Купчиха. Том 1

Анна Юрьевна Приходько

Избалованная и самовлюблённая купеческая дочка Евгенька живёт как у Христа за пазухой.Её отец, Пётр Николаевич Полянский, ради своей рыжеволосой Лисоньки (так он называет дочь) готов на всё. Но революция рушит семейную идиллию и бросает Евгеньку-Лисоньку в водоворот человеческих судеб. Совершенно неприспособленная к жизни девушка делает первые шаги в жестоком для неё мире.

Глава 2

Приготовления к свадьбе шли полным ходом. Платье шили три портнихи. Дольше всего расшивали бусинами. Оставалось лишь в день свадьбы цветы живые приколоть. Платье с цветами Евгения увидела в журнале, что довелось полистать в Москве. И загорелась таким же. Долго объясняла портнихам, что она хочет. Юбку три раза перешивали. То длина не устраивала, то недостаточно пышная была… Портнихам Полянский платил хорошо, но они никак не могли с Евгенией договориться. Платье закончили за день до свадьбы.

Накануне Евгения была в бане с подружками. Смеялись, пели песни, гадали на тенях от свечей. Как Евгения ни приглядывалась, всюду на тенях ей мерещились кресты. Было даже не по себе.

На следующий день надела платье. Прикололи живые розы. Пётр Николаевич нервничал. Не было Сапожниковых, уже и час прошёл, и два.

— Застрелю за позор такой, — кричал отец.

Но купцу Сапожникову было не до свадьбы. Поутру его сына выловили из реки. Утонул.

Об этом Полянскому сообщил гонец.

Пётр Николаевич так и сел на пол.

Не знал он, как Евгеньке рассказать страшную новость. На ватных ногах поднимался в комнату дочери.

Евгения стояла спиной к нему, портнихи поправляли платье.

Дочь смотрела в окно. Повернулась к отцу. В её глазах читалось недоумение.

Пётр Николаевич опустился перед Евгенькой на колени и прошептал:

— Прости меня, лисонька, за плохие новости. Не стать тебе женой Фёдора… На небесах он… Отмучился…

Евгения побледнела. Портнихи, придерживая девушку, подвели её к кровати. Она обмякла и потеряла сознание.

Когда пришла в себя, увидела рядом отца. Он гладил её по волосам. Рядом лежало и источало аромат роз платье.

— Очень плохой знак, Евгенька, — прошептал отец. — Кто же теперь жениться на тебе захочет?

Евгения ничего не понимала. Она смотрела на отца глазами полными слёз. Потом перевела взгляд на платье. Привстала и начала отрывать с него розы, потом бусины.

Украшения падали на пол, подпрыгивали на нём, звенели, закатывались под комод и туалетный столик.

— Ваньку твоего обвиняют… — прошептал Полянский. — Все как один против него. Вроде как видели его с Фёдором. Сестра его Марийка отцу рассказала, что у брата дела были с кузнецом. А какие — Ванька не признаётся.

Евгения посмотрела на отца и прошептала:

— Спасите его, папенька! Скажите, что со мной он был, что в доме нашем ночевал, и вы до утра его видели. Спасите, папенька…

— Да ты что… Да это же никак нельзя. Убийцу я покрывать не буду. И не проси даже…

— Ну тогда и я вслед за Фёдором пойду… Не будет Ванюши перед глазами, тогда никто мне не нужен, — твёрдо сказала Евгенька.

— Ой, глупая какая… Что же в голове твоей рыжей творится-то? Так и пойдём друг за другом… Ты, потом и я… Мне жизнь без тебя — не жизнь. Вот и закончится наш род. Глупость твоя всё закончит. Бери свои слова обратно, иначе я за себя не ручаюсь, — воскликнул Пётр Николаевич.

— Не возьму, — прошептала Евгения, — или спасай, или меня хорони.

Пётр Николаевич вышел от дочери, держась за голову. Через некоторое время Евгения услышала громкий голос отца. Он распевал песни. Кричал во всё горло. Было слышно, как бьётся посуда, как ворчат слуги. А потом песни закончились, и послышался сильный грохот. Отец упал посреди столовой и захрапел.

Евгения спустилась вниз, тормошила отца. Велела убрать подальше все настойки и вина, запереть их, чтобы отец не мог до них добраться. Всё было сделано по велению купеческой дочки.

Пётр Николаевич так и спал на полу. Евгенька сидела рядом с ним. Когда отец проснулся, встала перед ним на колени и попросила спасти Ивана.

Отец лишь кивнул, велел приготовить ему лошадь и, не сказав ни слова, отбыл.

Прошло два дня. Евгения сходила с ума от неизвестности. Ходила к кузнице, стучала в окошко домика, где Иван проживал с отцом. Но не было там никого.

Когда вернулась домой, ей передали письмо от Марийки, дочери Сапожникова и сестры её несостоявшегося мужа.

Евгения только начала читать, как тут же отбросила от себя письмо, а потом велела служанке, которая прибиралась в гостиной, сжечь его немедленно.

«Из-за тебя погиб мой брат… Так прими же его предсмертные муки и погибни его невестой…»

Эти слова звучали в голове Евгении много лет. Что дальше было в письме, она не знала. Хватило первой строчки.

