Я к тебе приду из тишины

Анна Тураносова-Абрас, 2021

Проникновенный сборник стихов и прозы Анны Тураносовой-Арбас представляет богатую библиотеку размышлений: о чувствах, о мире, о поэзии, о поэтах… Жизни наши пронизаны тысячами событий, и все они связаны между собою. Иногда эти нити обрываются, оставляя только воспоминания, а иногда тянутся, наполняя наши сердца теплом.

Осколки

Эссе

Метро «Технологический институт». Переход с верхней станции на нижнюю, на нашу ветку Девяткино — Проспект Ветеранов, где приютилась и наша станция Автово.

Дед, как обычно, считает ступеньки. Переход длинный и обтёсанный за долгие годы сотнями ног. Он скользкий, очень скользкий… Я у деда по правую руку, мать по левую. Она давно выражает признаки нетерпения. Осталась половина лестницы, когда на нашу ветку подают поезд, и мать это видит и на него бежит, оставляя нас с дедом вдвоём, и мы балансируем на ступеньках. Дед ничего не видит, он инвалид по зрению, он считает ступеньки, а я сама всегда боялась лестниц… Господи, как скользко! Раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре… Нет, нет, моя нога вот-вот соскользнёт, и мы оба полетим… нет, удержались, дед считает ступеньки: раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре…

Лестница осталась позади. Дед не улыбается, он собран и спокоен.

Мне 21 год.

Раннее утро. Я совсем маленькая, и дед взял меня из кровати и носит по другой комнате. Мелькают рыжеватые обои и полосами освещённый ковёр на стене, яркий, бархатистый. Дед кружится со мной, словно в лёгком задумчивом вальсе.

Мне около года.

Я сижу у отца на плечах, мы в деревне Монастырёк, откуда родом мой дед, в лесу и ищем грибы. Мой отец дальтоник и не различает красный и зелёный цвета, для него всё коричневое, а на этом пятачке леса много подосиновиков, и я всякий раз говорю ему: «Папа, вот грибочек!»

Ночь. Мать и отец о чём-то спорят, потом я слышу, что она плачет. Он проходит мимо моей кровати, и я спрашиваю его: «Папа, а почему мама плачет?» «Потому что твоя мама дура», — отвечает отец.

Мне четыре года.

Мы с бабушкой рисуем царевну. Я подхожу к ней, и мне кажется, что её царевна красивее моей, и я рву её рисунок. Я смотрю на бабушку; у неё большие зелёные, очень добрые и печальные глаза. Её зовут Кира.

Я так люблю её.

Мне кажется, что, если вдруг я попрошу её повторить этот рисунок снова, она умрёт.

И я никогда не просила её об этом…

Её больше нет.

А этот рисунок стоит у меня перед глазами…

А её больше нет…

Мне 5 лет.

Я долго стою перед окном. Ночной город сияет огнями. Это так успокаивает, так утешает…

Я в квартире моего отца. Скоро мачеха запретит мне ночевать здесь. Скоро мы со второй моей бабушкой, Зоей, сможем встречаться в её квартире только по углам, как заговорщики…

Но я ещё не знаю всего этого и смотрю на ночной Васильевский остров, и на душе у меня теплеет.

Мне 15 лет.

Поезд дальнего следования — это свой особый мир, особые звуки, особый запах.

Предвкушению этого запаха посвящено девять из двенадцати месяцев в году.

Потому что этот волшебный поезд Варшава — Берлин унесёт меня в соседнюю страну, где всё другое, волшебное, прочь из Ленинграда в подлинную страну моего детства, где всё озарено, преображено золотистым светом. Мне, одинокому ребёнку, таким садом казалась Литва…

Мне 8 лет.

Ранняя весна. Трамвай. Мы с матерью едем в Стрельну — это пригород Ленинграда — за гречкой и сахарным песком. Там их дают без талонов. Трамвайное кольцо. Мы выходим. Приехали. Теперь километр пешком по тротуарам, утопающим во льду, воде и сугробах, до магазина. Воздух свежий и такой прозрачный. Кажется, ощущаешь, как он растекается по лёгким. Повезло! Купили два килограмма гречки и два — сахара. По карточкам выдают лишь один килограмм в месяц на человека.

Осенью поедем в Стрельнинский парк с дедом за желудями. Там прямо перед заливом растёт развесистый старый дуб, он богат желудями. Потом их надо будет поджарить и перемолоть, и получится хоть какое-то подобие кофе. Кофе теперь могут достать только ветераны войны и ещё какие-то другие недоступные моему пониманию группы людей.

