Лолотта и другие парижские истории

Анна Матвеева, 2016

Анна Матвеева – прозаик, автор романов «Перевал Дятлова, или Тайна девяти», «Завидное чувство Веры Стениной», сборников рассказов «Девять девяностых», «Подожди, я умру – и приду». Финалист премий «Большая книга», «Национальный бестселлер», лауреат премии Lo Stellato за лучший рассказ года. Новый сборник прозы Анны Матвеевой «Лолотта» уводит нас в Париж. Вернее, в путешествие из Парижа в Париж: из западноевропейской столицы в село Париж Челябинской области, или в жилой комплекс имени знаменитого города, или в кафе всё с тем же названием. В книге вы встретите множество персонажей: Амедео Модильяни, одинокого отставного начальника, вора, учительницу французского, литературного редактора, разочаровавшегося во всем, кроме родного языка… У каждого героя «Лолотты» свой Париж: тот, о котором они мечтали, но чаще тот, которого заслуживают.

Красный директор

Рассказ в четырёх стихиях

Воздух

Бывший директор завода Павел Петрович Романов летел в Париж на свадьбу своей старшей дочери Александры.

Бывшими директорами, — как и бывшими русскими — не становятся. Романов намеревался работать даже не до пенсии, а до смерти, но его вытурили с завода в семьдесят лет. Такой вот подарок к юбилею — вместе с приветственным"адресом", напольными часами и букетом цветов, глядя на который, Павел Петрович подумал: лучше бы деньгами.

На заводе остались: просторный кабинет, хорошая зарплата, трепет трудового коллектива и душа. Душа-то и терзала его теперь с утра до вечера, не соглашаясь ни на какие подмены — рыбалка, кроссворды, телевизор, садовые работы, ничего ей не хотелось, кроме как вернуться на завод и работать дальше. Силы-то в нём ходили ещё ого-го какие, да и завод, в этом смысле, не кончился. Павел Петрович просыпался в шесть утра как привык за целую жизнь — и что прикажете делать дальше?

Младшая дочь Анна считала, что ему нужно больше времени проводить с внуками — играть с Игнатом в шахматы и водить Настю на гимнастику. Романов был, в принципе, не против, но внуки утомляли его куда сильнее, чем самые нерадивые подчиненные. По сравнению с Игнатом и Настей даже вороватый снабженец Кудрявцев, с которым они бодались не на жизнь, а на смерть, выглядел ангелом — особенно спустя столько лет. Одно из первых пенсионных впечатлений Романова — теперь он скучал не только по друзьям и соратникам, но даже по тем, кого не выносил. У подлеца Кудрявцева имелись связи наверху, и сковырнуть его с места было делом хлопотным. В конце концов, Романов, конечно, победил — он всегда побеждал — а теперь вдруг начал вспоминать Кудрявцева с тёплой улыбкой. Даже слезу однажды выпустил — капелька маленькая, как из шприца перед уколом.

А внуки… Ну что тут сказать — другое время, другие дети!

Дочери Павла Петровича, что Александра, что Анна, в детстве были послушными, скромными, учились — прилежно. Хоть и поздние они были дети, и отец у них директор завода, а мать — главный бухгалтер, а деды — ветераны войны (Романов-старший — тот, вообще Герой Советского Союза), но девочки были точно такие же, как все советские дети. Разве что в «Орлёнок» он их в детстве отправлял пару раз, но и всё на том. И без этого считалось, что детство у детей — счастливое. Самому Павлу Петровичу такого не досталось — он родился за год до войны. Жили очень бедно: мать сварит пустой суп, и детям положено было есть его, пока в кастрюле дно не покажется. И хлеб чёрный — липкий, горьковатый, но всё равно очень вкусный. Павлу Петровичу этот хлеб всю жизнь снится — и каждый раз во сне горбушка такая махонькая!

