Игра в пазлы

Анна Штомпель, 2023

У Ани Солоповой нет ни компьютера, ни смартфона. Она живёт в начале 90-х годов прошлого века в городе, где вот-вот разразится война. И живёт теми же радостями и горестями, мечтами и надеждами, что и мы сегодня. Одиночество, непонимание в семье, влюблённости в самых неподходящих мальчиков… В десять лет Аня встречает маленькую Яну – ту самую Лучшую Подругу, о которой мечтают все девчонки. Но из-за разницы в возрасте они сталкиваются с насмешками со стороны окружающих.А при чём здесь война? Да ни при чём. Она лишняя в этой картине. Но она просто есть…

Пазл 5. Несостоявшаяся дружба

Май — июль 1989 г.

Спартакиада была в субботу. Утром в понедельник я так сильно кашляла, что казалось — в моей груди с треском лопаются маленькие воздушные шарики.

Меня уложили в спальне. Кровать была узкой для взрослого, но мне в самый раз. Я кашляла, проверяя свои «шарики», и одновременно слушала, как за стеной бабушка Тольки Степнова будит его в школу. Сначала ласково: «Толик, Толюшка, вставай!». Потом нетерпеливо: «Толь, ну кому сказала? Какие пять минут?!». И наконец громогласно: «Анатолий! Марш в ванную!!!». Этот своеобразный ритуал повторялся каждое утро.

Я уставилась на платяной шкаф.

Диза-Мазиза…

В других квартирах могли жить домовые (хоть и не одобренные советской властью). А у нас жила Диза-Мазиза. Это уникальное существо поселилось в верхней петле встроенного шкафа и познакомилось прежде всего со мной, годовалой, а через меня — с другими членами семьи. Я боялась оставаться одна в комнате, и, когда родители поняли причину моих капризов, с Дизой-Мазизой беспощадно расправились: краска и кисть — прощай, рожица! Но это не помогло. Очень скоро на петле вновь проступили черты одноглазого зловредного существа. Завешивать картонкой (как однажды предложила Вера) было куда страшней. Ведь там, за ней… ещё более злая…

Постепенно отношения наладились. Диза-Мазиза стала чем-то привычным, неизбежным, вроде утра понедельника, и я почти скучала по ней, когда ездила на море. Я хорошо знала, что такое суеверия, и боролась с дурацким страхом к какой-то там петле. Я уже октябрёнок, я уже пионерка… а Диза-Мазиза всё не исчезает, сидит на облюбованном месте, ухмыляется, строит рожицы, подмигивает единственным глазом!

Остальные члены семьи не видели в ней ничего особенного: петля как петля, облупленная немного…

В этот день мысли об Оле вытеснили даже Дизу-Мазизу. Когда оторван от того, к кому тянешься, он или она начинает дорисовываться воображением. Спартакиада виделась мне калейдоскопом картинок с такими названиями: «Оля здоровается со мной», «Оля улыбается мне», «Мы с Олей перешёптываемся», «Оля говорит то-то и то-то». Воображение, подстёгнутое температурой и естественным желанием человека приукрасить события в свою пользу, услужливо подсказало мне, что Оля не случайно поздоровалась со мной первой, но специально искала в толпе. Она не поздравила меня с победой в забеге, потому что всерьёз не принимает все эти «пупонадрывы» (по меткому выражению Ромки Зарубина). А кто как не Оля утешил меня после такой обидной ссылки на лавку! «Повезло тебе», — сказала эта удивительная девочка, и всё сразу переменилось. А на моё предложение ходить вместе — разве не ответила она «давай» так, словно сама только что собиралась это предложить?!

Угораздило же заболеть именно сейчас. Как там Оленька, с кем возвращается из школы?.. Ревность царапала меня коготками котёнка, ещё не раскрывшего глаз, — слабенькая, новорождённая, но самая настоящая ревность. Я поправлюсь, вернусь в класс, и Оля встретит меня своей особенной улыбкой и скажет: «Хорошо, что ты пришла». Это будет означать: «Я так по тебе скучала!». И мы возьмёмся за руки, и все-все-все увидят, что мы — Лучшие Подруги. И плевать на перебежчицу Валю, на злоязычную Манашку, на всех дураков, что дразнят меня в школе и дома. С Олей-Оленькой они мне не страшны! Как же я сразу не разглядела, что рядом со мной такой чудесный человек? Что изменилось? Была Олька-тихоня, самая обычная, и вдруг…

А может, это монетка? Ровно десять дней прошло с тех пор, как в день своего рождения сделала я новый «секретик». Да, конечно — монетка!

