Гримёр

Анна Рудакова (2024)

Москва, наши дни. В одном из моргов столицы работает Оксана — профессиональный гримёр для мёртвых, танатопрактик. С помощью кистей и красок она приводит покойников в прижизненный вид, помогая их родственникам пережить боль утраты. Но однажды ей поступает необычный заказ. Вдова просит Оксану восстановить по фотографиям лицо своего погибшего мужа — крупного бизнесмена. Убийцы размозжили ему лицо молотком, и она умоляет Оксану помочь: она не хочет хоронить мужа в закрытом гробу, а хочет достойно с ним попрощаться. Оксана выполняет просьбу. Однако вскоре выясняется, что тело подменили, а вдова исчезла. Более того, покойник — это врач-психиатр, который в юности издевался над Оксаной и которого она хотела убить. Оксану подозревают в соучастии в убийстве. Теперь ей предстоит доказать свою невиновность. Но прежде — найти того, чьё лицо она слепила…

Глава 2

Кассирша с неудачно осветлёнными, желтоватыми волосами удивлённо посмотрела на меня. На мгновение мне даже показалось, что у неё лопнул сосуд в глазу. Неудивительно: я только что спросила её профессионального мнения, подойдёт ли этот тон помады для покойников. Сначала она улыбнулась, подумав, что я пошутила, но не встретив улыбку в ответ, молча уставилась на меня, после чего буркнула «не имею представления» и принялась молча пробивать оставшиеся товары. Знаю, не слишком удачная шутка, но она сама виновата: слишком много разговаривала и приставала с расспросами. В этом магазине я «отовариваюсь» постоянно: декоративная косметика часто идёт в ход, к тому же она не такая дорогая, как танатокосметика. Прежние продавцы этого магазина давно привыкли ко мне, но новенькие всё ещё шарахаются, а я, как всегда, не могу промолчать. Приятно смотреть, как удивляются люди, когда узнают, кем я работаю.

Обычно реакция всегда одинакова. Первые эмоции — сомнения. Они просто не верят тому, что услышали, и переспрашивают. Когда я повторяю, они смотрят в упор — стараются понять, шучу я или нет. Но я серьёзна, и это сбивает их с толку. И только спустя минуту до их сознания доходит: это не шутка. Вот тут-то и начинается самое интересное. Вопросы. Обычно их сразу бывает много. Среди наиболее частых — почему я выбрала эту профессию. Вроде вопрос звучит просто, но за ним кроется нечто иное: они хотят знать, что именносо мной не в порядке. Ведь как может двадцативосьмилетняя девушка по своей воле выбрать профессию, где ежедневно приходится сталкиваться со смертью? Конечно же, что-то не так с ней самой. И здесь, вероятно, они правы. Меня действительно всегда привлекала смерть. Так было с самого детства, сколько себя помню. С тех пор как я впервые побывала на похоронах. Мне было шесть или семь, когда в деревне, где мы с мамой жили, умерла женщина. Обычная одинокая старушка, которую не замечаешь, пока она живёт по соседству. Мама не хотела брать меня на похороны, но оставить было не с кем. А может, я сама напросилась — точно уже не помню. Зато отлично помню своё удивление, когда увидела обстановку в доме покойницы. Занавешенные зеркала, гвоздики и люди. Много, очень много людей. Они сидели у забора, стояли в дверях, толпились в коридоре. А ещё помню запах. Этот сладковато-приторный запах, который теперь ни с чем не спутаю. Женщины в чёрных платьях, с чёрными лентами в волосах, нервничая, заходили в комнату, а выходили, утирая платками слёзы.

— Что они там делают, мам? — спросила я.

— Тссс, — сказала мама. Она очень не любила привлекать к себе внимание. — Они прощаются с бабой Валей.