Тут как раз пассажирам привезли обед, начали раздавать коробки — Романов попросил на горячее курицу. Хотел достать сыр из пластиковой упаковки — никак не получалось. То ли он с возрастом стал такой беспомощный, то ли народ разучился делать всё на совесть? Романов склонялся ко второму. Вот и покойная супруга Антонина Фёдоровна в последние годы жизни часто ворчала, что люди совсем стыд потеряли. Разве можно так работать, если за тобой тут же приходится вызывать мастера, и всё переделывать? Это она про евроремонт. Все годы свои последние угрохала на этот ремонт, а потом слегла — да так и не встала.

— Давайте я помогу, — девушка, которая сидела рядом, сжалилась над Романовым, отобрала у него упаковку с сыром и в два счёта — чик-чик — вспорола её ноготками. Ногти выкрашены в разные цвета — два посредине красные, остальные — розовые. Анна точно такой же маникюр носила, и когда отец возмутился странной модой, объяснила:

— Это фэн-шуй, папа. Чтобы деньги водились.

Деньги у них в доме всегда были в нужном количестве — Антонина Фёдоровна вела семейную бухгалтерию так же чётко, как заводскую. Детство супруге досталось тоже не из лёгких — отец-военный не видел разницы между солдатами и собственными малолетними детьми. Антонина в детстве имела два платья — зимнее и летнее, которое по потребности использовали ещё и как нарядное. Платья донашивала за старшей сестрой — так же как банты, школьный портфель и мешок для сменки. Каждый вечер, как сделает уроки, помогала матери — то гречу перебирала, то яблоки для компота резала, то простыни подрубала. Обо всём этом супруга подробно рассказывала дочерям, чтобы ценили то, что имеют. И Павел Петрович, где надо, добавлял от себя подробности. А чаще где не надо, как считала Антонина Фёдоровна.

Девочки росли послушные, но между собой не дружили, даже в раннем детстве. Александра восприняла рождение Анны как наказание — она думала, мама с папой были ею недовольны, вот и решили завести другую девочку. Что с ней им, вроде как, больше повезёт.

Сейчас-то Павел Петрович понимал, где они сделали ошибку — но с той станции поезд давно уехал, да и саму станцию уже не разыщешь. Им бы тогда ласку проявить к старшей, объяснить ей: маленькая ни на что не покушается, родители не перестанут любить большую. Но что сам он, что супруга не приучены были вести с детьми задушевные разговоры — не принято было. Детей тогда вроде как всерьёз никто не воспринимал, это сейчас все как с ума посходили. Только и слышно — детям нужно внимание, детьми нужно заниматься. А результат — обратный. Романов за долгие годы на руководящей должности привык держать ориентир на результат — итоги соцсоревнования, выход продукции и так далее. Психологические нюни были не для него, но теперь, на пенсии, ему пришлось столкнуться с ними лицом, как говорят, к лицу.

Павел Петрович жевал сыр, даже не подумав поблагодарить за помощь девушку с разноцветными ногтями — кивнул, да и хватит. Слово «спасибо» у директоров не в ходу. Съел курицу, подчистил соус ледяным кусочком хлеба — как из морозилки, честное слово!

Раньше-то он летал в бизнес-классе. Ещё в позапрошлом году.

Взял у стюардессочки чай с лимоном, размешал сахар пластмассовой ложкой.

Сегодня он увидит дочериного жениха — а завтра поведет Александру под венец. Если он у них будет там, конечно, этот венец.

Романов с трудом представлял себе, на что походит французская свадьба. Вот у Анны было торжество — любо-дорого вспомнить! Конечно, они с матерью разорились, выкладывая денежки на лимузин, карету, артистов из Москвы, зато потом разглядывали фотографии — насмотреться не могли! (Даже забыли о плохой примете, что младшая первой замуж выскочила).

Одно только портило снимки — жених.

Павел Петрович недолюбливал зятя Валерку, и не понимал, почему Анна его выбрала — на вид пельмень недоваренный, характер склочный, да и зарабатывает меньше дочкиного. Вот и внуки, наверное, в него пошли, — ни в Игнате, ни, тем более, в Насте дед не видел ничего своёго, или хотя бы супругиного.

