Национальный образ мира в поэзии Олеси Николаевой

Анна Некратова

Книга посвящена целостному изучению своеобразия образа национального мира в поэзии Олеси Николаевой, выявлению роли христианства в формировании русской национальной идентичности

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Национальный образ мира в поэзии Олеси Николаевой предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

Глава I. Христианский «код» поэзии Олеси Николаевой →

ISBN 978-5-0059-3531-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ВВЕДЕНИЕ

Понятие «образ национального мира» в гуманитарном контексте

Прежде чем обращаться к рассмотрению образа национального мира в творчестве того или иного писателя, необходимо определить специфику ёмкого термина, объединившего в себе не только литературоведческие, но и психологические, социологические, философские семантические пласты. Формирование образа национального мира в творчестве того или иного писателя зависит от многих факторов: биографических, социальных, культурных. Сфера разнородных влияний на личность художника и на процесс письма во многом латентна и не поддаётся исчерпывающей интерпретации. В теоретических источниках «образ национального мира» как философско-литературоведческая категория не определяется в полной мере и отчасти синонимичнен категории «картина мира», которую В. Руднев назвал системой «интуитивных представлений о реальности». По мнению В. П. Руднева¹, термин «картина мира» может изменять свою ёмкость в зависимости от того, выделяем ли мы систему представлений отдельной личности, определенной социальной страты или нации в целом. Независимо от того, является ли картина мира индивидуальной или универсальной, она, по Рудневу, обладает рядом особенностей: строится на системе бинарных оппозиций; обладает проницаемыми границами; включает в себя пространственные, временные и событийные категории; не является исчерпывающей.

Говоря о том, что «картина мира» (в том числе и её национальный компонент) присутствует не только у отдельного писателя, но у целой нации или человечества, Вадим Руднев актуализирует для нас семантическую близость и взаимозависимость выражений: «образ национального мира» и «национальный образ мира». Второе понятие (общекультурное), безусловно, мотивирует первое (индивидуальное). Исследователи неоднократно отмечали: «В центре любой модели мира лежит мировоззренческий уровень, основы которого были заложены в мифологии и фольклоре нации»². Исходя из этого, нам кажется важным определиться с возникновением категории «национальный образ мира» (либо «национальная картина мира»), в первую очередь, для русского сознания, определившего в итоге своеобразие частного образа мира в поэзии О. Николаевой.

Наиболее известными в области изучения национальных особенностей разных стран остаются книги Г. Д. Гачева из серии «Национальные образы мира»³, над которыми автор работает уже 40 лет. В рамках этого проекта каждый этнос рассматривается как особый «Космо-Психо-Логос», то есть единство местной природы, характера народа и склада его мышления. Автор задается вопросом, как «данный народ улавливает мир и, соответственно, какой космос (в древнем смысле слова: как строй мира, миропорядок) выстраивается перед его очами и реализуется в его стиле существования, отражается в созданиях искусства <…>. Этот особый поворот, в котором предстает бытие данному народу, и составляет национальный образ мира, <…> а в упрощенном выражении — модель мира»⁴. Исследователь определяет этот термин как «сетку координат», которой народ улавливает мир, как космос (в древнем смысле слова: как строй мира, миропорядок), выстраивающийся перед его очами. Национальная модель мира выявляет наиболее общие для всех народов элементы. В истоках этого, по мнению Гачева, коренится образный арсенал литературы, обычно очень стабильный. Е. Сидоров в предисловии к монографии пишет: «В основе гачевского метода лежит не формальная и даже не диалектическая логика, а художественно-философская интуиция, то, что им самим определяется как мыслеобраз»⁵.

Г. Д. Гачев сам признает, что «предавался раздольной игре слов и метафор»⁶. Свою методологию он определил следующим образом: «Для описания национального Космо-Психо-Логоса нужно иметь некий метаязык <…>. В качестве такового я использую древний натурфилософский язык четырех стихий. „Земля“, „вода“, „воздух“, „огонь“ (в двух ипостасях: „жар“ и „свет“), понимаемые расширительно и символически <…> — суть слова этого метаязыка»⁷. Очевидно, что это не язык научного анализа.

Основной задачей в исследовании образов мира, по мнению автора, является выявление Единого устройства Бытия — единой мировой цивилизации, единого исторического процесса. Согласно Гачеву, необходимо исследовать мудрость Природы: те идеи и цели, на которые она наводит свой народ.

В своей концепции автор использует как образное, так и рационалистическое мышление. Природа каждой страны является текстом, наполненным смыслами. Эти смыслы скрыты в материи. В ходе своей трудовой деятельности за время истории народ разгадывает завет природы и создает культуру. По мнению автора, природа и культура находятся в постоянном диалоге и взаимно дополняют друг друга. Общество и История восполняют то, что страна не получает от природы. Особенно остро задача национального понимания, как считает философ, встала в ХХ веке. Возникает парадокс: с одной стороны, народы мира максимально сближаются по образу жизни, быту, производству, культуре, а с другой — обостряется национальная чувствительность. Процесс ассимиляции / диссимиляции народов и национальных культур идет и в наше время. Задача познания национальных особенностей важна в различных аспектах: для взаимопонимания народов при контактах, для самопознания народа, для того, чтобы понять, что есть человек вообще и что ему подлинно нужно, то есть через варианты — познать Инвариант. Он не дан нам в прямом опыте, а даны конкретные народы, так что добираться до него приходится косвенным путем.

Многие ученые не согласны с методами исследования Г. Д. Гачева. Как отмечает С. В. Шешунова⁸, данная работа может быть названа скорее эссеистической, чем научной. Гачев не даёт чётких научных толкований, не определяет состав художественных компонентов, формирующих национальную модель мира, трактуя её очень широко. Национальная картина мира осмысливается по-философски масштабно, она, зачастую, по мнению исследователя, не поддаётся рациональному объяснению, поскольку большая её часть находится в области мифопоэтического и неосознанно воспроизводится в художественных образах и мотивах.

Понятие «национального образа мира» приобретает особую актуальность в настоящее время в связи с проблемами самоидентификации этнических и культурных сообществ. Национальный образ мира — кросс-культурное понятие, которое активно изучают лингвисты (А. Вежбицкая, А. А. Зализняк, А. Д. Шмелёв и др.)⁹, литературоведы и философы (Г. Гачев¹⁰, Ж. Деррида¹¹). В современной общественно-исторической ситуации, связанной с процессами глобализации, это особенно актуально, так как позволяет подчеркнуть уникальность культурной традиции. Мощные миграционные процессы, которыми характеризуется современная общественно-социальная ситуация, связаны не только с экономическими, но в той же степени и с психологическими факторами. Поиск себя, своей идентичности в «омассовленном» мире приводит к острой необходимости обрести свое, идентичное себе жизненное пространство. Вместе с глобализацией возникает проблема идентичности, национальной и индивидуальной, и одновременно проблема мультикультурализма в соотнесении ее с поликультурностью¹².

Сама неоднозначность и неоднородность современных глобализационных процессов порождает острый мировоззренческий кризис, которым отмечена современная жизнь. По мнению В. Н. Тишуниной он проявляется на нескольких уровнях:

1. На уровне общественно-социальном он обусловлен потерей ясной геополитической картины мира, которая была свойственна человеку, жившему в пространстве, четко поделенном на «сегменты», то есть территории, определяемые границами национальных государств, жестко стоящих на страже своих интересов. Произошедший в 1980-1990-ые годы «передел границ» был вызван не только распадом Советского Союза и отразился не только на геополитической карте Европы, но в той же степени был связан и с изменением общественно-политической ситуации в странах «третьего мира», на Ближнем, Среднем и Дальнем Востоке. Именно в этот период произошла «глобальная перекодировка» карты мира. В связи с этим возник кризис идеи государственности как гаранта социальной стабильности и защищенности индивида. Границы государства оказывались относительными и подвижными. Патриотическая идея все более активно вытеснялась идеей космополитической.

2. На уровне социально-психологическом он связан с кризисом «идентифитетов», т.е. с утратой возможности своего четкого национального самоопределения и в связи с этим утратой своих корней, традиций и даже языка. В 1990-е годы в связи с глобализацией и «перекодировкой» геополитической карты мира обозначился процесс «гибридизации», актуализировались мировоззренческие категории «своего» и «чужого», выявились такие понятия как «межпространственность», «пороговость», «психологически конфликтные зоны». Особенно остро встала проблема социокультурного функционирования так называемого «мультикультурного общества», т.е. общества со сложным полиэтническим составом.

3. На культурологическом уровне мировоззренческий кризис связан с потерей четкой ценностной ориентации как в самой культуре, так и в сознании отдельного индивида, живущего в «эпоху постмодернизма». Активная экспансия «массовой культуры» и связанная с этим унификация языка культурного общения, с одной стороны, и показной элитаризм «университетской культуры», «интертекстуальная» и «гипертекстуальная» игра с культурными составляющими, с другой, породили острый разрыв внутри самой постмодернистской культуры.

Информационный шквал порождал интеллектуальный парадокс: ощущение сомнения в истинности множества разрозненных фактов. Таквозникло состояние, охарактеризованное культурологами как «эпистемологическая неуверенность», отрицание возможности обрести целостное и законченное знание. Видение и понимание реальности определялось выбранным самим человеком местом в жизни. Картина мира складывалась из отдельных фрагментов, превращалась в некую «мультифрагментарную реальность», порождая феномен «клипового сознания».

Таким образом, в эпоху глобализации происходит порой обострение чувства национальной идентичности, остро встают проблемы специфики национальных культур. Но важно то, что все эти проблемы человек конца XX — начала XXI века стремится решить исключительно в глобальном масштабе, требуя, чтобы его услышал весь мир.

