Оказия

Анна Шведова, 2017

Иван-Константин Оболонский, маг Ее Светлейшего Высочества Великой княгини Анны Тройгелонки, отправляется с оказией в некий провинциальный городок на окраине Конкордии, чтобы проверить слухи о появлении оборотня. Рядовая поездка в разгар невыносимой августовской жары не обещает ничего, кроме скуки смертной…

Глава третья

Конкордию могли считать сильной или слабой, умной, хитрой, беспринципной, спасительницей, чуть ли не святой, хапугой… Но в одном мнения всех и каждого сходились — это государство не было обычным. И причиной этому было пресловутое «белое пятно» и проблемы, связанные с магией.

Как только был найден способ магически подслушивать за закрытыми дверями, любые тайные переговоры переставали быть тайными. Как только маги обнаружили возможность с помощью иллюзии вводить в заблуждение даже самый коварный и изощренный ум, всякие сделки, будь то финансовые или политические, становились бутафорскими. Любой мало-мальски значимый человек вынужден был нанимать мага, чтобы оградить себя от посягательств мага противной стороны. Магов возвели не просто в почет, они стали незаменимы. И постепенно это стало проблемой самой по себе, ибо по достоинству оцененные тауматурги не желали оставаться в рамках прислуги. Они сами возжелали властвовать. Мир неуклонно стал меняться, в мире все больше и больше начинали властвовать маги и этому нельзя было воспрепятствовать.

Отдушина была найдена там, где ее искать никто и не думал. Как-то совершенно случайно обнаружилось, что в центральных землях Европы, примерно там, где находился ее географический центр, было пятно неправильной овальной формы размером этак верст триста на триста. Удивительное свойство этих земель заключалось в абсолютной невосприимчивости к магии. Здесь не работало ни одно магическое заклинание, магические амулеты и снадобья теряли свою силу, с фальшивых денег слетала иллюзия настоящести. О домовых и леших здесь знали только по сказкам.

Над причинами такого удивительного явления ломали голову лучшие ученые умы, но ни к какому однозначному выводу так и не пришли. За два столетия тщательных изучений было ясно лишь одно — природа магии далеко не так проста, как казалось раньше.

Но объяснимо это или нет, а «белое пятно» в центре Европы существовало. Сначала никто не понял грандиозность этого открытия, однако, когда один прусский маркграф успешно провел здесь тайные переговоры с русскими князьями-заговорщиками в обход как польского короля Казимира Ягеллона, так и русского великого князя Василия II, никому не нужные земли на пути из Москвы в Варшаву сразу стали подниматься в цене. О тайном мир узнает куда раньше явного, о котором трубят на каждом углу.

Честь и хвала местным князьям из рода Любартовичей, которым испокон веков принадлежали эти земли и которые всегда стояли в стороне от дележа короны Великого Княжества Литовского! Они сумели грамотно воспользоваться ситуацией, чтобы выйти из-под влияния России, Польши и даже условно-независимого к тому времени Великого Княжества Литовского, подмятого западным соседом и вскоре исчезнувшего с лица земли.

Анклав сначала за глаза, а потом и открыто стали называть Конкордией, Княжеством согласия, и когда новое государство неожиданно признали западноевропейские страны, кровно заинтересованные в его необычных услугах, официально стал именоваться именно так — Княжество Конкордия. Иногда его называли Белым княжеством или Alba Ducatus, а его князья обрели небывалый политический вес. Свою славу в полном соответствии с собственным девизом: «Честь и слово нерушимое» Конкордия заработала исключительно честным трудом — она предоставляла возможность проведения разнообразных переговоров, заключения сделок и подписания любых договоров, свободных от магического подслушивания и обмана. Естественно, никто не исключал обычного мошенничества, не связанного с магией, но конкордские князья предоставляли даже такие немыслимые для прожженной и лукавой Европы услуги, как проверка благонадежности партнеров. А темницы? Куда как не в Конкордию можно было засунуть провинившегося мага и со спокойной душой знать, что он не сбежит оттуда благодаря своим способностям?

Умелая и грамотная политика белых князей принесла невиданные плоды. Никто не смел оспаривать сделки, заключенные на территории Конкордии. Никому не приходило в голову ставить под сомнение договоренности, достигнутые в его границах. Ибо каждый знал — здесь нельзя одурманить магией или склонить к обману чародейством. Доверие к княжеству росло, а с этим росли и его доходы. Спустя сотню лет самыми благонадежными и богатыми банками в мире стали считаться конкордские, и этим было сказано все.

Естественно, трудно было ожидать, что такой лакомый кусочек останется без пристального внимания соседей. И с польской, и с русской стороны было немало поползновений подмять под себя вожделенные земли, и после не одного десятка лет непрерывных мелких стычек, войнушек и набегов Конкордия обнаружила себя солидной костью в горле. Благодаря непрерывному денежному потоку, текущему в ее закрома, она сумела нанять неплохую армию для защиты собственных границ и обучить шпионов, втершихся в доверие к высокопоставленным особам практически всех правящих европейских домов, чтобы получать свежайшую информацию о планах противника, вливать соответствующую дезинформацию и умело стравливать между собой врагов княжества. За двести лет противостояния с внешним миром Конкордия научилась обороняться и нападать, хотя изначально ей прочили совсем иную судьбу.