Игнат — вертлявый рыжий двоечник, — целыми днями лупился в компьютерные игры, какие уж там шахматы! Только придёт из школы, бахнет ранцем (который теперь стали называть «рюкзаком») в коридоре — и тут же несется к компьютеру. Павел Петрович, когда это при нём случалось, вмешивался. Запрещал приближаться к компьютеру, однажды выдернул проводки, а парень — в рёв:

— Ты что, дед, с ума сошёл? Я семь уровней прошел!

Ну, Павел Петрович и не выдержал. Наподдал по заднице. Попробовал бы он в своём детстве так с дедом поговорить — а тот суровый мужик был, кузнец — тут же получил бы по первое число, какой уж там седьмой уровень.

На вопли Игната прибежала Анна, в руках — плоский компьютер, как книжка. Планшет называется. И дочь, и зять бродят по дому с этими планшетами, фильмы смотрят. Анна объясняла, это чтобы время зря не тратить. Идет Валерка по квартире, а у него в руках кто-то стреляет и матерится. А навстречу — Анна, у той другое кино — с нежностями и голой задницей во весь экран. Счастливый брак! Надо было им с матерью подумать, прежде чем кошелиться на богатую свадьбу…

Так вот, Игнат ревёт, задыхается. К матери бросается за справедливостью — как в суд! Анна рассердилась, аж вскраснелась вся:

— У тебя в подчинении столько людей было, а ты с пятиклассником справиться не можешь?

Сердце Романова грустно сжалось — дочь ткнула в него этими словами, как ножом. Он ведь, действительно, руководил огромным коллективом, и с каждым умел найти общий язык. Нигде этому не учат — то есть, сейчас-то и этому учат, и другому всякому (на днях Павел Петрович видел в городе рекламную растяжку с красными буквами — «Учим говорить «Нет!»), но в его-то время никаких таких курсов для руководителей не было. Всё постигал на личном опыте — ошибался, конечно, но в целом, поступал верно. Никто бы на заводе не сказал, что Романов несправедлив, как руководитель.

А тут, смотрите, попало! Хотя, если призадуматься, что такого? Отец Павла тоже лупил в своё время — не часто, за дело. Так ведь он-то на отца такую варежку не разевал.

В общем, с Игнатом у них не особенно ладилось — только перед праздниками парнишка добрел, выклянчивая подарки. Всё какие-то игры с жестокостями ему подавай, да телефоны дорогущие. Однажды Павел Петрович купил к Новому году настольный хоккей, но его, кажется, даже и не распаковали, хотя с того нового года ещё три набежало. Так и валяется коробка где-то на балконе.

Внучка Настя тоже не слишком льнула к деду — её с малолетства таскали по конкурсам красоты для девочек, вот она и вела себя со всеми как взрослая женщина. Романова оторопь брала, когда Анна хвалилась Настиными фотографиями — семилетний ребёнок размалёван, как шалава подзаборная! Бальное платье, прозрачные перчатки, на голове — корона, с ушей длинные серьги свисают… И взгляд, главное, такой недетский — расчётливый, как у потаскухи. И поза — руки в боки, бедро вперед. Тьфу, смотреть тошно!

Анна обижалась:

— Ты, папа, совсем отстал от времени. Разве плохо, что девочка с детства будет уметь следить за собой, что не будет распустёхой, как…

Споткнулась.

— Как мать? — спросил Романов. Сердце в груди тяжело заворочалось, как будто искало выход из грудной клетки.

— Я не то хотела сказать, — начала оправдываться Анна. — Но мама ведь, правда, не уделяла особого внимания моей внешности. Я даже косы заплетать не умела — мне учительница в школе показала и корзиночку, и кральки…

— Сама ты кралька! Она вам жизнь подарила, а ты такие слова говоришь, бесстыжая!

Крепко они в тот раз поругались, но уже через день дочь позвонила — извинялась, плакала. В том же разговоре попросила денег на поездку в Турцию — Настя прошла в какой-то финал детского конкурса красоты, но дорога была за свой счёт, а у Анны — долги, кредиты, Валерка, которого со всех работ гнали, как таракана…

Романов оплатил поездку, но корону Насте выиграть не удалось. Было большое расстройство, Анна говорила, что это всё козни организаторов — какая-то пробивная мамашка занесла деньги.

