Перстень Рыболова

Анна Сеничева

Есть в Светломорье заповедные острова, на которых бывают лишь ветры-странники да редкие мореходы. Острова эти спрятаны вдали от больших Архипелагов с шумными городами, разбросаны как бусины по синему шелку морских просторов. Не на каждой карте и разглядишь точку за сотни миль от торговых путей. А тот остров даже на карты нанесен не был. О нем просто знали те, кому положено было знать…

© Анна Сеничева, 2021

ISBN 978-5-0053-8698-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Пролог

Вечер жил.

Он дышал, переливаясь огнями, которые отражались в темнеющей воде. Их сверкающая цепь извивалась вдоль берега и покачивалась, вторя движению волн. Ветер доносил из гавани обрывки песен.

В пустых закоулках крепости Старых ветров эти припевки хорошо слышно. Так выстроена крепость — голоса издалека долетают и блуждают потом в стенах. И единственный, кто был сегодня на Старых ветрах, от этих звуков вздрагивал и озирался — всё казалось, его окликают из-за угла. И самое ведь поганое, что не поймешь, кто зовет — тот, кто ушел, или кто следом явился…

— Ох, напринимался страху бедный Арвил, как только с ума не сошел! Вся душенька в пятках сидит, — бормотал под нос маленький старик, щуря колючие глазки. Острые уши, поросшие седыми волосами, задвигались. — Кто ж знал, что Серен перед смертью такое выкинет! А еще прынц… Такого бы прынца на ярмарке показывать! — старик захихикал, тряся сухоньким кулачком. — Мое зеркало разлетелось на осколки от одного его взгляда, дзинь! А потом… — Арвил прихлопнул рот ладонью. — Т-с-с! Не сейчас…

Знали старые мореходы, где строить — весь город как на ладони, далеко видать. И цепь корабельных огней в гавани, и как солнце за море уходит, и как с гор ночь ползет. Обычная ночь, и бояться нечего.

— Зато получил умный, чудненький Арвил за свой страх награду, — старик вытянул сжатый кулачок и с изумлением на него уставился. — Что это у тебя есть, а? Покажи, покажи, Арвил! Э нет, много будешь знать — скоро состаришься! Ну дай, — заюлил он снова, — хоть одним глазком!

Погримасничав вволю, старик разжал ладонь и двумя пальцами взял с нее перстень — скверный перстенек в кривой оправе с сероватым, точно запыленным камнем.

— Принцу он теперь ни к чему. Принц умер, а мертвецам украшения незачем… Мое!

Арвил крепко сжал ладонь. Ощупал себя, ища, куда бы запрятать перстень, полез под плащ и схватился за кожаный поясок. Тихонько зазвенело — на пояске болтались кошелек, чернильница с перьями и какая-то гремучая мелочь.

— Вот сюда припрячу, попробуй, найди…

Над головой пронзительно, тоскливо закричала чайка. Крик эхом скатился куда-то за угол, за Лоцманские ворота, и Старые ветра начали гонять его между башен и простенков. Арвил застыл, держа в руке конец пояска.

— Думаешь, чайка кричит? — прошептал он. — Нет-нет, это не чайка. Это он пожаловал, ходит теперь тут, осматривается… Вон, шаги слыхать. Пойду-ка от греха подальше, мне с ним встречи искать не стоит. А что, славно мне заплатят за разбитое зеркало? — и он визгливо засмеялся.

Последний луч солнца блеснул на глади залива и погас. Закат умирал.

Город погружался в ночную мглу.

Прошло без малого десять лет

Часть первая. Человек зеркал

I

Есть в Светломорье заповедные острова, на которых бывают лишь ветры-странники да редкие мореходы.

Эти острова спрятаны вдали от больших Архипелагов с шумными городами, разбросаны, как бусины, по синему шелку морских просторов. Не на каждой карте и разглядишь точку за сотни миль от торговых путей. А тот остров даже на карты нанесен не был. О нем просто знали те, кому положено было знать.

Когда-то само время, заглянув сюда, остановилось и пустило корни в каменистую землю, где они накрепко срослись с вековыми соснами. С тех пор здешняя жизнь не шла, а проплывала — как облака по небу в погожий день. Бури и шторма лихолетий проносились над островом, лишь слегка задевая крыльями верхушки деревьев и не нанося особого вреда. Правда, последние годы кроны исполинских сосен качались всё сильнее. А гости, которые появлялись в этих краях, приносили слухи один тревожнее другого: о пиратах, которых развелось полно в Светломорье, о мятежах, беспорядках и много еще о чем…

…В начале марта, когда холодные дожди ушли на север, а с востока подули теплые ветры, в гавани островка бросил якорь незнакомый корабль.

Стояло то чудное и таинственное время, когда год поворачивает с зимы на весну. В эту пору отмечают Ясные вечерницы — череду древних праздников, которые длятся до первой весенней грозы. Старое время, зимнее — смыкается с новым, а на границе крутит невидимые вихри, путает и скрещивает людские пути. Потому и случается то, чему случаться вроде бы и не должно.

Нынче вот был четверг-ветреник. В этот день ветры, как известно, дорог своих знать не хотят и летают, как вздумается. Шумят всюду гости с юга и запада, с гор и равнин, и кто умеет слушать ветры, узнает немало новостей. Но то больше чародеи, а мальчишка по имени Арвельд Сгарди учился другому. Чудного языка он не знал, и в шелесте ветвей ему слышалась только новая весна, полная надежд и точно самая лучшая.

Сгарди несся по каменистой тропе, перепрыгивая через ручьи и корневища сосен. За колодцем тропа заканчивалась — жилья поблизости от Горы уже не было. Крутой, почти отвесный склон покрывала россыпь из валунов, будто кто-то опрокинул между сосенками громадный мешок с камнями.

Ворона, качаясь на ветке, смотрела, как странный человек в три прыжка взобрался по опасной круче и тут же исчез на вершине. И ни деревца не задел.

Наверху Арвельд замедлил шаг. Сколько он набегал? Раз двадцать… Тогда всё, на сегодня хватит. Конечно, можно еще пару раз пробежаться, но жаль было времени — очень уж чудесный выдался денек.

Здесь было заметно холоднее, чем внизу. Пахло талым снегом, соснами и морем. И видна была вся Храмовая гряда — десяток островков-камешков, осколков больших земель между Северным и Лафийским архипелагами.

Не иначе, когда пращур всех рыболовов наделял детей землями, осталась у него горсть таких вот камней, которые и дарить неловко, так он размахнулся и бросил их в море: бери, кто захочет! Только никто не позарился. Незавидная была земля: горы, затянутые жесткими коврами хвойных лесов и продуваемые всеми ветрами, на самой окраине Светломорья. Так эти места с давних пор и звали — Шартэн-аэп-Келлах, «Пристанище на краю морей».

Угол глухой, а всё ж гости с Архипелагов наведывались, и довольно часто: что ни месяц, то стоял в заливе корабль. Иногда местному люду удавалось кой-чего вызнать о гостях, и в рыбачьем поселке пищи для пересудов хватало надолго. То старики-звездочеты по острову разгуливали, чародейки разные и колдуны — порой такого страхолюдного вида, что оторопь брала. Просто не приведи бог… Мореходы с дальних берегов — те, которые знали острова и страны Светломорья, как свои пять пальцев. Еще появлялись молчаливые, неприметно одетые люди, с бесшумной поступью и стальными глазами, которые ударом меча могли снести сосну.

Домыслов было много, а точно знали одно — гости приезжали в монастырь у Кедрового ручья.

Приезжали, уезжали, иногда задерживались на месяц-другой. И тогда в монастырь из поселка было не попасть — хотя вон она, Обитель всех ветров, крыши из зелени видать. И ворота настежь. А не зайдешь, и всё тут: тропа будет крутить, вилять, и не заметишь, как окажешься на другом конце острова, куда и не собирался. Об этой диковине в поселке судили-рядили, но большей частью просто принимали как должное.

Обитель много лет жила бок о бок с поселком, лечила и учила, предсказывала погоду, а требовалась помощь посерьезнее — обращалась к своим гостям. Поселок помогал по хозяйству и снабжал разной снедью. Жили, в общем, как добрые соседи. Но что за дела творились в монастыре, и какая причина была влиятельным чужеземцам наезжать в такую глушь… Кто их разберет. Троих безродных мальчишек из обители, нет-нет, да и расспрашивали, но ничего не выведали. Да и что те могли знать — скорее всего, попросту там прислуживали и ко всяческим тайнам близко не допускались.

Кому скажи, что гости являются в монастырь из-за них — не поверят, да еще и посмеются.

А между тем так оно и было.

Близился вечер. Облака серебристым неводом висели в небе. Над соснами вился дымок из печных труб, на берегу смолили лодки. Кто-то наигрывал на свирели.

Пора было спускаться вниз. Друзья, поди, заждались. Арвельд взобрался на валун, чтобы еще разок глянуть на корабль — отсюда он был особенно хорошо виден. Стоит на якоре с полудня, откуда прибыл, никто в поселке и слыхом не слыхал. И того больше — даже не видели, когда он появился. Плотник вон божился, что только вошел к себе в сарай, через минуту вышел — а вон тебе и мачты торчат. Правда, этот соврет — недорого возьмет…

По вершине пронесся холодный ветерок. Почти ледяной. Откуда ни возьмись, закружился маленький смерч, подхватил горсть сухих листьев и швырнул с Горы. Исчез так же быстро, как и появился.

Арвельд смотрел, как оседает пыль на камнях, и вдруг понял, что не слышал шелеста листьев. Странно, он вообще ничего больше не слышал, точно оглох — такая тишина стояла кругом. Чайки замолчали. Подевался куда-то обычный ветер, бродивший в соснах. Море — и то словно исчезло. Горизонт затянуло чем-то — и не тучи, не дымка, а словно марево… Облака потемнели и опустились на остров. Будто Храмовую гряду накрыло глухой пеленой, в которой стало трудно дышать. И послышалось в этой тишине то ли шипение, то ли чей-то шепот. Слов не разобрать, но язык незнакомый, чужой…

Это длилось всего мгновение.

В следующий миг снова обозначился и посветлел горизонт. Воздух посвежел. Где-то в ветвях закаркала ворона, и с берега снова послышалась свирель.

Сгарди поежился — до самых костей прохватил лютый озноб, будто опять вернулась зима. Видение появилось и пропало так быстро, что он и разглядеть толком ничего не успел. Зато осталось странное чувство — не то чтобы страх, нет, другое… Уйти захотелось, хоть куда, лишь бы подальше. Арвельд соскочил с камня, злясь на себя — подумаешь, уши заложило на Горе, что теперь, не ходить сюда, что ли…

И тут же увидел его.

Сперва показалось, что на обрыве торчит каменный утес, темный против солнца, хотя никаких утесов на вершине никогда не было. Потом Арвельд понял, что перед ним человек.

Стоял он на самом краю — необыкновенно прямой и стройный, в тяжелых складках плаща, словно выбитого из черного камня. Стоял себе и смотрел на море. С виду вроде человек как человек, только было в нем… непонятное что-то, чужое. Сразу и не поймешь, что именно. Но он будто мог простоять так целую вечность и не двинуться с места. Да, пожалуй, так — точнее сейчас не скажешь.

Только эта мысль пронеслась у Арвельда, как человек повернул голову и встретился с ним глазами.

Надо же, какие точеные черты, как мраморные… Плащ из черного камня, а лицо из белого. Даже сами глаза как смарагды — яркие и зеленые. И безо всякого выражения.

— Вечер добрый, — сказал Арвельд. — Ищете что-то?

Незнакомец так и смотрел на Сгарди, не спуская глаз-самоцветов.

— Ищу, — отозвался наконец он. — Монастырь, который звали Обитель всех ветров. Он стоял когда-то на одном из этих островов… — голос звучал обычно, но человек произносил слова, будто вспоминая их значение.

— Монастырь здесь, — ответил Арвельд. — Но с Горы трудно спускаться, тут дороги нет. — По-хорошему надо бы предложить проводить, раз он тут гость нечастый, но Сгарди отчего-то подумалось, что ни ему, ни гостю это не нужно.

Чужак показал рукой в сторону.

— Туда идти?

— Да, — ответил Сгарди. — Ворота с резными столбами, увидите…

— А как зовутся теперь эти края?

— Храмовая гряда, сударь.

— Храмовая гряда, — повторил незнакомец, вслушиваясь, как звучат эти слова. — Храмовая гряда… Столько лет прошло, не мудрено и забыть. Последний раз я был тут, когда Шартэн-аэп-Келлах еще принадлежал Лафии.

Больше он не спрашивал, а Сгарди в разговор не тянуло. Странный, однако, гость пожаловал. Любопытно, к кому из них троих. Арвельд быстро пошел к россыпи, и в затылок ему дунул уже знакомый ледяной ветер. Оборачиваться не хотелось. Обернешься — а он так и глядит своим немигающим взглядом. И не то, чтобы пугающим этот взгляд был, нет… Просто люди так не смотрят.

У валунов россыпи Арвельд всё же не удержался и глянул назад.

На вершине было пусто. Камни разбросаны, как обычно, да кривая сосна. А незнакомца и след простыл.

Арвельд плюнул и ускорил шаг. Да так, что чуть вниз не скатился по своей россыпи.

Когда он подходил к деревне, уже казалось, что эта встреча во сне привиделась. Так, почудилось… Как вдруг Арвельд вспомнил, что земли Храмовой гряды и впрямь считались когда-то лафийскими.

Только было это лет двести тому назад.

II

Нигде ветры не шумят так тревожно и сильно, как в прибрежных соснах.

Год от года странствуют они по разным землям, а береговые деревья им — как кораблям гавань. Вот и ведутся там разговоры денно и нощно о всяких делах, что творятся в мире.

–…в полдень сцепились двое прямо у переправы, — Гессен перебирал клюкву, вытаскивая листья и мох из корзины, — один с юга, другой с запада. Вот и представь себе — в лесу тишина стоит, ни одна ветка не шевелится, а по реке целый смерч гуляет. Вороны с перепуга орут, брызги летят, пена, галька в разные стороны… Я их еле разнял.

— Из поселка кто-нибудь видел? — спросил Флойбек.

— Этого еще не хватало… Нет, конечно.

— А что не поделили?

— Да я так и не понял — дорогу, кажется. Так тот, что с юга, потом всё про пожары вещал. Будто много дыма он переносит, — Гессен помолчал, растирая в пальцах какой-то стебелек. — Дым, гарь, беды… Тяготы. На их языке это примерно так звучит — ну, на том, что ветрам слова заменяет.

Флойбек вытащил из корзины горсть ягод. Пожевал и сморщился.

— Ну и кислятина…

— Какая выросла.

— Откуда, ты сказал, второй ветер — с запада? А он что?

— А что он скажет… Там и раньше покоя не было, в мирные-то времена. Враждуют века четыре, это у них вроде местного обычая. А нынешний король молодого князя и вовсе ненавидит — очень гордого нрава правитель выдался. За словом в карман не лезет, на поклон не ходит, — Гессен вытащил улитку и осторожно положил на камень, — совсем от рук отбился, надо бы поучить уму-разуму. А князь Расин только из долгов вылез. Княжество нищее, и воевать не на что.

— А мы тут сидим, — заметил Флойбек, глядя, как улитка выползает из раковины.

— Вот именно… А мы тут сидим.

Флойбек встал, по-кошачьи потянулся и запрыгнул на высокий каменный парапет, схватившись за сосну.

— Корзину мне не спихни, — предупредил Гессен. — Собирать сам будешь.

— Вижу, вижу…

Внизу лежал залив, изрезанный скалами. Легкий ветер морщил воду. К востоку торчала из моря старая башня с остроконечной крышей, заросшей деревцами. За башней стоял корабль.

— Гостя-то видел?

— Видел, — коротко ответил Гессен.

— И что думаешь?

— Пока неясно.

Флойбек оперся о ветку, покачался, щурясь на море. Потом замер и издал тонкий, протяжный свист — вроде тихий, еле слышный, но со стороны рыбачьего поселка показалась стая белых птиц. Чайки закружились прямо над головой, хлопая крыльями. Флойбек свистнул еще раз, и птицы с криками разлетелись в стороны. На тропу с гулким звуком шлепнулось несколько густых белых пятен.

— Клюква!

— Да я успел убрать! Вот дурак! Теперь понятно, почему старосте крышу вчера изгадили — чистого места не осталось…

Флойбек взъерошил темные волосы. На его щеке остались капли смолы от соснового ствола, он растер их и вдохнул терпкий пряный запах.

— Скука… — произнес он. — Может, бурю устроить?

— Я тебе устрою. Забыл уже, что месяц назад было?