Чем сильней прогрессируют интеграционные процессы в мировой экономике, политике, информационных технологиях, тем явственней пробуждается интерес к традиционным формам культуры, к исторически устойчивому классическому наследию, к этно-национальным культурным ценностям, запечатленным в ритуально-обрядовых и других формах. Именно формы выражения традиционности играют главную роль противовеса наднациональной интеграции¹³.

Традиция не является окостеневшей системой значений, она просто задает более устойчивую систему координат этого поиска. Динамичная современная культура, лишенная аксиологической устойчивости и иерархичности, создает другие условия для смыслотворчества. Плюралистичность ценностей только умножает степень смысловой граничности, а значит, обостряет, но и усложняет проблему выбора и самоопределения субъекта в культурном пространстве. Открытость границ между разными культурными мирами, новые условия общения культур способствуют расширению горизонтов новых смыслообразований. С другой стороны, соотнесение этой расширяющейся множественности с традицией оказывается новым импульсом культуротворчества, помогающим осуществлению самоопределения субъекта в социокультурном мире.

Понятие «национальной картины мира» всегда базируется на противопоставлениях: общего / индивидуального, своего / чужого, внешнего / внутреннего. В силу своей диалектической природы это понятие принципиально противоречиво и неоднозначно, и данная неоднозначность предопределяет полисемантичность персональных авторских картин мира.

Постановка проблемы определения образа национального мира актуализирует ряд близких по семантике понятий: нация, народ, этнос. Данные понятия не являются синонимичными. Что касается нации, то под ней подразумевают, как правило, историческую общность людей, складывающуюся в ходе формирования общности их территории, экономических связей, литературного языка, некоторых особенностей культуры и характера, которые составляют её признаки¹⁴. Народ, согласно словарю В. И. Даля¹⁵, это люд, народившийся на известном пространстве; жители страны, говорящие одним языком. Под народом понимают население страны, государства, а также связанную одинаковым происхождением и языком культурно-историческую общность людей. Таким образом, главную роль в этом понятии играет общность языка и происхождения, свойственная одному народу.

Этнос и этничность являются ключевыми понятиями современных социальных наук. Термин «этнос», как правило, обозначает естественно сложившуюся социокультурную общность, которая отличает себя от других аналогичных общностей и фиксирует это отличие в своем этнониме (названии) и других идентификационных символах. Подобное значение термина «этнос» является синонимом термина «народ».

В свою очередь, термин «этничность» подразумевает под собой форму социальной организации культурных различий общностей, а также характеристику взаимоотношений отдельно взятых групп между собой. Концепция этничности прежде всего обращает внимание не на культурную отличительную особенность общностей (так, культурно близкие группы могут относиться друг к другу как различные этносы), а на ее процессуальную природу и многокультурный подвижный характер. Важнейшим аспектом становления этнической группы является ее категоризация. Согласно антропологическим исследованиям, этническая идентичность — это реакция на процесс модернизации. Таким образом, процесс вхождения в состав этнической группы, определения ее границ и их сохранения является результатом того, что этнические группы и их характеристики формируются под влиянием исторических, политических и экономических обстоятельств, а также ситуативных воздействий.

Исследователи отмечают, что национальные стереотипы, с одной стороны, облегчают межнациональное взаимодействие, так как они выступают как своего рода ориентиры для «среднего человека», не обладающего запасом знаний и способностью быстро разобраться в сплетении фактов, мнений, цифр. С другой стороны, национальные стереотипы слишком упрощают столь сложное явление, как национальный характер. Специалисты предполагают, что каждая нация склоняется к завышенной самооценке и недооценке групп чужих, которые преимущественно представлены в аспекте социокультурных различий, отклонений от господствующих норм и ценностей, жестокости и угрозы. В стереотипных представлениях национальные различия между этносами усилены и увеличены, а сходства игнорируются и уменьшаются. Социологи различают гетеростереотипы (представления о других) и автостереотипы (представления о самом себе как некоторой культуры, образ «себя»)¹⁶.

Анализ стереотипов восприятия нацией самой себя позволяет лучше понять национальное самосознание, национальные ценности, образ мышления. Позитивные национальные автостереотипы создают возвышающий имидж своей нации, а негативные гетеростереотипы зачастую формируют «образ врага», то есть, негативные представления о нации, государстве или группе государств, которые используются для контроля над массовым сознанием и для культивирования чувств страха, недоверия и враждебности. «Образ врага» имеет свой антипод — «образ друга», то есть, намеренное акцентирование позитивного имиджа (например, в пропаганде времен «реального социализма»).

Важно подчеркнуть, что стереотипное восприятие «чужого» этноса характеризует не столько его, сколько этнос, в котором оно образовалось и бытует. Оценки какой-либо нации со стороны людей иных национальностей весьма различны, поскольку национальные стереотипы представляют собой своего рода проецирование «своих» ценностей на «чужие». Именно этим объясняется, например, тот факт, что восприятие французов в русском национальном сознании значительно отличается от восприятия испанского или немецкого национального сознания. Внедрение стереотипов в массовое сознание, как правило, не преследует цели сознательно оскорбить другую нацию. Сталкиваясь с по-иному структурированной картиной мира, с иными морально-этическими ценностными ориентирами определенного социума, стереотипы восприятия «чужого» мобилизуют общественное мнение своей страны, формируя негативный имидж другой нации, что неизбежно обедняет и сужает сферу интересов адресата и эффективность культурного диалога.

Причастность человека к тому либо иному культурному типу никогда не является результатом его разумного сознательного выбора. Как правило, этот выбор делается за счет воспитания человека в соответствующей культурной среде либо же за счет его бессознательного тяготения к определенной категории ценностей. На протяжении всей своей жизни люди в основном придерживаются своей культурной идентичности, причем, чем более она является прочувствованной, тем сильнее будет ощущение потери своей культурной среды.

Стержнем процесса идентификации, служащего первоосновой для формирования национальной картины мира, является понятие идентичности — одно из ключевых понятий современных наук о культуре и обществе. Проблема идентичности собственно и возникает с изменением представлений о принципах детерминации всоциокультурных системах и о взаимоотношениях универсального (социально-исторического, историко-культурного, социо-культурного) и отдельного, индивидуального, то есть с отказом от трактовки индивидуального в обществе и культуре как автоматической проекции универсального порядка. Идентичность выступает как феномен диалектической взаимосвязи индивидуального и общего, где последнее теряет статус объективной непреложности. Понятие идентичности позволяет взглянуть на субъектность как на многослойное образование, имеющее немало модификаций и смысловых оттенков. Таким образом, в современной трактовке идентичность — мера соотношения субъективной и объективной реальности, индивидуальной и внеиндивидульнойсубъектности, осознание которой имеет экзистенциальное значение для субъекта, определяет его ориентации, оценки и самооценки, его поступки и коммуникативное поведение.

Среди ученых-антропологов нет единства в определении феномена идентичности, но они выделяют некоторые свойственные общностям характеристики, на основании которых они считаются этническими. Такими характеристиками являются:

• наличие единого языка;

• наличие представлений об общем историческом и территориальном происхождении, разделяемых членами общности;

• наличие общих черт духовной и материальной культур;

• политические оформленные представления об особых институтах (например, государственности) и родине;

• чувство отличительности, которое выражается в осознании членами общности своей принадлежности к ней, а также совместные действия и формы солидарности, основанные на этом чувстве.

Таким образом, этничность существует и формируется в контексте тех социальных процессов и опыта, с которыми связаны люди. При этом каждая этническая группа формирует свой комплекс идентификационных символов, ритуалов, традиций, мифов. С этой точки зрения этничность имеет как символический, так и политико-организационный аспекты. С внутригрупповой точки зрения в основе этничности лежит комплекс культурных черт, которые отличают членов данной общности от членов других общностей, даже если они имеют близкую по своему содержанию культуру.

Исследование предпосылок, формирующих целостный феномен этнической идентичности, принципиально важно для дальнейшего литературоведческого изучения картины мира того или иного автора, поскольку именно проекция идентичности (отношение к языку, к государственности, культурные знаки, солидарность с другими членами социума) предопределяет уникальность образа национального мира в персональном творчестве. Категория «образ мира» появилась в отечественной гуманитарной науке на рубеже 1970-х — 1980-х годов и была первоначально связана с когнитивными исследованиями. Обобщив результаты когнитивного подхода к данной категории, О. Е. Баксанский и Е. Н. Кучер определили образ мира как «иерархическую систему когнитивных репрезентаций»¹⁷. В рамках этого подхода В. Г. Щукин выстроил «филологический образ мира» — показал, как моделирует объективную действительность система филологических терминов¹⁸. Д. М. Поцепня в книге «Образ мира в слове писателя» проанализировал экспрессивные качества стиля М. Горького и рассмотрел принципы лексикографии этого автора в свете современной теории художественной речи¹⁹. В искусствоведении и культурологии употребляются близкие по смыслу термины «картина мира» и «модель мира». Стоящее за ними понятие «определяется как сокращенное и упрощенное отображение всей суммы представлений о мире внутри данной традиции, взятых в их системном и операционном аспектах»; оно не относится к числу эмпирических, поэтому носители данной традиции могут воспроизводить модель мира подсознательно. В. С. Жидков и К. Б. Соколов подчеркивают, что своей картиной мира обладает и каждый человек, и каждый этнос; авторы рассматривают место героических и сказочных персонажей в фольклорной картине мира. В зарубежной и отечественной лингвистике в последнее время чрезвычайно широко используется понятие «языковая картина мира» (реже «языковая модель мира»). Приступая к описанию языковой картины мира, лингвисты в первую очередь выделяют «ключевые слова» — лексические единицы, которые могут «служить ключом к пониманию каких-то важных особенностей культуры народа, пользующегося данным языком. Чувства, описываемые русскими словами радость, грусть, тоска, значимы именно для русской культуры и русского языка; а, скажем, в английском языке нет точных эквивалентов для грусти и тоски, но есть такие слова, как sadness, melancholy, spleen и nostalgia, характеризующие чувства, в чем-то родственные грусти и тоске, но все же не тождественные им. Сказанное не означает, что носитель англосаксонской культуры не способен испытывать грусти или тоски, однако соответствующие чувства не являются специально выделенными в данной культуре»²⁰.