Белый трон был весьма и весьма лакомым кусочком, и не мудрено, что за его обладание и удержание шла непрекращающаяся война как снаружи Конкордии, так и внутри ее. И у Меньковича, если его родословная и вправду позволяла претендовать на трон Любартовичей-Тройгелонов, был очень хороший аппетит.

— Итак, господин капитан-поручик, что расскажете? — поздним вечером, когда слабая прохлада коснулась земли, Оболонский зашел к Кардашеву, — Вы придумали достаточно достоверный рассказ, чтобы я Вам поверил?

Тусклый огонь лампы с порядком подкопченным стеклом освещал мало, зато не бил настырно в глаза и позволял скрыть маленькие погрешности поведения, именно те, которые хотелось уберечь от всевидящего ока бдительного собеседника. Кардашев знал, что ему предстоит трудный разговор. Он знал, что ему нужно убедить человека, способного причинить весьма ощутимые неприятности, но которого нелегко провести. А еще он знал, что, не закончив дело, уехать отсюда не может.

— А чему вообще Вы можете поверить, господин Оболонский? — меланхолично ответил молодой человек, небрежно смахивая пот со лба и откидывая влажную прядь волос назад, — Поверите ли, что чуть больше двух недель назад мои люди вылавливали распоясавшихся кикимор недалеко от Кобылянок? Далековато от интересов российской империи? Верно. Только кикиморки об том не знали. Мы уже ехали назад, в первопрестольную, как дошли до нас слухи об оборотне. Один купец, побывав в Звятовске, направлялся на юг, так мы и встретились, в одном местечке под названием Романы. Слыхали? Нет? Ну и ладно. Этот купец нам про Брунова и сболтнул по пьяни. Приятельствовали они, понимаете? А нам ведь границы не указ, советник. Это вы там что-то делите, а мы работаем. Уж не знаю, поверите ли, но мы не всегда только по указке Службы нечисть вылавливаем. Мы, к примеру, если идем по бережку, а в реке кто-то тонет, спасать бросимся, и не важно нам, чей там ребенок тонет, холопский али кметов. Не важно нам, понимаете, Оболонский?

Оболонский понимал. А еще он знал, что Кардашев врет. Точнее, правды всей не говорит.

За стеной в трактире громко гоготали и пьяно ругались; ночью, когда жара немного спадала, жизнь в питейном заведении только начиналась. Торговали и откупным хлебным вином, и местным вареным пивом, и горьковатым квасом, перекисшим и перебродившим, зато холодным. Что ж, жизнь как жизнь.

— Ладно, — кивнул Константин, — Остаться пока я вам позволю, но работать будем вместе. Без меня ни шагу.

Кардашев невольно скривился, однако переубеждать собеседника не стал. Какая-никакая, но победа: капитан-поручик, признаться, не ожидал, что она достанется ему так легко. А там жизнь покажет — вместе ли они будут работать.

— Итак, что Вам известно?

Герман не был намерен сразу же выкладывать карты на стол. Да и не сразу, а и вовсе не намерен. Однако волей-неволей приходилось подстраиваться под Оболонского. Тауматурга он не боялся, но хорошо понимал, что тот способен доставить отряду немалые неприятности. А лишний шум ни к чему. Совсем ни к чему… Да и помощь тауматурга, возможно, не лишней будет… Если грамотно ею распорядиться.

Так что Кардашев небывало расщедрился на рассказ. К примеру, поведал про то, как наведался к Брунову, да опоздал — аккурат хоронили. Потом про то, как отряд колесил по округе, выпытывая про Матильду, пропавших детей да призрачных оборотней…

— Откуда знаете про детей? — насторожился тауматург.

— Брунов кое-что помечал да мы по хуторам проехались, куда успели за три дня.

— Помечал? У Вас есть записи Брунова?

— Если Вы сможете в них разобраться, — проворчал Кардашев, пряча насмешливый взгляд и доставая из сумки потрепанную записную книжицу, перетянутую бечевкой. Даже в неярком свете лампы было видно, насколько замызганы края листков, кое-где склеившихся в ломкую черно-белую кашу. Книжка явно попала в воду, чернила пошли разводами, что и подтвердилось, когда Герман снял бечевку: высохшие хрустящие листы почти рассыпались от одного прикосновения, а записи на них можно было прочесть лишь в некоторых местах.

— Но мы и без пометок Брунова многое узнали, — спокойно продолжил Кардашев, наблюдая, как склонившийся над столом Оболонский бережно касается бумажных останков, вглядывается в расплывшиеся буквы, — Если Вам интересно.

— Мне интересно, — ответил Константин, не поднимая головы, — Возможно и почитаю. Но не сейчас.

Он захлопнул записную книжку, перевязал ее бечевкой и только тогда поднял невозмутимые глаза на Германа.

— Как оказалось, этим годом пропало десять детей, — неспешно продолжил Герман, разглядывая тауматурга, — Это те, о которых Брунову стало известно, а мы проверили. Двое мальчишек исчезли ранней весной, подозревают, что утонули при половодье. Остальные восемь — в последние два месяца. И все девочки. Что и вправду ненормально. Теперь семьи. В Передоле Антя Макарьев да Сенька Гнилой Зуб из кметов бедных, чего греха таить, от лишнего рта избавиться и сами рады, с ними и разговор был короткий. А вот Василь Хромой за свою семилетнюю Аришку сам кому хочешь ногу свернет.

— Из Передола всего трое? Передол… это где?