— Виноват, не рассчитал. Так никто не пострадал, сам знаешь. Ну небольшое волнение можно сделать — вон там, за Кошачьей горой. Никому ведь не помешаем…

Гессен выбросил горсть мха.

— Прости, неохота. Сегодня и так ветры гоняют, а если не справимся — будет шторм. Да и погода не устоялась. Лодки на берегу перебьем, да еще и рыбу в моря загоним. Нет, не хочу…

— Ладно…

Флойбек всё смотрел на корабль.

— Слушай, Гессен… Вот Арвельду семнадцать, мне семнадцать. Тебе скоро столько же. А не приходило в голову, что мы так и останемся на Храмовой гряде? Проживем тут всю жизнь и состаримся прямо на острове? Вот проходит лет пятьдесят, а ты так и сидишь и клюкву перебираешь?

Гессен поднял серые глаза.

— Типун тебе на язык, — ответил он.

— Сидим и ждем непонятно чего, — продолжал Флойбек. — Хотя нет — понятно, но случится ли оно и когда? Может, лет через пятнадцать, двадцать, а может, и вовсе не при нашей жизни? Или представь, что мы переберемся на большие земли, и заживем там… ну, как обычные люди живут, понимаешь? Я, к примеру, наймусь на корабль, ты пойдешь лекарем или гадальщиком, а Сгарди — в охрану к какому-нибудь градоначальнику. Да хоть на севере — вы же оба оттуда, белобрысые, вам до родных краев рукой подать…

— Чушь не мели. Не бывало такого никогда.

— Можно подумать, то, что нынче творится — обычное дело. А ведь творится, и никуда не денешься от этого… — Флойбек обхватил сосну руками и выглянул с другой стороны. — А? Может такое быть?

Тот помолчал, перебирая ягоды. Алые капли скользили и перекатывались между его пальцев. Одну он случайно раздавил.

— Нет. Будет по-другому, — Гессен поднес ладонь к глазам, рассматривая красный след. — Главное, чтобы хуже не оказалось. Хуже того, что ты сейчас наговорил. Всё… Довольно об этом.

— Тоже думал, да? Признайся — ведь думал?

— А что думать, когда ничего не понятно, — Гессен вытер ладонь о траву. — Только себя изводить. Скажи лучше, где Арвельда носит?

— Вокруг Горы бегает, как всегда, — Флойбек глянул на заходящее солнце. — И уже ровно час с четвертью, как он опаздывает. А Ревень нас ужинать звал, уловом хвастался… Чего морщишься? А, Гора… Не любишь.

— Потому что нечего там людям делать, сто раз вам обоим говорил. Гора — вроде маяка, ее со всех мест хорошо видно. И я сейчас не про соседние острова говорю. Пошли за ним…

— Да сиди тут, сам схожу, — Флойбек соскочил вниз и через мгновение скрылся за поворотом Глухариной тропы.

Гессен остался один. Отставил корзину и зачем-то огляделся.

В этих местах тропа сильно петляла, то спускаясь к заливу, то снова поднимаясь к Горе. Узловатые сосны, кривые от вечных ветров, цепляются за каменные глыбы, между ними торчат старые истуканы, ставленые тут в незапамятные времена. Вот так стоишь один и знать не знаешь — пусто за ближайшим поворотом или притаился кто. Хотя кому таиться — рыбакам из деревни? Отроду не слыхали, чтобы на Глухариной тропе случилось что худое, но непонятно откуда привязалась тревога, и всё тянуло обернуться, не стоит ли кто за спиной…

Солнце отошло за утес и уже не слепило глаза. Корабль просматривался хорошо — и высокие обводы, и зеленые паруса, и раззолоченная носовая фигура в виде змеи. Такие на восточных судах встречаются, и на особенных каких-то. То ли владельцев обозначают, то ли их ремесло…

Корабль стоял на якоре, отражаясь в тихой воде. Рядом башня — точно великан забрел по колено в залив и стоит, глядя на вечернее море. А вокруг тебя древние сосны. На такое смотри — не насмотришься, глаз не оторвать. Но чем дольше Гессен смотрел, тем беспокойнее становилось на душе.

Корабль был тут лишним. Он явился откуда-то, откуда не должен был явиться, во всяком случае, на Храмовой гряде ему не место. Пусть исчезнет, и тогда всё будет как надо.

И слишком тихо кругом. Море шумит, ветер в соснах бродит, но всё не то… Потом стало понятно — чайки. В расселинах башни гнездились чайки, и сюда долетали их крики. А теперь было непривычно тихо, будто птицы скрылись куда-то.

Сверху, со склона, посыпался песок. Порыв ветра качнул кроны сосен. Холодный, студеный ветер, как зимой — только холод не морской, а могильный, каким веет от камня. Гессен не выдержал и оглянулся.

Янтарные отблески солнца плясали на корявом стволе сосны в двух шагах. А в ее тени стоял человек.

Он ни от кого не таился, не прятался. Стоял, глядя на море — неестественно прямой в черных складках тяжелого плаща, точно уходившего в землю. Ледяной ветер задел руку Гессена, обжег холодом, но на плаще незнакомца ни одна складка не шевельнулась.

Наверное, с минуту оба стояли так, не двигаясь. Это начинало странно выглядеть. Кто бы это ни был, он явился на Храмовую гряду по приглашению Обители всех ветров и не должен был причинить вреда.

— Кто вы? — спросил Гессен.

Незнакомец даже не повернул головы в ответ.

— Я спросил, кто вы, сударь, — повторил Гессен, приблизившись. — Вам трудно ответить?

Еще шаг — и стало понятно, в чем дело. За человека он принял статую, одну из тех, что стоят повсюду на островах Гряды. Замшелый каменный столб, с которого время и морские ветра стесали всякое обличье, только два зеленых камня мутнели там, где были глаза.

— Истукан, — сказал себе Гессен. — Просто истукан. И как мы его раньше здесь не видели…

И тут яркий луч, резанув хвою тонким лезвием, полыхнул огнем в зеленых самоцветах, и осветил всё лицо. Гессен отшатнулся. Глаза! Живые!

Он отступил назад и чуть не упал, споткнувшись о парапет.

В следующий миг страшные очи снова были тусклыми, грубо ограненными бериллами. Надбровные дуги стерлись, рот обозначался узкой канавкой, нос еле угадывался. Но чье тогда лицо он увидел? Точеные черты будто вырвались из камня, а взгляд пронзил насквозь — жуткий взгляд, неживой, безо всякого выражения…

Не успел Гессен подумать это, как за спиной зашуршала галька, точно кто-то шел к нему. Он резко обернулся. Пусто. Шаги тут же раздались с другой стороны, но теперь они удалялись.

Гессен почувствовал, как в нем поднимается злость, и стал взбираться по склону. Что ж, я тоже умею шутки шутить, кое-каким научили… Сейчас и повеселимся! Песок потеплел у него под ногами, словно под ним тлел огонь. Вокруг него начала дымиться земля, и чем больше он раздражался, тем жарче становилось вокруг. Черный истукан возникал то тут, то там, но когда Гессен приближался, опять видел сосну, пень или валун.

— Да ты что творишь! — кто-то схватил его за плечо. — Гессен, остановись, с ума сошел! Сейчас лес подожжешь!

Он оттолкнул кого-то, но сильная рука вцепилась ему в воротник и усадила на землю. Только Гессен сел, как навалилась такая усталость, словно на нем полдня камни таскали. Глаза сами собой закрывались.

— Что с ним? — спросил Флойбек.

— Не разберу. Погоди…

— Арвельд?

— Я. Гессен, у тебя лоб в испарине. Что стряслось?

— Тошнит, — еле слышно ответил тот.

— Воды с ручья принеси, — Сгарди обратился к Флойбеку, — давай-давай, что встал… А ты посиди, не двигайся, сейчас отойдет.

Арвельд сел рядом, вытирая ему лоб.

— Руку не убирай, — сказал Гессен. — Теплая…

— Это у тебя лоб ледяной. Сиди, сиди спокойно, вроде в себя приходишь, — он чуть надавил ему на брови, и Гессен почувствовал, как слабость отступает. Кровь потеплела и быстрее побежала по жилам.

— Я успел что-то сделать? — тихо спросил он.

— Нет, к счастью.

— Стыд какой… Я только сейчас понял, что чуть пожар не устроил… Никогда ведь не позволял такого. И минут пять ведь всего… — Гессен поднял веки и уставился в темнеющее небо. В перелеске сгущались сумерки. — Погоди… Ничего не понимаю.

— Вот то-то и оно. И не пять минут. Флойбек меня на спуске встретил, сказал, что вы уже час ждете. А я и времени не чувствовал. Вернулись. Вроде ты у поворота остался, который чайки изгваздали, — Арвельд улыбнулся, но улыбка тут же сошла с его лица, — помет свежий раскидан, а тебя нет. Пошли искать. Глядь — а ты по склону рыщешь, как не в себе, и уже гарью вовсю несет. — Сгарди наклонился к нему: — Гессен, ты странное что-то видел?

— Сам не пойму… Тут где-то истукан старый торчит, каменный. И ты понимаешь, Арвельд, он… Он на меня уставился, — Гессен обхватил руками голову, — чушь какая…

— Договаривай.

— Я пока на море смотрел, всё казалось, подглядывает кто-то из-за сосен. А тут эта статуя… Арвельд, на меня нашло что-то, как сморило. Ничего не помню. Очнулся, когда ты меня схватил.

— Так, — Сгарди поднялся, — показывай, где это пугало.

— Прямо за парапетом стоит, я и двух шагов не сделал…

Сгарди поднял его за локоть, и Гессен, уже придя в себя, огляделся. Вокруг стояли сосны, за ними виднелся полуразваленный каменный парапет, на котором они трое всегда и сидели, да вечернее море. А статуя как сквозь землю провалилась.

III

«…и настоящим подтверждаю, что предъявитель сего является моим первым доверенным лицом.

Мудрецов Храмовой гряды прошу принять его слова, как приняли бы слова Алариха I Ланелита, короля Лафийского архипелага».

Старый Лум перечитал, кивнул и свернул грамоту.

— Узнаю почерк Алариха, хотя давненько не приходило от него писем. Приветствую посланника короля в Пристанище на краю морей. Благополучно ли прошло путешествие… — наставник встретил взгляд зеленых глаз, тяжелый и пристальный, от которого слова почтения растерялись сами собой. — Вижу, что благополучно. Как здоровье короля?

Они встретились у Кедрового ручья. В быстром потоке ломался и дробился мост, соединявший пологие берега, осыпанные прошлогодней листвой. За мостом, в лиственницах, белела часовня. В хвойной зелени мерцали огоньки и плыл в прохладном воздухе запах горячего воска.

Никто не видел, как гость сошел с корабля и как явился в Обитель всех ветров. Никто его не заметил — ни в рыбачьем поселке, ни на Глухариной тропе. Хотя не заметить было трудно.

Нений. Нений по прозвищу Любомудр. Имя это звенело по всему Светломорью еще в те времена, когда Лум только учился врачевать и читать по звездам. Но последние лет десять о нем не было ни слуху, ни духу… Кто ко двору поближе, говорили, что мудрец винил себя в гибели Серена — мол, не уберег от беды — и отправился в добровольное изгнание. Доживал свой век где-то на севере Лафии и никаких советов больше не давал — ни простым смертным, ни королям. Королям особенно.

И вот приехал на Храмовую гряду. Стало быть, дело непростое. Серьезное дело.

Никогда раньше Лум не видел Нения, хотя живо себе его представлял. Теперь Любомудру лет этак за девяносто. Праведник от великих своих дарований богатств не искал, и при короле-то жил бедно, а в последнее время, наверное, и вовсе пробавлялся чем бог пошлет. Лум покосился на гостя. Неожиданная вышла встреча…

Поодаль стоял величавый, осанистый старик. Лицо такое, про какое говорят — со следами красоты. Редкой, причем, красоты. Слишком уж правильной. Возраста непонятного: не молод, понятное дело, но и не дряхлый.

Заходящее солнце искрило в самоцветах на мантии. Белоснежная борода кольцами спускалась до пояса. И что самое непонятное в нем было — так это взгляд. И не спокойный, и не грозный, и не гордый… А так, безо всякого выражения.

Вот тебе и Нений Любомудр, святой звездочет и нищий праведник, слово которого любой король за честь для себя считал…

— Как здоровье короля? — повторил Лум, не услышав ответ.

— Король здоров, — с расстановкой сказал Нений. — Я сам за этим слежу.

— Вот и хорошо. А то разное говорят…

— Говорят? — переспросил Любомудр. — А что говорят?

— Да неважно, сударь, — махнул рукой Лум. — Праздные языки везде есть, мелят, как мельница. Я-то не слишком в это верю, но нет-нет, а задумаешься — вдруг правда…

— Я понял. Говорят, что король с ума сходит, так?

Лум посмотрел на гостя, ожидая увидеть усмешку, но взгляд по-прежнему не выражал ничего. Вопрос прозвучал странно, неуместно, всё же о государе речь. Одичал он там в своих горах, или всегда так изъясняется?

— Допустим, примерно так. Что ж, рад, что Аларих жив-здоров. Его мудрость и светлая голова сейчас как нельзя более кстати. Монархи в последнее время этим редко отличаются. Я готов выслушать волю короля.

Нений подошел ближе, и Лум чуть заметно повел плечами от прохлады. Вечер вроде был теплым, а сейчас захолодало.

— Ваши воспитанники. Король желает их видеть.

Чудно как говорит, подумал наставник, будто слова подбирает. Или вспоминает. Видать, просто лишнего сказать не хочет. Да уж, необычного посланца выбрал Аларих… Лум подобрал упавший свиток.

— Желание короля законно и может быть исполнено. Однако как хозяин Пристанища я вправе знать намерения Алариха на их счет. Что он думает? Вряд ли вы проделали такой путь, чтобы король просто… — наставник пожал плечами и продолжил: — просто посмотрел на них да свел знакомство. Так в чем дело?

Любомудр молчал, и Лум снова заговорил, думая, что его не понимают:

— Они не моя собственность, и уж точно не собственность короля. Они — достояние Светлых морей и их главная защита. Но и угроза немалая, много для кого. Потому их и держат тут до поры до времени, чтобы поменьше народу знало…

— Угроза… — произнес Любомудр, и снова эта странная манера разговора, с повторами и переспросами. Будто сам не разумеет, что к чему. — В чем угроза? Обучение не закончено?

— Начало и конец их обучения, — неприязненно ответил Лум, — определяются началом и концом их жизни. Знают ли они, кто такие и в чем их назначение, то — да. Знают. Однако же я не получил ответа на свой вопрос, сударь, поэтому должен задать его снова. Что думает король?

— Король думает, — медленно проговорил Нений, — прекратить смуту и начать новое правление.

Порыв ветра с моря качнул ветки лиственниц. Огоньки у часовни заплясали в темной зелени, и Лум отвлекся, глядя на них. Беспокойное что-то было в этом мерцании.

— А в Светлых морях родился новый правитель? Или хотя бы перстень нашли? Нет? Тогда кому, как не Алариху, знать, что такое правление ничем не подкреплено и власти у него не больше, чем у любого градоначальника… Держите, — Лум протянул обратно свернутую грамоту. — Странное решение, и вряд ли от него будет толк. Скажите еще раз — о перстне никаких вестей?

Нений тоже посмотрел на огни.

— Нет. Ни малейших.

— Так и пропал? Вот беда так беда… Я, признаться, рассчитывал, что такая вещь всё же найдется, хоть как-то себя обнаружит!

— Это не более чем старый перстень, — то ли вопросительно, то ли утвердительно сказал гость.

— Будь это так, было бы проще. Боюсь, сударь Любомудр, предпринятое сюда путешествие и другие дела не будут иметь никакого смысла… Жаль. Но об этом уже не мне судить. Воспитанников видели?

— Видел троих, — подтвердил тот.

— Вероятно, они и есть. Первый — Арвельд Сгарди. Родился на Северном архипелаге, бедная семья, пятеро детей. Того, кто мореход, зовут Флойбек. Мать умерла при родах, а отец, лафийский лоцман, скончался от морового поветрия. Мальчика забрал родственник, привез сюда, потом и сам обосновался на Храмовой гряде. Гессен… Впрочем, они сами о себе расскажут. Когда вам удобно с ними встретиться?

— Я выберу время сам.

— Как угодно, — сухо ответил Лум. Он встал. — Пойдемте, устрою вас в обители. Вы с дороги…

— Не нужно.

— Вот и хорошо… Гм, простите, сударь. Примете окончательное решение — уж известите меня, сделайте такое одолжение. Доброго вечера.

Лум, запахнувшись, пошел к часовне. Холодно-то как, день теплый был, а сейчас словно зимой веет… У часовни наставник обернулся и посмотрел на мост. Быстро ходит Нений Любомудр — уже и след простыл.