Мне 12 лет.

Стрельна. С неделю назад была буря на заливе. Дубовая аллея, ведущая к нему мимо здания мореходного училища, поредела: буря вывернула с десяток огромных толстых старых дубов и вышвырнула их в море.

Я не видела этого. Когда мы с матерью приехали туда, эти деревья море уже вернуло суше, а люди успели отпилить стволы и кроны, так что нашим взорам предстали лишь колоссальные многометровые корни с небольшим кусочком ствола. Но воображаемое зрелище этой бури, которой я не видела, с тех пор завораживает и преследует меня.

Мне 10 лет.

Монастырёк. Лето. Мы с бабушкой недавно приехали. А дед проводит здесь полгода или даже больше. Так каждый год. Работает на огороде. Прививает яблони и кусты. Пилит на дрова свалившиеся в лесу деревья. Немало таких деревьев мы распилили с ним вместе. Сначала тащишь это бревно на плечах. Вдвоём легче. Потом волоком через соседей, через сервитут по траве. Потом разворачиваешь его в своём маленьком дворике — и на ко́злы.

Ножовка ржавая, но пилит, правда, идёт с трудом.

Потом дед топит баню. Она в огороде, отделённом от дома двумя сотками поля с картошкой.

Баня — это маленький самодельный домик с крошечной печуркой. Она не топится, скорее греется. Но можно нагреть воды для мытья и согреться самим.

Мне 13 лет.

Зима. Февраль. В институте каникулы. Мы с матерью впервые приехали на несколько дней в дачный домик её одноклассника, дяди Володи, очень доброго, светлого человека. Он дал нам ключ и указание: «Главное, дом не спалите!»

Не помню названия железнодорожной станции. От Ленинграда довольно далеко. Мы вышли. Снег хрустит. Очень холодно, но воздух сухой и пряный, и холод почти не ощущается.

Хорошо, и на душе покойно. Все мои мысли о Славе — человеке, которого я повстречала в начале первого в моей взрослой жизни учебного года в институте, по дороге к метро.

Среднего роста. Чисто выбритое лицо. Приятный голос.

Он говорит: «Девушка, вы опаздываете? Давайте вместе опаздывать?»

Я улыбнулась: «Давайте!»

Я не знала, что уже перешагнула порог своей первой пронзительной, беззаветной любви.

Мне 17 лет.

Самолёт летит в Болгарию, в Варну. Он начинает снижаться, и я вижу ослепительное Чёрное море. Оно всё сверкает своей синевой. Приземление.

Меня ждут. Представитель турагентства любезно улыбается, и вот уже я мчусь в такси из аэропорта в отель. Елка Няголова, известный поэт и общественный деятель, пригласила меня на фестиваль поэзии «Славянские объятия» представлять Литву.

Я здесь впервые. На фестивале и в Болгарии. Всё меня ошеломляет. Очень красиво, в воздухе рассеян призрачный аромат цветущих акаций и павловнии.

Я вижу Елку. В этой красивой статной женщине, очень моложавой, с гордой осанкой и зелёными глазами, искрящимися нежностью, мудростью и добротой, словно воплотился светлый дух Болгарии. И чем больше я узнавала этого человека, тем больше утверждалась в этом своём первом ощущении.

Мне 39 лет.

Медицинский институт. Второй курс. Преподаватель по второстепенному предмету хвалит меня и говорит: «А эта девушка идёт на пятёрку».

И тут я разражаюсь слезами. Горькие неутешные слёзы текут у меня по щекам, и я никак не могу остановиться. На меня с недоумением смотрят однокашники.

Его доброта, то, как он произнёс эти слова, словно отомкнули всю мою боль, растопили её, и она потекла, словно серебряная река экзистенциальной печали, в которой я была одна.

Вспоминая об этой его доброте, я чувствовала накипавшие слёзы ещё несколько лет — пока с годами эти слёзы не потекли внутрь меня, разъедая мне душу.

Мне 18 лет.

Вильнюс. До отхода поезда на Игналину осталось часа полтора. Проходим мимо Дома учителя и останавливаемся. Во дворе камерный оркестр начинает играть «Времена года». Мы с матерью заходим во дворик. Видимо, это репетиция, но нас никто не гонит. Мы садимся. Летний вечер плавно окутывает нас. И время словно останавливается. Звуки музыки плывут, будто мягкие мерцающие струи. Ходики вечности обнимают бархатный купол неба.

Мне 19 лет.