Павел Петрович только раз дал себя заманить на один такой конкурс — во Дворце молодежи. У них были места в первом ряду, и Анна шёпотом на ухо попросила отца говорить тише — рядом с ними сидели главные враги счастливого Настиного детства, родители Лизы Симоновой. Эта Лиза в итоге и получила корону победительницы — со сцены отправляла воздушные поцелуи в зал не хуже чем Лайма Вайкуле. Настя плакала во весь голос, Анна сжимала кулаки, а Романов вспотел от жалости к ним обеим, от своего бессилия помочь…

Мама Лизы Симоновой — высокая и толстая, похожая на динозавра из детской энциклопедии, поминутно поправляла очки в розовой оправе — как будто они мешали ей хорошенько разглядеть ликующую дочь. Отец — смуглый, примятый брюнет — громко аплодировал и кричал, как в заграничном фильме:

— Это моя дочь! Это моя дочь!

Больше Романов никогда не совершал такой ошибки — сколько ни звала его Анна, он каждый раз придумывал причину отказаться. Даже на соревнования по гимнастике не ходил — больно было за Настю, которая вечно оказывалась даже не на вторых, а на десятых ролях.

Зря он это вспоминает… Врач из кардиоцентра когда ещё сказал — вы поменьше думайте о плохом, Павел Петрович. Жизнь, она ведь одинаково несчастная у всех. Радуйтесь моменту — улыбнулся вам ребёнок, уже хорошо. Птичка запела — еще лучше. Солнышко выглянуло — совсем славно!

Но как-то не складывалось у него в последнее время с детскими улыбками, да и погода стояла мрачная, даром что апрель, да и вместо птичьего щебета за окнами в квартире звучал вороний грай.

Романов откинул спинку кресла (сзади недовольно ойкнули) — и задремал. Проснулся, когда пилот объявил посадку — «Мы прибываем в аэропорт Шарль де Голля города Парижа!»

Земля

Романов редко путешествовал в одиночестве — да он и вообще редко путешествовал, чаще ездил в командировки, или по обмену опытом. Санаториев не признавал, отправлял туда всё больше Антонину Фёдоровну — жаль, не помогли ей те санатории. Рано она ушла, и так тоскливо было без неё Павлу Петровичу, что обычными словами не объяснишь, а необычных он не знал. Тут ведь дело не в любви, и не в сексе этом, о котором теперь столько разговоров по телевизору — дело в том, что старые супруги после долгой совместной жизни как бы срастаются в одного человека. И когда одна часть этого человека умирает, вторая мучается не только от боли, но ещё и от пустоты, нехватки того, к чему успел привыкнуть.

Вот почему Романов позволил секретарше Люсе переехать к нему в квартиру. Единственный способ для осиротевшей половины не уйти следом за умершим супругом — начать срастаться с другим человеком. С Люсей у них был давний приятный роман — Романов не считал, что изменяет супруге, потому что Антонина Фёдоровна давно отменила интимные отношения — без слов объяснила, что считает себя для этого слишком старой. Было ей, к слову сказать, тогда под сорок — как теперь Александре.

Секретарша Люся пришла на завод совсем ещё молодой девушкой, между работой успела выйти замуж и развестись. Детей у неё не было, а вот проницательности — хоть ложкой ешь. Мужскую печаль в глазах директора она прочитала раньше всех — и тут же впустила его к себе в норку. Ни на что большее Люся не претендовала, Романов считал, что ей, действительно, хватает вечернего часа на диванчике и серёжек в день Восьмого марта.

О себе Люся говорила — я секретарь от Бога. Один её взгляд — и толпа посетителей отступает из приёмной. Ни разу за эти годы — а она проработала с Романовым почти двадцать лет — не забыла ни об одном звонке, ни об одной встрече. Знала, кому улыбнуться, кого — поставить на место, где сказать, где промолчать. Печатала, как из пулемёта, блузки носила белоснежные, причёсана не хуже Гурченко, туфельки на острых каблучках…