Я так старалась скорей выздороветь, что возбуждение мешало температуре спасть. Но вот уже тридцать семь и девять, и мама вечером ставит мне банки (в этой процедуре есть что-то пыточно-средневековое, хотя совсем не больно), и чай с малиной, и пропотеть, а наутро — почти огурец, только кашель ещё булькает да слабость такая, что руку трудно поднять. А за стеной всё то же: «Толик, Толюшка, вставай!.. Анатолий!». И даже хулиганистый Степнов кажется милым, потому что идёт в школу и там, может быть, увидит Олю.

Наконец меня «отпустило» (так всегда говорит тётя Дуся про свои болячки). Цвели вишни, делались домашние задания, а однажды пришел Ахмед, неловко сунул мне в руки кулёк со свежей клубникой:

— Отец велел…

И, ещё сильней сконфузившись, добавил:

— От меня тоже. Выздоравливай…

У нас в альбоме есть снимок — любительский, чёрно-белый в рыжих пятнах: я, годовалая, делаю на травке свои первые шаги, Вера склонилась надо мной — тяжелая коса до земли… Снимал Юсуп, старший из братьев Асхабовых.

— Сколько книг у вас! — внезапно сказал Ахмед. — Как в библиотеке…

Эти слова я слышала не раз, они давно приелись и наскучили — как приелся и наскучил вопрос, «не вышли ли сестрички замуж?». Ахмед такое не спросит, и на том спасибо. Конечно, он — не Оля, и никто не Оля, и без веления отца он бы не пришёл, но всё равно я была рада его видеть.

— Ты не бойся, я уже не заразная, — сказала я.

— А мне по фиг. Я толстый, меня микробы не берут, — ответил он.

— Какой же ты толстый? — неловко возразила я.

Вспомнилось, как недавно я сама дразнила его жиртрестом. Вот дура!

И снова потянуло в школу…

В первое утро своего официального (по справке) выздоровления я проснулась раньше обычного. Поплескала на себя водой и скользнула в узкий проём между столом и холодильником, на свой любимый трехногий табурет. Напротив было место мамы. Папа садился с торца. Пока сёстры жили с нами, стол приходилось отодвигать. В остальном всё по-прежнему: двухкомфорочная плита, газовая колонка, холодильник «Саратов», стиральная машинка «Волга» с круглым аквариумом на ней (так причудливо трансформировалась моя мечта о котёнке). На окне — белые в вишенку занавески. А за окном цветут настоящие вишни…

— Мам, — начала я с набитым ртом, — я так соскучилась по Оле!

Но тут пришёл папа, и я умолкла.

Папа сел на своё место, принялся есть и отпускать шуточки — забавные, как ему казалось, в незатейливом, рассчитанном на привычную аудиторию стиле. Мама смеялась, я тоже, но и украдкой разглядывала его… Какой знакомый и незнакомый человек — папа! Как причудливо сплелось в нём всё самое хорошее и плохое!

История знакомства моих родителей напоминает сюжет старого фильма «Доживём до понедельника». Игорь Солопов работал завучем в средней школе, куда пришла молоденькая «француженка» — моя мама. В свои тридцать восемь лет он не был женат. На него всерьёз положила глаз математичка. А он взял и женился на Лиде Сидоренко! Математичке пришлось проглотить это. Возможно, ей достался муж с более лёгким характером…

Отец не признавал компромиссов. Однажды я услышала, как мама сказала своей подруге Таисии Григорьевне: «Игорь положил партбилет на стол, хотя все пугали его последствиями. Мол, и свою карьеру погубишь, и детей… Шутка ли — из Компартии выйти!» Казалось очень странным, что какой-то там билет, лежащий на чьём-то столе, может погубить папу и меня. Во всяком случае, я «погубленной» себя не чувствовала. А папа даже как-то повеселел. Он перевёлся в другую школу простым учителем литературы, взял классное руководство и очень быстро вывел свой класс в лидеры. Знакомые удивлялись: «Игорь Ильич, вы ещё не в гороно?»². А он физически не мог пресмыкаться. Без этого качества карьеру не сделаешь…

Уже два года он был на пенсии, оглох на левое ухо и целиком посвятил себя семье. А это значит: не только встречал меня из школы, забавлял сказками и таскал бутерброды к телевизору — но и контролировал каждый мой шаг.