Через два дня прибыл отец. Он прямиком отправился в комнату дочери. Было раннее утро. Вошёл без стука, чем напугал Евгеньку.

— Забирай своего кузнеца… Если бы я так не любил тебя, ни за что не пошёл бы на поводу. Мне теперь отмыться от сплетен надобно.

— Где? Где он? — спросила Евгения.

— В повозке. Делай с ним всё, что хочешь, но домой не тащи. Он в таких условиях был, как бы заразу не принести в дом. Иди с ним куда хочешь. Всё равно ни один уважаемый человек после такого на тебе никогда не женится. Я помогу чем смогу. Но особо не рассчитывай на меня. Не нужно было и затевать это всё.

Евгения прямо в ночной рубашке побежала на улицу. Приблизилась к повозке, приподняла покрывало, и от увиденного её стошнило.

На лице Ивана не было живого места. Кожа стала такой, словно её полосками отрывали, а потом на место прикладывали. Одет он был в тряпьё. И под клочьями рубахи лоскутами свисала кожа.

Евгения несколько раз пыталась посмотреть на кузнеца, но всё время отворачивалась, и всё выходило из неё.

Оглянувшись, увидела отца. Тот смотрел на дочь пристально.

Евгенька подошла к Петру Николаевичу, ноги дрожали, заикалась.

— П-па-пе-нь-к-а-а, ра-д-ди б-бо-ж-ж-же-ньки, п-по-мо-ги-те-е.

— Я уже помог чем мог. Любишь — ухаживай, спасай. Не любишь — оставь его там. Он без заботы нежилец. Исполосовали его знатно. Мне пришлось грех на душу брать, доказывать, что живёт он в моём доме. Сказал, что ради памяти его отца, ради памяти боевых подвигов Евграфа Силантьевича приютил бедного сына. Сапожников же пожелал мне смерти мучительной. А тебе безбрачия на веки вечные. Так что вот так, лисонька моя… Вот так… Я могу вас прямо сейчас и благословить. А дальше будь что будет…

— Не надо благословлять, я не смогу за ним ухаживать. Я даже посмотреть на него не могу.

После этих слов Евгения ушла домой. К ужину не спустилась. Смотрела иногда в окно. К повозке никто не подходил.

Ночь была лунная. Евгеньке казалось, что луна прямо в её комнате повисла, так было светло.

Сон никак не шёл.

Всё вспоминала, как выглядит Иван, всё думала, как ему помочь. Но на ум ничего не приходило. Потом сморил сон.

Проснулась от шума на первом этаже.

Отец по обыкновению с кем-то очень громко разговаривал.

Евгения спустилась.

— А вот и ещё один свидетель, стало быть, — восторженно произнёс мужчина в военной форме. — Стало быть, из-за барышни всё и случилось, повздорили, видать, женихи. Но вы-то, Пётр Николаевич, зря так делаете. Зря выгораживаете преступника. Сдался он вам.

— Хватит уже невиновных на смерть вести. Сказано, парень при мне был, готов перед иконой поклясться, на колени встать, здоровьем своим поклясться, дочерью единственной, — ответил Пётр Николаевич.

От слов отца Евгения поёжилась. Прошла мимо военного, хотела было на улицу выйти, ещё раз посмотреть на Ивана.

Но военный её остановил, взяв за руку чуть выше локтя.

— Парочку вопросов, барышня! Парочку вопросов.

Евгения остановилась, испуганно посмотрела на мужчину, тот продолжил:

— Каково быть вдовой? Неужто хочется без девяти дней бежать к другому?

— Вон, — громко крикнул Полянский, — ты чего себе позволяешь? Ты чего девоньке моей душу вынимаешь? Я этого так не оставлю. Ты посмотри на него, исповеди захотел. Или ты, может, и грехи отпустишь? Во-о-о-н…

— Ну вы, Пётр Николаевич, тоже в ответе будете, я так просто этого не оставлю, — ещё громче Полянского крикнул военный и вышел.

Евгения стояла в дверях.

— Чего уставилась? — прикрикнул на неё отец. — Иди к шуту своему, над ним уже мухи летают, того гляди, и стервятники не погнушаются…

Евгения медленно вышла из дома. Она приходила в себя после крика отца. Впервые за её семнадцать лет он так грубо с ней разговаривал.

Возле повозки крутилась седовласая женщина. Она то и дело приподнимала покрывало в разных местах и крестилась. Увидев Евгеньку, поклонилась, а потом попятилась назад.

— Стой, — приказала Евгения, — научи меня обрабатывать раны.

Женщина опять поклонилась и прошептала:

— Скоро вернусь, тряпочки принесу и ромашку заварю.

Бабушка Анисия была матерью конюха-ветеринара Георгия, которого очень давно привёз Пётр Николаевич из далёкой Астраханской губернии вместе с семьёй. Переселенцы были калмыками, но по приезде приняли христианскую веру.

Бабушка Айса стала Анисией. Её сын Джурык — Георгием. Жена Георгия, красавица Аюр, получила имя Юлия. А дети, рождённые уже на новом месте, получали русские имена Глеб, Матвей, Никанор, Семён. Последней была дочь Мария.