IV

От жарившейся рыбы в избушке было горячо и чадно. Флойбек, насвистывая, заворачивал камбалу в листья папоротника и выкладывал на жестяной противень.

— Хороший улов, — сказал он, обернувшись.

— Не жалуемся, — ответил Ревень, лукавый старый добряк, слывший на острове колдуном. — С утра на Белом утесе рыбалил. Думал, вы придете.

— Учеба, — коротко сказал Сгарди. Ревеня они не стеснялись — старик единственный в поселке был посвящен в тайны монастыря.

Тот кивнул и взял деревянную иглу, которой штопал сеть.

— А вы что-то невеселы, сударь мой, — вполголоса обратился он к Арвельду. — Случилось чего?

— Да я и сам не понял — случилось или нет, — Сгарди взял щепоть крупной серой соли и присыпал рыбину. — Скажи-ка, Ревень… А было что-то необычное в Светлых морях лет двести тому назад? Странное что-нибудь — так, чтобы из ряда вон?

Ревень усмехнулся:

— С чего бы такой вопрос?

— А вот любопытно стало.

Рыбак продолжал класть стежки.

— Неспроста вы разговор завели, сударь, — помолчав, ответил он. — Как есть неспроста. А было такое, что двести лет назад завязалась в Светломорье такая же примерно кутерьма, как нынче.

— Смутное время? — спросил Арвельд.

— Да, смутное, только звали его тогда по-другому. Ну, смысл, понятно, тот же.

— Тоже междуцарствие?

— Междуцарствие. Но длилось не десять лет, а года четыре. Затем Элезис Лакосский на трон сел, потомок первого принца Светломорья. Много ему выпало трудов, но то правитель был… — Ревень перекусил нитку. — В молодости, с женой-покойницей, довелось мне побывать на Лакосе, в махоньком городишке, где родился на свет принц. Там в доме Совета старейшин висит его парсуна, портрет по-нашему. Глаза серые, как небо перед грозой, грива огненная, кольцами. Еще старая кровь в нем текла, не людская. Нраву был сурового и всякую кривду насквозь видел. Но понапрасну никого не обижал…

Арвельд внимательно слушал, держа в одной руке раковину с солью, в другой кусок рыбы.

— Ты про смутное время говорил. Отчего оно началось?

— А разно говорят. Летописцам ежели верить, так это кто-то из королей безвременно помер или, наоборот, не вовремя родился… А давным-давно, еще я был такой, как вы, запомнил, что старые люди говорили. Будто в это время границы между мирами стираются. Оттого всё мешается в Светлых морях и в людских душах, — старик отложил сеть и уставился в окно, на тлеющий закат ранней весны. — Появляются силы старых эпох, которым в нашем мире делать нечего, а они всё приходят, ищут здесь свою долю. Кого-то из них давно позабыли. Других помнят только староверы вроде меня, — он задумался, сжав губы. — У Асфеллотов, к слову сказать, еще живо предание об их пращуре, так он из той породы. Который якобы заложил душу, чтобы спасти свой народ, и время от времени возвращается ее вернуть. Зовут они этого духа человеком зеркал или как-то так…

Огонь с треском взметнулся, лизнув верх камелька. Арвельд вздрогнул.

— Ревень, — произнес он, наклонившись к старику. — Кто это такой? Как выглядел?

— Бог миловал, ни разу не видел, — усмехнулся старик. — Да и кто знает — есть ли он на самом деле…

— Хорошо, не видел, так ведь слышал! Может, что еще припомнишь? Асфеллоты — колдуны не из последних, не могут они верить в то, чего нет и никогда не было!

Ревень смотрел на него и всё медлил с ответом.

— Зря вы разговор этот завели, сударь, — тихо сказал наконец рыбак, — да еще на ночь глядя. Старые восточные поверья — как корни тамошних кедров: узловатые, темные и крепкие. И никто не знает, из какой глубины они растут.

…К ночи Арвельд вышел на берег. После натопленной, пропахшей рыбой избушки море остро дохнуло в лицо прохладой и солью. Светился над Горой месяц, окутанный радужным сиянием. Глухо рокотал прибой да взлаивали в поселке собаки. Самая обычная ночь, только всё тревожнее становилось на сердце, будто кто чужой ходил следом и выжидал.

В мокром песке под ногами тускло блеснуло. Мальчик нагнулся и подобрал мелкую серебряную монету.

Странная какая монетка: гладкая, безо всяких знаков подданства. Арвельд потер ее, счищая песок, перевернул и увидел, что это не монета, а что-то вроде медальона: на другой стороне извивалась змейка из темно-зеленого камня. Непонятно, из чего сама вещица сделана — то ли серебро, то ли перламутр, то ли камень… Арвельд был не охотник до вещей, которые выбрасывает прибой — много ли удачи приносят дары погибших кораблей? — но медальон отчего-то не выбросил. Рука сама собой сунула его в карман.

Вернувшись, Арвельд пробрался на лежанку и вытащил находку, чтобы разглядеть получше.

Угли догорали, затухая. Внезапно огонь вспыхнул в последний раз, и по змейке пробежал яркий зеленый сполох. Она словно моргнула. От неожиданности Сгарди чуть не выронил медальон, но в следующий миг змейка снова была мутно-зеленой, непрозрачной, и больше не подавала признаков жизни. Показалось…

— Чего разглядываешь? — спросил Флойбек.

— А… вот, нашел, — Сгарди нащупал в кармане ракушку, завалявшуюся еще с лета, и показал Флойбеку. Тот фыркнул.

— Находка завидная, — пробормотал он, засыпая. — Теперь ты у нас богач, Сгарди…

Арвельд покраснел. Зачем он соврал? У них не было тайн друг от друга. Никаких. «А с чего я должен оправдываться?» — буркнул он про себя и убрал медальон.

Сгарди не видел, как змейка начала разгораться. Снова полыхнул огненный сполох, потом еще один. Цвет от мутно-зеленого изменился до ярко-изумрудного, камень словно ожил. Засыпая, Арвельд почувствовал, что карман нагрелся, но не придал этому значения…

…И привиделся ему в ту ночь странный сон.

Снилось, будто брел он по краю обрыва, а у самых ног курился туман. Сизая дымка плыла, отделяясь от земли, из нее выступали не то скалы, не то башни, и скоро стало видно, что внизу, как в чаше, лежал город.

Был он огромен: волны тумана уходили вдаль, впадая в серое море, и вершины затопленных башен поднимались даже из пасмурных вод. Шпили обугленными иглами вспарывали призрачную хмарь. На горизонте, где море смыкалось с небом, посверкивали зарницы, только грома слышно не было.

Прибой дышал, как спящий исполин, а из глубины города, вторя ему, поднимались шорохи, вздохи — тяжкие, зловещие. То ли гуляли сквозняки по древним улицам, то ли кто-то стонал там.

Никогда раньше Арвельд здесь не был, но отчего-то понял, где находится, и от догадки захватило дух.

Одному Рыболову ведомо, сколько таких городов спрятано в горах Лафии — городов-мертвецов, городов-кладбищ, покинутых, опечатанных вечностью, выродившихся не одну тысячу лет назад. Останки старой эпохи, навечно замершие в мгновении своей смерти — не живущие, но и не умершие до конца. Из всех Асфалин был самым большим. О нем Сгарди слышал от Флойбека, который родился на восточных островах.

Мальчик толкнул ногой камень, и он, сорвавшись с горной кручи, плавно полетел вниз, разорвав туман. Здесь всё было тягучим, долгим — время в Асфалине превратилось в один вечный, нескончаемый миг. «О-о-ох…» — донеслось из чаши. Дымка разошлась, и взгляду открылись следы ужасающего бедствия — огромная черная трещина пересекала город с севера на юг. На Сгарди повеяло могильным холодом.

Рядом с Арвельдом шел давешний незнакомец. Теперь на нем был серый плащ, точно выбитый из мрамора. И двигался он не как человек, а скользил по краю пропасти.

— В ваших краях меня называют Нением, — говорил он. — Зови и ты. Настоящее мое имя ничего тебе не скажет.

Сизая дымка подползала к ногам. А внизу двигались синеватые тени и всё слышались вздохи.

— Спустимся вниз, — произнес Нений, — покажу тебе свой город.

Он скользнул — серый плащ взметнулся за спиной, как чудовищные крылья. Арвельд последовал за ним, и волны тумана подхватили его.

…Город был очень стар. Срок его на земле давно вышел, он умер, и на его месте начал жить лес. И росли в том странном лесу деревья-исполины, такие огромные, будто их питали какие-то неведомые соки. Сосны и кедры выпирали прямо из домов и башен, вершины торчали из крыш, корни разламывали плиты на древних улицах, проникая в камень и превращая его в крошево. Деревья росли и по краям разлома, их обнаженные корни торчали из пропасти. Издали казалось, что землю разорвали, как ткань, и древесными нитями она пыталась залечить шрам.

При их появлении всё замерло. Стоны смолкли. Город-лес разглядывал их, раздумывая, кто и зачем вторгся в его пределы. Нений замер.

— Мой город! — произнес он. — Величайшее чудо мира! Мы оба были молоды и полны сил, а теперь и ты мертв, и я не живу…

Из глубины леса, из самого сердца исторгся вздох, похожий на завывание ветра, и снова всё наполнилось стоном. Город был насквозь мертвый, но память наполняла его. То стонали воспоминания. И точно вторили голосу Нения: «А помнишь? Помнишь?» Образы кружились, сменяя один другого, восставали из небытия и снова исчезали.

— Я потерял счет векам, проведенным здесь. Умерли все… Весь народ. Один я уцелел. Один! — Нений закрыл глаза.

Плиты устилала палая листва. Там, где они проходили, ее сдувало ветром от плаща, и обнажался черный, блестящий камень, точно политый ртутью.

— Взгляни на башню! — поодаль стоял круглый каменный столб, двуглавая вершина которого исчезала в тумане. — В ней обитал великий колдун, который отравил однажды целое море. Народ островов вымер, их земли перешли к Асфалину.

— Посмотри туда! Это сокровищница моего Города. Когда пять тысяч лет назад мы истребили северный народ, даже она не смогла вместить завоеванных богатств. А та колонна? Она из чистого серебра. В нее замуровали скелет последнего князя. Раньше колонна стояла на холме и видна была с каждого корабля, подходившего к Асфалину. Горела на закате как факел…

Дорога из черного плитняка поднималась к горбатому мосту, темневшему в тумане, словно выгнутая спина неведомого животного. По руслу высохшей реки ветер с шелестом гнал бурые листья. Белесая дымка стирала очертания у домов и деревьев, искажала звуки, клубилась и плыла, а в ней пробегало что-то, появлялись и исчезали синеватые тени, и всё стенал, вздыхал кто-то неприкаянный.

Неожиданно рядом прозвучал голос — серый, как всё вокруг, бесцветный, лишенный всякого выражения. Голос произнес несколько слов на чужом языке и смолк.

— Слышал? Это был великий воитель! — сказал Нений. — Когда народ, обитавший в здешних горах, поднял мятеж против Асфалина, он стер его с лица земли. Их гробницы разобрали по камням и перевезли сюда. Вот и они…

Над улицами темной громадой нависало что-то многоглавое и ребристое, уходившее вершинами в туманную серь.

— Ни одного камня не осталось от тех гробниц, из них возведен этот замок! На костях его и заложили. Был обычай — исчезнут с земли гробницы и кости, исчезнет народ. Даже памяти не останется. — Нений, прищурив глаза, любовался черным исполином. — Я был совсем молод тогда…

Асфалин раскрывался, как анфилада пустынных залов. Мертвенная дымка рассеивалась, открывая то арку, оплетенную сухим плющом, то огромные ворота, то башню. Нений помнил каждый камень. А там, где память его истончалась, подсказывал Город. И любая мелькнувшая тень, развалина, почерневшая рука статуи, выступавшая из тумана, хранила память о неслыханном зле. Смерть, кругом была одна смерть. Сколько крови выпил этот Город…

Флойбек проснулся под утро оттого, что порывом ветра настежь распахнуло окно. Ставня, дребезжа, билась о стену, и в хибарку влетали брызги. Мальчик выбрался из-под покрывала и, стуча зубами от холода, затворил окно. Постоял, прислушиваясь к дыханию моря, и снова улегся, потеснив Сгарди.

Из-под ставен сочился бледный свет нарождающегося утра. И в этом неверном свете тускло поблескивали белки открытых глаз Арвельда, устремленных в потолок.

— Ты-то что не спишь? — тихо спросил Флойбек. Сгарди не отвечал. — Эй, будет шутки шутить, — он потряс Арвельда.

— Чего раскричался? — прошептал с лавки Гессен. — Всех перебудишь!

— А тебе лишь бы дрыхнуть! — тоже шепотом отрезал Флойбек. — Глянул бы, что делается!

Гессен повернулся на своей лавке, посмотрел на них.

— Арвельд…

— А если он…

Гессен прижал жилку на шее.

— Нет, жив — сердце бьется. Не трогай, хуже сделаешь. — Гессен присел на край лежанки, растирая глаза. — Погоди, посмотрим, что дальше будет…

На краю Леса, где колоколом било-звучало море, срослись дуб и башня. Черный камень, осклизлый от вечных туманов, источен был окнами-дуплами, забранными ржавой паутиной решеток. Желудь фонаря висел над дверным проемом на длинных цепях.

— Мы пришли, — Нений проплыл в ворота башни. — Здесь хранилось величайшее сокровище Города. Бесценное сокровище. Оно и доныне тут, только мне не достать… — голос Нения становился похож на тот, что слышался у моста — бесцветный, неживой. — Страшная гроза пронеслась когда-то в этих краях, жуткая гроза, о которой сложили легенды. Одна молния копьем ударила сюда, пробив земную кору. А через несколько дней из трещины начала сочиться вода. Черная и тяжелая…

— Это была кровь! — изумленно воскликнул Арвельд. — Кровь земли! И башня закрыла трещину?

Нений рассмеялся сухим, дробным смехом, похожим на стук камней.

— Закрыла трещину! Закрыла трещину! — он скользнул к дверному проему, из которого несло погребом, и воздел руки к небу, нараспев повторяя что-то на своем языке. Серый плащ светился в дымке. — Мы были бессмертны! Великий Асфалин, непобедимый Асфалин! Величайшее чудо мира!

— Бессмертны… — эхом повторил Арвельд. — Бессмертны… Вы пили ее! Пили земную кровь!

Прибой оглушил его. Закачались деревья-исполины, ветви сомкнулись, закрыв зыбкий свет, что сочился сквозь туман. Сухой воздух комом встал в горле — теперь он казался пропитанным ядовитыми испарениями почвы. Она столько выпила крови, оттого и рожала эти громадные стволы, выпиравшие из нее и душившие сородичей, как душили других жители Города.

Стоны и вздохи в дымке усилились, и в этом хоре уже можно было различить отдельные голоса. Один из них становился всё громче.

— Арвельд! Арвельд! — звал он.

Сгарди очнулся. Перед ним стоял Нений.

— Иди за мной… За мной… — его плащ, развеваясь, поплыл вперед.

Задняя стена башни была разрушена, и перед остатками стены лежала груда камней. Источник засыпало в год Великой беды, когда под Асфалином разверзлась земля.

— Я возвращался к этому месту, когда был живым: искал остатки своего народа. И всякий раз находил только смерть…

Он скользнул вокруг каменного кургана, и тут Арвельд заметил, как изменился его спутник. Нений съежился, и серый плащ колыхался так, будто под ним была пустота. Лицо старилось на глазах, стягивалось и усыхало. Теперь на Арвельда смотрела посмертная восковая маска, только самоцветы в ее глазницах полыхали зеленым огнем.

— Взгляни, что открылось мне, — шипел он. — Гляди! Гляди! Я дождался!

Сгарди проследил за его рукой и увидел, как из трещины в каменной глыбе сочились черные капли. От них поднимался пар и рассеивался туман. Пахло жженым. Муторная тоска легла Арвельду на сердце, он с трудом оторвал глаза и посмотрел на Нения.

— Зачем меня сюда привел? — спросил он. — Для чего я тебе?

Нений вздрогнул, пустой плащ его колыхнулся.

— Убери камни, — прошептал он, указывая на груду, из которой сочилась земная кровь. — Освободи источник.

— Сам не можешь? — бросил Арвельд.

Он видел перед собой уродливого старика с темным лицом, изрезанным морщинами, точно кора древнего дерева. Нений в исступлении припал грудью к кургану, его паучье лицо дрожало от чудовищного усилия, он тянулся дрожащими пальцами, похожими на обломанные сучья, к источнику, обещавшему новую жизнь. Вечную.

Арвельд смотрел, борясь с омерзением, и ждал ответа. Но Нений молчал, он только шипел, царапая ногтями камень и не оставляя на нем следов.