«Лучше бы он поменьше нас любил!» — сказала Вера в последний свой приезд. Даже мне — тепличному цветочку — порой претил его контроль и ласка, расспросы о самочувствии, поглаживания по головке… Не говоря уже о чтении моралей со скрежетом зубов. Отец никогда нас и пальцем не тронул. В хорошем настроении — веселил и развлекал. Но в любой момент он мог стать «плохим». И тогда… лучше бы бил…

Папа подмигнул мне и за спиной у мамы стащил сахарницу. Спрятал её под стол, изо всех сил делая вид, что он тут ни при чем, и тем самым выдавая себя с головой.

— Тю, а где сахарница?

Я захихикала: меня всегда смешило мамино «тю».

— Папа, это ты взял? — с интонацией «я твои штучки знаю» продолжала мама.

— Нет её у меня! — Отец развёл руками. — Ты за плитой смотрела?..

Я хохотала. Такое не надоедает, как любимая сказка.

Обязанностью дежурного из числа старшеклассников было запирать и отпирать дверной засов. В дежурные шли охотно, ибо это освобождало от занятий на целый день, а хлопот немного: гляди себе в окошко, властвуй и повелевай. За стеклом мелькала прилизанная голова Романа Рамочкина из 9-го «Б». Я слегка поморщилась: раз там Любкин брат, значит, и пробовать не стоит. Раньше времени он не пустит. Такого зануду свет не видывал — это у них семейное…

Тут сердце трепыхнулось, словно рыбка в сачке: в кругу одноклассниц я увидела Олю.

Не будь там Оли, я не решилась бы подойти. Как назло, собрались самые противные. В центре стояла Кошечкина, по обыкновению что-то тараторя, и все жадно её слушали.

Одолев минутную робость, я шагнула вперед и тронула Олю за рукав коричневого платья:

— Привет!

Я хотела сказать тихо, но радость захлестнула. Получилось звонко, да ещё в паузе, когда Наташа переводила дух.

Оля обернулась — и, если бы про Онопко не ходила молва, что она ничему не удивляется, я решила бы, что именно удивление промелькнуло в её карих глазах. Может, её так увлекла история двух разлучённых близнецов (Наташа пересказывала индийский фильм), но Оля лишь кивнула мне — и снова отвернулась.

Зато Ялхароева громко фыркнула:

— Сопля явилась. Ещё краше стала. Вали отсюда!

Я сжалась, стиснула ручку портфеля. Но с места не сдвинулась. Не имеет права какая-то Монашка прогонять меня, когда тут Оля!

— Чё, глухая? — Ялхароева подскочила ко мне. — А может, ты слепая? Это видишь? — И ткнула мне в лицо растопыренной пятерней.

Я невольно заморгала. Глупенькая Эльза захихикала. Но даже после этого я не сдвинулась с места. Где-то под рёбрами щекотала надежда: может быть, Оля… вот сейчас… Но Оля стояла с привычным безмятежным выражением и смотрела не на меня, а на Кошечкину.

— Ну рассказывай, что ли, — капризно протянула Ритка Жнец.

И все загалдели: «Что там дальше? Они увидели друг друга — и что?».

Наташа воодушевилась:

— Смотрят и ревут. У Амалы родинка на правой щеке, у Анилы — на левой. Как в зеркале, значит…

— Зеркальные близнецы, — по-взрослому кивнула Каменева.

Тут Ялхароева снова влезла:

— Пусть Сопля уйдет!

Ритка закатила глаза. Наташа нахмурилась. Оля по-прежнему молчала…

— Да пусть слушает, — вступилась Алка со снисходительной усмешкой, которая обидней самых злых дразнилок. Но сейчас я была ей благодарна. — Уймись, Манаша!