Аюр-Юлия и её муж очень ждали дочь, но после рождения сыновей уже и не надеялись. А пятой родилась Мария.

Аюр недолго прожила после рождения дочери. Всю заботу о детях взяла на себя бабушка Анисия. Внуки называли её мамой.

Когда Марии исполнилось пять лет, все её братья померли в один год.

Георгию горевать было некогда. Он погрузился в работу. Мог вылечить любое животное.

Но Петру Николаевичу не очень понравилось, когда к его конюху стали ходили толпы, чтобы вылечить скот. Он такую деятельность на территории своего поместья запретил. А позже стал брать за лечение большие деньги, и поток поуменьшился.

Георгий был молчаливым. Иногда жаловался матери, что хочется ему лечить животных и другим помогать. Но Петру Николаевичу он был обязан жизнью, поэтому молча выполнял всё и не перечил.

Когда бабушка Анисия пошла за лоскутами и отваром, Евгенька откинула покрывало. На этот раз полностью. Ужаснулась, но тошноты уже не было.

Мухи садились на раны, жужжали так громко, что Евгения затыкала уши. Иван был не похож на себя. Только отдалённо угадывались знакомые черты.

Набравшись смелости, девушка коснулась пальцами его щеки. Иван даже не вздрогнул. Он был без сознания. Слёзы текли из глаз Евгеньки. Она взяла руку Ивана в свою и поднесла к губам. Но тотчас небрежно выронила её и отвернулась.

Руки пахли тухлым мясом. От всего Ивана так пахло. И уловив этот запах, Евгенька спрыгнула с повозки, зажала нос пальцами. Долго так стояла, пока её не окликнула Мария, дочь конюха.

Мария была стройной как мать. Узкие раскосые глаза, чёрные, как смоль, волосы, выступающие скулы так гармонично сочетались друг с другом, что невозможно было даже найти какой-то изъян во внешности калмычки. Она была прекрасна несмотря на то что очень сильно отличалась от своих ровесниц, проживающих на территории поместья.

Бабушку Анисию недолюбливали в поместье. Сплетничали о том, что после смерти невестки, мать приходила в спальню сына и ублажала его. Откуда пошли эти слухи, никто не знал. Но они так прочно прицепились к этой семье, что Анисия стала пугливой, редко выходила из дома и почти ни с кем не разговаривала.

— Евгения Петровна, вас маменька просит к себе. Я постою рядом с повозкой, сходите к ней.

Евгения кивнула. Мария подошла к повозке и прошептала:

— Можно мне взглянуть?

Евгения лишь махнула рукой в ответ. Мария пристально смотрела на Ивана. Оглядывалась по сторонам, боялась, что кто-то заметит её слёзы. Но во дворе никого не было.

— Ванечка, — прошептала она, — если бы я могла, увезла бы тебя в мои родные места. Степь своих не бросает. Маменька Анисия говорит, что степь лечит. Там наш дом. Там нам будет лучше, чем тут. Там и тебе стало бы легче.

Мария отгоняла мух, потом прикрыла Ивана, оставив открытым только лицо.

— Это я попросила маменьку Анисию помочь тебе. Лишь бы Евгения Петровна не узнала о моей просьбе. Если ты слышишь, не выдавай меня.

Вскоре появилась Евгения. В одной руке у неё был кувшин с отваром, в другой разноцветные лоскуты. За ней шла бабушка Анисия.

Когда обе подошли к повозке, Анисия скомандовала:

— Протирай ромашкой, а я буду мазью поверх.

Евгения смочила было лоскут, но тотчас выронила кувшин и убежала в дом.

— Ох, воспитание какое… — прошептала еле слышно Анисия и обратилась к внучке: — Машуля, помоги мне, иначе его мухи съедят.

Когда бабушка Анисия мазала Ивану подмышки, время от времени зажимала пальцами нос.

На некоторые места приклеила мазью лоскуты.

— Побудь тут, я на поклон к Петру Николаевичу схожу, попрошу парня к нам определить. Будет жить, если ухаживать за ним.

Мария улыбнулась.

А Евгения в это время смотрела в окно. От улыбки Марии ей стало не по себе. Что-то кольнуло внутри. И какая-то неприязнь наполнила сердце.

Когда Мария взяла за руку Ивана, Евгения выбежала на улицу. Но услышав шаги, Мария руку отпустила и виновато отвернула голову.

— Смешно тебе, — зло прошептала Евгения, тряхнула своими огненными волосами, схватила Марию за плечи. — Человеку плохо, а тебе смешно…

— Не-е-е-е-ет, — покачала головой Мария, — мне не смешно, я его жалею.

— Жалеешь, — Евгения сжала плечи девушки, — ну тогда и жалей молча, а лучше с закрытыми глазами. Мой он! Запомни это!

Евгенька отпустила Марию. К повозке приближался Пётр Николаевич и бабушка Анисия.

— Повозку мне вернёшь, — давал указания старушке Полянский, — но сначала огнём по ней пусть Георгий пройдётся. Мало ли что. Без меня не хороните. Если что — зовите в любое время.

