

22

Какое счастье! (Ит.)

23

Пошел в жопу! (Ит.)