Ученых интересует, каким образом в языке, прежде всего в его лексике показана картина мира данного этноса, которая становится фундаментом всех культурных стереотипов. Ее анализ помогает понять, чем разнятся национальные культуры. Значительные результаты здесь достигнуты благодаря работам А. Вежбицкой (Австралия)²¹, Т. В. Булыгиной, А. Д. Шмелева²² и других. Исследуются, в частности, языковые картины мира, воплощенные в отдельных фольклорных жанрах и авторских художественных мирах. Так, Н. В. Курбатова считает, что самый мощный источник интерпретации национальной картины мира — это фразеологический фонд, включая пословицы и поговорки²³.

Е. В. Урысон считает, что картина мира, закрепленная в семантической системе языка, отличается от научной картины мира и от житейских представлений. Особое внимание в своем исследовании автор уделяет словам, связанным с фундаментальными человеческими чувствами и способностями: душа, ум, интеллект, память, воображение и так далее²⁴.

Наравне с эмоциональными категориями и описанием чувств, лингвисты обнаруживают в языковой картине мира ключевые слова, обозначающие внешние признаки носителя определенного этноса и создающие его обобщенную портретную характеристику. Выявляя этнокультурную специфику мотивации оценок внешности и языковые средства выражения таких оценок, В. М. Богуславский ввел понятие «национальный образ внешности»; предпринятый им анализ художественных текстов и фразеологических источников продемонстрировал «достаточно определенное представление о национальном образе внешности как важном фрагменте национальной картины мира»²⁵.

Отсюда уже один шаг до понятия «национальный образ мира». Подчеркнем, однако, что его введение в научный оборот не сопровождалось определением его объема и содержания. Так, сборник «Язык и национальные образы мира»²⁶ включает в себя статьи по многим проблемам (языковая личность, тендер как лингвистический феномен и другие), но нигде не разъясняет, что именно понимается под национальным образом мира.

Аналогична ситуация и с другим сборником, в название которого входит данное понятие²⁷. В этих изданиях термины «образ мира» и «картина мира» употребляются как взаимозаменяемые. Выражение «картина мира» встречается и в литературоведческих работах²⁸; однако литература представляет собой, по выражению Б. Л. Пастернака, «образ мира, в слове явленный», и данное словосочетание выглядит применительно к ней более предпочтительным.

Исходя из того, как понимают личностную картину мира социологи и психологи, B.C. Жидков и К. Б. Соколов описывают ее как «сложно структурированную целостность, которая включает в себя «совокупность наглядных образов природы, человека, его места в мире, взаимоотношений с миром и другими людьми, общие категории пространства, времени, движения, а также особый склад мышления, систему своих категорий или особое соотношение понятий»²⁹. Применяя эту дефиницию к художественной литературе, элементы образа мира следует искать, прежде всего, в особенностях образной системы, художественного пространства и времени, а также системы персонажей. Именно пространство и время в первую очередь привлекают тех литературоведов, которые исследуют образ мира. Например, И. И. Коган, описывая эмигрантский период творчества Н. Коржавина, утверждает: «В образе мира господствующей становится пространственная координата. Она вытесняет время, подавляет его ощущение»³⁰.

Следовательно, образ национального мира в творчестве поэта или прозаика может быть описан через выявление этнической специфики художественного пространства и времени. А. Ф. Кофман пошел именно по этому пути³¹. Э. Ф. Шафранская, описывая национальный образ мира в творчестве Т. Пулатова, также остановилась на пространственных символических мотивах и «кораническом хронотопе»; кроме того, выявила в произведениях писателя элементы поэтики хасидов (исламских аналогов житий). Что же касается «особого склада мышления», который выражается в «системе своих категорий» (собственных для каждой картины мира), он может быть соотнесен с системой культурных концептов³².

Термин «концепт» применительно к исследованию национальной картины мира используется в качестве более строгого синонима выражения «ключевое слово». Им обозначается «единица коллективного знания / сознания (отправляющая к высоким духовным ценностям), имеющая языковое выражение и отмеченная этнокультурной спецификой»³³. Общепризнано, что концептосферы разных народов могут иметь немало общего, однако в каждой национальной культуре есть неповторимые концепты, уникальный их набор. Представление о концепте как основной единице языковой картины мира можно считать утвердившимся.

По словам С. Г. Воркачева, одним из компонентов «семантики языкового концепта является культурная память слова — смысловые характеристики языкового знака, связанные с его исконным предназначением, национальным менталитетом и системой духовных ценностей носителей языка»³⁴.

Такое понимание концепта позволяет использовать этот термин и при литературоведческом анализе словесного творчества. Например, Т. А. Маховец рассматривает воплощение концептов «родное» и «чудо» в произведениях И. Шмелева как проявление его укорененности в православной культуре; при этом автор не употребляет выражение «образ национального мира», предпочитая «концепцию мира», но речь, по сути дела, именно о нем³⁵.

Однако подобные литературоведческие работы немногочисленны, и это, если задуматься, весьма странно. Если этнокультурной спецификой обладают отдельные слова, то ею закономерно должны обладать и образы. Если «культурная память», возводящая к «системе духовных ценностей», есть у языковых единиц, то она должна присутствовать и в художественных текстах, из этих единиц состоящих. Формы отображения в литературе национально значимых культурных концептов заслуживают такого же внимания, с каким А. Д. Шмелев подробно рассматривает «сквозные мотивы» выделения этических концептов³⁶.

Писатель находится в двойственных отношениях с культурой: с одной стороны, он является адресатом существующих культурных посланий, а с другой — сам создаёт и транслирует новые высказывания, формируя таким образом своеобразный «рецептивный круг» в сфере искусства.

Поле культурных смыслов определено содержанием мышления субъекта культуры, а он осуществляет и понимает себя в горизонтах этой культуры, поэтому самоопределение культуры как целостности и субъекта культуры как такового во многом совпадают. Осознание этой определенности требует выявления и обозначения границ, отделяющих одного субъекта культуры от другого, одну культурную целостность от другой. Культурная целостность и субъект культуры принадлежат к символической реальности — сфере выражения смыслов и находятся во взаимосвязи с социальной реальностью — сферой устойчивых и объективных социальных структур. «Самоопределение социального субъекта (исторического, национального, социально-группового, личностного) и общества как системы отношений между различными социальными субъектами происходит на основе их социально-экономического и социально-политического взаимодействия и имеет объективные, достаточно устойчивые показатели, фиксирующие положение субъекта в системе в целом. Социальное самоопределение субъекта происходит через выявление общности, к которой он себя относит — того коллективного „мы“, которое соответствующим образом конституирует его, задавая ориентации, целевые установки, принципы взаимодействия с другими субъектами. Для социальной системы первичны интеграционные процессы, успешный ход которых обеспечивается выработанными в рамках социальной общности образцами поведения, нормами, регулятивами, поддерживаемыми социальными институтами»³⁷.

Национальное своеобразие каждой культуры, «научно-художественную топику» подчеркивает А. М. Панченко. Русская культурная традиция, по мнению ученого, является общей для Древней Руси и для России нового времени. Исследователь утверждает, что, несмотря на попытку обособления культуры от веры в XVII веке, новая русская культура и литература имеют тесную связь с православным мировоззрением, и этим отличаются от западной культуры и литературы³⁸.

В работах отечественных литературоведов, опубликованных в последнее десятилетие, можно выделить два подхода к данной проблеме. Во-первых, в качестве определяющего для этнопоэтики фактора рассматривается фольклоризм — ориентация писателей на поэтику и жанры устной народной словесности, а также переработка ими отдельных элементов фольклора. Для обозначения «стилевых и сюжетно-повествовательных координат изображаемого фольклорного мира» В. М. Гацак предложил термин этнопоэтические константы³⁹.

Во-вторых, в качестве важнейшего аспекта национального своеобразия русской литературы рассматривается «православный подтекст» или «православный код» произведений; именно он осмысляется как центральный предмет этнопоэтики. Как писал в 1995 году И. А. Есаулов, «осознание христианского (а именно — православного) подтекста русской литературы как особого предмета изучения является одной из актуальнейших проблем теоретического литературоведения», которая требует «особого научного инструментария»⁴⁰. Исследователь этнопоэтики В. Н. Захаров также считает, что для освоения национального своеобразия русской литературы необходимо придерживаться перечисленных выше определяющих тенденций⁴¹. За прошедшее десятилетие проблема не потеряла своей актуальности.

Можно согласиться с мнением исследователей о том, что понятие русского образа мира базируется на фольклорных и религиозных образах, однако видение национального образа мира оказывается более объёмным, если охватывает и другие элементы художественной системы, в частности, предметный мир, а также хронотоп.