— Ближе к болотам, — Герман лениво махнул рукой себе за спину, — Мальчишки были первыми после тех, что утонули. Пропали где-то перед Троицей. А девочка — одной из последних. Дальше. Семирядки и хутор около них. Две девочки…

Герман рассказывал обстоятельно, весомо, неторопливо, даже лениво. Он не старался произвести впечатление, однако работа, сделанная его людьми всего за три дня, более чем впечатляла. Объехать чуть ли не сотню верст, найти в жаркую августовскую пору не просто села да хутора, разбросанные по лесу, что грибы-поганки, но и нужных людей, работающих кто в поле, кто на пастбище, — для этого нужно иметь куда больше времени и сил. А Герман смог. Честь ему и слава?

Константин молча слушал, не пропуская ни единого слова, не перебивая ни единым вопросом, пока Кардашев не закончил.

–… в тех местах, где якобы дети пропадали, чисто. Ни тел, ни ошметков плоти. Если бы то был оборотень, следов на десяток локтей вокруг нашлось бы. А их не было. За все три дня мы вообще ни разу не учуяли оборотня. Поначалу я думал, что Брунов ошибся и причина вовсе не в бестии. Страшно представить, но разве мало лиходеев, которым детишки могли понадобиться для личных утех или на продажу? — Герман говорил почти словами самого Оболонского и его выводы практически совпадали с теми, что сделал сам тауматург.

–…места здесь дремучие, однако перейдите через болота на юг — и пожалуйста, никто искать и не подумает. А потом мы получше изучили места вокруг Передола. Каждую пядь земли в лесу чуть ли не руками ощупали. И нашли. Только не там, куда нам кметы указывали, а совсем в другом месте. Крови там совсем чуть-чуть, зато есть след когтей на рябине и земля волчьими следами усыпана. Так что есть здесь оборотень, господин Оболонский, что человечинкой не брезгует.

— Десяток детей за два месяца, это много крови и малый отрезок времени. Я не знаток тонкостей вашего ведьмачьего искусства, — Герман едва слышно недоверчиво хмыкнул, — но даже мне понятно, что здесь орудовал не обычный оборотень. Так ведь?

Кардашев хмуро улыбнулся, помедлил и ответил:

— Похоже на то. Сначала мы думали, что оборотень-перевертыш живет здесь давно и способен полностью себя контролировать, раз не раскрылся за столько лет. До недавнего времени он и держался в этих рамках. Но месяца два-три назад что-то произошло, что-то значимое для него, и он сорвался. Тут и начинаются нескладушки, господин тауматург. Если оборотень сорвался в гон, то насыщается он тем, что найдет поблизости. А этот мечется. Берет девочку в Самосвятах утром, а на хуторе у Василевой рощи — к ночи. Двадцать верст для него не расстояние, но куда он дел ребенка или останки? Убежище посередине? Если насытился, то не мог же он к ночи проголодаться? Ему два-три дня надо, а он нападает только через пять дней или даже больше. Нелогично. Дальше. Оборотень действует очень тихо, скрытно и чисто — на месте жертву не рвет, следов не оставляет. Для оборотня-перевертыша, перешедшего в стадию гона, это неправильно. Когда тварь подчиняется гону, человеческое в ее сути перестает доминировать, любые человеческие запреты дают сбой и оборотень слышит только голос собственной плоти, страшно голодной и жаждущей. Исчезает также страх перед разоблачением, а потому он не заботится о скрытности. Так что начни перевертыш в гоне искать жертвы, об этом знала бы вся округа и стонала от ужаса. Мы бы об этом знали. Так что у него не гон, он пока латентен. Вопрос в том, зачем ему столько детей? Оборотни запасов не делают. Не белки ведь.

— Вывод?

— Оборотень не один. Их двое, и второй появился здесь недавно, скажем, месяца два назад, или меньше. Это вполне объяснило бы то, что рассказывал один мужик, Мазюта. Твари территорию делили да повздорили между собой, один из них был ранен — вот это-то мужик и видел у Батрянской прорвы. Не сегодня-завтра мы их найдем.

— Допустимо, — коротко заметил Константин, — Но может быть и другое объяснение.

— Неужели? — резко вскинулся Герман.

— Вы, Кардашев, умны и наблюдательны. Не сомневаюсь, Вы хороши в своем деле. Вы не дурак. Так почему Вы держите за дурака меня?

Герман откинулся назад. Под его правым глазом предательски задергался нерв и это было единственным проявлением его ярости.

— Что Вы хотите этим сказать, Оболонский?

— Почему Вы так стараетесь меня убедить, что это перевертыши? Вы полагаете, я не способен отличить действия перевертыша от цепного?

Несколько секунд Кардашев молчал и пристально всматривался в аристократические черты невозмутимо застывшего перед ним человека. Как же достал его этот надменный выскочка с его догадками и властными замашками! Держался бы себе подальше от того, что ему не по зубам!

— Не перевертыш — это серьезное заявление, — отрывисто бросил он, когда молчание стало просто неприличным, — Не понимаю, зачем Вам все усложнять?

— А я сюда приехал не шутки шутить. Итак, что Вам известно про того оборотня — цепного оборотня, что гуляет по здешним лесам? Это только несведущие люди любых тварей, которые могут менять облик с человеческого на звериный, оборотнями зовут, но мы-то с Вами знаем разницу?