С дылдой Каменевой не поспоришь. Ялхароева буркнула что-то и заткнулась. Кошечкина продолжила свой увлекательный рассказ про родинки, внезапное родство и роковую любовь. Слушали с вниманием и пониманием: на Кавказе индийские фильмы пользовались особенной популярностью.

Я была единственным человеком в компании, кто не проникся драмой Амалы и Анилы. Глупая, тягучая история. Но почему Оля смотрит Натке в рот, почему ведёт себя так, будто забыла о моём существовании, обо всём забыла — как мы бежали под дождём, как условились всегда быть вместе?! На самом деле такого условия не было, но горю свойственно преувеличивать.

Появилась Айдамирова и с разбегу обнялась с Кошечкиной. Они здороваются так каждое утро… Я стояла, опустив голову, несчастная-пренесчастная, и вдруг Оля прошептала мне:

— Классно, правда?

Я встрепенулась, закивала — «да-да, супер», и это было не лицемерие — это была радость. Обжигающая. Я разом полюбила все индийские фильмы! Хотела ещё что-то сказать, но Оля с едва заметной улыбкой прошептала «тсс!» и слегка сжала мне руку. Вот теперь история про зеркальных близнецов сделалась по-настоящему волнующей, и я слушала её с упоением: мы с Олей стояли рядом и держались за руки.

И когда Рамочкин сдвинул засов и впустил звонкоголосую толпу, рук мы так и не разжали. Было обидно, что нельзя сесть вместе, но, в общем, я была счастлива.

— Ты долго болела, — сказала Оля, пока мы протискивались в толпе.

Значит, ей не всё равно!

— Бронхит, — важно ответила я. — Знаешь, какой кашель!

— Везёт тебе, — вздохнула Оля.

Я подумала, что она всё видит с неожиданной стороны…

— После болезни не спросят, — пояснила она.

— Я сама хочу ответить. Когда болею, всё равно уроки делаю, мне Валька по телефону передаёт…

Оля вдруг сильно сжала мою ладонь. Мы остановились возле дверей класса. Нас толкали и сердились.

— Я математику не сделала. Дашь списать?

— Конечно, — ответила я.

Математика была вторым уроком. На перемене мы побежали к запасному выходу, и там, на сумрачной лестнице, Оля торопливо перекатала в свою тетрадку все примеры. Некстати вспомнилось, как долго билась я над ними, особенно над последним, и как нужна мне эта пятёрка, чтобы получить «отлично» за год… Мысль эта кольнула и пропала. Подружки всегда должны помогать друг другу. А ведь мы подружки, не так ли?

Я представила: сегодня мы вместе пойдем домой. Может быть, Олю отпустят в наш двор погулять, и тогда летом мы тоже не расстанемся. Рука в руке пройдем мы мимо всех Любок-Лёлек-Алок, и я подведу Олю к кураге и покажу «секретик» с иностранной монетой. Над которым я плакала. Которому загадала желание о Лучшей Подруге…

На математике многие тянули руки. Но вызвали Олю. Учительница сказала, что «Онопко держала руку правильно». Оля подошла к доске и размеренно застучала мелком, сверяясь по тетради. Наталья Сергеевна, немного похожая на старого плюшевого медвежонка, отслеживала цифры и одобрительно кивала.

Магомед Гамаев рисовал на промокашке самолётики. Внезапно он прошептал мне в самое ухо:

— Она списала. У тебя. Я видел…

— Ну и что? — буркнула я.

— Ничего. Ты болела и уроками парилась. Она не болела, не парилась и пять получит.

— Ну и что? — повторила я. Наталья Сергеевна покосилась на нашу парту. — Она… она моя подруга!

Магомед фыркнул.

— Она ничья подруга, — сказал он, быстро-быстро водя карандашом. — Она сама по себе.

Я прошептала:

— Дурак.

Оля получила пять. И похвалу от Натальи Сергеевны — вот как, ребята, надо оформлять домашние задания.

На следующей переменке Оля куда-то убежала вместе с Машкой Фёдоровой, и меня опять кольнула ревность. В голове вертелась фраза Магомеда: «Она ничья подруга…». Он-то почем знает?! Всю перемену я страдала в одиночестве. Оля и ещё несколько девочек вернулись уже со звонком — весёлые, запыхавшиеся. На русском я ёрзала, словно сидела на ежиках. Даже получила замечание от Аллы Дмитриевны. Я оборачивалась на шестую парту, высматривая Олю, но она ни разу не встретилась со мной глазами. Зато Джанхотов ухмылялся и строил рожи.