И вдруг Сгарди понял. Нений был бестелесным, от него остался только дух. Дух, который привел живого человека к источнику.

— Освободи-и-и… — пронеслось у Арвельда в голове. — Напейся… сам… Дай жизнь моему Городу…

Сгарди выпрямился и обвел взглядом развалины в клочьях тумана. Сам Асфалин тянул к нему скрюченные пальцы. Вся сила земная текла у его ног, совсем близко… Какая огромная, чудовищная власть! Возродится великий Город, равных которому не было и не будет в Светлых морях. И Нений не забудет той великой услуги. Хотя… Что ему тогда будет Нений?

Арвельд запрокинул голову и посмотрел вверх, где плыла и клубилась призрачная хмарь. Туман скрывал от проклятого Города небо. Там летают птицы, провеивают ветры, сменяют друг друга закаты и рассветы… Пройдет не один век, быть может, тысяча лет, прежде чем Асфалин залечит рану и в нем снова появятся люди. Этот город назовут по-другому, а старое имя навсегда сотрется из памяти. Никогда ему не быть величайшим чудом мира, но в нем не будут пить кровь. Ничью.

Сгарди выбил из башни осколок камня, ступил ногой на курган и плотно заткнул осколком трещину. Потом начал горстями брать землю, забивая ею трещины.

— Нет больше твоего источника! — приговаривал он. — Нет больше твоей силы!

Нений смотрел на Арвельда безумными глазами: близость вожделенного источника затмила ему разум. Вдруг его глаза расширились. Он захрипел и бросился вперед, что есть силы карабкаясь к Арвельду.

— Нет, — устало сказал Сгарди. — Я не стану помогать тебе. Прощай, Нений, или как тебя звать, властитель выморочного города…

Не успел он договорить, как свет померк. Голоса смолкли. Город растаял в тумане.

Когда в окне забрезжил свет, Арвельд глубоко вздохнул. Веки его сомкнулись, теперь он спал обычным сном.

— Отошло, — произнес Гессен. — Всё, Флойбек, досыпай, теперь уже ничего… — он встал и ощупью, хотя уже светлело, добрался до стола, нашел глиняный кувшин и приник к нему.

— Что это было? — спросил мореход.

Гессен, не отрываясь от воды, покачал головой. Напившись, поставил кувшин на место и уставился под ноги. Как-то на ярмарке он видел, как плетут золотое кружево ювелиры. Берут крохотный слиток, плавят его и тянут нить. Нить получается длинная, тонкая, не рвется, и всё тянется и тянется, хотя, казалось бы, куда уж… А что же он про это вспомнил?

Такая же нить тянулась в сознании Арвельда. Истончалась, но не рвалась. «Где-то бродил ночью, — подумал Гессен. — Надо бы спросить, что ему снилось…»

V

Флойбек так и не смог заснуть. То было жестко лежать, то становилось жарко, и он сбрасывал колючее шерстяное покрывало. Но тут же подступал холодок, пробиравший до костей, и он опять закутывался с головой. В углу громко сопел Ревень. Наконец мальчик встал, оделся и вышел.

Серое море туманилось, выкатывая на песок мелкие волны. Флойбек брел по кромке берега, глядя, как наливается перламутром горизонт на востоке.

Обычно на заре чувства его обострялись. Он ощущал, как билось огромное сердце морей, с каждым ударом выталкивая волны на берега Архипелагов, и его сердце вторило этому биению. Дыхание прибоя было его дыханием. На мгновение что-то содрогнулось в бесконечной глубине, и послышалось далекое эхо… Это на севере зарождался шторм.

Шумели далекие гавани. Накатывали приливы. Облака спешили дорогами своих ветров. Шли корабли. Те, что проходили ближе к Храмовой гряде, виделись тенями, хотя были за десятки миль, где обычный человек их не разглядел бы. Но Флойбек и не был обычным человеком.

Однако сегодня утром ему застило глаза, и перед ним расстилалась только туманная даль — спокойная пустынная даль северного моря.

С берега в Гору поднималась лестница, из ступеней которой торчали узкие стрелки травинок. В чашах на перилах тлели уголья, наполняя воздух сладким древесным запахом.

Флойбек облокотился о перила, ковыряя угольки. На закопченном дне чаши тускло блеснуло. Мальчик разобрал угли и вытащил из золы серебряный медальон размером с монетку.

— Ого… — он подкинул медальон, перевернул и увидел на другой стороне змейку, выложенную темно-зеленым камнем. Флойбек потер золой серебряный кругляшок. Медальон ярко сверкнул, и змейка будто зажглась изнутри. Мальчик сунул его в карман и, насвистывая, пошел дальше.

Утро разгоралось, белесый туман над морем таял. Надо бы сходить до башни, еще раз взглянуть на корабль — стоит ли еще там? Вечером так и не удалось вызнать, кто явился.

Он шел по лестнице, трогая шершавые стволы сосен, и прислушивался к крикам чаек. Шел и шел, ни о чем особенно не думая, и считал про себя ступени, как частенько делал. На второй сотне Флойбек вдруг понял, что идет очень уж долго. Лестницу давно должна была пересечь Глухариная тропа, которая в этом месте делала поворот к поселку, да и сам поселок отсюда видно… Но по обе стороны шли и шли прямые стволы сосен. Не чувствовалось и признака жилья — ни пения петухов, ни собачьего лая. Не тянуло дымом. Всё сосны и сосны. И безмолвие.

А сколько ступеней у лестницы? Сколько он насчитывал обычно — сто или около того? А сейчас? От этой мысли Флойбек застыл на месте. И тут его щеки коснулся холодный ветер, и послышался легкий звон.

Флойбек огляделся, ища, откуда шел звук.

Перед ним, ступенях в пяти наверх, стоял незнакомец в темном плаще с легкими серебряными подвесками, какие носили мореходы. По виду обычный человек, узловатый и жилистый, резкие черты сильно врезаны в худое лицо. Только зеленые глаза казались слишком яркими, да выражение у них странное. Даже не странное… Его попросту не было.

Флойбек стоял и смотрел на незнакомца. Надо бы сказать что-то… Дорогу спросить, что ли. Да нет, глупо — видно же, что не местный…

— Утро доброе, сударь, — сказал Флойбек. — Так это вы с того корабля явились?

— Я, — ответил тот медленно, — с того корабля. Но сейчас не утро. Сейчас вечер.

— Ну-ну, разумеется, — Флойбек посмотрел в сторону, не желая встречаться со странным чужаком глазами, и увидел, как небо между сосен наполнялось закатными красками. Сейчас он не смог бы определить, где восток, где запад, но совершенно отчетливо различал, что перед ним не утренняя заря. Да еще в этих-то широтах и в это время года.

Вечер. Точно вечер, только откуда…

— Ты, значит, третий? — спросил незнакомец.

— Похоже на то, — Флойбек разглядывал лилово-багровые облака, прохваченные по краям золотом, и всё силился понять, как такое возможно. — Я что-то не разберу, сударь, что здесь творится…

— Я покажу, — ответил тот. — Ты сам увидишь.

Он поднялся еще на ступень и жестом позвал к себе. Звук от шагов был чужой какой-то, незнакомый — старая каменная лестница не так отзывалась на шаги. Флойбек глянул под ноги и увидел черный плитняк, которого тут отродясь не было.

Сосны исчезли. Горный склон полого сходил к морю и был весь изрыт, словно по земле прошелся огромный плуг. Из трещин торчали руины башен, стен и крыш. Обломки домов уходили далеко в море, будто город спустился к воде и по колено встал в ней.

Над городом-утопленником невиданными красками полыхал закат. Гудел колокол на покосившейся колокольне, хотя звонница была пуста. Звук уныло, тягуче стлался над водной гладью.

— Ты из Лафии, — то ли спросил, то ли сказал незнакомец. — Ты должен знать это место.

Флойбек зажмурился и снова открыл глаза. Нет, не показалось — древний город лежал под древним небом и смотрел, как заходило его солнце.

— Неужели Асфалин?

— Он самый. Только взгляни на него! Туманы порой рассеиваются, и становится видна заря.

Флойбек вгляделся в облачные горы, стоявшие над башнями, и понял, что такого странного, пугающего таили в себе небеса. Ему в глаза смотрела сама вечность. Бесконечный закат какого-то длинного дня, который умирал без права возродиться наутро. Нет, не закат дня — закат мира… Гнетущая тоска стонала в звуке колокола.

— Мне неприятно здесь находиться, — сказал Флойбек. — Тут живым не место.

— Можешь уйти, когда захочешь. Обернись — увидишь свою тропу. Она выведет тебя обратно. Только я бы на твоем месте не торопился. Пойдем, не пожалеешь…

Разбитые ступени вели к воде. У самой кромки Флойбек приостановился, но его спутник шаг за шагом спускался вниз, к застывшей воде. Флойбек пошел следом, и странное дело — вода не была мокрой и плотной, а походила на невесомую дымку. Словно прохладный туман коснулся щиколоток, колен, и сомкнулся над головой.

Под водой город продолжался. Землетрясения, вспахавшие склоны, изуродовали его лицо, но не стерли величия. Древние улицы расходились в темные глубины призрачного моря, и в них снова и снова звучала бесконечная история рода властелинов.

Дорога из черного плитняка поднималась к горбатому мосту, темневшему в дымке. Дальше она упиралась в площадь, разбитую ударом невиданной силы. А за площадью начиналась пропасть.

На самом краю стояла большая серебряная чаша, до краев наполненная чем-то мерцающим, зеленым. Будто в ней плескалось волшебное зелье. Флойбек приблизился, и глаза его различили огромные изумруды. Самоцветы переливались, ловили проблески заката сквозь призрачную воду и горели дивным огнем. Они единственные были живы среди вечной смерти Города.

— А это что, по-твоему? — спросил диковинный провожатый. Он запустил руку в чашу с изумрудами и перебирал зеленые камни. — Знаешь?

— Знаю. Слышал. Это проклятые сокровища. Из-за них люди погибают…

Изумруды со стуком посыпались обратно в чашу.

— Не положил — не бери. Погибают, потому что Город забирает их себе. И жалеть нечего.

Флойбек оторвал взгляд от манящего света.

— Так спрячь и не пускай сюда никого, — с трудом произнес он. То ли волны, то ли чьи-то шепоты звучали в его голове, давя на сознание. — Никто пальцем не тронет. Сам и сиди на них…

Странный спутник вытащил огромный самоцвет, похожий на зеленую звезду. Равного ему не было в целом мире.

Все оттенки морей, островов и течений сошлись в причудливой игре света, которую рождал камень. Но Флойбек видел другое. Он видел погибшие корабли, гнившие на морском дне, загубленных искателей сокровищ, соблазненных несбыточными мечтами, и оборванные жизни. И еще он видел, как внезапно постарела рука, державшая изумруд.

— То, что ты видишь — даже не тысячная часть, — голос шелестел и словно распадался, заволакивая мысли, — это пыль на улицах Города. Просто пыль. Только представь, что там есть — из настоящих сокровищ… Только представь…

Рука скрючивалась и усыхала на глазах. Флойбек оторвал взгляд от серебряной чаши и посмотрел на своего спутника — он съежился, расшитый плащ колыхался так, точно под ним была пустота. Лицо состарилось, иссохло, только глаза горели, как самоцветы вечно умирающего города.

— А платить чем предлагаешь? Вот этим? Чем сам стал? — и Флойбек с силой столкнул чашу прямо в пропасть.

Медленно, очень медленно она скользнула вниз и полетела, ударяясь о каменные выступы. Драгоценные зеленые слезы сыпались, исчезая в кромешной тьме, освещая углы домов и статуи, которые тут же снова окунались во мглу.

Шепот призрачных волн усилился в голове, нарастая, и так же быстро смолк. А вслед за ним растаял и затопленный город.

Флойбек очнулся от холода на ступенях лестницы. Солнце взошло и плоским серебряным блюдом висело над берегами Храмовой гряды. В кустах сонно перекликались воробьи. Туманило.

В горле было сухо, точно он вдохнул мертвого, застоявшегося воздуха, и не мог выдохнуть. Флойбек дотащился до Кедрового ручья и, набирая воду в горсти, стал с жадностью пить. Ему полегчало, но навалилась слабость. Он свернулся клубком прямо на земле и провалился в забытье.

Когда проснулся, солнце уже стояло высоко в небе. Проснулся с ощущением мимолетного путаного сна — вроде снилось что-то, да не вспомнить никак. И затопленный город, и странный незнакомец начисто стерлись из памяти. А медальон остался в кармане.

VI

— Неужели не помнишь? Ничего? — спросил Гессен.

Арвельд коротко мотнул головой.

— Маячит что-то… Лес, и вроде груда камней. А как пытаюсь припомнить, так и это пропадает.

— Да, много не выжмешь. Ладно, оставим на потом твою загадку, только не нравится она мне. Расходимся?

Сгарди кивнул и свернул на тропинку к монастырю.

Оставшись один, Гессен сбавил шаг — за Арвельдом всегда приходилось почти бежать — и пошел вперед, потирая ладонью подбородок.

В траве послышался писк. Гессен остановился, сошел с тропы и осторожно взял в руки птенца сороки, выпавшего из гнезда. Само гнездо торчало невысоко от земли — косматый ком из прутьев. Гессен сунул притихшего птенца за пазуху и полез наверх.

Под ним треснула ветка, и комочек, пища, завозился под одеждой.

— Тихо ты, — пробормотал Гессен. — В другой раз падать не будешь.

В гнезде среди мха и пестрой скорлупы лежали цветное стеклышко, рыболовный крючок, какие-то осколки эмали… Что-то поймало солнечный луч и зажгло его росистой звездой. Гессен нащупал тонкую нить, потянул ее, и из вороха прутьев, звякнув, вывалился круглый серебряный медальон величиной с мелкую монету.

В середине медальона свернулась змейка из темно-зеленого камня, похожая на мелкого червяка.

— Ты гляди, какая штука, — удивленно сказал Гессен.

Он посадил птенца в гнездо, прошептал на прощание несколько слов, от которых птица, вернувшись домой, не почует его запах, и спустился вниз.

За деревьями зазвенел Кедровый ручей. Гессен двинулся по течению, ногами разбрасывая листья, усыпавшие бережки. Он перекладывал свою находку из руки в руку, чувствуя, как острые края впивались в ладонь. Медальон приятно удивил его: он любил тайны. Странно, откуда бы ему здесь взяться — сорока не улетит далеко, значит, вещь потеряна кем-то на острове.

Прохладный ветерок выхватил из-под ног горсть листьев и разбросал в ручье. Гессен остановился, глядя, как они скользят между камней, пристают к мосту. Он видел раньше эту змейку. Точно видел. То ли это чей-то древний герб, то ли символ… Причем недавно кто-то напомнил о ней. Мысль вертелась в голове, дразнила, трогала сознание своей важностью и тут же пряталась, как улитка, чуть коснись ее рожек.

Воздух наполнился запахом горячего воска — у часовни жгли свечи. Каменный домик белел в зелени лиственниц, посверкивая жестяным шпилем. При часовне жил старый увечный монах — в это время он обходил часовню, позвякивая ключами, убирал увядшие цветы и ветки, чистил подставки для свечей. Но сейчас привычного бренчания не было слышно.

У входа в часовню стоял кто-то чужой. Деревья мешали разглядеть его, Гессен видел только зеленое одеяние. Солнце то пряталось, то показывалось краем из-за туч, и по платью незнакомца пробегала огнистая волна — сияли самоцветы на тонком плаще.

Гессен приблизился. Теперь стали видны борода и седые волосы, которые крупными, точно коваными из серебра кольцами спускались до пояса. Старик прогуливался вокруг часовни.

Никогда не видел Гессен платья, расшитого так дорого. Раз только появился на Храмовой гряде старый друг Лума, целитель из Северных морей. Знатный лекарь учил мальчика «отколдовывать» чужие заклятия и заговаривать воду. Большой охотник был до украшений… Не он ли это снова? Старик обернулся, и Гессен встретил пристальный немигающий взгляд.

И тут его резануло жгучей болью по глазам… Они заслезились, как от сильного ветра, всё вокруг искривилось, полезло в стороны, и в тот же миг остро ужалила отгадка: Гессен понял, кто стоит перед ним. Увидел. Ладонь потянулась к серебряному кругляшу.

Опоздал он лишь на миг. Зрение вернулось раньше, чем он успел схватить медальон. Гессен моргнул. Резь исчезла, и он забыл. Мальчик смотрел на чужого старика в богатой мантии, но чувствовал только любопытство.

Гессен поклонился, незнакомец вернул поклон.

— День добрый, ученик, — сказал он.

— Здравствуйте, сударь.

— Знаешь, где там лежат свечи? — старик кивнул на часовню. — Хотел поставить, да не у кого спросить. А я тут не хозяин, копаться не стану.