Продвигаясь в очереди на паспортный контроль, Романов с грустью вспоминал ту, прежнюю Люсю. Она исчезла, лишь только секретарша превратилась в директоршу — и переехала в просторную квартиру на улице маршала Жукова. В квартире всё оставалось таким, как было при Антонине Фёдоровне — мебель, постельное бельё, цветы на подоконниках… К цветам супруга относилась трепетно, переживала за каждую фиалку, как за близкого родственника. А как радовалась блёклым цветочкам! Ни один букет, которыми Антонина Фёдоровна не была обделена как при жизни, так и после смерти, не вызывал в ней такой нежности. Она и в юности, вспоминал теперь Романов, пыталась выращивать в их первом жилье — общежитской комнате — какие-то традесканции, что ли? Прикалывала вьющиеся ветки к обоям швейными булавками, что-то без конца рыхлила, пересаживала, поливала…

— Я так понимаю, этот огород вам без нужды? — спросила Люся чуть ли не в первый вечер, как перебралась к Романову. Она по-прежнему была с ним на вы и по имени-отчеству. — Давайте я отдам цветы соседке с первого этажа, мы с ней уже познакомились.

Романов привык к зеленым зарослям на подоконниках — в последние годы с ними неплохо управлялась домработница. Даже фиалки иногда покрывались бледными цветочками, и тот странный куст, название которого директор так и не выучил, выпускал новые сочные стрелы, похожие на перья. Но Люся настаивала — у неё была аллергия на растения.

— А у меня на эту женщину — аллергия! — возмущалась Анна. Дочери в кои-то веки проявили единодушие — Александра писала из Парижа рассерженные мейлы, не догадываясь о том, что первой их читает ненавистная Люся (Романов так и не освоил компьютер), а её младшая сестра, дня не проходило, высказывала отцу претензии. Как он мог после мамы связаться с такой… с такой…

— С какой? — устало переспрашивал отец, и Анна умолкала, не решаясь вымолвить обидное слово. Впрочем, подходящее слово нашлось впоследствии и без её стараний. Двадцать лет Люся трамбовала в себе обиды и сдерживала чувства, но как только получила, что желала — тут же превратилась в другого человека. В безжалостную жадную дрянь.

… — Цель визита во Францию? — спросил у Романова пограничник, сидящий в стеклянной будке. Директор ни слова не разобрал, но, к счастью, в очереди за ним стояла всё та же отзывчивая девушка с разноцветным маникюром. Тут же подскочила, забулькала по-французски.

— Вы отдыхать приехали? — спросила она Романова.

— Нет, я к дочери. На свадьбу.

— Да, свадьба — это не отдых, — улыбнулась девушка.

Пограничник поставил в паспорте отметку, и Романов вошёл на территорию Франции, вновь забыв сказать попутчице «спасибо».

… Следы евроремонта, который выжал из Антонины Фёдоровны все её силы, а потом и забрал жизнь, испарились, как толпа посетителей в приёмной к вечеру. Люся в считанные месяцы превратила квартиру Романова в нечто похожее на платную больницу. Павел Петрович однажды провёл в такой две недели, и до сих пор боялся, что умрёт не у себя дома, среди родных вещей, а в чужой, стерильно-белой палате. Теперь никаких сомнений — точно так всё и будет, даже если смерть явится за ним по домашнему адресу. Мягкие кресла и ковровые покрытия исчезли, а их место заняли конструкции из кожи и стальных трубок, полы с подогревом и освещение, которое автоматически включалось, реагируя на появление человека. Романов не счесть сколько раз пугался, когда лампа загоралась как сама по себе — а Люся ликовала: хай-тек! Наконец, можно людей в гости позвать!