Мы считаем, что категорию пространства также необходимо учитывать при изучении национального своеобразия русской литературы. Пространство — важнейшая для восприятия мира категория, поскольку взаимодействие человека и мира всегда протекает в системе некоторых пространственных координат. Пространство дано человеку как целостность, и выделение в этом целом тех или иных отдельных элементов, наделение этих элементов определенной семантикой (их концептуализация) является проблемой субъективного восприятия действительности — индивидуально личного или национального. Одни филологи предпочитают определять различия между пространственными предпочтениями писателей, принадлежавших одной эпохе и культуре, другие — искать в их художественных мирах тот «общий знаменатель», который определяется языковой картиной мира. В этом отношении активно исследуется, например, англоязычная литература. А. Ф. Кофман выделил и описал специфические признаки латиноамериканского художественного пространства⁴²; использованный им материал подтверждает тезис о том, что писатель, создавая образ пространственной среды, «сознательно или бессознательно выстраивает модель своей культуры». Этот тезис справедлив и для отечественной словесности. По утверждению В. А. Подороги, «вся наша великая литература топологична… это литература особых пространств»⁴³.

При анализе художественного пространства русской литературы в первую очередь выделялись мотив дороги и связанная с ним идея пути. В обзорной работе А. Г. и В. Ю. Прокофьевых образ дороги отнесен к лейтмотивам русской литературы⁴⁴.

Т. И. Ходукина указывает на его значимость для национального образа мира, опираясь на примеры из лирики Пушкина⁴⁵.

К упомянутым В. А. Подорогой пространствам, несомненно, относится и локус усадьбы, который плодотворно исследовался на материале творчества многих писателей XIX — начала XX веков. Заметим, что значимость усадьбы как элемента национального образа мира не ушла в прошлое вместе с усадьбой как феноменом действительности; она сохраняется и в современной литературе (в «Укусе ангела» П. А. Крусанова, «Ларце» Е. П. Чудиновой и других). В поэзии Т. Кибирова («Л.С.Рубинштейну», 1987—1988) усадьба остается поэтическим пространством, противостоящим хаотическим, разрушительным стихиям русской жизни: «Только слово за душою энтропии вопреки над Россиею родною, над усадьбой у реки»⁴⁶.

Национальный образ мира исследовался не только социологами и филологами, но и философами. В работах русских философов широкое использование термина «русская идея» началось в конце XIX века. Появление данного термина, в первую очередь, обусловлено потребностью интенсивного поиска средств выражения жизненных смыслов, составляющих сущность русской культуры. Актуальность вопроса русской идеи связана с переходом России на новую индустриальную стадию развития. Так, назревшие серьезные общественные преобразования ставили перед народом России вопрос о выборе пути дальнейшего исторического развития, а точнее, выбора принципов социального устройства, которые бы соответствовали промышленной жизни общества.

Поиск русской идеи по своей сути является рациональной формой осмысления того культурного генотипа, который присущ только русской истории и который обеспечивает национальную самоидентификацию и самосознание человека в различные исторические периоды. По мнению Н. Данилевского, народ только тогда может перейти к государственно-политической форме развития, когда он обретет свой культурный генотип⁴⁷.

В отличие от Н. Данилевского, В. Соловьев был сторонником концепции единого человечества. Философ в рамках этой позиции разделял идею исторического разнообразия всех народов, которые вносят свой вклад в развитие всего человечества, поскольку только таким образом народ обретает свое лицо и становится историческим народом, способным реализовать конкретную историческую миссию. Эта мысль В. Соловьева определила суть русской идеи, которая заключается в стремлении к осознанию основных ценностей и убеждений, собственной истории, своеобразия жизни и роли в мировой истории.

Главное отличие российских ценностей, прежде всего, состоит в том, что в их основе лежит ощущение органической связи личности и общества, что выражается в самом широком диапазоне, начиная от материальных жизненных проблем и заканчивая возвышенным чувством к Родине. Это является основным отличием русской идеи от идеи европейской цивилизации, основными ценностями которой являются индивидуализм и индивидуальная конкуренция, стоящая на пути к материальному благосостоянию. Однако только лишь благодаря соединению человека и социума может действительно реализоваться полноценная личность, которая способна наполнять свою жизнь высоким смыслом. Подобное чувство общности является главной чертой русской культуры, в которой особое внимание уделяется человечности, способности поведать свои переживания и понять чужие, а также так называемому «артельному коллективизму» — стремлению работать не только для себя, но и для других людей.

По мнению Л. Д. Гудкова (2004)⁴⁸, характер и особенности русской национальной идентичности до сих пор являются одной из самых идеологизированных тем, обсуждаемых интеллектуальным сообществом в России. Истоки дискуссий на эту тему относятся к концу 30-х годов ХIХ века, когда в среде московского образованного дворянства, чиновничества и университетских преподавателей перерабатывался на русский лад проект «немецкой нации», идеи которого были выдвинуты классическими немецкими литераторами и философами. Стимулом для подобных размышлений была война с Наполеоном, встряхнувшая в интеллектуальном плане русское образованное общество. Утратив к тому времени свою непосредственную актуальность, война 1812 года приобрела совершенно иные смысловые измерения. В качестве «Отечественной войны» она стала частью национальной мифологии — противостояния России цивилизованной Европе. Война превратилась во внутренний фактор конституции национального самосознания. Таким образом, в идее империи, как парадигмы российского (русского) национального самосознания оказались в самых разнообразных сочетаниях значения войны как таковой, тотального государства, героизма и народной жертвы.

По мнению исследователя, знаменитая формула С. С. Уварова «самодержавие, православие и народность» надолго предопределила характер массового образования и формирования национального сообщества в России. Каждая версия национальной идеологии строилась на идее органического целого — неразрывном соединении империи, нации и управляющих структур исполнительной власти. Сохранение и усиление мощи и авторитета всего государственного целого, расширение его масштабов и сферы влияния мыслились российской элитой как главные задачи национальной политики.

Таким образом, «национальное» начинало мыслиться лишь как этноконфессиональная общность подданных великой державы, империи, символизируемая собственными репрезентативными фигурами царей, полководцев, великих ученых и писателей, значимых не самих по себе, а исключительно в качестве иллюстрации величия и мощи всего целого, как аргумент самодостаточности России в ее постоянных усилиях сопоставления с символическим фокусом мира — «Европой». Формирующаяся национальная культура мыслилась не как совокупность уже имеющихся достижений, сколько как «почва» будущего величия державы, своего рода манифестация или залог будущего признания другими «народами». Серьезных попыток научного описания и анализа структуры русской идентичности (за редким исключением работ дореволюционных историков — В. Ключевского, П. Милюкова и некоторых других), тем более — изучения ее изменений, практически не предпринималось. Катастрофа 1917 года и последовавшие затем гражданская война, террор, эмиграция лишь законсервировали позиции сторон в этой дискуссии, но мало что в принципе добавили к ней, если не считать большевистского идеологического проекта форсированной индустриализации России и создания нового, бесклассового советского общества.

Современная структура национальной идентификации, по мнению Л. Д. Гудкова, сложилась в брежневские годы, хотя важнейшие ее компоненты и направляющие (имперская и великорусская), без сомнения, сформировались гораздо раньше, к началу ХХ века и были реанимированы сталинским режимом. Однако никаких публикаций, обсуждений или выступлений по темам, касающимся вопросов национальной идентификации до конца сталинской эпохи, а точнее — даже до самой отставки Хрущева, быть, естественно, не могло.

Сегодня самостоятельных научных исследований по теме национальной идентификации практически нет, чаще всего это смесь из тезисов прежних философов и идеологов: А. Хомякова, К. Аксакова, Ю. Самарина, И. Киреевского Н. Бердяева и других. Как отмечает Т. Е. Смыковская, «в современном литературоведении употребление термина „национальный образ мира“ неустойчиво (национальная картина мира, национальный космос, национальная цивилизация, национальная модель и др.), и исследования, посвящённые национальной литературной специфике, немногочисленны»⁴⁹.

По мнению Л. Д. Гудкова, для понимания структуры русской национальной идентичности необходимо рассмотреть значимость институциональных моментов организации советского общества, образа жизни, идеологические рудименты и социально-психологические обстоятельства которого оказались функционально значимыми и для постсоветского периода. Советское общество — это общество, существовавшее десятки лет в режиме хронической мобилизации, чрезвычайного положения, обстановки «осажденной крепости». Функционирование его институтов могло осуществляться лишь в условиях угрозы репрессий, редуцированного понимания человека как элемента системы, который в этом смысле лишен самостоятельной ценности и значения. Отсюда берет начало гипертрофированный культ государства как единственной силы, конституирующей слабое и зависимое гражданское общество, культивирование самоотверженного героизма и потребительского аскетизма, имперского милитаризма, чувства превосходства русских над другими народами. Таков уровень поверхностной символической идентификации, который обеспечивал легитимность системы в целом и интегрировал Советский Союз, а внутри него — прежде всего русское население как основу системы⁵⁰.

Таким образом, мы имеем дело с противоречивой структурой идентификации. Один ее план составляют представления и ценности предшествующей советской эпохи (великодержавный, героический, мобилизующий национализм), а другой — нерационализируемые ценности и представления о «нормальной», спокойной и защищенной в правовом отношении жизни. Связующим оба плана представлений было понимание роли государства как силы, конституирующей и организующей общество, как управляющей социально-попечительской инстанции, обеспечивающей «справедливое» распределение статусов, потребительских благ, защиту всех своих подданных. Однако сами по себе эти обстоятельства становятся элементами идентификации лишь тогда, когда даже негативные условия существования в мобилизационном и репрессивном обществе получают характерную положительную интерпретацию. Иначе говоря, негативные механизмы трансформируются в представления об особой ценности русского терпения, приоритетов духовной жизни над материальной, мирном, не воинственном характере русских, а соответственно — в комплекс «жертвы», конституирующий массовое восприятие происходящего.