— Перевертыш добровольный — это сравнительно просто, — принялся рассуждать Кардашев легко и внешне непринужденно, даже с улыбкой, однако ж изрядную долю издевательства скрыть не смог, как и с трудом подавляемой злости к сидящему напротив человеку, — Вогнал себе в пень три ножичка, перекинулся через них и бегай волком пока не надоест. Перевертыш принудительный — немного сложнее. Подстроить так, чтобы человек вступил в зачарованный круг в полнолуние — это надо постараться, но по большому счету больших умений и умствования не требуется: знай себе травы, формулу да привычки дурня, которого желаешь зачаровать. Годик-другой прошел — чары сами спадут. А вот цепной оборотень — это уже не игрушки. Цепной оборотень это тот, кто подчиняется своему поводырю и душой, и телом, вернее, двумя телами — человеческим и звериным, сильными, выносливыми, неустающими. И бабке-шептухе провернуть такое подчинение не под силу, даже не каждый хороший колдун рискнет это сделать. То высшей магии уровень, даже я не все понимаю в ритуале. На крови делается, между прочим. Так вот куда Вы клоните, господин Оболонский? Из крохотного дельца о пропаже детей желаете раздуть дело об ужасном кровавом колдуне верхом на цепных оборотнях? Только что им здесь делать в этом гиблом болоте? Какие великие злодейства совершать? Оглянитесь, откуда здесь высшие маги? Пара травников да местная старуха-знахарка, что и так на ладан дышит — вот и все чародеи на весь повет. Даже ведьмы приличной нет. Куда Вас несет, господин Оболонский? Ради этого мифического колдуна Вы сюда приехали?

— Почему бы и нет? Искать поводыря, именно это я и собираюсь делать, — насмешливо ответил Константин, — У Вас есть кто-нибудь на примете?

Желваки на скулах Германа ощутимо перекатились, а губы тронула легкая улыбка.

— Представьте, есть. Некто Тадеуш Менькович, местная легенда.

— Почему Менькович?

«Экселянт» не маг, а значит, управлять оборотнями не сможет — это Оболонский знал наверняка и узнал это в тот самый момент, когда коснулся руки Меньковича. В хозяине «замка» не было ни намека на магический дар, однако это совсем не значило, что мага нет в его окружении. Как раз маг таки и был у Меньковича, но как Кардашев узнал об этом — вот что было интересно.

— Подозрительная личность, — внезапно хохотнул Герман, — Приехал по весне, то бишь месяца четыре назад, как раз накануне первых исчезновений детей, живет в своем замке на болотах уединенно, перессорился в повете со всеми, с кем только возможно…

— И это все причины, чтобы его подозревать? — чем больше Кардашев прикрывался очевидным, тем больше у Оболонского возникало причин искать нечто глубоко скрытое.

— Этого мало? В селах поближе к болотам поговаривают, что в последнее время у Батрянской прорвы волки все воют да воют, а ведь не сезон, согласитесь. Менькович прибыл с молодой женщиной, то ли женой, то ли невестой, то ли просто полюбовницей. Ведет себя как-то таинственно, похоже, боится чего-то. Вот я и подумал грешным делом, а не решился ли он — или она — легенду про Бельку повторить? Со счастливым в их понимании концом, разумеется.

— О, Вы уже и местные легенды знаете?

— А то ж, — рассмеялся Герман, — Об этом в первую очередь узнавать стоит. За каждой легендой маячит нереализованная возможность.

— Верно, — коротко кивнул конкордский советник, — Однако для воплощения легенды оборотни ни к чему.

— Согласен, — кивнул Герман, — А если планы у Меньковича куда больше, чем произвести потомство? В таком уединенном месте вообще удобно опыты ставить, Вы не находите? И не окажись мы случайно рядом, кто б узнал об этом?

— Зачем ему? Менькович — конкордский дворянин, оборотни в Трагане ему не помогут, — холодно заметил Оболонский.

— А если оборотни тут ни при чем? Да и его намерения вовсе не в Трагане?

Что ж, это был довод, который и самого Оболонского ставил в тупик. Зачем Меньковичу маг, если невозможно применить магию для захвата конкордского княжеского престола? Кому в голову придет готовить магические штучки, отправляясь войной на Трагану, столицу Конкордии, в самое сердце «белого» пятна, где магия бессильна?

Константин мягко встал, этим нерезким движением всколыхнув слабое пламя лампы, отчего по стенам побежали загадочные тени. Встретился глазами с выжидательно застывшим на неудобном стуле Германом, уставшим от жары и разговора, но не сдавшимся, бледным, с крошечными бисеринками пота, рассыпавшимися по лбу, с расстегнутой до середины груди сорочкой.

— Что ж, на сегодня довольно, — ровно сказал Оболонский, — Есть что-нибудь срочное, что вы собирались делать завтра?

— Один утопленник да хутор третьего дня погоревший, — пожал плечами Герман, — Я как раз собирался завтра поутру его навестить. Составите компанию? — предельно учтиво спросил он.

Оболонский кивнул, сухо попрощался и вышел.

Еще один день состязания в учтивости, и у кого-то окончательно сдадут нервы, невесело подумал Кардашев, раздраженно утирая потный лоб. Сомнительно, что у Оболонского.

Ночь почти не принесла прохлады, а утро заявило о грядущей жаре ослепительно чистым небом и отсутствием ветра.

Едва встало солнце, Герман и его отряд были готовы в путь. Если они и надеялись выехать в одиночку, то были разочарованы — Оболонский не опоздал. Он появился свежий, умытый, чуть порозовевший от ледяной родниковой воды, гладко выбритый, безупречно аккуратный, будто не было ужасной душной ночи… мокрых сбитых простыней… слипшихся на голове волос.