— Сейчас вынесу, — Гессен взялся за кольцо и потянул на себя дубовую дверь.

После яркого солнца часовня казалась погруженной во мрак. Свет шел из трех оконниц, повисая в воздухе голубоватыми полосами. Сильно пахло хвоей: сосновые ветки устилали беленый пол и стояли в кадках с водой. Гессен снял со стены ключи и открыл деревянный ящик под скамьей, где хранились огниво, щетки, склянки с маслом. Там же были и свечи.

А на скамье лежало зеркальце. Старое зеркало — матовое поблекшее стекло было покрыто сетью трещин, серебряная оправа в жемчугах потемнела. И странной какой-то формы — то ли овальной, то ли треугольной. Неправильной.

Мальчик не удержался и заглянул в него. Зеркало послушно отразило светлое лицо с настороженными глазами. Отразило и… в глубине его что-то моргнуло. Волна всколыхнулась и прошла под тусклой гладью.

Гессен еле успел положить зеркальце на место, как услышал шаги. Старик стоял в дверях часовни. От изумрудов мантии плясали на полу крохотные зеленые сполохи.

— Вот, сударь, — сказал мальчик. — А зеркало ваше?

— Мое, — старик взял тонкие свечки, глянул на Гессена, точно всё понял, и вышел из часовни.

Оставшись один, Гессен присел на краешек скамьи. Зеркальце таинственно мерцало рядом, словно разлитая лужица, и неудержимо тянуло к себе. Старое зеркало старого чародея.

Зачем старик оставил его, ведь понял, что у Гессена на уме… Не хотел бы, чтоб трогали, так забрал бы! Гессен взял зеркальце и положил на раскрытую ладонь. Блеклая гладь отражала беленый потолок. Треск свечей смолк, они прогорели, из подсвечников шли сизые дымки. В часовне было тихо.

«Нет, молчит», — подумал Гессен, хотел вернуть зеркальце на место, но тут зеркальная глубина замутилась. Матовая гладь пошла кругами, будто Гессен держал чашу, а в ней плескалась вода. Плескалась всё сильнее, еще чуть-чуть — и хлынет через край. Когда вода успокоилась и круги разошлись, потолок часовни в зеркале не отразился, а появилась темная комнатка, заставленная рухлядью.

Гессен пригнулся ниже, не веря глазам. Да, каморка. На стенах холсты, пыльные и засиженные мухами. Единственное окошко загромождено ларцами и сундуками почти доверху, и свет падает узкой полосой на ковер, тоже старый, истертый.

А в комнатенке стоял… Неужели он? Это лицо Гессен часто видел на портретах и не мог обознаться. Принц Серен.

Вокруг принца крутился маленький старик. Был он колдун, как понял Гессен, но колдун не по рождению, а выученик чародея. Старик суетился и дергал себя за поясок, на котором болталась всякая мелочь: кошелек, чернильница, гребень, монетки…

Серен оглядывал каморку, и вдруг встретился взглядом с Гессеном. «Зеркало, — мелькнуло у мальчика, — там висит зеркало. Я смотрю из него, а он видит свое отражение…»

Старик поймал взгляд принца, угодливо закивал и подвел гостя прямо к зеркалу. У Гессена сердце сжалось от предчувствия страшного, непоправимого: он видел, как за спиной Серена колдун силился сдержать глумливую улыбку, которая так и лезла из него.

Принц вгляделся в глаза своему отражению, смотрел долго, удивленно, не сводя глаз. И тут что-то содрогнулось в темной глубине зеркала. По нему пошли трещины, всё быстрее разбегаясь по поверхности черной паутиной. Серен отшатнулся, а в следующий миг Гессен увидел, что его лицо начало меняться. Кожа посерела и сморщилась, будто принц старел на глазах. Глаза померкли, округлились… От ужаса у Гессена выступил пот.

— Откуда? — шептал он, не отрывая глаз от страшной каморки. — Откуда это всё?..

Зеркало в комнатенке разбилось вдребезги, словно от сильного удара изнутри. Стены заходили ходуном, пол каморки полетел прямо на Гессена. Мальчик выронил зеркало и лишился чувств.

Очнулся Гессен оттого, что кто-то трепал его за плечо.

— Вставай, вставай, жив? — над ним гундосил монах, глядевший за часовней.

— А? — Гессен оторвал голову от скамьи.

— Вставай, — повторил тот. — Плохо тебе?

— Я здесь… долго? — Гессен протер глаза.

— Почем знаю, пришел, а тут ты лежишь лицом в скамейку, — бурчал монах. — Думаю, поди, плохо стало…

Он продолжал бухтеть под нос, обходя часовню с веником, а Гессен всё не мог прийти в себя. Шарил по скамейке, но зеркальца не было.

— А старик где?

— Какой еще старик? Не было тут никакого старика. Окромя меня.

— Приходил свечу зажечь, — нетерпеливо продолжал Гессен. — Высокий такой старик, в зеленой мантии!

— Не было никакого старика, — повторил монах. — Я пришел, а ты лежишь, лицом в скамейку… — и снова зашуршал веником.

Голова шла кругом, сердце колотилось. На мгновение показалось, что оно выскользнуло наружу и теперь горячо колотилось о грудь. Чувство было таким сильным, что Гессен ощупал себя: пальцы схватили что-то маленькое, раскаленное. В ладони лежал медальон, тот самый — Гессен и сам не заметил, как надел его на шею. Змейка дрожала и переливалась зелеными сполохами. Мальчик резким движением сунул ее на свет. Но змейка тут же померкла. Гессен держал руку под оконницей, но медальон молчал.

— Если худо, так я водой побрызгаю, — снова раздалось над ухом. — Холодненькой водой, а то свалишься в лесу… Лежал с чего-то лицом в скамейку…

Гессен вышел из часовни. От яркого света он зажмурился, а когда открыл глаза, увидел, что солнце уже перешло за полдень. Подсвечники были пустые, вычищенные. У монаха бесполезно спрашивать, опять за свое примется…

Неужели и впрямь никакого старика не было? А сам Гессен не выспался, присел на скамью, задремал, да и привиделось. Но он так ясно ощущал в руках это зеркало, ладони помнили холодок оправы. И странность, которую он понял только сейчас — форма зеркала.

Он держал в руке осколок того самого, что когда-то разбилось в страшной каморке.

Внизу, в кромешной тьме, вздыхало море, а над головой глухо шумели сосны. Столько лет накатывал на берег прибой и раскачивались вершины сосен, что звуки эти, казалось, корнями вросли в Храмовую гряду. Но теперь от этого шума было неспокойно, и бередила душу тревога.

По склонам Горы зажигались огоньки. Арвельд, не отрываясь, смотрел на них. Может статься, сегодня видит их в последний раз. Спину припекало: это Гессен развел костерок в каменной чаше, чтобы согреться. Ночь была даже теплой для конца марта, но весь вечер его отчего-то бил озноб.

Это было их тайное место. Площадка, вымощенная каменными плитами, скрытая соснами. Частенько собирались они здесь, в их «тайном зале», болтали о делах земных, морских и чародейских. А теперь вот стояли молча и думали каждый о своем.

Сгарди обернулся. Гессен неподвижно сидел, обняв колени, и глядел в огонь. Арвельду случалось видеть его в такой позе, но то были минуты вдохновения, когда лицо Гессена лучилось. Тогда он порой покачивался, ловя в воздухе какую-то чудную мелодию, которую напевало море, потом бегло записывал ее. И следующим утром напевала новую песню его свирель. Теперь же он сидел, точно придавленный к земле.

Поодаль прислонился к сосне Флойбек, скрестив руки на груди, точно закрываясь от кого-то, и блуждал мыслями бесконечно далеко от Храмовой гряды. В его обычно непослушных, дерзких глазах появилось отрешенное выражение.

— Мы уходим завтра? — спросил Арвельд. — Значит, решено?

— Завтра, — Флойбек шевельнулся, и под его ногами захрустел песок. — Надо же — только вчера об этом говорили, а вот и оно…

— Сдается мне, мы сюда больше не вернемся, — через силу произнес Арвельд. Мысли засыпали, не успев родиться. Флойбек равнодушно пожал плечами.

— Вернемся. И не раз, — ответил Гессен. — На то оно и Пристанище на краю морей. Но прежними не вернемся. Воздух тяжелый — слишком много в нем предвестий. Скоро что-то случится…

— Тебе… видение было? — спросил Арвельд, начиная отходить от сна.

— Было. Скоро выйдут все сроки, и все якоря будут сорваны. Туманы рассеются, но я не вижу, что они откроют. Что-то с нами будет…

Сгарди сел рядом, глядя в огонь. Подошел Флойбек, тоже опустился на каменные плиты.

— Помните клятву, которую мы придумали тогда? — спросил Арвельд. — Присягу Советников?

— Я помню, — ответил мореход. В глазах его появилось знакомое выражение. — Как же это… Что бы ни случилось в Светлых морях, сколько бы воды не утекло…

–…сколько бы раз месяц не стал луной, — продолжил Гессен, — и хоть разрушатся горы…

–…а мы останемся прежними. И будем верны себе. Арвельд и Гессен с Севера, Флойбек с Лафии, во имя Светлых морей и покровителя нашего, принца Серена. Призываю все ветра в свидетели!

Сосны встрепенулись и шумно вздохнули в вышине. Клятва была принята. Языки пламени взметнулись вверх под порывом ветра и заколебались, готовые погаснуть.

— Огонь не умрет, — сказал Гессен. И костер, послушавшись, спустился в каменную чашу и весело затрещал сухими сучьями.

Трое друзей сидели вокруг него, и слушали шепот моря. Ночь перестала быть враждебной. Она была полна надежд.

…На заре простились с Храмовой грядой. Корабль отчалил и взял курс на Лафийский архипелаг.

На следующий день разразилась гроза, первая в этом году.

За всю жизнь, а прожил он немало, старый Лум не мог припомнить этакой бури. Какие зарницы чертили небо! Будто все силы, что есть в природе, развернули в небесах побоище и полосовали друг друга огненными мечами. Поутру даже странно было видеть, что небо уцелело. Но всё же оно никуда не делось, и из-за горизонта всходило чистое, умытое солнце, теперь уже по-настоящему весеннее. Ясные Вечерницы отошли.

За ночь бурей прибило что-то к берегу. Лум приставил ладонь к глазам, защищаясь от солнца. Волны с глухим стуком колотили добычу о прибрежные валуны. Никак лодка? Наставник спустился ниже. И впрямь лодка. Теперь уж на ней далеко не уплывешь. Суденышко и так ветхое, да еще гроза потрудилась на славу. Сито, а не лодка.

Помолиться бы за того, кому лодчонка стала последним прибежищем этой ночью. Негодное дело — отправляться на тот свет посреди ночи, в штормящем море, так, что никто потом и не узнает, что с тобой сталось.

Тут наставник заметил край темной ткани, торчавший из-за угла лестницы. Лум пошел вперед, поскрипывая галькой. За поворотом, скорчившись, сидел старик. Темная рванина, в которую превратилась одежда, насквозь промокла и пахла водорослями. В прорехах торчали тощие ключицы. Серые спутанные волосы падали на лицо.

Лум осторожно взял лежавшую руку и понял, что сломана. Ну, да и это полбеды, если жив. Под ледяной кожей слабо билась жилка. Сидевший шевельнулся. Прозрачные веки задрожали и приоткрылись.

— Идти сможете? — спросил наставник.

— Смогу, — неожиданно приятным, совсем не старческим голосом произнес незнакомец и отбросил с лица мокрые космы.

Брови Лума изумленно поползли вверх. Первый раз видел он старика с такими светлыми чертами. Морщины не изрезали его лица, а покрыли его мелкой, еле видной сетью, лучиками разбегаясь от голубых глаз. И то была не выцветшая, слезящаяся голубизна, какая бывает у дряхлых, а чистая, лазурная, словно небесная высь.

— Куда я попал?

— На острова Храмовой гряды, — ответил Лум.

— Значит, Первый рыболов не оставил меня, — продолжал старик. — А я уж думал — вы его посланник по мою душу…

— Нет, таким званием он меня не сподобил, — произнес Лум. — У вас рука сломана.

— Понял, как же… Уж в костях-то я толк знаю, особенно в своих.

— Вставайте, — старик здоровой рукой оперся о плечо Лума и поднялся. Был он легкий, будто перышко.

— Как вас угораздило?

— Вот уж точно — угораздило! — кивнул тот. — Мне, в мои-то годы, да по морям ходить! Так ведь дело такое, что никак не отказать…

— В бурю попали?

— Эх, что там буря! Бог бы миловал… Пираты. Шли, поди, за нами от самой гавани, нечистое племя, — странник сокрушенно покачал головой. — Еле уцелел. И ведь суденышко было не торговое, брать нечего. Да что мне деньги-то! Письмо украли, — теперь он разговаривал сам с собой. — А как мне без письма быть? Кто на слово поверит? Я даже имя свое подтвердить не могу.

— Так вы его сначала скажите, — с расстановкой ответил Лум, — может, и без письма разберемся… — он говорил медленно, прислушиваясь к тревожным мыслям, которые полезли в голову. Защемило сердце, захолонуло сознанием ошибки, непредвиденной и непоправимой. — Так кто вы такой?

Старик приостановился отдышаться. Седые волосы подсыхали и прозрачной кисеей свисали по обе стороны худого, изможденного лица, но глаза смотрели всё так же светло и чисто.

— Нений мое имя, — ответил он. — Людской молвой Любомудр.

VII

Не счесть в Светломорье морских путей. Один Рыболов знает, сколько их.

Потайными пробираются корабли королевских посланников. Идут закрытыми проливами, бросают якоря в укромных гаванях. Рыболовные фелюги пасутся прибрежными тропами. Пиратские корабли рыщут как хотят.

А больше всего дорог проложено купцами. Синие шелковые нити опутали карты Светломорья, а на них нанизаны, как жемчужины, большие и малые торговые города.

У берегов Лафийского архипелага много путей сходится. Морская карта Лафии похожа на скорлупку грецкого ореха: так густо пролегли здесь переплетения линий. И так же густо переплелись судьбы людские.

… — Эй, Сгарди, лови!

Арвельд поймал яблоко.

— Кислые, но после такой бури в самый раз, — сказал Флойбек. — Думал, меня наизнанку вывернет, до сих пор дурно. А ты ничего, молодец.

— Гессен как?

— А что ему сделается? Он только на вид хилый. Спит, десятый сон видит. А мне вот не спалось, — Флойбек положил голову на поручни и уставился на море. Над водной гладью плыл прозрачный туман. В небе таял бледный серп месяца. — Буря-то наверняка по Храмовой гряде прошлась. Островок наш цел, как думаешь?

Оба замолчали.

Корабль шел на юго-восток. Третий день, как осталось позади Пристанище на краю морей и началось Светломорье. Всё это время они были наверху, беседовали, убивали часы. Очевидно, обучение подошло к концу, но что дальше — непонятно.

За эти дни Сгарди похудел и осунулся: он плохо спал. Странные сны, подобные тому, какой он видел на Храмовой гряде, приходили каждую ночь. Арвельд видел их ясно, пугающе отчетливо, а проснувшись, забывал. Память не оставляла ни малейшей зацепки, словно во сне он шел по невидимой нити, которая рвалась с пробуждением.

Исчезло чувство безмятежности, обычное в монастыре. Появлялись какие-то мысли, чужие, что ли… Бывало, думаешь о чем-то своем, как вольется в этот поток посторонний голос, произнесет несколько слов, понятных, но будто не связанных друг с другом, и смолкнет.

— Флойбек, ты из команды кого-нибудь видел?

— Троих, всё тех же.

— И как они втроем с кораблем-то справляются?

— Не спрашивай, Арвельд, я не знаю. И откуда этот странный ветер берется, тоже не скажу — нет в этих краях весной такого ветра, — Флойбек бросил огрызок в воду и взял второе яблоко. Вытер о рукав. — То берется этот ветер, то опять пропадает. Будто даже не ветер, а кто-то паруса надувает, только слабеет с каждым часом… Не пойму пока, что к чему. А ты лучше туда погляди!

Из воды торчала колонна с обломанными краями. На вершине сидел каменный коршун, разинув серебряный клюв. В опаловых глазах отражался восход, драгоценные белые зрачки смотрели хищно и жутко.

— Лафийское мелководье, — сказал Флойбек. — Чудо из чудес… Теперь только успевай по сторонам глядеть — такого во всём Светломорье не увидишь.

За коршуном вздымался из воды золоченый шпиль — его игла прошла так близко от борта, что Арвельд поежился. И тут же показалась из волн каменная рука раза в три больше человеческой. На безымянном пальце мерцало кольцо с лиловым камнем, а другие пальцы складывались в неизвестный причудливый знак. Сгарди из любопытства попытался сложить такой же, но странное дело — знак казался простым, а пальцам не хватало гибкости. Флойбек ударил его по руке.