Можно определить несколько константных признаков, характерных для историзма русской автоидентичности, которые, с большой вероятностью, могут отразиться в индивидуальных поэтических образах национального мира: комплекс «жертвы», о котором было сказано выше; символическая роль «великих людей» — царей и вождей, таких как, Петр I, В. И. Ленин и других; культ государства и коллектива; постоянно актуализированная связь с событиями прошлого; значимость категорий «род» и «память»; противоречивое восприятие «другого» (иностранца, иноверца).

На материале отечественной литературы системные исследования авторских образов национального немногочисленны, наиболее изученным в этой сфере является художественный мир Пушкина. В небольшой работе Т. И. Ходукиной, выполненной на основе поэтических произведений, данная тема представлена хронотопом дороги и некоторыми отдельными мотивами (дом, совесть)⁵¹. В. С. Непомнящий в книге «Пушкин: Русская картина мира» под национальной спецификой понимает трансформацию фольклорных канонов, осуществлённую поэтом в сказках, а также самобытность драматической системы Пушкина, которая определяется как провиденциальная, в отличие от антропоцентрической системы Шекспира. Литературовед оставляет не расшифрованным термин «русская картина мира», лишь вскользь упоминает о таких важных компонентах национального мироздания как дом, дорога, быт⁵². Таким образом, национальное своеобразие пушкинского мира исследователь, по сути, сводит к новаторству художественной системы поэта.

Наиболее значительными исследованиями национального бытия в русской литературе являются работы С. В. Шешуновой, которая на материале творчества А. И. Солженицына, И. С. Шмелёва и П. И. Мельникова-Печерского даёт многогранное представление о национальной специфике творчества каждого из перечисленных писателей. Литературовед, анализируя разнообразные мифологические, фольклорные, православные образы (Волги, Христа, Колеса, вихря) и мотивы (обрыва, усадьбы, дороги, пасхального воскресения, иконы, креста, молитвы), приходит к выводу о единстве традиций народного творчества и христианской культуры в русской литературе, об их целостности и взаимопроницаемости. С. Шешунова характеризует образ национального мира как многоуровневую художественную структуру, комплекс взаимодействующих компонентов литературного текста, обладающих этнокультурной спецификой. Эти компоненты, по мнению исследователя, выявляются в образном строе, сюжетно-композиционной и пространственно-временной организации текста⁵³.

При этом существуют плодотворные опыты описания отдельных лейтмотивов в творчестве того или иного автора, традиционных для отечественной словесности. «Каждая национальная литература имеет свою систему излюбленных, устойчивых мотивов, характеризующих ее эстетическое своеобразие. <…> Русская литература в этом отношении изучена недостаточно»⁵⁴, — отмечал М. Н. Эпштейн. Чтобы восполнить названный пробел, он проследил на материале творчества более 130 поэтов судьбу наиболее устойчивых и национально-характерных пейзажных образов русской лирики («зима», «береза» и так далее). Столь же обширное исследование на ином материале провел С. Я. Сендерович. Высказав родственную мысль о том, что «каждая культурная традиция представляет собой переплетение лейтмотивных линий»⁵⁵, он выделил в качестве одной из таких линий мотив Георгия Победоносца и рассмотрел его трансформации в отечественной словесности от «Слова о полку Игореве» до прозы Б. Л. Пастернака. Фундаментальным вкладом в исследование своеобразия русской литературы стали работы И. А. Есаулова о соборной доминанте в словесности⁵⁶, В. Н. Захарова⁵⁷ и И. А. Есаулова о пасхальности⁵⁸.

Что касается лирики середины и второй половины ХХ века, то образ национального мира в творчестве конкретных поэтов малоизучен. О. А. Дашевская исследует константные мифологемы национального мирообраза в поэзии Вадима Андреева и Даниила Андреева⁵⁹. Автор работы изучает «тематические параллели, которые выходят к проблеме путей воссоздания национального универсума в творчестве двух поэтов»⁶⁰. Существует несколько работ, определяющих базовые константы образа русского мира в лирике Н. Рубцова⁶¹. И. Ащеулова выделяет в его поэзии несколько «уровней национального», к которым причисляет: бытийность природного мира, субъективный эсхатологический миф о России, родовую память⁶². А. Рухлов, в рамках изучения принципов художественного миромоделирования в поэзии Леонида Губанова, уделяет внимание функционированию «художественного мира в рамках русского национального образа мира»⁶³ и связывает национальную идею поэта с цикличностью времени, нонконформизмом, близким порой к юродству, восприятием творчества как великой миссии, связанной с жертвами, лишениями, муками, и готовность нести этот крест до конца, вопреки всем страданиям»⁶⁴.

Чаще всего в качестве уровней, организующих образ национального мира в поэзии, исследователями рассматривается образная система (в том числе слой мифологических, архетипических и фольклорных образов), хронотоп и самосознание лирического героя.

Приметы национального мира в поэзии Николаевой до сих пор не рассматривались литературоведами, что объясняет актуальность данной работы. Актуальность обусловлена также общегуманитарной ситуацией: возрастанием интереса филологии и культурной антропологии к проблеме этничности, основанном, в первую очередь, на глобальных изменениях в социально-политической сфере.

Целью данной работы является целостное изучение своеобразия образа национального мира в поэзии О. Николаевой.

Для достижения цели потребуется решить ряд задач:

— дифференцировать понятия «образ национального мира» и «национальный образ мира» в системе гуманитарного знания

— выявить роль христианства в формировании русской национальной идентичности

— проанализировать библейские образы в стихотворениях О. Николаевой и доказать их конститутивное значение в поэтическом мировоззрении автора;

— выделив константные образы и мотивы, атрибутировать образ России в поэтических сборниках Николаевой

В качестве основных методов исследования выбраны: общенаучный — анализ философской, филологической литературы по проблеме исследования, обобщение и систематизация изучаемых явлений и процессов; мотивный анализ, предполагающий обращение к устойчивым компонентамлитературного текста, наделенным семантической насыщенностью, повторяемостью; интертекстуальный анализ, позволяющий проследить межтекстовое взаимодействие, выявить роли аллюзий, прецедентных текстов; а также биографический метод.

Материалом для исследования послужили поэтические сборники О. Николаевой, созданные в период 1980—2000 годов: период наибольшей поэтической активности автора. В работе уделяется преимущественное внимание сборникам, включающим стихотворения, написанные в «переходный» период российской истории: «На корабле зимы» (1986), «Смоковница» (1989), «Здесь» (1990), а также стихотворениям периода зрелого творчества, актуализирующим проблему национального самоопределения, в частности, циклу «Национальная идея» (2006—2007).

Творчество О. А. Николаевой в литературоведении и критике

Ольга Александровна (литературный псевдоним — Олеся) Николаева окончила Литературный институт. Выступала со стихами и лекциями в Нью-Йорке, Женеве и Париже, преподавала древнегреческий язык монахам-иконописцам Псково-Печерского монастыря, работала шофером у игуменьи Серафимы в Новодевичьем монастыре (1995), в 1998 г. была приглашена в Богословский университет святого апостола и евангелиста Иоанна Богослова читать курс «Православие и творчество» и заведовать кафедрой журналистики. Николаевой принадлежат такие книги, как: «Современная культура и Православие» (1999), «Православие и свобода» (2002).

Олеся Николаева ведёт активную общественную деятельность, часто выступает не только как автор художественных произведений, но и публицист, эссеист, критик⁶⁵. Она также ведёт семинар поэзии в Литературном институте имени М. Горького с 1989 года. Отмечена стипендией фонда А. Тепфера (1998), медалью г. Гренобль (1990; Франция), премиями имени Б. Пастернака (2002), журнала «Знамя» (2003), «Anthologia» (2004), «Поэт» (2006).

Первая публикация стихов Николаевой состоялась в 1972 году в журнале «Смена». К настоящему времени она выпустила 13 поэтических сборников: «Сад чудес» (1980), «На корабле зимы» (1986), «Смоковница» (1989), «Здесь» (1990), «AmorFati» (1995) и другие.

Несмотря на высокую творческую и социальную активность, Олеся Николаева остаётся на периферии литературоведческого внимания. Нет монографий и объемных научных работ, посвященных её творчеству. Основная группа исследовательских материалов носит характер эссе или рецензии на сборник стихов или прозу. Наибольшее количество письменных отзывов посвящены её романам «Мене, текел, фарес» (2003) и «Меценат» (2013). К романам О. Николаевой обращались такие исследователи, как: И. Дмитриева, А. Немзер, О. Мартыненко, М. Кучерская, Н. Волкова, В. Бузынкина, А. Григорьева.

Статьи о поэзии О. Николаевой принадлежат: О. Чухонцеву, Д. Баку, И. Роднянской, И. Шайтанову, А. Архангельскому, И. Петроченко, В. Бондаренко, В. Мощенко, Б. Кутенкову.

Тематика стихотворений Олеси Николаевой связана с отстаиванием христианских ценностей. В ее творчестве проявляет себя религиозное сознание. Лирическая картина мира строится на основе православной аксиологии, авторское мировидение проникнуто пониманием высшего смысла земной жизни, присутствием Бога. В ее поэзии «естественно растворено религиозное сознание»⁶⁶.

Христианская идеология проявлена в сборниках на разных уровнях: в образной системе; в аллюзиях и отсылках к Священным текстам; в сюжетах евангельской тематики. Как считает богослов, доктор филологических наук М. М. Дунаев, Олеся Николаева в своих стихотворениях выражает тяготение к духовному осмыслению бытия В поэзии Николаевой, по его мнению, с годами нарастает то, что определяет мировидение поэта и всё более становится основным содержанием этой поэзии: ощущение постоянного присутствия Творца в творении⁶⁷.