Висагинас. Больница. Карантинное отделение по ковиду на пятом этаже. Здесь надо находиться, пока не придут результаты теста.

Я одна в палате. Санитарки и сёстры разные, и далеко не все добры. Но одна удивительная: она раз сделала мне сладкий чай с чабрецом и бутерброд с мёдом.

Это было вечером. За больничными окнами уже царила тьма.

Вкуснее бутерброда я никогда не ела.

Мне 45 лет.

Монастырёк. Лес. Этот лес не только очень богат грибами, но и необычен, в нём жутковато даже днём, а ближе к вечеру кажется, что он ждёт именно тебя, чтобы уже никогда не выпускать.

У этого леса своя история. Он раскинулся прямо напротив поля, где раньше стояла деревня Сухонос. От самой деревни осталось лишь три дуба там, где раньше был въезд в неё.

Дед рассказывал, что во время Второй мировой войны жители Сухоноса и Монастырька были угнаны в плен немцами. Но потом монастырцы убежали и партизанили в лесах, а крестьяне из Сухоноса не сумели.

И когда они вернулись по окончании войны, деревни уже не было. Было поле с тремя дубами.

Старожилы говорили, что души тех людей неприкаянно скитаются по грибному лесу напротив места бывшей деревни.

Однажды мы с матерью слышали в этом лесу тоненький, печальный серебристый смех.

Но вокруг никого не было.

Этот смех звенел несколько раз. Мы с матерью растерянно поглядели друг на друга и поспешили уйти.

Мне 14 лет.

Ленинградская область. Сестрорецк. Слава ехал сюда по делу и прихватил меня.

По дороге я поглядываю на него, замирая от счастья. Ведь мы не виделись больше месяца. После того как с делом было покончено, мы отправились на пляж, припарковались и устроили в дюнах маленький пикник.

Он казался более расслабленным, чем обычно. Эти дюны на пару часов стали нашим домом. Иногда он и свою машину называл нашим домом. Она им и была. Девять лет…

Он редко говорил мне, что скучает, и никогда не признавал, что я ему нужна. Часто он не приезжал на наши встречи, и я часами ждала его машину где-нибудь на перекрёстке или возле гаражей. У меня не было мобильного телефона.

А однажды он сказал мне, глядя на меня холодно и спокойно: «Была влюблённость. Она прошла». Но и после этого признания мы встречались ещё несколько лет.

Он был женат. Старше меня почти на двадцать лет.

Я его очень любила.

Мне 23 года.

Литва. Игналина. Я читаю о девушке, которая мечтает о пышной свадьбе и длинной белой фате. О какой свадьбе мечтаю я?

Ни о какой. Я вообще не мечтаю об этом. Я мечтаю вырваться из нищеты. С того дня, как мы превратились в нищих и не могли больше покупать мясо и рыбу, а государство отняло у деда все деньги в банке, которые он, учитель средней школы, копил всю жизнь, я, ещё будучи подростком, в основном мечтала о мясе, рыбе и непомерно длинной колбасе. Мне снился гриб, огромный как дом, из которого можно сделать кучу заготовок.

Уже работая, приезжая в Игналину на неделю несколько раз в год, я трачу свои гроши в основном на еду. Я иду каждый вечер в маленькую кафешку и заказываю там свиную отбивную. Я съедаю её, запивая сухим красным вином.

Мне 25 лет.

Петербург. Старый Петергоф. Туберкулёзный санаторий «Петродворец».

В огромной столовой пусто. Я не зажигаю свет. Светло от фонарей во дворе санатория. Повар Римма оставила мне на столе на поздний вечер кусок запечённой красной рыбы. Она такая нежная. Тает во рту. Днём у одного из поваров был день рождения. Осталось немного водки. Я наслаждаюсь водкой и рыбой.

Пищеблок меня любит. Мне здесь хорошо. Это тёплые люди. Проверять закладку продуктов — моя обязанность, но мне она не в тягость, а в радость. Другие врачи пищеблок не любят. Они пытаются уличить поваров в воровстве. Я не пытаюсь. Эти люди работают за гроши и выживают как могут…

Наша любовь взаимна.

Мне 26 лет.

Глубокий вечер. Театр. Я больше не работаю в нём. Нашу премьеру давно сняли из репертуара, а мой друг и партнёр Эдуард умер.

Меня пригласил один из моих друзей-вахтёров переночевать в театре, потому что деваться мне некуда — последний поезд на Висагинас уже ушёл, а денег на отель у меня нет.