Никогда ещё время до звонка не тянулось так долго. Наконец трель разнеслась по школе. Едва дождавшись позволения Шамановой («звонок даётся не вам — звонок даётся учителю»), я сорвалась с места, налетела на стул, заработала «психичку» от Манаши, не обратила внимания и рванула к Оле, которая спокойно надевала на ручки колпачки: синий — на синюю, красный — на красную…

— Где ты была на той перемене? — скороговоркой спросила я.

— А-а… Машкина сестра хомячка принесла, — улыбнулась Оля. — Наши все смотрели. Такая лапа!

Я сглотнула от волнения.

— А что же ты… мне не сказала? Я бы тоже посмотрела.

Оля подняла на меня большие удивлённые глаза.

— Не знаю…

Если бы она стала оправдываться, даже врать, мне и то было бы легче. Но это равнодушное «не знаю» резануло по тонкой корочке нарождавшейся (как мне казалось) дружбы. Я продолжала стоять над её партой и разглядывать трещинки на бледно-голубой краске.

— Может, ты не хочешь со мной дружить?

— Хочу, конечно, — ответила Оля. — Я со всеми дружу.

— Нет, не так! Не как «со всеми», а по-настоящему… — Я замолчала. Я видела, что Оля не понимает меня и откровенно томится от этого разговора.

Вдруг круглое лицо её оживилось:

— Анька, ты злишься, что я твою «домашку» ответила?

— Вовсе нет!

— Понимаешь, мне тройку надо было исправить. А у тебя ведь и так четыре и пять. Не сердись. Хочешь, вместе домой пойдем?

А мне-то казалось, что это подразумевается…

Я смогла только кивнуть. К своей парте я вернулась расстроенная, с ясным сознанием, что обманулась. Я думала об этом весь урок. И нашла оправдание: Оля не такая, как все, она ещё не понимает, что значит дружить по-настоящему. Но я её научу. Пройдет время, и мы будем не разлей вода, как Кошечкина с Айдамировой. Почему бы нет?

После уроков меня и ещё нескольких ребят подозвала к себе Зина Петровна. Оля в это время складывала учебники в портфель.

Разговор занял две минуты, но, когда я обернулась, Оли в классе уже не было. В коридоре у окна щебетали Натка с Заремкой; толкнув меня плечом, пронёсся к выходу Якушин; Алка с Валей появились в дверях, и Валя вдруг спросила:

— Ань, ты с нами?

— Нет. Я Олю жду…

— Онопко? — Зарема сверкнула белыми зубками. — Нашла кого ждать. Умчалась твоя Оля — тю-тю!

— Нет, — как полная дура сказала я. — Мы же договорились…

— Её кто-то позвал диафильм смотреть, — пояснила Кошечкина.

«Монетка обманула!» — с этой мыслью я выбежала из школы. Так обидно не было уже давно — с того дня, когда во дворе смеялись над моим самодельным корабликом…

На четвёртый этаж я обычно взлетала вихрем, через две-три ступени, но сегодня плелась, как старушенция, хватаясь за перила. Мне было так плохо, что даже плакать не хотелось. Ничего не хотелось. Зачем обедать, делать уроки, опять идти в школу, если Оля оказалась такой? «Ничья подруга»…

Дверь открыла мама. Она не произнесла ни слова, но у неё было такое усталое лицо, что ошибиться невозможно. Папа опять…

Это и называется «скандал». Он мог начаться с любого пустяка — не так посмотрела, не то сказала… Мама всегда виновна. Невозможно поверить, что только утром глаза её смеялись: «Тю, а где сахарница?».

Я шмыгнула в прихожую, скинула босоножки. Папа стоял в зале, заложив руки за спину, и смотрел в окно. Как боялась я его в такие минуты! Папа… какой он мне папа! Чужой, страшный, злой!

— Мам, — голос противно задрожал, — что он тебе сказал?!

Папа повернулся от окна и скрипнул зубами.