С М. Дунаевым соглашается И. Петроченко, признавая, что О. Николаева — один из немногих поэтов России с ярко выраженным православным мировоззрением⁶⁸. Христианское мироощущение, по словам поэта, сформировалось у нее еще в детстве: «Я очень остро ощущала тогда чувство сиротства, и мне надо было найти способ выживания. И вот лет в пять мне было видение — то ли монастырь, то ли скит, где можно прекрасно и высоко прожить жизнь и служить Богу. Вот тогда-то я впервые получила представление о Царстве Небесном, и оно помогло мне удержаться в моем беззащитном положении. Я приобрела опыт преодоления своего одиночества»⁶⁹. Став супругой будущего священника, журналиста Вигилянского, Николаева по-настоящему приняла православие. Однако ради веры она была готова отказаться от творчества и только после благословения духовника продолжила писать стихи.

Свое литературное направление Олеся Николаева определяет термином «мистический реализм»⁷⁰. Думается, что это понятие для Николаевой в философском отношении близко тому, как его истолковывал Н. Бердяев: «Мистический реализм связан с познанием различий в объективном бытии. Реально-мистические переживания предполагают некоторый свет, гнозис, они не могут протекать в полной темноте и слепоте. <…> Ощущение и сознание мистических реальностей есть ощущение и сознание реальных существ, реального бытия с именем собственным. Мистический реализм наступает лишь тогда, когда все и всех называем по имени, узнаем существа, из которых состоит мир, когда можем сказать: вот тот-то, а вот — тот-то. Догматизм, этот неприятный, отталкивающий, оклеветанный догматизм и есть, быть может, узнавание, обострение мистического зрения, название по имени реальных предметов мира. В этом смысле мистический реализм всегда догматичен, хочет узнать реальности, назвать их, иметь дело не с переживаниями только, а и с существами. Ведь реальны не переживания, реальны только существа, — носители переживаний. Мистический реализм предполагает интуитивное постижение бытия, благодать абсолютной реальности, входящей в человеческое существо и как бы насилующей его»⁷¹. Для современного поэта, так же как для русского философа, принципиальна, с одной стороны, реальность бытия, с другой стороны, его двуплановость и теоцентрическая обусловленность.

Как считают критики, Николаева использует традиции русской поэзии Серебряного века, а также фольклор и церковную литургическую поэзию. А. Архангельский называет ее стихотворения «акафистоподобными»⁷². Художественная идея, по мнению самой поэтессы, осуществляется согласно божественному замыслу. Религия, по ее словам, занимает центральное место в творчестве и относится к ядру ее личности и существования.

«Женское стихописание» содержит целый ряд первоэлементов поэтического зрения Николаевой. Поэту важно говорить от первого лица. По мнению Д. П. Бака, Олеся Николаева переживает в стихах только свою биографию. Лишь изредка в ее творчестве появляются намеки на публицистичность. В своих стихах она стремится воскресить полузабытые смыслы. Как считает Д. П. Бак, уже в ранних ее стихотворениях, например, в сборнике «Сад чудес» прослеживается эта тенденция: «Как чудно смыть, отмыть, умыться — / долой все пятна и следы! — / и стать лишь света ученицей, / и стать помощницей воды…»⁷³. В более поздних стихотворениях происходит сгущение метафизических подтекстов «избавления от нечистоты», что придает стихам Николаевой большую весомость. За глубокими религиозными иносказаниями чувствуется искренность первоначального жеста, далекого от метафизики, но подлинного по своей сути.

Игорь Шайтанов, сопоставляя поэзию Ольги Седаковой и Олеси Николаевой в аспекте освоения духовного опыта, представляет стихотворения двух поэтесс как два стилистически противоположных полюса: если поэзия Седаковой стремится к аскетической сдержанности, то поэзия Николаевой, напротив, тяготеет к экзальтации, «взволнованной», «потрясенной»⁷⁴. Кроме того, Шайтанов обнаруживает риторическую природу высказывания: «ее слово нашло для себя верную слуховую и смысловую опору в традиции русской духовной риторики, как поэтической, так и прозаической, сделав ее источником энергии современного стиха»⁷⁵.

А. Архангельский отмечает склонность поэзии Николаевой к назидательности и нравоучению. И. Роднянская в статье «Назад к Орфею»⁷⁶ придерживается близкого мнения, считая, что эти стихи «учат правильной постановке души». Сама же Олеся Николаева считает, что цель поэзии — это достижение идеала: «Мои герои — еще не святые, они лишь на пути к святости, и на этом пути — это живые люди, в которых пока не все страсти преображены, не все комплексы преодолены, не все заблуждения изжиты»⁷⁷. Таким образом, автор принимает мысль о самосовершенствовании личности и воспринимает творчество как один из действенных механизмов нравственного, этического развития.

Собственно поэзию О. Николаевой рассматривает, наравне с лирикой других авторов (Ю. Кублановского, О. Седаковой, А. Солодовникова, В. Блаженного), Н. Котова в диссертационном исследовании «Современная духовная поэзия». Н. Котова отказывается от термина «религиозная поэзия», поскольку «понятие „религиозная лирика“ приложимо более к церковной (традиционной) или классической поэзии, где она соприкасалась с духовной тематикой. В современной поэзии говорить о религиозной лирике, которая канонична по своей сути, представляется не совсем уместным. Термин „религиозный/ая“ применительно к рассматриваемому явлению априори сужает необходимый круг (корпус) текстов для исследования, потому что, во-первых, мы говорим о ситуации, сложившейся в давно секуляризованной культуре, во-вторых, в противном случае из рассмотрения уйдут те тексты, которые — в силу влияния на ситуацию многих десятилетий прививаемого атеизма — не могут быть названы в строгом смысле слова религиозными, но являют собой попытку, так или иначе, преодолеть именно бездуховность. Мы используем понятие „духовная“ поэзия, поскольку, как будет видно в дальнейшем, оно предполагает пространство для свободы и поиска»⁷⁸. Таким образом, исследователь не позиционирует лирику Николаевой как жёстко догматичную; это, скорее, поэзия выбора, предполагающая вариативность моделей поведения.

К духовной поэзии причисляет лирику Николаевой и Л. Н. Татаринова (в следующем поэтическом контексте: С. Круглов, Т. Кибиров, О. Седакова, Е. Шварц)⁷⁹. Доказывая антиномичность поэзии Олеси Николаевой, Л. Татаринова утверждает, что стихотворения строятся на системе оппозиций. Вслед за И. Роднянской Л. Татаринова называет поэтессу «парадоксалисткой», «наставницей в парадоксах христианкой антропологии»⁸⁰. Речь идёт о диалектике: великого / малого; молчаливого служения / пения во славу бога; благополучия / отказа от счастья и удачи. Выраженная антиномичность лирики позволяет литературоведу вписать творчество О. Николаевой в европейскую культурную традицию, в частности, в традицию барокко, построенную на системе антиномий, с помощью которых утверждается торжественное многообразие бытия. В эссеистической форме мысль об антиномичности и противоречивости авторского сознания высказывает А. Кушнер: «Вот и Олеся Николаева никогда не писала прямолинейно. Ее поэзия — это сплошное метание между роскошью и аскезой, между игрой и молитвой, между Ольгой Вигилянской в бытовой жизни и Олесей Николаевой в жизни поэтической»⁸¹.

Однако не все исследователи определяют поэзию Олеси Николаевой как духовную. Т. Л. Рыбальченко относит её поэтическое творчество к «лирике экзистенциального переживания», наряду с поэзией А. Тарковского, С. Липкина, Ю. Левитанского, Б. Ахамдулиной, Ю. Мориц, Ю. Кулановского. Общими чертами этого направления в поэзии второй половины ХХ века Т. Рыбальченко считает сосредоточенность на проблемах индивидуального существования личности: проблеме одиночества, персональных ценностей, возможности / невозможности сопротивления окружающей действительности. «Предмет такой поэзии — реальность сознания, ситуация ментальной вненаходимости для обретения независимой точки зрения на реальность, то есть рефлексия как основа сюжета, культурные параллели как пространство сознания, выходящего из границ эмпирического времени и пространства. Напряженный внутренний монолог (поток сознания) носит не исповедальный характер, а характер интеллектуального самоопределения, поиска личностных абсолютов, постановки неразрешимых вопросов. Трагедийность сближает лирический пафос лирики экзистенциального переживания, вместе с тем русская экзистенциальная поэзия наследует этический пафос долженствования, комплекс вины без вины за абсурд бытия и идею ответственности за краткое существование»⁸².

В поэзии самой Николаевой исследователь отмечает соединение наглядности, «фактурности» в изображении реального мира и сакрализацией действительности. «Религиозный пафос — понимание верховного смысла земной жизни, открытие в земной жизни её ценностей, присутствие Бога — обусловил обращение к риторической поэтике XVIII века. Пониманием трагических испытаний и утверждением мужества встречи с ними О. Николаева созвучна современной трагической лирике, этическая нормированность не снимает напряженности духовной жизни и душевных страданий. Наряду с поэзией непосредственного лиризма О. Николаева создала и поэзию „эпического полифонизма“ (сближающую её с А. Черновым, О. Хлебниковым, М. Поздняевым), балладную, поэмную, объясняющую тяготение О. Николаевой к прозе (повесть „Инвалид детства“)»⁸³.

