Сказки одного Самайна

Анна Фирсова, 2020

Сборник рассказов двух авторов, истории на два голоса. Раньше он был концертной программой: Александра и Анна читали эти истории со сцены в последний вечер октября, аккурат на Самайн. А теперь решили превратить проект в книгу. Почему именно в октябре? Потому что в октябре граница между миром людей и миром духов становится очень тонкой. Мы встречаем на улице потусторонних чудовищ и чудеса, наши тени сбегают от нас гулять по своим делам – а мы даже не замечаем. Эта книга написана шорохом листьев, звуками шагов на пустой вечерней улице. Светом фонарей и тенями, которые гуляют без тех, кто их бы отбрасывал. Шепотами и зеркалами. Самайн – самое тонкое, самое острое, самое нежное время чудес. И если вы хотите послушать о них, то добро пожаловать.

Марго

Тётка Клавдия часто говаривала: «Таким, как ты, приходится выбирать». Ребёнком Марго, конечно, её не слушала. Мало ли, что там бормочут взрослые, особенно если чужие. Тётка Клавдия была не родная, просто соседка. Вечно сталкивались по утрам в общем коридоре, уходили в одно и то же время: тётка Клавдия — на работу, а Марго в школу, потом в «универ», теперь — на работу тоже.

Восемь утра, октябрь, серая хмарь, до метро — десять минут торопливого зябкого шага, до первого снега — пара дней, его уже даже в воздухе слышно. Скоро зашелестит по бурым высохшим листьям, заполняя мир шорохом, который вряд ли повторится до новой осени: листья размокнут, и в следующий раз будет уже не то.

А пока — сухие, шурсткие, хрупкие, как человечья душа.Тонкие, как лепестки цветов, которые Марго каждое утро расставляет по вазам. Подрезает, где надо, обрывает привядшие листики, следит, чтобы в красиво освещённых витринах, где большую часть времени стоят вёдра и вазы, не сбивался температурный режим. Сочетает так, как вряд ли кому-то пришло бы в голову — за это и ценят. Юное, значится, дарование, «ведьма-цветочница», смеётся молодой неженатый босс.

Стоит ему отвернуться, Марго корчит рожу и одними губами произносит хлёсткое: «Угадал». Боссу, понятное дело, не говорит. А смысл?

Девочки-коллеги смекнули быстро, женщины сразу видят. Приняли легко и без разговоров, потянулись за советами, не спорили никогда, впрочем, Марго этого и сама не любила. Замкнутая молчунья, всегда такая была.

Про цветы с детства знала, что да как: кое-что тётка Клавдия рассказала, когда девочкой брала её к себе на пару часов посидеть, пока родители куда-нибудь отлучатся — тогда это было обычным делом, другие совсем времена. Кое-что — соседки в деревне, куда Марго ссылали к бабке на лето: какой траве нынче черёд, какую как собирать, высушивать да заваривать.

Марго было скучно, сверстников в деревне почти не случалось, бывало, целое лето куковала одна, вот и напрашивалась со старушками собирать всякое. Тут запомнила, там приметила. Научилась не спрашивать лишнего, слёту смекать, что велено — повторять бабушка не любила, а нрав имела тяжёлый.

Как-то так и пошло, что никакой «сложной» или «престижной» работы Марго не хотелось. Отучилась на филолога, просто чтобы не спорить с мамой, поставила красный диплом за стекло на полку, плюнула, закончила курсы и вышла работать в уютный цветочный магазин в двух остановках от дома.

Тепло. Запах сырости и орхидей, сладковатый, плотный, как в оранжереях из смутных детских воспоминаний. Колокольчик на двери звенит, когда очередной покупатель, непременно спешащий, переступает порог и глубоко вдыхает. Марго особенно любит этот вот первый вдох, который «всё хорошо». Который «здесь свои правила», и «перестань дёргаться», и «смотри, сколько красивого».

«Смотри, сколько яркого, больше половины названий ты даже не слышал, хотя у нас далеко не самый широкий ассортимент, — шепчет Марго, рассматривая вошедшего из-за двери подсобки. — Выдохни, вдохни, проснись. Сейчас мы с тобой всё придумаем вместе».