— Не знаешь, что он показывает, чего повторять-то?

— А что будет? — спросил Сгарди.

— Да что угодно. Вон, вперед глянь — от таких всего ждать можно…

А впереди поднимался фиал из розового камня, оплетенный серебряным вьюном. Стебли сплетались в тонкую фигурку, тянувшую длинные руки к солнцу. Фигурка походила на женщину, но имела три ноги.

У Арвельда помутилось в глазах. Что-то такое он уже видел. Когда-то давно, будто в прошлой жизни. Так же поднимались из моря шпили и башни, выступали из тумана чужие мысли и воспоминания…

— Сгарди, очнись! — Флойбек тряхнул его за плечо. — Заснул?

— Почудилось…

— Места такие — вот и чудится. Мы на мелководье, значит, до берега близко. Знаешь, откуда мелководье взялось? Архипелаг когда-то одним островом был, потом раскололся. Сначала Южно-Лафийская гряда отстала, затем Храмовая. Города под воду ушли, над ними сейчас и идем. А там когда-то вход в столицу был…

Среди дремлющего моря поднимались две башни, соединенные тонким сводом. Были они далеко, но даже отсюда поражали величиной. Корабль шел к ним.

Ходить по лафийскому мелководью было делом опасным — того и гляди натолкнешься на башню или пропорешь днище о подводный шпиль. Течения закручивались в улицах города, снося суда с небольшой осадкой. Зато под Лафардской аркой глубина была порядочная, и вода спокойная. Самый надежный фарватер.

— Надежный, но не единственный, — Флойбек швырнул и второй огрызок. — Сейчас подводный холм будет, так от него, говорят, несколько улиц отходит, где мелкие суда свободно идут. По одним в любое время ходить можно, по другим — только в прилив, иначе прямо на крышу дворца сядешь, по третьим — при определенном ветре… Полно премудростей, одним словом. В гавани рассказывали — тишком, конечно, — что кое-кто водит на стоянки пиратские корабли.

Мимо корабля проплыл остаток стены.

— И не боятся? — спросил Арвельд.

— Боятся, конечно. Либо короля, либо Черного Асфеллота. Сейчас в Светломорье и пиратов-то обычных не осталось — ну, тех, что сами по себе. Либо данники Асфеллота, либо вовсе у него под началом…

Арвельд проводил взглядом чашу, из которой пил воду ящер с алмазными глазами. Точнее, глаз был один, на месте другого зияла впадина.

— На каждой статуе камней полно, а почти нетронутые. Неужели охотников нет?

— Да были охотники, куда ж без них… Добывали, торговали этим добром. А потом скверно заканчивали, в самый короткий срок — кто без вести пропал, кто умом повредился… — Флойбек тоже посмотрел на ящера. — Ишь, сидит, образина… Я когда с Ревенем тут жил, был на Старых верфях чудак один, Мирчей звали. Мирча Наутек. Вечно битый, всё от кого-то спасался, и всё его искали, чтобы вздуть. Брался корабли водить по мелководью, и на мель сажал. А подводный город знал, как свои пять пальцев, даже карты составлял, только в судах не разбирался. И мелководье его не трогало! Всё облазил и ни разу не поранился! Ныряльщик хоть куда, только не моряк… — Флойбек улыбнулся. — Где-то он сейчас, жив ли…

За аркой туман истаял. Подводные предместья остались позади, и морская гладь пестрела островами, на которых выстроили дома уже нынешние обитатели Светломорья.

Корабль обогнул клочок суши, где из-за кедров торчал серый особняк Лоцманского цеха. На невидимой колокольне пробудился колокол, поплыл надтреснутый звон, отражаясь от воды и разнося эхо по островкам.

Столичная гавань уже не спала, но пока потягивалась спросонья. Даже чайки в небе вскрикивали коротко и лениво. Покачивались на волнах эрейские торговые каракки, свесив флаги с яркими солнцами — гербом королевства. Застыли иссиня-серебристые северные пинассы. У мыса стоял красный с золотом галеон Южного архипелага. Больше тамошних кораблей что-то не видно. Да и немудрено — такие дела творятся на Юге, не до торговли.

В глубине гавани с натужным шипением отбивали время часы. На сторожевой башне трижды ударила колотушка — ночная стража была окончена.

— Корабль будет стоять здесь целый день, — сказал Флойбек. — Еще яблоко?

— Да хватит уже. На берег не хочешь сойти?

— Еще как хочу. Давай прогуляемся, покажу родные края. Времени немного, но далеко и не пойдем. Постой, Гессену скажу, чтобы не волновался…

VIII

Под ногами хрустел белый ракушечник плит. Из гавани вели ворота с жестяным флюгером-корабликом.

— Вот я и снова здесь, — Флойбек вдохнул полной грудью. — Хоть денек в Лафии, когда еще такое выпадет… Куда пойдем?

— Раз ты местный, ты и советуй.

— А давай-ка прямо на лафийский торг. Нынче вторник? Вторник. Привозной день на приморском рынке. Можно в парк сходить, к Андорским высотам — издали на королевский дворец посмотреть…

Проулок вывел на площадь с фонтаном из груды сваленных раковин. В их уступах журчала тонкая струйка воды, гулко отдаваясь в тишине улочек. Флойбек остановился, роясь в карманах.

— Мелочи нет? Брошу на счастье, чтобы не в последний раз мы тут побывали…

— Держи, — Арвельд вытащил горсть меди. — А неизвестно, что за дела у Любомудра в Лафии?

Флойбек бросил монетку в бледно-розовую раковину с шипастыми наростами.

— Думаю, на прием прибыл к королю Алариху, — оп! Еще одна! Доложить, что поручение выполнено, мы находимся в добром здравии и готовы нести службу на благо Светлых морей, — Флойбек примерился и метнул монету в морское блюдце в самой середине фонтана. — Гессен тоже так считает…

— И мне то же самое кажется. Хотя он никому из нас не говорил.

— Ну, это первое, что на ум приходит. Эх, промазал…

Арвельд обошел фонтан, разглядывая огромные раковины, и на бортике фонтана увидел выдолбленную надпись.

«Смерть королю Алариху».

— Флойбек, посмотри сюда…

— Сейчас, еще секунда! Р-раз! — в раковине звякнула последняя монета. — Всё, Сгарди, теперь твои деньги надежно припрятаны — до первого бродяги. А нам будет сопутствовать удача… Что ты там говорил?

— Посмотри сюда, — повторил Арвельд. — Я правильно понял, что тут написано?

Флойбек подошел, перечитал три слова.

— Да уж вернее некуда! Давай-ка уберемся отсюда от греха подальше, пока стража не нагрянула. Объясняйся потом… Идем, идем — вон туда, где аптекарская вывеска, — он схватил Арвельда за рукав и потащил за собой.

— В Лафии такое часто пишут? — спросил Арвельд.

— Нет, в Лафии такое пишут крайне редко. И уж точно не на каждом столбе, — Флойбек обернулся. — Погоди, еще раз на фонтан посмотрю… Да, так и есть. Змею на стенке видишь?

— Я думал, это волна.

— Нет, это именно змея. Значит, фонтан Асфеллотский. Прежняя королевская династия. Вот от них что-то подобное ожидать можно…

Утро разгоралось над черепичными крышами. Влажный булыжник сверкал под ногами, с цветов на балконах сыпались за шиворот капли. Качались над головой вывески с названиями улиц — Глухая рыбная, Доброго улова, Дырявой сети, Моряцких вдов…

Вокруг становилось люднее. Открывались лавки, хлопали ставни, лязгали замки. Пахло горячим хлебом и жареной рыбой. Народу попадалось всё больше — их обгоняли торговки с огромными корзинами, рыбаки и рассыльные. Все спешили на Приморский рынок.

Скоро впереди показался и он сам.

— Ну и пахнет здесь, — шипел Арвельд, когда они пробирались мимо лотков и телег.

— Так рыбой торгуют, а не духами, — отрезал Флойбек.

— В жизни не пойду в рыбаки…

— Кто бы тебя туда еще взял! Не забывай, между прочим, господь наш тоже рыболов был!

— Так то бог, ему всё можно. Пуговицу оторвали!

— Хорошо, что не голову…

Рынок одурманивал запахами. В огромных чанах кипели мидии, продавцы наваливали в тарелки горы темно-синих раковин. На жаровнях подгорала камбала и перченый миндаль. Из раскрытых дверей подвальчиков несло сладким запахом теста.

— Вон там славная была харчевня, может и нынче стоит. А в том переулке воры собирались. Продавали краденое, камни из подводного города сбывали. Старик мой чуть уши мне не оборвал, как узнал, что я там бываю. Перцы красные видишь в бочке? Попробуешь — весь язык сожжешь… Осторожно, телегу не задень.

— Да, вижу.

Тут Арвельд стал замечать, что люди вокруг не путем суетливы и растеряны. Торговля шла не бойко, хоть рынок шумел, словно потревоженный улей. Все переговаривались о чем-то, опасливо поглядывая вглубь торга. «Когда появилось? Да болтают — ночью! Ночью не было, брешут! Утром, пока рынок пустой стоял! Поймали? Да поймаешь, где тут!»

Толкаясь, они пробрались сквозь толпу. Гул взволнованных голосов становился громче, будто шумело бурное море.

Посреди площади был маленький пятачок, свободный от народа. На нем стоял постамент с обломками разбитой статуи, и мостовая вокруг него была усеяна осколками мрамора. Золоченая надпись на постаменте сообщала, что статую воздвигли королю Алариху лафийские шкипера и рыбаки.

Флойбек остолбенело смотрел на раскиданные осколки. Кто-то потеснил его, встав рядом, и Сгарди увидел человека в бедной, но опрятной одежде, причудливо расшитой и украшенной подвесками, какими-то бубенцами-оберегами на цветных тесемках. Из кармана торчала мятая карта. Волосы пшеничного цвета были всклочены.

Человек тоже глядел на разбитую статую и нервно потирал себе щеки, подбородок — так сильно, точно хотел счистить свои веснушки. Внезапно он всхлипнул и ринулся к постаменту. Флойбек изумленно охнул.

— Мирча! — воскликнул он. — Мирча Наутек!

Человек подобрал обломок головы и положил обратно на постамент. Обломок чуть не скатился, и Наутек снова поставил его, звеня своими подвесками.

— Люди добрые! — заговорил он. — Это что ж делается в Лафии! Что ни день, то статуи калечат! А стража-то хоть бы кого поймала! А почему? А все знают, почему!

На площади стало тихо. Только слышно было, как где-то в лошадиной сбруе позвякивали медные колечки.

— Потому что в страже они всем и заправляют! Змеи подколодные, младшего погубили, теперь и до старшего добираются… — Мирча наконец-то утвердил половину головы на постаменте и стал сгребать остальные осколки. — Вот приду сам во дворец, расскажу королю-то, кого он себе в охрану подобрал! Это надо ж было таких гадов насобирать… Мурены пучеглазые…

Кто-то засмеялся, но тут по толпе пробежал гул. Со стороны улицы заслышались крики, перекрывшие шум:

— Дорогу! Дорогу страже! А ну, расступись! Эй!

Толпа отхлынула и начала редеть. Флойбек подтолкнул Арвельда.

Они кинулись через площадь, подальше от злополучной статуи. Народ тоже бросился врассыпную. Видно, никому не хотелось столкнуться с городской стражей — ни правому, ни виноватому.

У домишки рыночного смотрителя Арвельд оглянулся и увидел, как несчастного правдолюбца окружили стражники.

— Стой, Флойбек! Лоцмана твоего сцапали!

Тот обернулся. Мирчу уже тащили куда-то с опустевшей площади — слышно было, как жалобно звенят его бубенцы.

— Что предлагаешь — отбить? — спросил Флойбек. Сгарди быстро взглянул на него. — Слушай, Арвельд, я не трус, сам знаешь. Но мы здесь одни, законов не знаем, и ничего при себе нет. Если попадемся…

— Ну так не надо попадаться, верно? Всё, пошли!

IX

Приморский рынок был сердцем гаванских улиц. Сначала появился он, потом вокруг понастроили харчевен, мастерских и складов. Об изяществе заботились при этом меньше всего, и от площади расходились не ровные красивые улицы, а разбегались их мелкие кривые собратья — переулки, закоулки и простенки.

Звон подвесок-бубенцов привел в «каменный двор» — обычный для Лафии тупичок, где сходились глухие стены, оплетенные плющом. Здесь валялись старые сети, чья-то прохудившаяся лодка и прочий хлам. В стене болталась на одной петле ржавая калитка.

— Только калитку не трогай, — прошептал Флойбек, — а то заскрипит…

— Они там, ты видел?

— Да…

Из глубины двора послышался мелодичный голос:

— Боже мой, Наутек, опять ты! Ну сколько можно… — слова прозвучали довольно язвительно.

— Здравствуйте, господин Лоран, — ответил лоцман. — Давненько не виделись.

— Давно, Наутек. Признаться, я надеялся, что ты наконец-то утонул.

— Экое совпадение, сударь. Касаемо вас все Старые верфи надеются на то же самое.

— Знаю, знаю, любезный друг. Я вашему сброду поперек горла.

Арвельд выглянул из-за калитки.

Перед лоцманом стоял светловолосый и стройный человек — небольшого роста и на диво красивый. Хотя… точно ли человек… Сгарди не мог понять, что странного в нем было, а между тем острое, разительное отличие от прочих людей — даже стоявших там стражников — так и бросалось в глаза. Точно какая-то отметина, недоступная простому взгляду. Гессен бы понял, в чем дело, но Арвельду было невдомек, что он впервые видит настоящего Асфеллота.

— Сброду… Это обычные люди, господин Лоран, не хуже других. Правда, вы-то к ним не принадлежите… — Мирча криво улыбнулся — как если бы хотел удержаться от усмешки, да не смог. — Это дело всем известное.

Что-то в его словах было оскорбительное — точно какой-то непристойный намек, понятный Асфеллоту и на него рассчитанный. Лоран изменился в лице и молниеносно ткнул Мирчу пониже груди. Наутек согнулся в три погибели, схватившись за живот, и захрипел. Стражники подались назад, перешептываясь.

— Что такое? — мягко спросил Лоран, склонившись над ним. — Кажется, вам неприятно, сударь?

— Отчего же… — Мирча, держась за стену, разогнулся. — Беседа с вами доставляет большое удовольствие, господин Лоран. Меня зимой в горах ваши сородичи покусали, так было хуже…

Рука Асфеллота дрогнула — он еле удержался. Стражник схватил Мирчу за шиворот и оттащил в угол.

— Да замолчи ж ты, недоумок! — прошипел он.

— Меня спрашивают, я и отвечаю, — тяжело дыша, сказал Мирча. Нащупал за спиной скамью и неловко сел. — А коли начальнику твоему не по нраву, так и разговор затевать нечего…

— Знаешь, кто статую на рынке разбил? — спросил Лоран.

Лоцман прищурился, потирая ребра.

— А, вот чего меня пригласили — об этом поговорить… Тогда зря трудились. У стражников бы своих и спросили. — Он уселся поудобнее, отодвинув рваную сеть. — И про статую, и про фонтан в гавани… Может, еще чего вспомнят. Есть ведь что вспомнить-то, а?

Асфеллот подошел к Мирче. Стражник сделал движение удержать — от греха подальше — но тот отстранил его.

— Наутек, ради твоего же блага — язык свой поганый уйми, — негромко произнес Лоран. — Пока терпение мое не кончилось. Никто из моих людей к этому делу непричастен. Ты понял?

Тут бы лоцману промолчать, да видно, не смог.

— Так я ведь не про тех, что люди, господин Лоран, — ответил он. — Я про тех, которые Асфеллоты…

От удара он слетел на землю. Асфеллот с отвращением смотрел на него и боролся с желанием ударить еще раз. Но решил, что хватит, и обратился к стражнику.

— В Штормовой бастион. На два дня. А ты еще раз на глаза мне попадешься — пеняй на себя.

Мирчу выволокли из дворика. Арвельд вжался в стену, но на него никто и не посмотрел — тащили в другую сторону. Надо бы сразу за ними, только Асфеллот стоял в трех шагах, а с ним и один из стражников.

— Помнишь место, где Хромой из твоего отряда сорвался? — спросил Лоран и оперся рукой о выщербленную стену. Он стоял совсем близко, и Сгарди еле держался, чтобы не сломать ему запястье.

— Помню, сударь.

— Вот и сбросьте оттуда. Там камни, пусть голову себе разобьет. Недоумок вечно где-то пропадает, скоро его не хватятся… Иди.