— Да ты что, — прошептала Анисия, — он жить будет, будет… Его любовь спасёт…

Евгения приняла эти слова на свой счёт и даже улыбнулась еле заметно.

А Мария сдержалась.

Бабушка Анисия впряглась в повозку и потащила её к своему дому. Рядом с ней бодро шагала Мария.

Евгения же ещё раз взглянула на Ивана и побрела домой.

— Странная ты, лисонька, — прошептал ей вслед отец. — Привёз день назад, а ты всё нос воротишь… Что за любовь у вас такая…

Прошла неделя. За эти дни Евгения ни разу не поинтересовалась о состоянии Ивана. В основном сидела в своей комнате. Два раза к отцу приходил следователь. А потом пожаловал и сам купец Сапожников.

Евгения узнала его по голосу, он разговаривал так же громко, как и её отец. Спустилась вниз. Из комнаты отца доносились крики.

— Да он сына моего… А если я вот так дочь твою… Как он…

Голос Сапожникова дрожал.

— Да не он это, я клялся уже, что у меня он был, — настаивал на своём Полянский.

— Да уж как же, у тебя… Марийка видела, как накануне Фёдор с твоим кузнецом к реке ходил. А оттуда-то мой сын и не вернулся. Или ты за штаны его держал при себе? Прошу тебя, Пётр Николаевич, ну отдай мне кузнеца, я его своими руками… Как он кровинушку мою.

Сапожников вдруг завыл громко. У Евгеньки по телу побежали мурашки. Она заткнула уши, чтобы не слышать этот пронзительный вой. А он всё не прекращался. Девушка вдруг вспомнила об Иване и решила навестить его в доме калмыка Георгия.

Долго стояла у калитки, не решаясь войти. Увидев во дворе бабушку Анисию, окликнула её.

Та подошла нехотя. Отвела тотчас взгляд.

— Ваня как? — спросила Евгенька грубовато.

— Да сами и посмотрите, Евгения Петровна. Что мне попусту языком-то болтать?

Евгения приоткрыла калитку, сделала шаг вперёд и увидела на пороге дома Марию.

Калмычка шла с большим тазом полным белья. Проходя мимо Евгении, вскрикнула и упала. Таз опрокинулся, бельё лежало на земле.

Поднимаясь, посмотрела недоумённо на Евгеньку, а та улыбнулась. Ничего Мария не сказала, собрала бельё и отправилась заново его полоскать.

Анисия заметила, что Евгения подножку Марии подставила, и тоже промолчала. Обвинять в чём-то купеческую дочь было бессмысленно.

За неделю Иван в себя не пришёл ни разу. Дыхание стало ровным, а сознания всё не было.

Кожа на лице осталась бугристой. Евгенька почувствовала, как комок подкатывает к горлу.

В комнате пахло полынью, и страшный запах уже не исходил от Ивана.

— С лица воду не пить, — прошептала бабушка Анисия. — Детки всё равно красивыми будут. Крепкий он парень, живёт. Другой на его месте давно бы уже в земле лежал. А этот дышит.

— Когда он станет здоровым? — спросила Евгенька.

— А это одному богу вашему известно, — ответила Анисия.

— Богохульствуешь? Ты же христианка, веру нашу приняла давно, — съязвила Евгенька.

А бабушка Анисия прикусила губу, пожалела о своих словах.

Евгения оглянулась. В комнате стояла ещё одна свободная кровать. Несколько верблюжьих шкур лежало на ней.

— А тут кто спит? — поинтересовалась девушка.

— Джурык спит, его же это комната.

Евгения подошла к кровати, подняла одну шкуру. Под ней лежала белая ночная рубашка. Дочь Полянского взяла её в руки, расправила.

— Ох, посмотрела бы я, как конюх в женской рубашке спит.

Она расхохоталась, потом бросила небрежно рубашку на кровать и громко сказала:

— Правду, значит, говорят! Конюх и с матерью, и с дочкой спит в одной постели. Какой позор. Завтра же заберу отсюда Ивана, а не то…

Евгения хотела сказать о том, что конюх и кузнеца совратит, но не успела.

Анисия бросилась ей в ноги и запричитала:

— Прошу тебя, Евгения Петровна, пощади парня. Не выходишь ты его так, как я. Обещаю, как только в себя придёт, тебе сообщу. Но не забирай, пощади…

Евгения сделала несколько шагов назад и пробормотала:

— Не касайся меня, грязная женщина. Тьфу на вас, развратники…

И вышла из дома. Прошагала мимо Марии, гордо вздёрнув подбородок.

А подойдя к своему дому, столкнулась в дверях с Сапожниковым. Тот шёл с поникшей головой.

— Евгенька! — кричал отец на весь дом. — Евгенька, ты где? А ну, ить сюда!

Сапожников даже не взглянул на невестку, забрался в свой экипаж и отбыл.

— Папенька, — проворковала Евгения, — тут я.

— Лисонька, — начал отец. — Не могу я так больше. Душа у меня не на месте. Не только Марийка видела Ивана и Фёдора у реки. Георгий тоже видел, он мне вчера признался. Слышал, как парни спорили. Твой Ванька всё-таки виноват. А я бедного отца в замешательство ввожу. Зря, ох зря я на душу грех такой взял.