Некоторые исследователи отмечают стилевую и содержательную эволюцию в лирике поэта. Так, И. Петроченко отмечает, что в первых сборниках Олеси Николаевой доминирует традиционная форма рифмованного стиха, однако присутствуют особенности, характерные для зрелой поэзии Николаевой: описательность, эстетизация бытовых деталей и попытка увидеть в них метафизическое начало⁸⁴. По мнению А. Марченко, «в ней сплавились и „золотой песок“ классики, и архаика русского фольклора, и „пестрый сор“ современного городского общежития»⁸⁵.

По мнению Н. Котовой, «духовная поэзия», в том числе лирика Николаевой, возвращает поэзии лирического героя: «В противовес авангардным течениям „второй культуры“, стремящимся нивелировать голос героя, духовная поэзия возвращает авторское „я“, его историю, поскольку, как замечает О. Седакова, большинство побегов от геройного „я“, совершённых в нашем веке, ведут вниз»⁸⁶. Лирический герой обеспечивает поэзии Николаевой цельность, идейную завершенность.

В то же время сосредоточенность героини поздней поэзии на себе ставится под сомнение Борисом Кутенковым: «Раннюю интонацию Николаевой я определяю для себя как очень «шестидесятническую», покаянную — блудный подросток перед открывшимся миром, «позднее недоуменье», по Эренбургу. По прошествии времени «подростковые» переживания всё больше уступают место многообразию жизненных историй. Впрочем, акцентирование внимания на собственной личности вообще не свойственно лирической героине Николаевой: несмотря на множество общих примет (неотделимых от времени), её отличает от многих коллег, работавших одновременно с ней — Т. Бек, Б. Ахмадулина — именно отсутствие ярко выраженного эгоначала, чему объяснением может быть религиозность автора. Больше интереса уделяется миру внешнему»⁸⁷. Б. Кутенков отмечает следующую важную особенность творчества Николаевой: при выраженной автобиографичности (по стихам «можно проследить основные биографические вехи автора: замужество за священником, рождение дочери («Анастасия»), столкновение с советской цензурой («Знаешь, в рейтинге современных поэтов…'), преподавание в Литинституте («Учительница»), а также множество бытовых историй, наполненных именами собственными и портретами наших современников»), «лирическая героиня не остаётся до конца раскрытой: её портрет приходится «собирать» из признаний — часто следующих между строк, вроде бы «между делом» или выводами о себе в конце стихотворения. Отличить, где перед нами настоящий образ автора, не всегда легко, чему способствует и многочисленная примерка воображаемых состояний»⁸⁸.

Также критиками осмысляется художественный стиль Олеси Николаевой. Б. Кутенков считает осознанным выбором автора нарушение ритма, разную длительность поэтических строк (то, что сама Николаева называет ««расшлёпанной на широкую ногу», «взбаламученной» строфой). По словам исследователя, «В использовании акцентного стиха, в некоторой «безалаберности» автору видится свобода, распахнутость навстречу «ветру, музыке за забором, горю-злосчастью, Богу…» <…> В поэзии, по её мнению, главное — не мысль, а поэтическая энергия, которая может именоваться по-разному — звуком, музыкой, интонацией, теснотой стихового ряда и др. Именно поэтому сюжет зачастую возникает вроде бы «из ничего», из случайной бытовой истории, ненароком увиденной, подслушанной»⁸⁹. Александр Кушнер считает, что «ее формотворчество, ритмопоиск связаны с духовной поэзией, с церковной словесностью, с молитвословными стихами, с литургической поэзией»⁹⁰.

Выходом поэзии в прозу для Олеси Николаевой стали ее стихотворения в прозе «Апология человека». «Стихопроза» написана длинной строкой, в которой, как сказала критик Ирина Роднянская: «Все меньше остается признаков мерности, даже акцентная основа сохраняется не всегда, и лишь „застежки рифм“ свидетельствуют о том, что это речь складная»⁹¹. Свежесть таких стихотворений, по мнению И. Роднянской, заключается в присутствии юмора, обращенного на себя и на других. В то же время исследователь подчеркивает принципиальную двуплановость творчества: «Это эстетика средневекового „реализма“, где всякое жизненное обстоятельство места и времени высвечено, по закону обратной перспективы, лучом „оттуда“, где всякое фактичное „здесь“ обеспечено значимым „там“, где все тутошние узлы развязываются в загробное утро вечности». Однако, необходима и «прямая перспектива» прочтения стихов этого поэта⁹².

Поэзия Олеси Николаевой только начинает изучаться литературоведами. Попытки целостного рассмотрения образа национального мира в её поэзии до сих пор не предпринимались. Проведенный анализ критических и литературоведческих работ по поэзии Олеси Николаевой свидетельствует, что большинство материалов посвящены христианской природе творчества поэтессы, точнее, выявлению отдельных аспектов православного мировидения. Исследователи сходятся во мнении, что лирике Николаевой свойственен определенный догматизм и наличие чёткой этической позиции. В то же время её поэзия строится на противопоставлениях, объясняемых антиномичностью авторского сознания и вниманием к проблеме личностной свободы. В поле зрения учёных оказывается проблема автобиографизма, которая решается неоднозначно.

Поэтика Николаевой характеризуется интересом к акцентному стиху, риторичностью, ритмическими и формотворческими экспериментами.

Глава I. Христианский «код» поэзии Олеси Николаевой →

* * *

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

Примечания

Руднев В. П. Картина мира / В. П. Руднев. Словарь культуры XX века. М.: Аграф, 1997. С. 127.

Подобрий А. В. Диалог национальных культур в русской прозе 20-х годов ХХ века. Автореферат на соискание степени канд. филол. наук. Екатеринбург, 2008. С. 12.

Гачев Г. Д. Национальные образы мира. / Г. Д. Гачев. М.: Советский писатель, 1988. С. 7.

Гачев Г. Д. Национальные образы мира. / Г. Д. Гачев. М.: Советский писатель, 1988. С. 5.

Там же. С.7.

Там же. С. 2.

Шешунова С. В. Национальный образ мира в русской литературе: П. И. Мельников-Печерский, И. С. Шмелев, А. И. Солженицын. Автореферат на соискание степени доктора филол. наук. Дубна, 2006. С.10.

Смыковская Т. Е. Национальный образ мира в прозе В. Е. Белого / Т. Е. Смыковская. М.: Флинта, 2010. С. 1.

Гачев Г. Д. Национальные образы мира. / Г. Д. Гачев. М.: Советский писатель, 1988. С. 8.

Деррида Ж. Глобализация, мир и космополитизм // Космополис, 2004. №2 (8). С. 125.

Тишунина В. Н. Современные глобализационные процессы: вызов, рефлексии, стратегии / В. Н. Тишунина. Глобализация и культура: аналитический подход. СПб.: Янус, 2003. С. 5.

Устюгова Е. Н. Глобализация и культура / Е. Н. Устюгова. Глобализация и культура: аналитический подход. СПб.: Янус, 2003. С. 25.

Большая советская энциклопедия. М.: Советская энциклопедия, 1978. С. 153.

Даль В. И. Народ / В. И. Даль. Толковый словарь живого великорусского языка. СПб.: Издание М. О. Вольфа, 1880. С. 2520.

Политическая лингвистика: [учеб. пособие для студентов, аспирантов, преподавателей-филологов] / А. П. Чудинов. М.: Флинта, 2006. С. 12.

Баксанский В. Е., Кучер Е. Н. Современный когнитивный подход к категории «образ мира» (методологический аспект) / Вопросы философии, 2002. №8. С. 52.

Щукин В. Г. О филологическом образе мира (философские заметки) / Вопросы философии, 2004. №10. С. 47.

Поцепня Д. М. Образ мира в слове писателя. / Д. М. Поцепня. СПб.: Изд-во С.-Петербург, ун-та, 1997. С. 22.

Жидков В. С., Соколов К. Б. Искусство и картина мира. / В. С. Жидков, К. Б. Соколов. СПб.: Алетейя, 2003. С. 23.

Вежбицкая А. Сопоставление культур через посредство лексики и грамматики / Пер. с англ. А. Д. Шмелева. / А. Вежбицкая. М.: Языки слав. культуры, 2001. С. 32.

Булыгина Т. В., Шмелев А. Д. Языковая концептуализация мира (на материале русской грамматики). / Т. В. Булыгина, А. Д. Шмелев. М.: Школа «Языки рус. ской культуры», 1997. С. 48.

Курбатова Н. В. Паремии, паремические выражения и народные суждения, как отражение национально-культурной специфики языковой картины мира. Автореферат на соискание степени канд. филол. наук. Краснодар, 2002. С. 10.

Урысон Е. В. Проблемы исследования языковой картины мира: аналогия в семантике. / Е. В. Урысон. М.: Языки слав. культуры, 2003. С. 12.

Богуславский В. М. Национальный образ внешности. / В. М. Богуславский. Человек в зеркале русской культуры, литературы и языка. М.: Космополис, 1994. С. 10.

Язык и национальные образы мира // Материалы международной науч. конференции Майкоп: Изд-во АГУ, 2001. С. 5.

Языковая семантика и образ мира / Тезисы междунар. науч. конференции: в 2 кн.. Казань: Изд-во Казан. ун-та. Кн. 2., 1997. С. 23.

Язык и национальное сознание // Вопросы теории и методологии. Воронеж: Воронеж. гос. ун-т, 2002. С. 12.

Жидков В. С., Соколов К. Б. Искусство и картина мира / В. С. Жидков, К. Б. Соколов. СПб.: Алетейя, 2003. С. 25

Коган И. И. Образ мира в поэзии Наума Коржавина / И. И. Коган. Литература «третьей волны»: Сб. науч. статей. Самара: Изд-во «Самар. ун-т», 1997. С. 254.