— Интересный ты человек. И детей против меня настроила…

— Да замолчи ты! — вдруг вырвалось у меня. — Оставь в покое маму!

Впервые в жизни закричала я на отца, и теперь стояла испуганная, потрясённая, с бешено колотящимся сердцем, а папа — странное дело — сразу остыл и вполне спокойно, хотя и несколько суетливо, сказал:

— А что? А что? Мы просто разговариваем.

Мама быстро вышла на кухню. Я было сунулась за ней, но она попросила ненадолго оставить её одну. Папа — присмиревший, как всегда в стадии «после», — искал мой взгляд, но я молча ушла в другую комнату. Оттуда я слышала, как он вздыхает перед телевизором. А мама ещё час сидела в одиночестве…

Перед сном меня вдруг затрясло. Странное ощущение: тело вышло из-под контроля.

— Тебе холодно? — спросила мама.

Она читала книгу у торшера. Папа уже спал.

— Не знаю…

Я расплакалась. Валерьянка не помогла: меня по-прежнему колотило, а внутри была «воздушная яма», словно затянувшееся падение в саму себя.

Как больно быть отвергнутой, как ранят злые насмешки, как стыдно плакать, когда все ждут твоих слёз, и как невозможно не заплакать от того, что все только этого и ждут!..

Ласковые руки обняли меня, и дрожь постепенно затихла.

— Перемелется — мука будет… Думай о хорошем. Скоро лето. Гуляй, веселись! На море поедем. Я уже взяла путёвки. А папе почти пообещали велосипед. Чудесно, правда?..

Никогда родители не узнают, о чём на самом деле плачут дети.

Велосипед был задуман как подарок за успешное окончание четвёртого класса. Стоило это чудо сто рублей в полной комплектации. Папа ждал велосипед почти полгода и получил благодаря тому, что один из его бывших учеников работал в «Спорттоварах».

«Тисса-2»… Само название завораживало. Я влюбилась в новый велик сразу. Как раз по росту — не нужно искать бордюр, и педали не бьют по лодыжкам, и руль поворачивается легко и плавно. Я чувствовала себя так, словно до этого скакала на необузданных мустангах, а теперь получила ласкового жеребчика. Не пони, нет! Он слишком хорош для пони, слишком породист: с этим тонким, гордого изгиба, рулём, разноцветными отражателями на спицах, которые сияют так, что прохожие оборачиваются, мелодичным тембром звонка — не какой-то хриплой «мяукалкой»! А эти гофрированные трубки, а фонарик!

День, когда папа впервые вынес мне велосипед и поставил у подъезда, был особенным. На минуту затихли бабки на лавочке у подъезда; Вовка вытянул гусиную шею, моргая с завистью и изумлением; и даже увлечённые нардами взрослые дяди покосились не без интереса. Новый велик — событие лишь чуть меньшее, чем новые «Жигули».

Привыкнув ко всеобщему вниманию только в качестве объекта для насмешек, я смутилась и скорей вскочила в седло. Объезжать жеребчика не потребовалось: он был мой родной — продолжение рук и ног, мгновенное воплощение мыслей. Я колесила по залитому солнцем двору и в тот день ничуть не горевала о своём одиночестве. Можно прокатиться до «чеченского магазина» и первой узнать, не привезли ли мороженое. «Чеченский» он не потому, что другим туда вход воспрещён, а просто так совпало, что все его работницы — чеченки. Можно объехать весь школьный двор. Или отправиться в путешествие к красным домам… Предполагалось, что я буду кататься на расстоянии «зова с балкона». Но это, конечно, только предполагалось.

«Тисса» повысила мой статус в глазах Рамочкиной и компании. На какое-то время я даже перестала быть изгоем. Но не сумела этим правильно воспользоваться. Я разрешала кататься всем, кто бы ни попросил: от Вовки, прикусившего свой язычок, до Алки, острые колени которой упирались в руль. И ничего не просила взамен — а мне и не думали предлагать. Очень скоро мои велосипедные прогулки превратились в пункт проката для всех желающих. Но длилось это недолго. Через пару недель я увидела раздувающегося от гордости Вовку за рулём «Камы». Прихлебатели переметнулись к новому герою, утверждая, что «у Сопли велик — фуфло», поскольку колёса меньше. Был забыт и фонарик, и отражатели, и прочая «девчачья чепуха», ведь главное — скорость! Один-единственный раз попробовала я соревноваться с Ильиным, и ничего из этого не вышло, кроме моего позора и слёз. Так я вновь стала полуизгоем: хотят — принимают в игру, не хотят — высмеивают. А прокатиться теперь канючили лишь самые маленькие. Но им я боялась доверить своё сокровище.