— Ваню надобно забрать из дома конюха к нам.

Пётр Николаевич нахмурился.

— Не бывать этому, — прошептал он. — Лисонька, прошу тебя, пусть он там восстанавливается, а дальше посмотрим.

— Нет, — Евгенька топнула ногой. — Он будет теперь тут. Он пока без сознания, эти развратники с ним что хочешь сделают. Рубашка Марии на отцовской кровати шкурами прикрыта. И спит твой конюх в одной комнате с Иваном.

Пётр Николаевич ахнул.

— Не может быть, — прошептал он. — Да как же так? Перед моим носом… Тьфу, негодники.

Потом помолчал и произнёс:

— Георгия выгонять невыгодно мне. Без него трудно со скотиной справляться. Он один за семерых сойдёт. Пусть они там в своём доме что хотят делают. Мне главное, чтобы коровы да кони были здоровы.

— Пусть делают, но завтра Иван должен быть в нашем доме. Иначе за Фёдором отправлюсь, папенька! Так и знайте!

Пётр Николаевич усмехнулся.

— Вот так, значит, ты с отцом… За живое берёшь… Смотри не споткнись, лисонька. Из всех верёвки вить не сможешь.

Наутро повозка с Иваном стояла во дворе купца Полянского.

Притащила его на повозке Анисия. Сунула в руки Петра Николаевича мазь и пошла восвояси.

Размещением Ивана руководил сам Пётр Николаевич.

Евгения даже не показалась в тот день.

Комнату для слуг застелили еловыми ветками, сверху несколько слоёв мешковины. Откуда-то принесли старенькую широкую лавку. Смотреть за Иваном велели сиделке, нанятой спешно из деревенских жителей.

Пётр Николаевич хотел было отправиться за Анисией и её посадить рядом с Иваном, но передумал.

Не стал Евгеньку лишний раз тревожить.

А Евгения вела себя так, будто и не было в их доме Ивана.

Сиделку на ночь отпускали.

После несостоявшейся свадьбы Евгения потеряла сон. Бродила ночами по дому. Стала пугливой. Бывало, сидит в гостиной, а ей мерещится, как кто-то ходит за дверью. Выйдет, а там никого. В окно выглянет, и как будто белое что-то мелькает.

Доводила себя до сильнейшего страха, а потом еле живая в свою комнату поднималась, накрывалась с головой одеялом и дрожала до утра. А сна так и не было.

Начали к отцу присылать сватов отставные офицеры довольно пожилого возраста. Объясняли ему, мол, они своё отжили, Евгеньке придётся немного потерпеть, и наследство ей останется. Хотелось им скрасить свои дни в компании молодой жены. Уговаривали Полянского, угрожали, что никому дочь его и бесплатно не нужна.

Пару раз Пётр Николаевич даже обмолвился при Евгеньке о замужестве. Но та даже слушать не стала. Хлопнула дверью и потом неделю с отцом не разговаривала.

Часто стала замечать Евгения Марию. Раньше та и не ходила к отцу в конюшню. А тут повадилась ему обеды носить. Идёт с корзиной, а сама глаз не сводит с дома Полянских.

Пётр Николаевич заглядывал в комнату к Ивану каждый день. Тот так и был без сознания. Но зато кожа как будто на глазах обновлялась. И лицо стало чище, и шрамы как будто разгладились.

Сиделка ухаживала за Иваном исправно. Меняла ему одежду, щедро мазала мазью. Сама эту одежду стирала. Два раза в день вливала ему в рот жидкую похлёбку. Иван пару раз чуть не захлебнулся. Но после этого стал кашлять и шевелиться иногда. Глаза не открывал.

Однажды ночью Евгения по привычке спустилась вниз. Налила воду из графина. Зажгла свечи в гостиной. Оглянулась и потеряла дар речи.

За её спиной стоял Иван. Совершенно голый.

Евгения даже закричать не смогла.

Он выхватил вдруг кружку с водой, пил жадно, вода стекала по груди. Потом вытер рот ладонью.

За дни болезни Иван сильно исхудал. Евгения заметила, что шрамов на лице почти не осталось. Только правая щека выглядела как заплатка на штанах. Ещё никогда дочь Полянского не видела мужчину голым. Без капли стеснения рассматривала Ивана.

Это немая сцена длилась недолго. Иван протянул Евгении кружку. Та взяла её дрожащими руками. А он отвернулся и пошёл в комнату.

Евгения так и простояла с кружкой до утра. Даже не пошевелилась. Наутро отец подошёл к дочери. Она со слезами на глазах рассказала о ночном происшествии. Вместе пошли в комнату, где разместили кузнеца.

Там сиделка надевала на Ивана чистую одежду.

— Высушила вот, — как будто оправдывалась та, — мокнет всё время. Может, ещё парочку рубах? Не справляюсь с этими. Ночью потеет меньше, вот и сохнет ночами одежда-то.

— Выделю, — пробормотал Пётр Николаевич. — Ты скажи лучше, он глаза открывает? Или ты спишь рядом с ним?