Кардашев хмуро кивнул в приветствии, Оболонский спокойно обвел глазами отряд. Кроме самого капитан-поручика членов отряда было пятеро. Молодого парня, встреченного вчера у колодца, звали Аськой, просто Аськой. Он молчал, но оказался самым дружелюбным из всех, даря широкие улыбки во весь рот направо и налево. Высокого широкоплечего громилу с массивной нижней челюстью и прямым неприязненным взглядом Кардашев назвал Подковой, и эта кличка как нельзя более кстати подходила тому — крепкий, добротный, несгибаемый. Впрочем, насчет последнего было с точностью до наоборот. Как впоследствии оказалось, свою кличку молодец именно за то и получил, что запросто гнул подковы пальцами. Чернявый мужичок, похожий на цыгана, звался Стефаном Борским, среди своих — Стефкой. Его по-галочьи черные глаза-бусины без стеснения окинули фигуру Оболонского, будто впервые увидели, и с вызовом прищурились, но как только взгляд советника переместился на следующего члена отряда, потеряли к нему всякий видимый интерес. Стефка явно не мог долго устоять на месте, за пару минут задержки во дворе несколько раз перепроверил подпругу своего коня и переложил дорожные мешки поудобнее.

Гаврилой Лукичом звали невысокого росточка сухонького мужчину лет шестидесяти, аккуратного до педантичности. Он единственный звался по отчеству или вообще только по отчеству, что в этих краях не было принято. Лукич говорил тихим голосом, вежливо, чуть извиняясь, но глаза его смотрели прямо и испытующе. Умные глаза, Оболонский сразу это отметил.

И наконец, последним был Алексей Порозов. Тридцатилетний мужчина в самом расцвете сил и способностей с первого взгляда казался бузотером и дебоширом. Следы вчерашней попойки заметно отпечатались на его физиономии, свидетельством чему были слегка замедленные движения да хмурый, рассеянный взгляд, ищущий причину сорвать на ком-нибудь злость. Повиноваться кому-либо явно было не в его достоинствах, однако к молодому и более успешному Кардашеву он не испытывал ни зависти, ни обиды — это было очевидно. Оболонского это даже немного удивило.

После недолгих колебаний, мимолетных жестов и знаков, для людей посторонних кажущихся ничего не значащими, отряд разделился. С Оболонским к сгоревшему хутору поехали Стефка и Подкова; Герман отправился с остальными, неожиданно издав залихватский клич, расхохотавшись и пустив лошадь в галоп. Его проводили веселыми взглядами, в которых читалось что-то близкое к обожанию.

Оболонский отвернулся. Кардашев не посчитал нужным сообщить, куда отправляется сам со своей частью отряда, и не дал возможности советнику спросить об этом. Да он и не настаивал. Со временем Герман сам расскажет. Быть не может по-другому!

Ехали не торопясь, оттого прибыли на место чуть ли не к полудню. Лес давал какую-никакую тень и сравнительную прохладу, особенно там, где вековые ели обступали малоизъезженную дорогу и практически смыкались верхушками вверху, устраивая таинственный темный тоннель. Однако стоило выехать на прогалинку, как духота навалилась со свирепостью голодного медведя. Жаркий воздух колыхался перед глазами как горячий кисель из лесных запахов. На все лады пели птицы, фыркали лошади, которым нещадно досаждали слепни, люди молча потели и раздраженно утирали соленую влагу, разъедающую глаза, да нервно махали руками, отгоняя жужжащих кровопийц.

Спутники Оболонского о чем-то тихо переговаривались между собой, посмеивались или бранились, однако к нему самому не обратились ни разу. Впрочем, его это не волновало. Константин погрузился в размышления, но жара отвлекала, и все, что он надумал за несколько часов пути, так это то, что здесь что-то неправильно. Вроде стандартная ситуация — оборотни на охоте, множество жертв… А все-таки не то. Будь у него хоть один реальный труп, он смог бы его обследовать и более конкретно установить причину смерти, но тел не было, а значит, не было и причин обвинять оборотней, существование которых тоже нужно было доказать. Следы когтей на рябине мог оставить и обычный волк, а пару капель крови потерять случайно зацепившийся за колючий куст путник. И вообще, кого и в чем обвинять?

Все это дело было беспорядочным собранием каких-то домыслов и слухов, практически не подтвержденных фактами, и только не дающая покоя интуиция да еще, пожалуй, природное упрямство заставляло Оболонского держаться своих выводов, а не бросить это дело — на чем так поразительно упорно настаивал Кардашев. Возможно, Кардашев и прав, обвиняя в том, что он делает из мухи слона, но ведь и сам Герман поступал так же, а это было странно. Оболонский с досадой сжал челюсти и прикрыл глаза. Где искать? А главное, что искать? Жара раздражала. Раздражало даже то, что его что-то раздражает.

Откуда-то явственно тянуло гарью.

— Приехали, Ваше благородие, — неприязненно протянул Подкова и крякнул, спешиваясь. Лес закончился, у большого дуба дорога резко поворачивала вправо, выкатывая свои желто-песочные дорожки-колеи на большой луг с редкими купками невысокого кустарника. По левую руку за довольно высоким утесом и кромкой леса виднелись воды озера, по правую — постройки. Оболонский подъехал ближе и тоже спешился, удрученно оглядывая обгорелые останки.