Прощаются? Как прощаются? И почему она не выйдет сама? Сколько лет прошло, а я до сих пор помню все эти вопросы у себя в голове и до сих не понимаю, почему мама так и не объяснила мне всю суть похорон. Даже спустя много лет, уже живя в Москве и работая ритуальным агентом, я постоянно видела, как от детей скрывают смерть родственников, стараясь завуалированно объяснить, что с ними стало: «ушли к богу», «улетели на небо», «стали ангелами». И редко кто скажет прямо: «Умерли». А ведь именно это и надо сказать маленькому человеку, чтобы внести в его голову ясность. Не пугать, но объяснить. Чтобы не жил надеждами, не ждал возвращения любимой бабушки с небес, не позорился перед одноклассниками, в конце концов. В тот день мне так не сказали, что делает баба Валя в комнате и как с ней прощаются, поэтому я решила узнать сама. Дождавшись, пока никто не видит, я подошла к двери, где лежит покойница, и тихонько проскользнула внутрь. Совсем не такое я ожидала увидеть. Старушки в комнате не было, зато её комната со старой мебелью и цветастым ковром на стене приобрела какие-то таинственные очертания. Было очень тихо, через плотные занавески пробивался свет, а в центре комнаты, словно ореол поклонения, стоял на трёх табуретках деревянный гроб. Я медленно подошла к нему ближе. Да вот же она, баба Валя! Вот её платок на голове и тонкие морщинистые руки! Они крепко сцеплены на груди в замок — держат крест. Но больше всего меня поразило лицо. Белое, безжизненное, словно слепленное из воска. Словно она стала куклой. Я не удержалась и взяла бабу Валю за руку. Холодная тяжёлая рука! Я начала рассматривать её. В этот момент в комнату вошли женщины.

Ну а потом были осуждающие взгляды за спиной, перешёптывания и, конечно же, разговор с мамой, из которого я узнала, что сделала плохо и дотрагиваться до покойницы ни в коем случае нельзя. Слухи по деревне расползаются быстро. Вскоре о моём невинном жесте узнали соседские дети, а они, вы знаете сами, бывают очень жестоки. Иногда я думаю, что в травле, которой я позже подверглась в школе, частично виновата я сама: я не только не опровергала прозвище, которое мне дали — «некрофилка», но даже подогревала эти разговоры. Одевалась в чёрную одежду, ни с кем не общалась из сверстников, — в общем, выбрала путь одиночки. Но об этом позже.

Второй самый частый вопрос касается моих чувств. Звучит он примерно так: «А что ты испытываешь, когда прикасаешься к телу?» Все ждут щекочущих нервы подробностей, но, поверьте, рассказывать здесь абсолютно нечего. Свою профессию я сравниваю с ремеслом художника. Он создаёт своё произведение на холсте, я — на теле. Вот и вся разница.

Ну а как же, продолжают они, если покойник — молодой человек или девушка? Ребёнок, в конце концов? Неужели ты не испытываешь к ним ни малейшей жалости? После этого я и сама начинаю задумываться: а вдруг со мной и правда что-то не так? Ведь, по большому счёту, мне действительно всё равно, кто передо мной. Я не разделяю своих пациентов ни по полу, ни по возрасту, ни по религии. Для меня все равны. А что касается детей, то я просто не имею права ставить свои чувства выше чувств родителей. Всё, что от меня требуется — это хорошо выполнить свою работу. Только так я смогу помочь родителям в их горе.

Обычно после этого вопросы прекращаются, и я могу наконец-то сменить тему. Но ещё долго я буду ловить на себе взгляды. Всё-таки странно устроен человек. Его привлекает то, что больше всего пугает.

Домой я вернулась в половину седьмого. Скинула рюкзак и поплелась на кухню, чтобы ещё раз удостовериться, что в моём холодильнике ничего нет. Я перестала готовить ещё три месяца назад — когда разошлась с Кириллом. С тех пор в моей жизни не было ни постоянных отношений, ни готовки. Эти оба факта меня, несомненно, радовали.

Я устало рухнула в большое ротанговое кресло — единственный предмет мебели в этой квартире, который принадлежит мне — и огляделась. Поцарапанный ламинат цвета венге, жалкие обои в цветочек и натяжные двухуровневые потолки. Всё в лучших традициях безвкусицы. Но особенно добивает стоящий в углу комнаты советский шкаф — настоящая махина, которую и втроём-то не сдвинуть с места. Впрочем, зачем отправлять на помойку то, что может сгодиться для съёмной квартиры? Наверное, именно так думают арендодатели, у которых я снимаю жильё. За двенадцать лет в Москве я уже сменила более пятнадцати мест жительства (я уже просто сбилась со счёту) и иногда жила в таких халупах, что и деньги-то за это брать было смешно. Но, какое бы ни было, это всё-таки жильё в столице, поэтому ценник всегда заоблачный. Когда я съезжала от Кирилла, то пообещала себе, что эта квартира станет последней съёмной в моей жизни. Мне нужен собственный угол, куда я буду приходить и не бояться, что меня снова выгонят на улицу. Осталось только скопить денег хотя бы на первоначальный взнос.