— Не открывает! Дышит громко, кашляет иногда. И всё. Я же наблюдаю беспрестанно. Ну, может, когда отвлекусь на переодевание или по нужде. В лицо-то не луплюсь всё время.

— Ну-ну, — пробормотал Пётр Николаевич и обратился к дочке: — А тебе, лисонька, нужно не ночами шастать, а спать. От стольких бессонных ночей и не такое померещится.

— А что случилось-то? — испуганно прошептала сиделка. — Неужто душа его погулять выходила?

— Не твоё дело! — грубо ответил Полянский. — Ты давай смотри за ним. А если погибнет, рядом с ним ляжешь.

Сиделка закивала, перекрестилась три раза и поклонилась Петру Николаевичу.

Прошептала:

— Всё сделаю, Пётр Николаевич…

Когда вышли из комнаты, Евгения ещё раз всё рассказала отцу. Но тот уже слушал, улыбаясь. Гладил по огненной дочкиной голове.

— Совсем ты чудная стала, Евгенька. Ну ей-богу! Сказок наслушалась. На ночь запру тебя в комнате, чтобы спала, а не шастала по дому. Так и с ума можно сойти, не спать столько. Я сам ночью прослежу. Обещаю.

Евгения кивнула.

— Запри, — прошептала она, — страшно мне папенька. А вдруг у него на уме что будет? Я и закричать не смогу.

Пётр Николаевич посмотрел на дочь с тревогой в глазах.

— Вот поэтому и запру тебя от греха подальше. А то и впрямь набросится на тебя. Да ещё и без одежды. Господи! Только сейчас до меня дошло, чего натерпелась ты, лисонька, ночью. Надо было меня позвать.

На ночь в гостиную Пётр Николаевич выставил сторожа. Евгеньку запер в комнате. Просыпался Полянский всегда раньше слуг. Когда спустился вниз, сторож храпел.

Пётр Николаевич растолкал его и стал бранить.

Ругался громко. Пообещал высечь.

— Да я вот только прилёг, — шептал сторож виновато. — Ну что в пустоту-то смотреть. Тихо в доме. Заперто всё. Только глаза под утро и прикрыл.

Но Пётр Николаевич не унимался.

Пока Полянский ругал сторожа, пришла сиделка. Комната Ивана находилась близко к гостиной. Когда оттуда послышался крик, Полянский тотчас оказался рядом.

На лавке Ивана не было.

Сиделка перестала кричать и причитать, лишь смотрела на Петра Николаевича виновато.

Искали Ивана всем домом. Нашли спящим на кухне под столом. Он свернулся калачиком и посапывал там на полу.

Пётр Николаевич начал тормошить кузнеца, но тот не просыпался.

Теперь было решено сиделку оставлять и на ночь. А от греха подальше закрывать комнату на ключ.

Сиделка после произошедшего отказалась от своей работы. Даже вернула всё, что заработала ранее.

Слухи по деревне расползлись быстро. Никто не захотел присматривать за таким больным.

Анисия лишь пришла и попросила вернуть кузнеца к ним, но ей отказали.

И тогда Полянский решил сам посидеть с кузнецом. И даже раны ему обработал.

Евгенька держала на отца обиду за то, что он ей не поверил.

Две ночи провёл Полянский с Иваном. Всё было спокойно. На третью ночь, чтобы удобнее было, Пётр Николаевич велел принести в комнату кресло.

Расположился в кресле, задремал. Как Иван встал с лавки, Полянский не услышал. Очнулся лишь от прикосновения. Заорал.

Иван стоял рядом с креслом и держал Полянского за руку. Потом отпустил и хотел было покинуть комнату, но Пётр Николаевич оглушил парня кулаком по голове.

Тот повалился на пол.

Полянский продолжал кричать. Кое-как отпер дверь и выбежал из комнаты. Все в доме всполошились. Евгения стучала по двери в своей комнате. Но никому до неё не было дела.

Когда Пётр Николаевич перестал кричать, услышал, что дочь стучит. Выругался на слуг за то, что те не отперли комнату Евгеньки.

Больше той ночью никто не уснул.

А утром Иван очнулся, вышел из комнаты.

Удивлённо на всех глядел. Рассматривал стены, потолок, пол и впервые заговорил.

— А где мне Петра Николаевича найти? — спросил он у кухарки, зайдя в кухню.

Та шарахнулась от кузнеца, перекрестилась. Проходила рядом с ним осторожно, а когда оказалась у двери, побежала.

— Пётр Николаевич к вашим услугам, — громко сказал Полянский.

Иван вздрогнул, оглянулся.

Отец Евгеньки смотрел на кузнеца с опаской. Как-то несмело подходил к нему, боялся чего-то. Потом похлопал его по плечу и жестом пригласил за собой. Иван сделал шаг и остановился.

— Не пойду, — прошептал он. — Я не хочу на виселицу, а вы об этом только и мечтаете.

— Дурень ты, Ванька, — ответил Пётр Николаевич, — я спас тебя, а ты боишься.

— А что было-то? — спросил Иван.