Зато (говорила я себе в утешение) теперь я могу кататься сколько захочу. Повторилась история с «Мишкой» — все прочие развлечения были забыты. Я превратилась в маленького кентавра: руль стал естественным продолжением пальцев, ступни и педали связала единая нервная система, и в седле я держалась как влитая, словно дитя из племени амазонок. А вскоре я сделала новое удивительное открытие: руки не так уж нужны рулю! Сначала я боязливо отрывала пальчики на пару секунд, но с каждым разом становилась всё смелее, и немного спустя могла проехать «без рук» вдоль всего двора. Руки никуда не делись: вот они, высоко подняты над рулём, пренебрежительно скрещены на груди или даже заложены за голову. В такие минуты кентаврик во мне главенствовал над человеком, и это было восхитительно!

Я облюбовала длинный пологий склон от Пятиэтажки до Нового дома, который уже заселялся, и там оттачивала своё мастерство. Без шишек, разумеется, не обходилось, но гораздо больше, чем лоб и колени, мне бывало жаль вывернутый при ударе о стену руль… Правда, вправлялся он легко, послушный даже моей силе, и вообще такие неудачи были редкостью. Гораздо чаще я парила на спуске, раскинув руки, как крылья, и в нужный момент (чувствуя его до микросекунды) лёгким наклоном корпуса — только им! — вводя «Тиссу» в плавный поворот… Предметом тайной гордости служило то, что Вовке с дружками почему-то не удавались все эти хитрости. Может быть, никто из них не начинал с громоздких великанов, а может, они просто не любили и не чувствовали велик так, как я.

Лишь два момента отравляли мне счастье: когда папа выносил велосипед и когда он его заносил. Бабки шептались за спиной: «Набалованная…». Рамочкина со свитой ржали в лицо: «Чё, сама не можешь?». Да могла я, могла! Но папе разве докажешь? Однажды я заикнулась про Валю, которой случалось таскать «Каму». Папа отрезал:

— То второй этаж, а то четвёртый. Посмотри на эту Валю. Она выше тебя на полголовы!

Мне не хотелось слушать, какая я «маленькая и слабенькая», и я замолчала. Но страдала безмерно. Особенно в конце прогулки, когда надо было стоять под балконом и оповещать о своём позоре весь двор: «Папа! Папа!..». Пыточные минуты. Отец туговат на ухо, а мама не всегда рядом, чтобы подсказать. Однажды, промаявшись под насмешливыми взглядами, я взяла свой велик под раму и сама поволокла наверх. Адреналин придал мне силы, и я почти не устала, когда добралась до своего этажа. Ох, и здорово мне влетело! Слушая папины упреки, я думала: «Велик тяжёлый, это правда, но я таскала бы его туда-сюда с удовольствием, лишь бы быть как все!».

Из двух моих заветных желаний (велосипед и котёнок) первое осуществилось, и потому теперь всё чаще вспоминалось второе… Нет-нет, да и закрадывалась мыслишка, что «Тисса», конечно, классный велик — суперский — но, сколько ни гладь его прохладные бока, он к тебе в ответ не приласкается. Теперь мне казалось, что котёнка я хотела больше.

На самом деле я хотела друга — не важно, мальчишка это или девчонка. Но после того, как что-то между мной и Максом скомкалось и сошло на нет, а Оля оказалась «ничьей подругой», больше я не позволяла себе об этом мечтать.

Будь я немного старше, ноющего жучка внутри именовала бы книжным словом «депрессия». Но в десять лет говорят по-другому: «Мне скучно…». Велосипед был заброшен, книги открывались и закрывались… Прежде даже с температурой я тянулась к книжкам, тетрадкам… А теперь всё стало безразлично.

Вот тогда появилась Яна.

Примечания

2

Гороно — городской отдел народного образования.