Я достала из кармана смартфон. Тридцать два непрочитанных сообщения, и все они — в общем чате санитаров морга, где мы обмениваемся новыми заказами на выезде. Я давно перестала выезжать на такие сходки — слишком скучно, правда, иногда попадаются довольно интересные случаи. Например, пару месяцев назад я летала в Италию, чтобы привести в прижизненный вид маму одной очень известной российской певицы. Тогда за ночь я заработала больше трёх тысяч долларов, однако и усилия приложила колоссальные: маникюр, педикюр, эпиляция, мытьё головы и, конечно, лицо. С ним возни получилось больше, чем я ожидала. Я бегло просмотрела сообщения в чате — ничего интересного. Обычное бальзамирование, за которое платят десять тысяч рублей. Но дело даже не в деньгах — они никогда не были для меня решающим фактором при выборе заказа. Я действительно люблю свою работу и потому интуитивно ищу сложные случаи, непосильные для других. Сложный заказ для меня — тот, где лицо в прямом смысле надо собирать по кусочкам. В основном, это мотоциклисты и жертвы аварий. Тяжёлая, кропотливая работа. Но всегда приятно знать, что делаешь то, с чем не каждый справится.

По квартире разлилось пение соловья, торжественно возвещая меня о том, что этот вечер я проведу не одна. Честно говоря, именно сегодня мне хотелось прямо противоположного. Встречи три раза в неделю с человеком, которого я едва знала, начинали порядком надоедать. И хоть мы строго соблюдаем все договорённости и не лезем друг другу в душу, но именно это и раздражает. Зная, что отношения никогда не будут чем-то большим, невольно задаёшься вопросом, зачем всё это нужно. Впрочем, разве не этого я хотела? Я сделала усилие, поднялась с кресла и подошла к двери. Ладно, пусть заходит, раз пришёл, а завтра скажу, что наши встречи на паузе. Не думаю, что он очень расстроится, он и фамилии-то моей не знает. Подумав об этом, я распахнула дверь. Но на пороге стоял вовсе не тот, кого я ожидала увидеть.

Это была женщина. Незнакомка.

— Извините, у вас не работает домофон… — женщина улыбнулась, обнажив идеально ровные белые зубы. «Виниры», — пронеслось у меня в голове.

— Я им не пользуюсь, — сказала я.

— Честно говоря, я тоже, — ответила женщина. — Вы же Оксана?

Я кивнула и внимательно на неё посмотрела. Лет тридцать, может, чуть больше. Длинные тёмные волосы небрежно убраны в пучок. Солнечные очки на макушке держат чёлку, давая рассмотреть бледное лицо с красными припухшими веками — такие бывают, когда человек много и сильно плакал.

— Извините, что я так, без предупреждения. Мне дали ваш адрес и телефон. Но я решила сразу прийти. Не знала, что ещё делать…

Я сразу догадалась, в чём дело. Сколько же я видела таких! Растерянных, измождённых, не знающих, что делать и куда бежать. Сидящих на одном месте или мечущихся в истерике, не в состоянии осознать, что всё уже кончилось и осталось только получить последнюю бумажку — документ, означающий, что назад дороги нет. Хотя, конечно, встречались и другие. Хладнокровные и расчётливые, с хитрыми, наглыми глазками, предвкушающие делёжку внезапно свалившегося наследства. Но она была совсем не из таких. По крайней мере, так мне показалось.

— Заходите, — сказала я и открыла дверь пошире.

Женщина вошла. По квартире тут же разнёсся запах цветочных духов.

— Давайте поговорим на кухне. Хотите чая?

— Что? — женщина растерянно на меня посмотрела.

— Чая. Зелёного. Это должно вас немного успокоить.

— Да… спасибо.

Я ушла на кухню наливать чай. Моя гостья разулась и проследовала за мной.