— Сам бы не увидел, не поверил, — прокаркал сзади Стефка. Голос у него был гнусавый и гортанный одновременно, какой-то разбойниче-вызывающий, да и сам он не выглядел благовоспитанной девицей из пансиона. Оболонский чуть усмехнулся, продолжая рассматривать пожарище. Его глаза сузились, томления, вызванного то ли жарой, то ли тоской, как не бывало, ноздри едва заметно расширились.

— Поджог?

— И коню понятно, — Стефка безразлично, но звучно почухал под намокшей от пота рубахой, — Вишь, пламя шло с востока, с луга, да ветром подхватило, вон как береза за домом выгорела. Огонь не в доме зачинался, не-е.

— Что ж тебе не нравится? — обернулся Константин, заглядывая в наглые черные глаза Стефки, — Подумаешь, поджог. Соседи счеты сводили.

— А ты посмотри, барин, кругом, — с ленцой ответил тот, — Сушь такая, что яблоки морщатся, трава на корню усыхает. Ковырни землю — трухой отдаст. Да тут должно бы все выгореть, до последней деревяшки, до последнего колышка! Тут пожару бы на пол-леса, не меньше, и озеро не спасло бы — огонь ведь не к нему, а от него пошел. А здесь что? Хата погорела, сарай — а за ними огонь как ножом отрезало. А что хлев? А гумно? А стога не тронутые? Не-е, барин, чудное здесь пламя гуляло.

— Верно, — весело осклабился Оболонский, на что Стефка недоуменно покосился, — Проверим, Стефан, проверим. Всему свое время.

Он еще раз обошел кругом обугленные камни фундамента. Хата была большая, богатая, нетипичная для этих мест, рассчитанная на немалую семью, да и пристройки об этом говорили. Здесь явно держали скот, и не одну корову. Маленький ухоженный огородик и виднеющееся за поникшими от жары кустами небольшое убранное поле говорили о том, что хозяева были трудолюбивы и аккуратны. Так где же они?

— Сколько человек здесь жило? — повернулся Оболонский к Стефке, сидящему на корточках и ковыряющемуся в золе.

— Сказывают…, — он сморщился, припоминая, — немного, восемь. Муж с женой, детей пятеро — три девочки да два мальчонки, и дед.

— А куда делись? Разве все погибли?

— Нет, сгорели родители да один из мальчиков. Вот там могилы, вчера и хоронили. А остальные…, — он удивленно глянул на Оболонского, — остальных взял к себе кто-нибудь. Не знаю.

— Кто-нибудь взял, — задумчиво повторил тот, покачивая головой.

Где-то в стороне, у озера раздался удивленный возглас Подковы. Стефка насторожился, потом бросился бежать. Молча, на ходу вытаскивая нож.

Когда Оболонский осторожно спустился к воде, Стефан и Подкова стояли, равнодушно подперев бока кулаками, а между ними на мокрой земле лежало выволоченное из воды тело, белесыми неживыми глазами уставившееся в небо.

— Утоп, — мрачно сказал Подкова.

— Но не сгорел, — в тон ему поддакнул Стефка.

У трупа были длинные седые космы, сморщенное старческое лицо и вполне опрятная длинная рубаха, если не считать того, что она вся была в разводах озерной грязи и тины.

— Кто таков? — спросил Оболонский, подходя ближе.

— Не похоже, чтобы чужой, — с сомнением сморщил лоб Подкова, — Без портков далеко не уйдешь. Может, дед хуторской? За водой побежал да утоп?

— Может, и утоп, да только…, — Стефка застыл на полуслове, наклонил чернявую, густо заросшую черными завитками голову, прислушиваясь к чему-то одному ему известному, настороженно сузил глазки, нервно задергал ноздрями, потом неспешно выковырял откуда-то из-за пазухи солидный серебряный медальон на пошарпанном кожаном шнурке, подержал его на раскрытой ладони, будто взвешивая и прикидывая нечто, и… спрятал обратно.

— Отчего ж его сразу не нашли и не похоронили? — закончил за Стефкой мысль Оболонский, но тот даже не обернулся.

Подкова смотрел на приятеля с терпеливым, но явным интересом, а когда Стефка невозмутимо уставился на безмятежную гладь озера, равнодушно отвернулся и он.

— На каком расстоянии ты способен его учуять? — ровно спросил Оболонский.

— А? Что? Кого учуять? — делано встрепенулся Стефка.

Оболонский вздохнул: игры начали его утомлять.

— Водяного. Ты же его след искал? Или ты способен почуять нечисть, только если она на тебя прыгнет?

— А я тебе не гадалка, чародей, следы на воде искать, — хмуро огрызнулся Стефка, — я ведьмак, мое дело хватать тварюгу. Вадзяник, — мужичок говорил на местный манер, мягко «дзэкая», — где-то под тем хмызняком нынче сидит. А был ли он здесь, у берега, и когда, — на воде не написано. Разбираться надо.

— Ты что же, по характеру ран на ногах у утопленника не можешь определить, водяного ли рук дело?

— А то и вижу, что его, — зло буркнув, признался Стефка, — только сейчас его не выманишь, крепко засел, на дно ушел. Нам с Подковой вдвоем его не выманить. Тут Аськин талант нужон. А на живца… спасибочки покорно. Да и навки тут неподалеку крутятся, они за хозяина горой станут. Ты вот что, чародей, мы свое дело знаем, не впервой нам. Сами обойдемся, без твоей помощи.