Я из гримёрки пробираюсь на сцену. Я хожу по ней взад-вперёд. Она чёрная и дощатая. В зрительном зале темно. Сиденья кажутся живыми и замершими. Как люди. Они замерли и молчат. И ждут.

Я сажусь на сцену, а потом ложусь на неё и целую доски. Я целую каждый доступный мне кусочек. Мне кажется, что сцена дышит. Я словно слышу её дыхание. А она слышит моё.

Мне 41 год.

Лариса Гатальская проработала в театре художницей больше сорока лет. Лариса осторожна и недоверчива. Она очень одинока. Мы сразу понравились друг другу.

Мы познакомились в бутафорском цеху. Волшебное царство, где прошлое, настоящее и будущее соединяются в многоцветный, переливающийся огнями воображения кристалл.

Очень быстро мы перешли на «ты». Для меня это естественно. Для неё — нет. Оттого я ещё больше ценю это доверие.

В дом её родителей в Пабраде я попала спустя несколько лет. Её племянник Виталик, чудесный человек с золотыми руками и несложившейся жизнью — великий мастер наловить раков и рыбы, приготовить шашлык.

Пабраде. Конец сентября. Поздний вечер. Мы сидим с Ларисой и Виталиком за столом перед домом. Совсем темно. Надрываются кузнечики. Довольно тепло. Завтра пойдём в лес за грибами. Каждый новый лес для меня — праздник.

Сегодня днём Лариса читала мне свои стихи. Я ей — свои.

Уже почти двенадцать.

Завтра будет новый день.

Мне 42 года.

Раннее утро. Зима. Январь. Морозы лютые. Моя электричка следует из Петербурга в Зеленогорск. Я еду на работу в посёлок Ушково, где находится туберкулёзный санаторий «Жемчужина».

Я выхожу из электрички. Наверно, градусов тридцать мороза. Не меньше. Подхожу к остановке автобуса. На нём ещё полчаса езды до санатория.

Вижу, что там уже собрались рыбаки со своим оборудованием — бурами, чтобы просверлить лёд на заливе, удочками и раскладными стульями.

До автобуса ещё полчаса. На остановке есть киоск, где можно выпить кофе и купить какие-то мелочи. Я захожу внутрь, чтобы постоять там до прихода автобуса, чтобы не мёрзнуть на остановке. Продавщица быстро поняла, что покупать я ничего не собираюсь, и говорит: «У нас не зал ожидания. Или покупайте, или уходите отсюда». Я молча ухожу.

Смотрю — на остановке стало ещё больше рыбаков. Они уже не внутри неё, а там, где, вероятнее всего, остановится автобус. Я иду к ним. Подходит автобус. Каким-то чудом я втиснулась в него. Теперь главное — чтобы не вышибли на остановках. Едем…

Мне 27 лет.

Петербург. Концертный зал «Олимпия». Концерт и награждение лауреатов фестиваля песни, на котором мне достался диплом лауреата арт-жюри фестиваля. Вручить мне награду за мою песню «Постой, мой миг» вышел председатель жюри Юрий Томошевский. Его имя начало греметь в России, когда после турне по Европе и Америке с моноспектаклем «Блистательный Санкт-Петербург» он создал в Северной столице свой собственный театр «Приют комедианта».

Он лёгкой пружинистой походкой подошёл ко мне, взял у меня микрофон и долго говорил обо мне хорошие, добрые слова. Но я была так потрясена и растрогана, что ни единого слова не помню. Только помню, что это было прекрасно. Он поцеловал мне руку, и наши взгляды встретились. Его глаза сияли. Давно никто на меня так не смотрел.

Мне 25 лет.

Петербург. Отделение переливания крови в большой больнице. Моя задача здесь — определить группу крови, резус-фактор и иногда, в экстренных случаях, провести индивидуальный подбор крови для немедленного переливания.

Я настораживаюсь. Уже третий раз через мои руки проходит донорская кровь для мальчика в отделении реанимации.

Мальчику 16 лет. Его зовут Саша.

Через неделю я узнаю, что он умер. Он поступил в больницу с врождённым искривлением носовой перегородки. Он спортсмен. Лучше бы исправить…

Исправили.

Неудачная операция. Гематома. Лоботомия.

У родителей единственный сын. Я его никогда не видела, я его не знала.

Но всегда буду помнить.

Мне 28 лет.

Нормандия. Лес.

Над моей головой шумит дубрава. Вокруг — щедрая россыпь боровиков. Нигде прежде не встречала я их в таком количестве, как в лесах Франции. Лес звенит, напоённый колыханием жизни.