— А вот я тебе в кабинете своём и расскажу. Незачем тут кастрюлям правду раскрывать, а то несварение желудка случится.

— А правда не сдадите? — осторожно поинтересовался кузнец и стал озираться по сторонам.

— Вот ты смешной-то. Я и сюда позову, коли нужно будет, — рассмеялся Пётр Николаевич.

Иван сделал несколько шагов.

— Смелее, — скомандовал Полянский, — в моём доме тебя никто не тронет.

Пока шли в кабинет, Иван всё искал глазами Евгеньку, но та не появилась. После ночного происшествия её впервые сморил сон.

Иван с удивлением рассматривал свои руки. Потом подошёл к зеркалу и ужаснулся.

— Скажи спасибо, что жив остался, а руки можно прикрыть рубахой. А вот лицо не скроешь, это точно. Но ты и так хорош, по сравнению с тем, что было. А на тебе живое место сложно было найти. Зачем же ты сына Сапожникова погубил? Неужели вот так Евгенькиных женихов будешь со свету сживать? Я больше заступаться за тебя не буду.

Кузнец смотрел на Петра Николаевича с недоумением.

— Не трогал я его, — прошептал Иван. — Клянусь, не трогал. Он забирал у меня кольцо в тот день. Евгеньке на свадьбу хотел подарить. Я его с именем Евгении изготовил. Подарок это был.

Отдал я кольцо и ушёл, мы даже не разговаривали толком. По пути встретил конюха, тот спешил к реке, даже меня не заметил. Я, конечно, бесился оттого, что она замуж выходит, но топить невинного не по мне. Много девушек хороших, не только на вашей Евгеньке свет клином сошёлся.

— Ох, как ты заговорил! Да лучше моей лисоньки нет никого в округе! При ней-то такую беседу не веди, а не то под суд пойдёшь! Вот возьму свои слова обратно, и будешь знать, как умничать, — Полянский разнервничался, когда речь зашла о его дочери.

Иван замолчал, а потом произнёс тихо:

— Мне домой-то можно?

— Ага, иди, конечно. Сапожников только и ждёт, как ты свой нос туда сунешь! Забудь про свой сарай. Будешь жить при моём доме. Обязанности за тобой закреплю, охрану приставлю на первое время.

Завтра Анисию приведу. Спасибо ей скажешь. Это она своей мазью тебя с того света вытащила. Но больше всех за тебя постаралась Евгенька. Без её слова я бы и пальцем не пошевелил. Так что знай! Обязан ты нам жизнью до самой смерти!

— И зачем мне такая жизнь? Уж лучше признать вину. Как я без кузницы-то проживу?

— А это не беда, — успокоил Ивана Полянский, — поближе перевезём, а дальше видно будет. А теперь мне нужно подумать, где тебя разместить. В той комнате, где отлёживался, такому крепкому мужику, как ты, — не место. Займёшь, пожалуй, комнату Евгенькиной матери.

Там с момента её смерти никто не жил. А я уже не хочу склеп в доме иметь. Но знай, всё будешь делать там сам! Никого в помощь не дам.

Иван кивал, соглашался с Полянским. А сам как будто ничего не понимал. И вдруг поплыло всё перед глазами. Он схватился руками за стул, почти теряя сознание, присел на него, откинул голову назад, а потом схватился за неё.

— Голова, — прошептал он, — голова…

Пётр Николаевич перепугался. Схватил со стола графин с водой и полил из него кузнецу на голову.

Иван закрыл лицо руками, уворачивался от воды, а Пётр Николаевич уже из второго графина выливал.

— Получшало? — спросил Полянский. — То-то же! Вода — это сила наша! Никто не пропадёт, если она под рукой.

Иван был весь мокрый. С рубашки лились ручьи. Тело местами пощипывало, чесалось.

— Раздевайся, — скомандовал Пётр Николаевич, — сейчас одежду новую выдам, и пойдёшь к себе.

Иван долго возился с мокрой рубахой и штанами. Еле стоял на ногах.

В комнату его под руки вели Пётр Николаевич и приказчик.

В комнате пахло сыростью. Неприятный запах ненадолго привёл Ивана в чувство. А потом он уже ничего не помнил.

Очнулся от неприятного щекотания под носом. Потёр рукой, оказалось, моль. В комнате было уже светло и можно было разглядеть, как по комнате летают тучи моли. Словно птицы собираются в стаи по осени.

Насекомые были повсюду. Иван привстал. Осмотрелся.

Жить вот так в купеческом доме он никогда и не мечтал.

Комната была небольшой. По обе стороны от окна стояло 2 кресла, накрытые шерстяными покрывалами. Покрывала эти были нынче рыболовной сетью.

Такими стали и шторы на окне, и даже постель, на которую Ивана уложили спать.

Слева от окна в самый потолок упирался платяной шкаф. Двери в нём полностью не закрывались. Шкаф, видимо, был до отказа набит нарядами.

Напротив располагался туалетный столик. На нём было навалено всё: и украшения, и клубки пряжи, и носовые платочки, и даже пара лаптей.

Кузнец вскочил с кровати и его затошнило резко. На подушке лежал клок длинных волос. Иван подумал, что после смерти Евгенькиной матери никто даже не удосужился заменить постель.