Стражник направился из двора в одну сторону, Лоран — в другую. Арвельд проводил его ненавидящим взглядом, и в голове внезапно мелькнула догадка, что ж такого оскорбительного сказал Наутек — но догадка до того странная, что ей и верить неловко было. А Лоран ведь даже двигался как-то иначе. Легко, грациозно, но очень похоже на то, как скользит между камней змея или парит в толще воды саламандра. Будто во всём теле не было ни единой кости.

— Мирча Наутек… — пробормотал Лоран, проходя мимо. — Мирча Дурачок. Вот с тобой и покончено.

Улочка от каменного двора была в глубокой тени от высоких стен — шли тут какие-то склады и амбары. Мальчишек, крадущихся по пятам, стража не заметит, даже если догадаются оглянуться.

— Ты понял, куда они идут?

— Примерно…

— И где это?

— Да за следующим поворотом…

Медлить было нечего. Арвельд в два прыжка нагнал отряд, протянул руку и ткнул стражника в затылок. Тот упал как подкошенный, с ним свалился на мостовую и Наутек. Второй стражник выругался, поднимая Мирчу за шиворот. Глянул на своего приятеля и решил, что тому стало плохо. Потом заметил Арвельда.

— А ты, щенок, что здесь заб… — Сгарди молниеносным движением хлопнул его по ушам, и тот рухнул на лоцмана.

От сильного удара у Арвельда искры из глаз посыпались — начальник отряда быстро сообразил, что к чему. От второго удара Сгарди уклонился, и скользящим движением задел точку пониже ключицы. Стражник коротко всхрипнул, схватившись за горло и выкатив глаза. Повалился на колени.

— Через полминуты отойдешь! — крикнул Арвельд, ногой отпихивая стражника. — А вы, сударь, хоть бы в сторону отползли! Лежит, отдыхает…

Флойбек оттащил Мирчу и поднял на ноги.

— Жив?

— А? — Наутек оторопело смотрел на стражников.

Двое из них валялись, будто сметенные ураганом, третий стоял на коленях и хрипел, держась за горло, точно на его шее стягивали удавку.

— Это что же… — заплетающимся языком бормотал Мирча. — Вы кто? А я…

— Нет, так не пойдет. Уж извините, — и Арвельд дал ему хорошую затрещину. — Идти сможете?

— Куда? — приходя в себя и потирая щеку, спросил Наутек.

— Подальше отсюда!

— М… могу!

— Ну так бегом! — Арвельд сам потащил его за угол.

Вместе с даром речи к лоцману вернулась и сообразительность.

— Вас куда несет? — воскликнул он. — Так мы снова на площадь выберемся! Вон в ту сторону, эй! На Верфи! За мной! — и Наутек ловко, как кот, влез в какую-то дыру в стене. — Сюда, сюда, ну!

Сзади донеслись хрипы и ругательства — стража приходила в себя. Арвельд втолкнул Флойбека в прореху, следом влез сам. За разваленной кладкой, наверное, подвал, или другая улица, может, канава или пустырь… Он прополз, раздирая руки о кирпичи и ударяясь коленями об углы. Впереди показался свет, тут впереди что-то свалилось, и раздались приглушенные ругательства.

Сгарди высунулся из дыры в стене — дальше вправду шла другая улица, только уровнем гораздо ниже первой. Флойбек сидел на дороге, морщась и растирая колено.

— Наутек, так и угробить недолго! Хоть бы предупредил!

— Ой, простите, простите, спасители! — Мирча, одной рукой держась за ребра, второй стряхнул с Флойбека куски штукатурки. — Я ж привычный, а вам не сказал, что высоко. Ой, боги мои…. Будто желудок в спину вбил, проклятый Асфеллот…

Сгарди спрыгнул на выщербленную мостовую, и за воротник ему капнуло — улочка вся была перетянута веревками с мокрым бельем. В обе стороны уходили ряды домишек, стоявших вплотную друг к другу и словно собранных из кривых балконов, хромых лестниц и косых дверей. Из щелей торчал шиповник.

— И где мы?

— Старые верфи, — ответил Флойбек. — Сущие трущобы, я их толком и не знаю…

Мирча поправил рубаху, пригладил пшеничные вихры и торжественно объявил:

— Лучшее место на свете! Добро пожаловать, судари!

X

За крапивными зарослями в стене обнаружилась ниша, а из нее смотрела каменная маска старика с густой гривой волос и отбитым носом. Из ноздрей в замшелую чашу бежали струйки воды.

Мирча ополоснул лицо и с наслаждением напился.

— Ф-фу… — с облегчением пробормотал он. — Гляди-ка, опять пронесло… Чудеса, да и только.

— Наутек, ты бы отсиделся где-нибудь, пока всё успокоится, — сказал Флойбек. — Твой господин Лоран тебя ведь прикончить велел по пути, знаешь?

Тот прислонился к стене, вытираясь рубахой.

— С него, гада, станется… Вот тут и отсижусь.

— Твой дворец?

Наутек, усмехаясь, глянул наверх.

— Что, красиво? Там еще витражи кое-где целые остались и камин в одной комнате. Шпиль вон золоченый с флюгером. Пошли-ка в гости — хоть угощу… Заодно посмотрите, сколько ловцы проклятых сокровищ зарабатывали.

На крепкой дубовой двери висел молоток в виде морского конька. Один глаз рубиновый, второй выпал. На хвосте — следы позолоты.

Дом покинули не так давно — лет пять назад или около того. Полы и лестницы еще были крепкие, а обстановку почти всю растащили или разломали. Наутек собрал картины старых мастеров, остатки ценной посуды и уцелевшую мебель и спрятал в каморке под лестницей, залепив дверь шпалерами, чтобы не бросалась в глаза.

–…здесь такие диковины были, что во всём Светломорье не сыскать, сумасшедших денег стоили. А кто воровал, за гроши спускали, цену-то не все понимают таким вещам. Милости прошу — я в этой комнатенке живу, — он убрал со стола холсты с нарисованными углем картами, и вытащил из шкафа копченый сыр с хлебом. — Сзади вас бутыль с лимонной водой, давайте сюда. Сейчас попируем…

Мирча копошился, вытаскивая и протирая треснувшие чашки, а сам поглядывал на своих спасителей. Особенно на Сгарди. Арвельд поймал его взгляд.

— Спросить хотите?

— Хочу, — признал Наутек.

— Я даже знаю о чем, — кивнул Арвельд. — Он вот местный, я с Севера. Считайте, что путешествуем. В городе проездом, на рынке оказались случайно. Больше сказать ничего не могу, да и вряд ли это сейчас нужно знать… Вам ничего с нами не угрожает.

Наутек придержал колченогий стол, расставляя посуду.

— Я разве о том… Очень уж необычно вышло — вы ж в одиночку троих мордоворотов уложили, да как-то быстро, я и не видел ни разу, чтобы так дрались, — он принялся резать сыр, и рискнул предположить: — Ученик телохранителя?

— Да, — коротко ответил Сгарди, чтобы не рассказывать дальше.

Лоцман глянул на него и коротко покачал головой.

— Нет. Ладно, согласен — не мое дело.

— Не страшно здесь одному? — Флойбек водил глазами по разломанным потолочным балкам. — Прежние хозяева не навещают? Дом-то, видать, с историей…

Наутек с гулким звуком вытащил пробку.

— Особняк выстроил лет десять назад торговец один, родом с этих улиц. Они, говаривал, счастливые, не желаю съезжать. Тут родился, тут разбогател, тут и… Эх! — Наутек махнул рукой. — Был моих примерно лет, торговал разной мелочью, как вдруг привалило ему богатство, да такое, что все диву дались. Враз купил себе два корабля, дом выстроил. Чудить стал. Из фонтана вино пустил… Но вот что странно, — Мирча помолчал, жуя, — болтливый был, а как разговор про его деньги заходил, слова не вытянуть! Ходили там слухи, домыслы всякие. Кто болтал, что в карты выиграл, кто говорил, что наследство получил или с пиратами стакнулся… А дом-то начал глаза мозолить. Предлагали продать, но Богатей наотрез отказался. И однажды исчез. То ли ночью за углом ему нож под ребро вогнали, то ли стража по чьему наущению сцапала, вот как меня, этого никто не скажет…

— Выходит, из-за особняка человека сгубили? — спросил Сгарди. — Что ж не живут?

— Да вроде привидение его видели. Только вранье это, нет здесь никаких привидений — живу ведь. И не в доме дело, — Мирча помолчал. — Как раз в то время и начали подводные города обчищать, а богатей одним из первых был. Через те сокровища и богатство обрел. Через них сгинул. Тогда ведь не знали еще, чем это обернуться может. — Наутек разгреб солому на полу и вытащил несколько паркетин. — Вон, поглядите…

Солнце на миг затянуло облаком, и комнатка окунулась в тень. А когда снова вырвался яркий луч, в полумраке нищего жилья, наполненного духом ветхости и несбывшихся надежд, вспыхнул волшебный зеленый огонь. Тайник был наполнен изумрудами.

Самоцветы лежали горкой. По ним пробегали сполохи цвета молодой листвы, прокатывались зеленоватые с просинью волны. Над полом стоял столб воздуха, пронизанного солнцем, и казалось, что это курится драгоценный дым, ложась зеленоватым отсветом на потолок.

— Таких по всему дому много устроено, — хриплый голос Мирчи нарушил очарованную тишину. — Какие-то до меня разобрали, кое-что я разрыл.

— И что сделал? — Флойбек оторвал глаза от сказочного огня. Взгляд его скользнул по ободранным стенам.

— Вернул городу.

— Что?

Мирча грустно усмехнулся.

— Да, сударь, прямо в море, — он вздохнул, глядя на сверкавшие в гнилом полу камни. — Богатея эти сокровища на тот свет сослали, за ним и другие отправились: Рух Кривой корабль на подводный шпиль посадил, Салазар Лисий Нос с обрыва сорвался да прямо на флюгер угодил, что из воды торчал, так его навылет и пропороло… Лилан Остромысл нырял за новым кладом, застрял между статуями и захлебнулся. Много их было. Кого-то я знал, — Мирча обхватил голову руками. — Пропали люди, пропали, ни за грош сгинули…

Флойбек, перебирая камни, отдернул руку и невольным движением вытер об одежду, словно стирая невидимую грязь. Арвельд тоже глядел на самоцветы, но спокойно, задумчиво. Мирчу камни не занимали вовсе. Проклятые сокровища не имели власти над нищим чудаком-лоцманом и были для него одной из загадок подводного города, не больше.

— То ли читал я где-то, то ли слышал, что это вот, — он кивнул на изумруды, — наследство тех, кто жил на Лафии задолго до нас. А другое наследство — это господа Асфеллоты, весь их род. Во всяком случае, очень уж друг на друга похожи — Асфеллотское племя и поганые сокровища. Добра ни от тех, ни от других не жди…

— Из-за чего Лоран так взвился там, во дворе? — спросил Арвельд.

Лоцман криво усмехнулся.

— А, слышали… Знаете, поди, кто у Асфеллотов гербом служит?

— Змей, — ответил Флойбек.

— Вот. Если точнее — серебряный змей с изумрудными глазами. Так про них с давних времен и говорят, что они со змеями в родстве, потому на одно лицо и на одну повадку. Про это много всяких шуток ходит, и господ Асфеллотов почему-то очень злит. Видать, правда глаза колет… Лоран Ласси особенно бесится. А на Старых верфях-то народ вообще на язык острый, так ему это родство что ни день поминают…

— Там, на площади, вы сказали кое-что очень серьезное, — сказал Арвельд.

— Про статую? Да стражники расколотили…

— Нет. Я про другое.

Мирча отломил себе от каравая.

— Угощайтесь, чего сидите…

Арвельд молча смотрел на него и ждал ответа.

— Может, палку перегнул, в гневе чего не брякнешь, — сказал Наутек. Косо поглядел на Сгарди. — Не верите?

— Нет.

Лоцман вздохнул.

— Есть, судари, такая старая лафийская легенда… О том, что где-то в затопленных городах до сих пор бродит прародитель Асфеллотов, — он кивнул на тайник, про который за едой подзабыли, но в котором по-прежнему лежали изумруды, — вот этого всего хозяин и хранитель. Этого и много чего другого. И будто бы это существо время от времени заявляется на наш свет, чтобы жизни себе поискать. А потом… — Мирча нахмурил выцветшие брови, — потом услышал я от одного человека, что это даже не легенда, а что-то вроде вольного переложения настоящей истории.

— А кто говорил?

Наутек пожал плечами.

— Вряд ли его имя что-то вам скажет, если не местный. А на Лафии его уважают. Нений Любомудр. — Мирча посмотрел на Сгарди и удивился: — Неужто знаете? Судя по вашему-то лицу…

Золотой луч снова пробежал по каморке и отразился в его глазах. Наутек улыбнулся.

— В детстве он избавил меня от падучей болезни, — луч скрылся. — Но прошел слух, что Нений погиб в морях. Недели три тому назад.

— Нет, он здесь, в городе, — ответил Арвельд. — Жив, здоров, полон сил, и… — Сгарди поймал взгляд лоцмана и осекся.

— Полон сил? — с нажимом повторил Наутек. — Меня водили к нему, когда я был младше вас, и уже тогда Нений был стариком. У Любомудра не тело поддерживало душу, как у прочих людей, а наоборот.

— Так ведь он великий лекарь, даже чародей, как говорят…

— Но не бог. Узнайте, сударь, непременно узнайте, кто ходит под именем Любомудра — сдается мне, от этого ваша жизнь зависит…

Они замолчали. Какое-то время в каморке царила тишина. Все трое думали о своем и смотрели на самоцветы. Солнце скользило в листве деревьев, на камни падал его свет, и они то гасли, то вспыхивали. Словно подмигивали.

Наконец Арвельд поднялся.

— Узнаем. А вы постарайтесь больше не попадаться своему господину Лорану.

Мирча вывел гостей так же через «парадный» вход, сквозь крапиву.

— Отсюда пойдете так, — он подвел их к фонтану. — Видите, желобок торчит? Это сток. Идите прямо по нему и он приведет к Тенистому — канал такой. Пойдете по его течению и окажетесь на площади, где мы утром встретились.

— А против течения? — спросил Флойбек.

— Там Озера, — ответил Наутек. — Но вам в тех краях делать нечего.

На том и распрощались. Арвельд с Флойбеком пошли вдоль желобка, Наутек остался у дома. Отойдя, Сгарди обернулся. Лоцман смотрел им вслед — худой и нескладный, взъерошенный, как воробей. Отчего-то екнуло сердце.

«Встретимся ли еще?» — подумалось ему, и он махнул рукой. Наутек тоже поднял руку в ответ, но вдруг прижал ее к груди и неловко шагнул вперед. И лицо у него было такое, словно он о чем-то догадался.

XI

Канавка исчезала перед чугунными перилами Тенистого канала. В зеленоватой воде стояли опрокинутые башни старой Лафии. Под мостом крякали утки.

— Тут что по течению, что против, — заметил Флойбек, глядя в темную глубину, где что-то бродило и шевелилось. — Будто пруд заросший… А хотя нет, — по водной глади медленно скользил жухлый лист. — Вот и наш проводник до рынка. Пошли, Сгарди.

Арвельд продолжал стоять у перил.

Течение вяло тащило сонную воду к широкой улице. Там, за домами, шумело и волновалось море торгового города: стучали копыта, высекая искры, скрипели тележные колеса, кричали разносчики, зазывалы, гомонил торговый и ремесленный люд. Из харчевен несло жареным мясом и кислой капустой.

Зато с другой стороны веяло тишиной и безлюдьем.

Верховья Тенистого уходили за поворот, в глубину улицы, укрытой лиственницами. У поворота стояла статуя в человеческий рост, облитая иссиня-зеленой патиной — женщина, закутанная в просторную легкую одежду. Грациозное создание, разве что руки длинноваты. А из-под струящихся складок виднеется…

— Флойбек, — тихо сказал Сгарди, — это хвост?

— Нет. Это третья нога. Такие кое-где в Лафии попадаются, не знаю, правда, кто это.

Опять оно. Создание застыло, поправляя рукав, и поза была такой непринужденной, будто перед ними живое существо. Только встретиться с ним не хотелось бы…

— Что такое Озера?

— Асфеллоты там селятся с давних пор, — ответил Флойбек. — И мы там, Сгарди, ничего не забыли. Слышал, что Наутек сказал?

— Нам ничего там не сделают, — возразил Сгарди. Чужеродное существо и отталкивало, и тянуло к себе. — Ну, выгонят… Было бы опасно, Мирча бы прямо сказал — убьют и дело с концом. Он имел ввиду, что там… возможно, просто смотреть не на что.

Существо в плаще одной рукой разглаживало складку, другой придерживало наброшенный капюшон. И лукаво усмехалось, будто приглашая пойти и убедиться, что посмотреть как раз было на что.