Мой муж прежде не собирал грибов, но, кажется, уже увлёкся. Ведь это так красиво и радостно…

Мы только недавно поженились и очень счастливы.

Мне 29 лет.

Висагинас. Кухня Жанны, моей любимой подруги.

Я чувствую, как боль непоправимой утраты уже жжёт меня изнутри. Вот она, моя подруга — передо мной. Её голубые лучистые глаза, её улыбка и вся она передо мной. Но её со мной не будет скоро, очень скоро.

Я это чувствую. Знаю.

Я говорю ей: «Я так тебя люблю. Я не могу без тебя жить».

Она ещё здесь. Но совсем скоро она вычеркнет меня из своей жизни.

Почему встреча с мужчиной убила нашу дружбу, я, наверно, никогда не пойму.

Но она ещё здесь.

Будь счастлива…

Мне 40 лет.

Старая Русса. Здесь родились обе мои бабушки и один из дедушек, ставший мужем Зои, бабушки по отцовской линии. Они были одноклассники.

Зоя давно обещала мне эту поездку в Старую Руссу — и вот наконец мы здесь.

Нас ждёт старенькая тётя Нина — подруга бабушки Зои. Её дом и сад — за высоким забором. Забор слегка покосился, но ещё держится. Тётя Нина — сама доброта.

На следующий день с самого утра я знакомлюсь с городом. Он утопает в цветах, старых ивах и небольших речушках. Одна из них — речка Малашка — вошла в моё сознание ещё по рассказам второй моей бабушки, Киры.

Она точно такая, как она описывала. Огромные плакучие ивы, склонившиеся к реке и роняющие в неё свои слёзы, и зонтичные растения с крупными розовыми цветами.

Один из этих зонтиков я сорвала и привезла в Петербург в подарок бабушке Кире. Она была счастлива.

Мне 26 лет.

— Да свершится божья воля. Арысь-поле. Арысь-поле…

— Эдик, что это? — спрашиваю я.

— Это такая пьеса в стихах, — отвечает мой друг, актёр и режиссёр Эдуард Мурашов. — Её написала одна моя подруга из России. У неё бессонница уже много лет. Она совсем не спит. И пишет.

— Наверно, только это и спасает её от безумия…

— Наверно. Напишешь мне музыку?

— На эту пьесу? Конечно, напишу.

Но этому не суждено было случиться. Через полгода его не станет.

Рак лёгких.

Мне 37 лет.

Ленинградская область. Кавголово. Ранняя весна. Мы с матерью приехали сюда подышать свежим воздухом. Лес шумит высокими старыми деревьями. В основном ели, иногда разбавленные соснами.

Мы устроились на подгнившей деревянной скамейке в лесу. От влаги она кажется почти чёрной. Пошли искать веточки посуше, чтобы сделать подобие костра.

Разбираю кучу веток и в самом низу этой кучи нахожу ёжика.

Он такой прелестный. Он боится меня, но не слишком. Показал мне мордочку и лапки. У него мягкий пушистый животик — палевый, золотистый. Глазки-бусинки чёрные.

Я хочу взять его домой, но мать не разрешает. Дома кот Парамоша. Только ёжика нам и не хватало.

Мне 14 лет…

Петербург. Старый город. Мы с Алисой, моей подругой старше меня почти на сорок лет, сидим в её комнате перед пианино.

Всякий раз, приезжая к ней в гости, я ей исполняю её самые любимые песни, которые мне посчастливилось написать.

Я не устаю благодарить судьбу за нашу встречу. Как много в ней ума, доброты и чуткости! Она по образованию и филолог и режиссёр. Нас с ней свела сцена, и крепко свела…

Разница в возрасте никому не мешает. Наша любовь и дружба — источник неиссякаемой радости для нас обеих. Я к ней приезжаю в Россию. Она ко мне — сначала во Францию, потом в Бельгию и Литву.

Она фанатично любит старый Петербург, Петербург Достоевского…

Мне 42 года.

Ленинград. Наша с бабушкой комната. Бабушка — в одном углу, а я в другом.

В комнате метров девять от силы. Мне не спится, и я смотрю на потолок.

И представляю, о чём я буду думать в этой комнате, глядя на потолок, когда мне стукнет 93 года.

Почему именно 93? Не знаю.

Мне 9 лет.

Мирослав Савин дал мне послушать запись своих песен на кассете.

Я вставила её в диктофон и взяла с собой на ночное дежурство.

Конец ознакомительного фрагмента.