Кофман А. Ф. Латиноамериканский художественный образ мира / А. Ф. Кофман. М.: Наследие, 1997. С. 12.

Шафранская Э. Ф. Мифопоэтика прозы Тимура Пулатова: национальные образы мира. / Э. Ф. Шафранская. М.: Едиториао УРСС, 2005. С. 122.

Булыгина Т. В., Шмелев А. Д. Языковая концептуализация мира (на материале русской грамматики) / Т. В. Булыгина, А. Д. Шмелев. М.: Школа «Языки русской культуры», 1997. С. 48.

Воркачев С. Г. Счастье как лингвокультурный концепт. / С. Г. Воркачев. М.: ТДГК «Гнозис», 2004. С.12.

Маховец Т. А. Концепция мира и человека в зарубежном творчестве И. С. Шмелева. / Т. А. Маховец. Йошкар-Ола: МарГУ, 2004. С. 54.

Есаулов И. А. Категория соборности в русской литературе. / И. А. Есаулов. Петрозаводск: Изд-во Петрозавод. ун-та, 1995. С. 158.

Панченко А. М. Русский поэт, или мирская святость как религиозно-культурная проблема // Новый журнал, 1991. №1.

Гацак А. М. Северные этнопоэтические константы / А. М. Гацак. Народная культура Русского Севера. Живая традиция. Архангельск, 1998. Вып. 2. С. 7.

Есаулов И. А. Категория соборности в русской литературе / И. А. Есаулов. Петрозаводск: Изд-во Петрозавод. ун-та, 1995. С. 40.

Захаров В. Н. Православные аспекты этнопоэтики русской литературы / В. Н. Захаров. Евангельский текст в русской литературе XVIII — XX веков. Петрозаводск: Изд-во Петрозавод. ун-та, 1998. Вып 2. С 5.

Кофман А. Ф. Латиноамериканский художественный образ мира. / А. Ф. Кофман. М.: Наследие, 1997. С. 12.

Подорога В. А. Философия и литература. Беседа с Жаком Деррида. Участвуют В. Подорога, Н. Автономова, М. Рыклин / Жак Деррида в Москве: деконструкция путешествия. М., 1993. С. 12.

Прокофьева А. Г., Прокофьева В. Ю. Анализ художественного произведения в аспекте его пространственных характеристик. / А. Г. Прокофьева, В. Ю. Прокофьева. Оренбург: Изд-во ОГПУ, 2000. С. 132.

Ходукина Т. И. Национальный образ мира в поэзии Пушкина. / Т. И. Ходукина. М.: ГГУКИ, 1999. С. 18.

Кибиров Т. Стихи. / Т. Кибиров. М.: Время, 2005. С. 20.

Ермолин Е. И. Русская идея как теоретическое основание осмысления русской культуры. Электронный ресурс URL: http://vifsaida.com/100-facts/834-russkaya-ideya-kak-teoreticheskoe-osnovanie-osmysleniya-russkoj-kultury (Дата обращения: 21.04.2015).

Гудков Л. Структура и характер национальной идентичности в России. / Геополитическое положение России. М.: НЛО, 1999. С. 67.

Смыковская Т. Е. Национальный образ мира в прозе В. И. Белова / Т. Е. Смыковская. М.: Флинта, 2010. С. 2.

Гудков Л. Структура и характер национальной идентичности в России. / Геополитическое положение России. М.: НЛО, 1999. С. 69.

Ходукина Т. И. Национальный образ мира в поэзии Пушкина / Т. И. Ходукина. М.: ГГУКИ, 1999. С. 18.

Непомнящий B.C. Пушкин: Русская картина мира / В. С. Непомнящий. М.: Наследие, 1999. С. 298.

Шешунова С. В. Национальный образ мира в русской литературе: П. И. Мельников-Печерский, И. С. Шмелев, А. И. Солженицын: Дис.… доктора филологических наук / С. В. Шешунова. Дубна, 2006. С. 10.

Эпштейн М. Н. «Природа, мир, тайник вселенной»: Система пейзажных образов в русской поэзии / М. Н. Эпштейн. М.: Высшая школа, 1990. С. 142.

Сендерович С. Я. Георгий Победоносец в русской культуре: страницы истории / С. Я. Сендерович. М.: Аграф, 2002. С. 302.

Есаулов И. А. Категория соборности в русской литературе / И. А. Есаулов. Петрозаводск: Изд-во Петрозавод. ун-та, 1995. 198.

Захаров В. Н. Пасхальный рассказ как жанр русской литературы // Евангельский текст в русской литературе XVIII — XX веков. Цитата, реминисценция, мотив, сюжет, жанр: Сб. науч. трудов. Петрозаводск: Изд-во Петрозавод. ун-та, 1994. Вып. 1. С. 249.

Есаулов И. А. Пасхальность русской словесности / И. А. Есаулов. М.: Кругъ, 2004. С. 420.

Дашевская О. А. Поэзия В. Андреева и Даниила Андреева: к проблеме национального мирообраза. / STUDIA ROSSICA POSNANIENSIA, vol. XXXVI: 2011, pp. 59.

Там же. С. 60.

Кожинов В.Н.Рубцов: Заметки о жизни и творчестве поэта. / В. Н. Кожинов. М.: Советская Россия, 1976. С. 20.

Ащеулова И. Николай Рубцов как национальный поэт России / Огни Кузбасса, 2011. №4. С. 24.

Рухлов А. В. Доминанты эстетического самоопределения и принципы художественного миромоделирования в поэзии Леонида Губанова. Автореферат на соискание степени канд. филол. наук. Тюмень, 2014. С. 4.

См., например, её статьи и эссе: Поэт и свобода / Вопросы литературы, 1994, №4; Парижские посиделки / Московские новости, 1993, №43; Между серпом и молотом / Независимая газета, 1996, №38; Волки в овечьих шкурах / Независимая газета, 1996, №116; Прогулки с Синявским / Литературная газета, 1996, №41; Густота образа (о поэзии Сергея Шабалова) / Литературная учеба, 1997, июль-август — и другие.

Николаева О. / Русские писатели 20 века: Биографический словарь / Гл. ред. и сост. П. А. Николаев. М.: Большая российская энциклопедия, 2000. С. 72.

Дунаев М. М. Православие и русская литература. В 6-ти частях. Ч. VI. М. М. Дунаев. М: Христианская литература, 2000. С. 896.

Петроченко И. Проблема женского идентитета в современной женской поэзии. Электронный ресурс URL: http://f-gender.narod.ru/sposoby.htm. (Дата обращения: 21.04.2015).

Персональный сайт. Олеся Николаева. Электронный ресурс URL: http://nikolaeva.poet-premium.ru/. (Дата обращения: 21.04.2015).

Там же. Электронный ресурс URL: http://nikolaeva.poet-premium.ru/. (Дата обращения: 21.04.2015).

Бердяев Н. Декадентство и мистический реализм / Н. Бердяев. Духовный кризис интеллигенции. Статьи по общественной и религиозной психологии. СПб.: «Общественная польза», 1910. С. 20.

Архангельский А. «Здесь» / Литературная газета, 1991. С. 8.

Бак Д. Третий берег (о стихах Олеси Николаевой) / Арион. 2005. №1. С. 66.

Шайтанов И. В «конце века» — в начале тысячелетия / Арион, 2003. №4. С.19.

Шайтанов И. Двадцатый или двадцать первый? / Вопросы литературы, 2006. №5. С.7.

Роднянская И. Назад к Орфею / Новый мир, 1988, №3. С. 90

Персональный сайт. Олеся Николаева. Электронный ресурс URL: http://nikolaeva.poet-premium.ru/. (Дата обращения: 21.04.2015).

Котова Н. А. Современная духовная поэзия. Автореферат на соискание степени канд. филол. наук. Москва, 2008. С. 5.

Татаринова Л. Н. Христианские антиномии в современной духовной поэзии / Российский гуманитарный журнал. Вып. 1, том 3, 2014. С. 617.

Татаринова Л. Н. Христианские антиномии в современной духовной поэзии / Российский гуманитарный журнал. Вып. 1, том 3, 2014, С. 623.

Кушнер А. Королева бала / Экслибрис НГ 07.06.2008. Электронный ресурс URL: http://nikolaeva.poet-premium.ru/pressa/20080706_ekslibris_ng.html (Дата обращения: 15.04.2015).

Рыбальченко Т. Л. Лирика экзистенциального переживания / Поэзия второй половины ХХ века: Хрестоматия-практикум к курсу «История русской литературы ХХ века» / Сост. Т. Л. Рыбальченко. Томск: Изд-во Томского ун-та, 2004. С. 118.

Там же. С. 167.

Петроченко И. Проблема женского идентитета в современной женской поэзии. Электронный ресурс. URL: http://f-gender.narod.ru/literatura.htm (Дата обращения 22.04. 2015).

Марченко А. У жизни женское лицо / Новый мир, 1987, №12. С. 32.

Котова Н. А. Современная духовная поэзия. Автореферат на соискание степени канд. филол. наук. Москва, 2008. С. 14.

Кутенков Б. 500 стихотворений и поэм / О.А.Николаева. М.: Арт Хаус Медиа, 2009./ Литературная учеба, 2010, №4. С.226.

Кутенков Б. 500 стихотворений и поэм / О.А.Николаева. М.: Арт Хаус Медиа, 2009./ Литературная учеба, 2010, №4 С. 228.

Там же. С. 230.

Роднянская И. Назад к Орфею / Новый мир. 1988, №3. С. 92.

Там же. С. 92.