И они придумают. Начнут с того, что букет нужен для мамы, на день рожденья. Мама сердита: сын завёл роман и пропал, совсем не звонит, не заходит. Единственный, между прочим, ребёнок, вечная жертва и радость, а домой даже носу не кажет, съехал куда-то за тридевять земель к первой встречной. «Это она сгоряча», — негромко приговаривает Марго, одну за другой открывая дверцы витрин и собирая по вазам пару цветков отсюда, тройку оттуда, и ещё вот этого добавить, и этого, и вон того… А растерянный парень, выговариваясь о наболевшем незнакомой цветочнице, «хотя не собирался ведь жаловаться, и вообще, у меня всё хорошо, я скоро женюсь!», расправляет потихонечку плечи.

«Вот так-то лучше», — мысленно смеётся Марго, сохраняя сосредоточенный вид. Пусть думает, что она собирает букет на ходу, незачем ему знать, что, как только прозвонил колокольчик, она без всяких рассказов знала, что ему нужно. Пусть выйдет отсюда спокойным и лёгким, нынешним мальчикам этого очень уж не хватает, сколько бы им ни было лет.

Тётка Клавдия — очень из зимних. Ещё ребёнком Марго различала исходящий от неё запах поздних яблок, собранных по первому снегу в пустом саду, и слышала, как галдят из январского утра галки, даже если на дворе давно и звонко смеялся май. «Таким, как ты, приходится выбирать». Заменять «ты» на «мы» старая ведьма, видимо, не считала нужным или возможным, но с возрастом Марго всё поняла и сама, и выбор свой она сделала сразу. Между теплом и холодом, простым и сложным, даром и благополучием. Каждое из этих вторых со временем тоже будет. Может быть, скорее всего. Всё равно.

Марго всё равно. Под балконным козырьком у неё гнездятся ласточки, а лето ждёт по утрам за стеклянной дверью: прийти раньше всех, отпереть своим ключом тяжёлую первую, ту, что снаружи, прозвенеть колокольчиком на всё своё зелёное царство, перешагнуть «тамбур», пройти сквозь стекло. То есть, конечно, открыть вторую, стеклянную дверь, вдохнуть персональные тропики, улыбнуться. Дождаться шефа с закупок, расставить всё по местам, проверить, перепроверить. Перевернуть на двери табличку, чтобы издалека читалось: «Открыто».

Открыто, дорогие мои — усталые, серые, сонные. Вы, конечно, измотаете мне все нервы, и я не раз и не два буду считать про себя до двадцати одного, и только потом, глубоко вдохнув, по десятому разу объясню вам, почему эти цветы подходят, а вон те — категорически нет. У меня всегда найдётся для вас та правда, которая вас устроит, а в руках вы унесёте заговор на счастливую жизнь. Сколько уж её будет — пара часов или лет — не могу сказать. Каждому по сердцу его, этому меня всегда учило моё вечное лето. Только это я и могу вам отдать.

Впрочем, мне кажется, это не так уж и мало.

***

Марго выходит из магазина последней. Не всегда, но сегодня.

Утром шеф зачем-то купил по дешёвке ведро васильков — в октябре-то! Откуда только взялись? Впрочем, есть на цветочной базе одна точка, тамошние хозяева явно тоже из лета, передают иногда Марго приветы то полевыми ромашками, то колокольчиками. Или вот васильками. Не особенно нужные на продажу цветы, но шефу голову заморочить — раз плюнуть.

Хороший, толковый парень, отлично разбирается в бизнесе, но не в ведьмах.

Тамара Львовна, высокая, статная, черноглазая, всегда угощает чаем, если Марго случается приезжать вместе с шефом, вплетает «Маргоше» в волосы что-нибудь ярко-синее, как летнее небо, и отпускает, загадочно улыбаясь с порога своего павильона. «Маргоша» потом весь день ходит счастливой и пряной, июльским полднем посреди хоть марта, хоть февраля. «Тоже такая буду, ну хоть когда-нибудь». Ведьмы быстро мудреют, медленно старятся и вечно что-нибудь отрывают от сердца. В подарок, на хорошую жизнь. Просто так, чтобы было.

В октябре, под первый снег, пеплом падающий на землю, летним всегда становится немножко не по себе. Тоска сжимает виски и запястья, селится в ямочке между ключицами — не навсегда, всего лишь на несколько дней.

«В октябре все мы просто становимся старше», — думает Марго, шагая через сухую хлёсткую темноту к электричке. В руках у неё свёрток шелестящей бумаги, в нём — васильки, несколько высоких стройных букетов, обёрнутых в зелёные — ну можно же немножко поколдовать просто для собственной радости — кленовые листья.