Да и к чему было это делать, если Полянский столько лет хранил память о жене, что даже не заглядывал в комнату. Это был самый настоящий склеп.

От шкафа несло чем-то зловонным. Иван приоткрыл дверь и увидел там несколько тушек мелких крыс.

Видимо, травили в доме грызунов, и в этом шкафу животные нашли своё последнее пристанище.

— Да-а-а-а-а, — вздохнул Иван. — Работы тут немало.

Он выглянул в окно. Долго смотрел, как суетливо дворник мёл дорожки, наклоняясь и приглядываясь, словно боялся упустить пылинку.

В дверь постучали.

Иван вздрогнул и сказал:

— Войдите…

Никогда ещё никто не стучался вот так к нему в комнату, и это «войдите» вырвалось из его уст так неожиданно, что сам оторопел. А хотя мог самостоятельно подойти к двери и открыть её.

В комнату вошёл Пётр Николаевич.

Он закрыл нос рукой и сказал:

— Ну вот и очухался… Принимай то, что есть. Другого жилья я тебе предоставить не могу. Ты уж тут сам как-то похозяйничай. Можешь избавиться от всего и спать на полу. А можешь прибраться и жить как настоящий купец. Мечтал, небось, на моё место встать, когда Евгенькиной руки у меня просил?

— Не мечтал, — ответил Иван, — я хотел в отцовском доме с ней жить по-простому, по-человечески.

— А тут тебе, значит, не по-человечески? — возмутился Полянский.

— А тут нет, — Иван осмотрел комнату. — Можно было всё это сберечь, а так… Моль сожрала, да крысы помогли.

— Что есть, то есть… — пробормотал Пётр Николаевич как-то виновато. — Пойдём вниз, отдышишься и начнёшь вить своё кузнецкое гнездо в моём доме. Да потише себя веди. Евгенька вон второй день беспробудно спит. Намаялась она, пока ты плохой был.

А у Ивана даже ноги тряслись от одной мысли о Евгении. Как давно он её не видел!

За завтраком в кузнеца никакая пища не лезла. Хотя стол был накрыт богато. Только маленькую кружку молока он осилил. И пока Полянский набивал свой желудок, именно набивал, Иван всё рассматривал свои руки.

— Мы покушать любим, — приговаривал Пётр Николаевич. — Ну как можно без еды-то прожить? Я же говорю, Евгеньку тебе своими силами ни за что не прокормить. А голодом морить лисоньку мою я не позволю, так и знай.

— А я и не собираюсь, — возмутился Иван. — Она мне не жена, чтобы в еде её ограничивать, и не станет ею.

— А отчего же не станет? — Пётр Николаевич отвлёкся от поедания большого бедра индейки. — А вот как прикажу, и станет!

Иван лишь рассмеялся в ответ.

— Не станет, не станет, — послышался голос Евгении.

Иван оглянулся и обомлел.

Она спускалась с лестницы. Огненные волосы пышной копной горели на голове. Всё вокруг, казалось, пылало от жара этих волос. Пылал и Иван. Он стыдливо спрятал руки в рукава, выпрямил спину. Разволновался так сильно, что опять заболела голова.

— Не стану, — повторила Евгения. — Я свою кровь мешать абы с кем не стану.

Кузнецу стало не по себе.

Евгения прошла мимо него, словно даже не заметила.

— Здравствуй, Евгения Петровна, — произнёс Иван.

Но девушка ничего не ответила. Она подошла к отцу. Подставила под его губы лоб.

Перед тем как поцеловать дочь, Пётр Николаевич вытер о рукав свои жирные губы. И смачно чмокнул девушку в лоб, а потом и в каждую щеку.

— Выспалась, лисонька? — спросил её отец.

— Вполне, папенька.

Потом Полянский долго рассказывал дочери, как сидел рядом с ней ночью, как пел колыбельные, как щекотал её за пятки, а она даже не проснулась ни разу.

Евгенька посмеивалась. Ивану казалось, что смех этот наигранный, совсем неискренний.

Беседа с дочкой отвлекла Полянского от еды. А потом он так неожиданно заорал:

— Михей! А ну, ить сюда! Согрей маленько, чтобы жир кусками в горле не встал.

Евгения совсем не обращала на Ивана внимания. Присела рядом с отцом. Но на еду не набросилась. А лишь немного каши пшеничной поела да огурцом квашеным закусила.

А воображение Ивана рисовало другие картины: сидит его любимая посреди стола. Вокруг неё дымятся тарелки с молоденькими поросятами. А она их прямо целиком в рот запихивает и смеётся, смеётся…

Очнулся Иван опять в комнате Евгенькиной матери.

Предположил, что упал он в обморок за столом, да его опять сюда привели.

Он встал с кровати. Первым делом сдёрнул с кресла дырявую накидку, потом другую. Небрежно бросил на пол.

— Гнездо кузнецкое, значит… — передразнил он Полянского. — Будет вам и гнездо, и пища простая, и чертовка эта, Евгенька, моей будет! Сама придёт, сатана эдакая. А тогда и я поиздеваюсь вдоволь…