Оболонский равнодушно пожал плечами и, больше не сказав ни слова, поднялся на утес.

Озеро, почти со всех сторон окруженное высокой стеной леса, очаровывало тихой, незамутненной красотой. Ровная водная гладь с окантовкой камышами, кустами и только несколькими узкими ленточками песочных отмелей имела форму выгнутой капли, и ее более узкая часть терялась где-то среди деревьев вдали. Из-за жары озеро заметно обмелело, но его исправно питали холодные ключи, отчего от воды маняще тянуло вожделенной прохладой. Хорошо бы искупаться, но стоило только глянуть на хмуро-озабоченные лица Стефки и Подковы, как желание сразу же пропадало: если обитающий здесь водяной достаточно зол, стар и силен, выйти из воды живым будет проблематично. И как здесь хуторяне-то жили столько лет?

Далеко слева, почти скрытые деревьями виднелись какие-то постройки. Оболонский заинтересовался — даже отсюда было заметно, что здание каменное, мощное. Видна была только часть строения, его полукруглый серо-зеленый мшистый бок будто вырастал из воды, впитывая ее сырость и застылость, однако крыша была явно разрушена: сливающиеся с верхушками деревьев линии верха были изломаны и неправильны. Оболонский сказал бы, что здание походит на какую-то полуразрушенную башню, но что башня делает здесь, посреди озера в лесу? Он вглядывался в темный с прозеленью, словно продолжение водной глади силуэт, как вдруг заметил на верху человеческую фигуру. Он бы и не различил ее в пестрой мешанине красок леса, если бы не вглядывался и не учуял легкое движение. Насколько позволяло судить расстояние, фигура была невысокой, одетой в черное. Константин предположил, что это женщина.

— Кто это там? — негромко удивился он, скорее рассуждая вслух, чем спрашивая.

— А то вдова Ситецкая, надо полагать, — раздался вдруг осторожный, чуть извиняющийся голос сзади. Оболонский резко обернулся, от неожиданности Подкова крякнул, зато Стефка даже не двинулся с места — незнакомца он приметил еще тогда, когда тот появился из-за деревьев, и не посчитал его опасным.

— Базил я, лесником буду, — доверчиво улыбаясь и кланяясь, представился высокий худой мужик средних лет в плотной холщовой рубахе не первой свежести. Заскорузлые его пальцы по-кошачьи ритмично мяли соломенный капелюш, — а вы, стал быть, ведьмарите?

— Еге, — с удивлением приподнялся сидевший на корточках Стефка, — а ты, стал быть, ведьмаков знаешь?

— Так не первый ж год живу, — довольно хмыкнул Базил.

— А ты один такой умный или еще кто знает? — поинтересовался Стефка.

— Не-е, такой умный я один. Мамка таким уродила, так я пока не жаловался, — Базил спрятал светлые глаза под белесыми ресницами, выдержал многозначительную паузу и с наигранной наивностью сказал:

— Просто я подслушивал, о чем вы говорили.

Подкова и Стефка переглянулись между собой и оглушительно расхохотались.

Существование ведьмаков тайной не было, но о роде своих занятий эти люди кричать на каждом углу не спешили. Пока существовала нечисть, которая не желала тихо сидеть в природой определенной ей нише и предпочитала людское мясцо всему остальному, существовали и те, кто с этой нечистью способен был бороться и успешно делал это. Твари, или бестии, как их обычно называли те, кто непосредственно с ними сталкивался, существовали всегда и везде, были неотъемлемой частью природы. Хотел этого человек или нет, но с миром бестий, полу-невидимым и непонятным, ему приходилось сосуществовать. Иногда человек поклонялся ему, иногда истреблял всех без разбору, иногда делал и то, и другое одновременно. И если на морок, обман, лукавство, заигрывания бестий человек смотрел как на досадную неизбежность и большей частью смирялся с этим, то убийство себе подобных постепенно научился не прощать. Так родился закон сосуществования, с которым худо-бедно согласились обе стороны, и этот закон гласил: если бестия выходит за рамки правил сосуществования, она может быть уничтожена. Обычно в таких случаях селяне обращались к ферам — местным знахарям, ведуньям, колдунам, наконец. Но по сути это было дело ведьмаков.

Ведьмаки не были ни тауматургами, ни ферами. Они были другими, но и обычными людьми тоже не были. Ведьмаками как правило называли всех, кто охотился на нечисть, но на самом деле истинными ведьмаками были лишь люди, обладающие определенными способностями, особым пограничным полумагическим даром. Их еще называли сенсориками, «видящими», «видцами», visibilis, хотя их дар был куда более разнообразен — кто-то «видел» невидимый мир, кто-то «слышал» его, кто-то «ощущал», то есть, мог безошибочно определить, правду ли говорит собеседник или лжет, кто-то «читал» (чужие мысли) и прочие. И охота на бестий, нарушающих законы существования в человеческом мире, была лишь одной, наиболее известной сферой применения способностей ведьмаков. Но и об этом говорить они не любили. Ведьмаки скрывали род своих занятий не только из-за извечной неприязни обывателя, выросшего на сказках, а еще потому, что ведьмаки были заметно слабее феров и тем более тауматургов.