Марго стремительно старится с каждым шагом, и в сумрачный тамбур заходит женщина неопределённых лет, в меру пожилая, но крепкая. Синий ворох в руках, пауза перед каждой дверью, долгая дорога в железных дюнах между вагонами. «Васильки! Кому васильков?»

Хриплый, но уверенный голос, ряды скамеек, на которых по позднему времени почти никого нет. Но букеты расходятся. Один — хрупкому мальчику лет пятнадцати («И что только делает тут один так поздно? Доберись хорошо, ладно, милый?»), другой — тётке с огромной хозяйственной сумкой, нынче почти ровеснице, «так их люблю, и где вы только достали?» Третий, четвёртый, пятый — уже половина.

«Ещё два, и хватит».

Подвыпивший дядька, спешащий домой к разъярённой жене. Подмигивает, лопочет что-то невнятное. «Извини, друг, склеить — не склеит, но станет полегче».

На остановке перед Марго в тамбур влетает бледная девчонка. Падает на ближайшее свободное место, сползает по спинке скамейки вниз, очень тяжело дышит. Марго закрывает за собой так и болтавшуюся распахнутой дверь, отодвигает ту, что ведёт из тамбура вглубь вагона, снова заводит про васильки.

Девочка смотрит ей вслед, постепенно всё увереннее соображая. В глазах проясняется, из ног уходит тяжесть, из головы — медленно буравящая игла.

Девчонка растерянно озирается, подскакивает и несётся по проходу следом за Марго, которая уже заждалась: от нечего делать остановилась у самого тамбура отчитать каких-то помятых, но вполне ещё крепких пьянчуг, как не стыдно, мол. Услышав за спиной топот, двинулась дальше.

— Извините, а можно мне букетик?

Догнала уже в тамбуре. Глаза дикие, но сверкают. И то хорошо. Нечего, дружочек, умирать, у тебя ещё всё впереди. Мало ли, что болит, мало ли, кто обидел. Всё бывает и всё проходит. Увидишь.

— Конечно. Выбирай, какой больше нравится.

— Ой, а может, подскажете? По мне так они все красивые.

Маленькая, хорошо, если девятнадцать исполнилось. Марго с высоты своих нынешних шестидесяти с гаком она кажется крохой. Встрёпанная, глаза покраснели — плакала.

Совершенно летняя. Надо же.

— Бывает, милая, всё бывает, — бормочет пожилая цветочница так, что в тамбуре снижающей скорость электрички её почти невозможно услышать. — В октябре все мы становимся старше, только-то и всего. Потом само пройдёт, вот увидишь.

Отдаёт аккуратный букетик, забирает купюру, глядит на своё отражение в мутном от грязи стекле. Семьдесят пять, осталось совсем немного. Электричка только-только успеет остановиться…

Где-нибудь в этом нелёгком мире наверняка осталась хотя бы одна башня с часами. Когда Марго выходит на тёмный перрон с рыжими искрами фонарей, часы пробивают полночь. Осень летит в ноябрь, лето кончается навсегда. Уже по другую сторону времени и давешнего стекла Марго снова смотрит на своё отражение. Рядом с ней на перронной скамейке ветер ворошит горстку пепла на побуревших кленовых листьях.

— Васильки не вянут, они седеют, — любит приговаривать тётка Клавдия, — совершенно как люди.

Поезд трогается в ту секунду, когда острые молодые глаза Марго находят в каштановой шевелюре новую белую нитку.

Каждый год в последний день октября шеф зачем-то привозит целое ведро васильков. Сам не знает потом, куда их девать, просит тихонько выкинуть, пока совсем не завяли. Тоску, говорит, наводят. И каждый раз, уходя предпоследним, смотрит на васильки, на Марго, спрашивает неуверенно:

— У тебя сегодня случайно не день рожденья?

— Нет, — тихонько смеётся ведьма, — у меня в мае.

— Точно, извини, — сокрушается он, — и откуда я взял, что сегодня?

Бормочет что-то ещё, машет рукой, уходит.

***

— «Круг замкнулся».

Марго кивает вслед электричке, вдыхает морозную черноту ноября и исчезает домой. Ветер подхватывает пепел с кленовых листьев и бросает его на рельсы, обращая в первый ноябрьский снегопад, под который она завтра проснётся.