Городской шум сразу отстал и потерялся между домами.

За поворотом улица забирала в гору. Особняки карабкались вверх, выглядывая из-за хвойной зелени гранеными башнями, цветной черепицей и арками, оплетенными диким виноградом. Где-то визгливо прокричал павлин. Сверху звучали переборы арфы. И только. Тишь стояла такая, словно всё вымерло.

Канал сужался и мелел, сквозь мутную воду виднелись камни на дне. Через несколько шагов он и вовсе потерялся в зарослях. Арвельд запустил руки в колючие ветки.

— Флойбек, тут решетка! Решетка за кустами! — Сгарди, держась за чугунные прутья, прошел немного и споткнулся о камень.

Валун врос в землю, выпирая из травы одним боком, на котором лафийской вязью было выцарапано что-то. Флойбек присел, разбирая надпись.

— Ну? — нетерпеливо спросил Арвельд. — Понимаешь?

Тот криво усмехнулся.

— Знаешь такие слова — «добро пожаловать»? Так вот здесь написано кое-что прямо наоборот.

— Погоди, — Арвельд всё ощупывал решетку. — Что значит — ходить тут нельзя? А что тогда будет? Скажи уже толком!

— «Спящий редан», — пояснил Флойбек, — вот что написано. Реданы — домовладения на островах, и ставят их только Асфеллоты, причем самые богатые. А чем богаче, тем неуживчивее… Вреднее, если хочешь.

Арвельд и сам чувствовал, что пора поворачивать назад. Место смотрелось вполне мирным, но чем-то чужим от него даже не веяло, а прямо дышало в лицо. А вот они сейчас уйдут отсюда — к рыночной площади, к домам, к лавкам, и никогда не узнают, что ж там такое и чьи владения отметил камень… А в кустах тем временем явственно обозначилась прореха.

В Лафии любят каналы. Ласково называют их «водяными улочками» — чистят, одевают камнем и узорными перилами. Знатные люди устраивает катания с прятками под мостами, горожане попроще катаются на лодках ради быстроты.

Однако Тенистый канал любовью не пользовался: извилистый и капризный — дно его толком не знали даже старые лодочники. То на глубоком месте выскакивала мель, то на безопасном повороте появлялся острый камень. Низовья Тенистого у рынка были завалены мусором, а в верховья не ходили. Мало кто и знал, где начинается «текучая лужа».

Мирча Наутек и подобные ему любители дворов и улиц пробовали дойти до истока из любопытства, но видя, в какой конец города уходит канал, поворачивали назад от греха подальше. Кто-то пустил слух, что Тенистый вытекает из болота, где проложены сгнившие мостки, и смотреть там нечего. Этим остальные и удовольствовались. Мирча хоть не заходил дальше других, но слышал об истоках Тенистого от людей знающих, потому и предостерегал от прогулки вверх по течению.

Он представлял, откуда берет начало «текучая лужа». Истоки ее лежали в озере Спящего редана.

XII

Реданы строились на Лафии испокон веку.

С востока обычай разнесли по Светломорью, так что укромные островные дома можно встретить на любом архипелаге. Но островов на всех не хватает, и по времени строгая традиция стала забываться. Теперь даже старейшие ветви бывших королей селятся на ровной земле. Разве что лафийские Асфеллоты по-прежнему предпочитают «чистые места».

Озеро, на котором стояло владение Спящий редан, называлось Ковш.

Было оно круглое, вровень с берегами налитое зеленоватыми водами — такими тихими, неподвижными, словно и не воды были, а продолжение берегов. Над погруженной в дрему гладью носились стрекозы. Они касались прозрачными крыльями зеркальной поверхности, не оставляя на ней кругов.

А из озера поднимался, как видение, редан о двух граненых башнях, оплетенный сетью узорных решеток. Стрельчатые окна и шатровая крыша стояли перевернутые в недвижной воде, там же отражались витые облака и серебряные ивы. Казалось — редан парит в полуденном мареве и вот-вот растает — коснись только рукой.

Между тем он стоял прочно, основательно, уже не первый век, не меняя ни хозяев, ни уклада.

Двери Спящего редана, или, как еще называли, Редана-на-Ковше, открывались редко, да и то — не распахивались, а приоткрывались. Для того чтобы выпустить в свет очередную каверзу, на которые Асфеллоты были великие мастера.

Однако сегодня с острова на берег был перекинут мост — хозяин ждал гостей.

Элам Ласси расхаживал по дому, погрузившись в свои думы, глубокие и мутные, как воды Ковша. Ходил он неторопливо, степенно, потому что к старости разжирел, обрюзг и страдал одышкой.

В молодости чародей был красив, как все Асфеллоты, но быстро отцвел, завял и теперь напоминал перезревший плод, истекающий ядовитым соком. Еще недавно он двигался быстро, порывисто, так что от его плаща разлетался сквозняк. Этот сквозняк, да дробное цоканье острых каблуков помнили все дворы Светломорья — они предшествовали очередной заворохе, которую расхлебать потом стоило многих сил…

Однако с недавних пор пакости Спящего редана прекратились, словно старый Змей пропал. Одряхлел и ушел на покой. О доме на Ковше начали забывать, находились даже такие, кто и вовсе о нем не знал. Но на самом деле Змею эти каверзы опротивели — слишком уж мелкими были. Ничего не стоили. А то, чему он сейчас служил, стоило очень и очень многого.

Хозяин достал из шкафа зеленую бутыль, оплетенную золотой нитью, и плеснул в бокал крепкого лафийского травника. Поплыл пряный хвойный дух, смешиваясь с запахом старых духов и древних книг. Змей сел в кресло перед столом, осмотрелся. Солнце скользило в медальонах из зеленого стекла на стенах, рассыпая по полу изумрудные блики. Круглый зал был пуст, во всём доме ни души. Шелестели ивы на берегу озера — там бродил легкий ветер. И больше ни звука.

Но тут в узорном бокале сам собой колыхнулся темный травник. Змей поднял голову.

— Ты здесь? — спросил он кого-то.

В зале потемнело, словно свет из окна заслонило что-то невидимое. Оно сгущалось, становилось плотнее, в нем проскакивали еле видные искры, и через минуту перед Змеем стоял высокий старик в зеленой мантии. Тот самый, с Храмовой гряды.

— Здравствуй, Змей, — сказал гость.

В его точеном лице угадывались черты хозяина, но не точно, а будто передавая смысл. Старый Змей тащил на себе отпечаток прожитых лет и страстей, поедавших изнутри — а гость, казалось, не жил, не старился, а так и появился на свет, словно был вне времени.

Хозяин встал и поклонился, прижав руку к сердцу.

— Садись, владыка, — сказал пришелец. — А где твой второй гость? Не вижу его.

— Сен-Леви? Жду с минуты на минуту.

Змей поставил второй бокал и наполнил до краев. Бокал хоть и был гостю не нужен — он бы и взять его не смог — но почтение было сильнее. Таков обычай — обращаться с Амальфеей как с живым человеком.

— Присядь, окажи милость. Как прошло путешествие к Краю морей, мой любезный Нений Любомудр? — усмехаясь, спросил Змей. — Кстати, лафийский мудрец… Что хоть с ним сталось?

— Не знаю, владыка, — бесстрастно отозвался Амальфея. — Может, и сгинул в морях. Может, и уцелел. Это уже неважно.

— Не важно, согласен с тобой, — кивнул хозяин. — Признаться, я немного волновался за исход… Это место всегда было само по себе. До сих пор помню тамошний монастырь и Гору. Столбы резные на воротах. И ветра, ветра… — Змей прикрыл глаза и улыбнулся. — Вечные ветра. Считают, что гряда — осколок Северного архипелага, но это часть Лакоса. Там даже сосны такие же, как на Лакосских землях. И не пойму, нравилось мне там или нет. Хотя скорее нет. Слишком уж чужое для Асфеллотов, — он повел рукой вокруг себя. — Вот это — наше. А что, Лум до сих пор хозяйничает в Пристанище? Изрядный был целитель в свое время… Многих на ноги ставил. Так как всё прошло?

Амальфея уставился Змею в глаза и начал рассказ. Негромко шелестел его голос, и хозяин дома, слушая, словно сам погрузился в мысли своего гостя. Снова вставала перед мысленным взором Храмовая гряда, на которой под сильными морскими ветрами качались огромные сосны. Бежал между камней Кедровый ручей, блестела новая щепа на крышах монастыря, и Лум, ровесник Змея, расхаживал по монастырскому двору, кутаясь в плащ и раздумывая о грядущем.

— Я разговаривал с ним, Змей. Только не разберу, всю ли правду он мне сказал. Кто такие советники, владыка? Люди?

— Люди, — твердо ответил Змей. — Совершенно точно люди. Однако как бы сказать… Им никто не указ, понимаешь? Никто, ни одна живая душа, — Ласси подался вперед, — ни короли, ни чародеи, ни армии. Никого над ними нет, вот это-то и есть в них самое странное. Вряд ли Лум тебе лгал, скорее и сам толком не знает, как они правят — не он, и никто другой. Знают лишь они сами и принц. Что еще говорил? — Змей плеснул травника.

— Сказал, что они защита Светлых морей и они же их угроза. И смысл этого мне непонятен.

Владыка подумал, покачивая бокал. На его мизинце блестел тяжелый золотой перстень с зеленым камнем.

— Слышал я что-то подобное, слышал… Всегда говорили, что, мол, когда собирается круг правителей, они могут делать в Светломорье всё. Как, почему, каким образом, да и правда ли это — не скажу. Однако, — Змей помедлил, хмурясь и раздумывая, — во время правлений на моей памяти не было стихийных бедствий, и не припомню войн. Может статься, совпадение. Может, и нет. Но круг правителей, — владыка поднял палец, — это советники и принц. На что они способны без него — не знаю.

Амальфея переместился к окну. Зеленые камни на его мантии сверкнули огнистой струей.

— А если в них не будет проку?

— Тогда пусть отправляются на все четыре стороны, — ответил Змей, любуясь его точеным профилем. — Там увидим, нужны они тебе или нет. На Лакосе это станет понятно. Древняя земля и древняя власть… Впрочем… — он кашлянул и отпил из бокала, — лучше бы тогда от них избавиться. Выкорчевать с корнем эту диковину, а то как бы не навредила. И Пристанище снести до основания, до голых камней.

— Но будут рождаться другие, владыка.

— Будут, разумеется, — Змей пожал плечами. — Только что с того? Их надо растить, учить… Их надо найти, в конце концов! Да, время от времени станут появляться люди с чудными способностями, которых они сами-то не поймут и не найдут им применения… Станут появляться, жить и уходить, не узнав, что к чему и кто они такие. А где советники сейчас? — вдруг спросил он. — На корабле?

Амальфея прищурил глаза-изумруды.

— Считай, что так. Может, и чуть ближе оказались. Хочешь с ними встретиться, Змей?

Хозяин Спящего редана отвел глаза. И с беспокойством увидел, как полы мантии начинают расплываться, словно Амальфея снова таял.

— Нет. Не хочу. Не сейчас. Да, еще… Я тебя спросить хотел, — сказал Змей, по-прежнему глядя, как размывалась зеленая мантия, и тускнели самоцветы на ней.

— Спрашивай, владыка.

Змей погладил бороду. Золотой перстень просвечивал сквозь седые волосы.

— Куда всё-таки дели тело Серена?

— Мне неизвестно, Змей, — гость чуть заметно усмехнулся, — не я его убил. С чего тебя это гнетет?

— Потому что я не понимаю, почему ты не становишься живым. Раз Серен умер, ты должен занять его место.

В круглом зале повисла тишина. Элам сидел в кресле, помешивая в бокале пахучий травник и глядя в окно. Поблескивала зеленая гладь сонного озера, жившего таинственной, темной жизнью. И такие же темные, глубокие мысли тенями бродили в голове старого Змея.

— Ты много раз глядел в зеркало, владыка. Будь Серен жив, разве ты бы его просмотрел?

— Покажи. Мы должны понять, в чем дело.

Амальфея провел рукой по лицу и положил ладонь на стол. Ласси коснулся этого места, и в его пальцах воздух сгустился в серый холодный кругляшок, посреди которого зеленела змейка.

Теперь колдун держал медальон в ладони, ощущая, как тот холодит кожу. Он никогда не согревался. Змейка лежала, закованная в серебро, и молчала. Время потекло медленно, тягуче, а потом и вовсе остановилось. И тут в мертвой глубине дрогнуло что-то — будто удар сердца. По ней прошел изумрудный сполох, очертив каждую чешуйку. Потом еще… И еще… Змейка вспыхивала зеленым светом, сначала прерывисто, затем ровнее, удар за ударом. Когда огненные сполохи слились с биением его сердца, Элам Ласси закрыл глаза.

Перед ним встало зеркало — холодное, прозрачное, не имевшее границ. Он протянул к нему руки, и стекло втянуло его в себя. Там кружил бешеный водоворот людей, городов, событий, но не таких, какими бывают они в жизни, а призрачных, растворенных в воде. Всё здесь было видно насквозь, и все покровы с людских душ были сорваны. А над этим водоворотом высились черные вершины затопленных башен.

Когда Элам Ласси первый раз коснулся Амальфеи, бездонный колодезь едва не свел с ума. Поток бросал и швырял, и Змей метался в лабиринте отражений, ища дороги. Но теперь, спустя годы, чародей входил в зеркальное море, зная, что хочет там увидеть, и искал нужные тайны.

В том мире не существовало времени. Потому Элам Ласси с трудом приходил в себя, соображая, сколько просидел вот так — минуту, час или целый день.

Воздух в комнате искрил и клубился, проскакивали напротив него зеленые сполохи. Старик шевельнулся и начал заваливаться набок. Амальфея вскинул руку, сухо щелкнув пальцами:

— Очнись, Змей!

Чародей вздрогнул и коротко выдохнул.

— Ну что скажешь, владыка?

Элам Ласси сидел, тяжело привалившись к спинке кресла, и держался рукой за сердце. На виске его вздрагивала жилка, уходившая в седые волосы.

— Староват я стал для таких забав… — сипло прошептал Змей. Его пальцы с длинными перламутровыми ногтями, обхватившие ножку бокала, дрожали. — Никого… похожего…

Дважды стукнул дверной молоток. Змей хотел кликнуть прислугу, но вспомнил, что дом пуст. Тяжело поднялся и прошел к двери.

XIII

Пираты в Светломорье водились всегда, чего уж греха таить — охотников за чужим добром хватает и на сухопутных дорогах, и на морских. Однако в последнее время разбойников появилось слишком много.

Морская торговля стала делом опасным, и в одиночку ходили промеж архипелагами либо сумасшедшие, либо отчаянные смельчаки, либо пилигримы, у которых брать нечего, кроме жизни, а человеческая жизнь за последние годы заметно упала в цене. Зато товары вздорожали втрое — суда сбивались в караваны, нанимали охрану и приходили с большим опозданием.

Особенно невмоготу стало, когда зазвучало в Светломорье имя Сен-Леви, которого теперь знали больше под прозвищем Черного Асфеллота. Происходил он из старой, выдохшейся и почти забытой семьи, принадлежавшей к западному дому Асфеллотов. Какой-то злой рок устроил так, чтобы эта иссохшая ветвь выбросила молодой сильный побег, задушивший всё Светломорье.

Молва приписывала ему жестокие и отчаянные дела. Говорили, что он поклялся разорить Эрейского короля и купить его королевство, что строит остров из захваченных кораблей, болтали также и о морском дворце, в стены которого замурованы награбленные сокровища.

Были даже слухи, что никакого Сен-Леви и вовсе не было — возможно ли поспеть везде одному? — а вместо него моталось по морям множество шаек, нанятых враждующими купцами, либо вельможами, которые вечно между собой дерутся…

А между тем Сен-Леви был, и уже переступил порог Спящего редана.

— Здесь? — тихо спросил он. Ласси кивнул. — Как я рад видеть тебя, Змей, в добром здравии…

Гость бросил плащ на кресло. Каждое движение говорило о том, что он в доме гость частый. Сквозь стрельчатое окно ворвался солнечный луч и выхватил из тени всю фигуру Черного Асфеллота. Старый Ласси отступил назад, залюбовавшись родичем.

Сен-Леви был молод. Худощавый и изящный, как большинство Асфеллотов, он обманчиво казался хрупким. Простая черная одежда сидела как влитая. Черты лица полностью вписывались в старинные Асфеллотские каноны — прямой нос и большие зеленые глаза совершенного оттенка выдавали чистую кровь. Смотрели они с непонятным выражением — то ли задумчивым, то ли кротким. С такого лица можно портреты писать, и единственным, что его портило, был короткий шрам в углу рта, походивший на легкую улыбку.

Конец ознакомительного фрагмента.