Оседлые феры как правило не выносили конкуренции и исключительно ревниво относились к тому, что некие ведьмаки орудуют в их владениях, между тем как не каждый колдун мог успешно справиться с бестиями. Ведьмачье искусство было сродни цирковой дрессировке дикого зверя, имело свои особые секреты и приемы, о чем маг мог даже и не догадываться. Умение приласкать мурлыкающую кошку не свидетельствовало о способности справиться с тигром, умение управляться с магией не означало умения подчинить своей воле лешего или домового, а потому феры и ведьмаки предпочитали приходить к полюбовному соглашению, если бестия вдруг залютует и нужда-таки заставит обратиться к помощи недруга.

Друг друга феры и ведьмаки не любили, но терпеть терпели. А вот с тауматургами ни те, ни другие дела предпочитали не иметь.

Наука, отсутствие предубежденности, всесторонность и методичность обучения даже худшему из тауматургов давали преимущество перед собратьями по дару, и это сделало их слишком высокомерными: они и ближайшую свою братию по магическому Дару, феров, переносили с трудом, что уж говорить о полумагах-сенсориках? Впрочем, с тауматургами ведьмакам приходилось сталкиваться редко, поскольку объекты их охоты редко обитали рядом с этими магами — себе дороже.

Видцы, истинные ведьмаки, редко работали в одиночку. А точнее будет — никогда.

Каковы бы ни были его профессиональные особенности, видец, способный ощущать сущность нечисти, должен был уметь главное — удерживать тварь, делать ее видимой для других. А вот чтобы обезвредить бестию, нужен был кто-то еще. Поэтому сенсорик никогда не работал один. И этот «кто-то еще» должен был, во-первых, знать слабые места бестий. Неотъемлемой частью ведьмачьего искусства было знание набора инструментов, с помощью которых можно было убить или подавить ту или иную нечисть. На кикимору не пойдешь с заговоренным железом, что полезно против оборотня, а леший не испугается запаха трав, от которого воротит нос багник. Любой ведьмак, обучающийся своему ремеслу, первым делом изучал привычки нечисти и способы борьбы с ней, а потом немало времени тратил на то, чтобы найти необходимые — и нередко весьма редкие — ингредиенты для различных магических смесей, те или иные предметы, без которых обойтись нельзя. Нет орудия — на нечисть лучше не лезть.

Во-вторых, этот «кто-то еще» должен был быть достаточно сильным, быстрым и безжалостным: иная тварь, даже связанная узами невидимого принуждения, в разы превосходила скоростью и ловкостью самого натасканного на молниеносные удары человека. Тут и правильно подобранное орудие могло не спасти.

Ко всему прочему у сенсорика, видца, был существенный недостаток: удерживая связь с нечистью, он рисковал повредиться сам, например, получить сильнейшую головную боль, и чем дольше, тем вероятнее. Иногда это заканчивалось глубоким обмороком, комой и даже смертью. Ведьмаку нужен был напарник, который убьет тварь прежде, чем тварь убьет его. А лучше — два или три. Отряд.

Отряд Германа состоял из шести человек — типичный набор: «голова», два «видца», два «кулака» и «фуражир».

«Головой», само собой разумеется, был Герман, командир, человек, определявший и стратегию, и тактику боя. При случае он мог заменить любого, однако чаще всего сам в бой не вступал, руководя со стороны. «Видцами» были Стефка и Аська, кое-какие склонности были и у самого Германа. Подкова и Порозов были «кулаками», бойцами — теми, что убивают тварь и прикрывают видцев. «Фуражир» и лекарь Лукич вне рейда занимался тем, что разыскивал необходимые инструменты и ингредиенты: от серебряных пуль и кинжалов до когтей ласточек или языков змей — на всякую тварь да на всякий случай, а там время покажет, надо оно иль не надо. Сверхзапасливость Лукича была притчей во языцех, что однако не мешало пользоваться ею во время рейдов. Фуражир в отряде был, образно говоря, подмастерьем в кузнице: молоточек подать да меха раздуть, но без его участия железо бы не ковалось. Каждую свободную минуту Лукич проверял свои запасы, без сожаления расставаясь с испорченными, сломанными или прогнившими — дырявые порты сраму не прикроют, как любил говаривать он, и пополнял новыми, собирая травы, коренья, потихоньку вылавливая жаб, змей, пауков.

Константину не понадобилось много времени, чтобы определить, кто есть кто. Род занятий каждого из отряда для мага был очевиден, как и уровень силы, которой каждый обладает, как и способности. Но были две вещи, которые помимо работы объединяли этих людей, не один год кочующих вместе в поисках распоясавшихся бестий. И это тоже было очевидно. Искренняя дружба и взаимопомощь и острая неприязнь к тауматургу. Константин кожей ее чувствовал — вязкую, тяжелую, неприкрытую неприязнь. Ни на чем не основанную, немотивированную, существующую как бы саму по себе, «ничего личного», просто потому, что так установлено до нас.

Только разве его это беспокоит?

Оболонский равнодушно улыбнулся своим мыслям и вернулся к рассматриванию фигуры на верху полуразрушенной башни. И обнаружил, что ее там нет.

— А что эта ваша вдова Ситецкая там делает? — задумчиво спросил он в никуда.

— Живет она там, — подался вперед Базил, взбираясь на утес, — С весны, пожалуй. Купила, как сказывают, Белькину башню и живет там.

— Белькину башню? — задумчиво повторил Оболонский, пробуя название на вкус, помедлил и предложил:

— А не навестить ли нам эту милую старушку? Прямо сейчас?