Люди, действительно, приходили — незнакомые, молодые. Люсе-то ещё и пятидесяти нет, а выглядит того моложе. Романов отчаянно томился, высиживая за общим столом, накрытым, к слову сказать, стараниями ближайшей кулинарии. Как бы кулинария не старалась, в блюдах всё равно сквозил привкус горелых кастрюль и дешёвого масла. Люся готовить не умела, а домработница у Романовых на кухню допускалась только с уборкой. Антонина Фёдоровна всё делала сама — и холодец, и суп с клёцками, и торт «Наташа». Лучше всего у неё получались пельмени с секретом. Секрет заключался не только в том, что один из пельменей обязательно делался с начинкой из теста, утыканного чёрным перцем — а, прежде всего, в том, что блюдо это Антонина Фёдоровна затевала только в тех случаях, когда была недовольна мужем. Блины, к примеру, требовали хорошего и ровного настроения — иначе попросту не получались, а вот пельмени, наоборот, помогали душе выправиться. Супруга Павла Петровича никогда не выясняла с ним отношений — вместо этого она уходила на кухню лепить пельмени, да не свердловские «ушки», а орские полумесяцы. Антонина Фёдоровна выкладывала один пельмень за другим на громадную, бабкину ещё разделочную доску, и, наблюдая за тем, как растет съедобное войско, чувствовала, что тревога и недовольство покидают её с каждым новым полумесяцем, занявшим место в строю.

Люсе кулинарная психотерапия была неведома — и она с удовольствием выясняла отношения с Романовым, наказывая его за долгие годы своего молчаливого послушания. Утром бросившая службу секретарша крепко спала, днём — носилась по магазинам, вечером принимала агентов, продающих дорогие пылесосы или косметику (с Люсиной помощью они делали недельную выручку в полчаса), а ночью — ссорилась с Павлом Петровичем.

Особенно она донимала его в поездках — приходилось возить её летом на море, зимой — на горнолыжные курорты (при том, что на лыжах не катались ни сама Люся, ни, тем более, директор), осенью и весной — в Европу… Романов терпеть не мог гостиниц, на море ему было жарко, на снежной горе — холодно, европейские магазины его интересовали примерно так же, как музеи. Он ездил туда только ради Люси, и она, худо-бедно понимавшая по-английски, проводила его через границы, таможни и ещё какие-то трансферы, что ли. Отправляясь в Париж в одиночестве, Романов немного побаивался — справится ли? Александра обещала встретить его в аэропорту — а вдруг забудет, время перепутает? Мало у неё других забот перед свадьбой…

В этих неприятных раздумьях Павел Петрович вместе с другими пассажирами перешёл в зал, где выдавали багаж. Девушка с разноцветными ногтями, успевшая его обогнать, махала откуда-то издалека. Действительно — их рейс уже выгрузили, и чемоданчик директора, купленный, кстати, всё той же ненасытной Люсей, передвигался по ленте гордый, как победитель.

— Спасибо, — непонятно кому сказал Романов, снимая чемоданчик с ленты.

Если он и был за что-то благодарен новым хозяевам завода, скоропостижно выславшим красного директора на пенсию, так это за то, что практически на следующий же день после этого от него ушла Люся.

Он, конечно, подозревал, что у неё кто-то есть — может, из пылесосов, может, из косметики, а может — из тех пятидесятилетних юношей, что бывали у них в гостях каждую субботу. Цену себе Люся знала, если и завышала — то незначительно, и после того, как Романов потерял большую зарплату, служебный автомобиль с водителем, а главное — статус, его собственные котировки тут же обвалились. Люся не плакала, вела себя деловито. Объяснила, что мебель забирать не будет, — только личные вещи.

— Сколько сил я сюда вложила! — вздохнула она на прощанье, поглаживая косяк в коридоре. И потом, как будто вспомнив о чём-то несделанном, сказала Романову:

— Я ведь вам, Павел Петрович, лучшие свои годы отдала.

С таким лицом сказала, как будто он их должен ей теперь вернуть.

Романов и так-то был пришиблен известием о пенсии — он, конечно, подозревал, что его могут сместить, но не думал, что это случится так стремительно. Люсин исход, занявший три дня и около пяти контейнеров, тоже поначалу выглядел трагедией — директор привык к ней, они, как ему казалось, начали срастаться, но оставшись в одиночестве, в этой страшной квартире с хромированной мебелью и пустыми белыми стенами, почувствовал вдруг давно забытую лёгкую радость… Как будто Антонина Фёдоровна кричит с кухни — Паш, ну сколько можно звать? Пельмени остывают, кто ж их ест холодными? Как будто из маленькой комнаты, где выросла Анна, доносятся вопли мультфильмов, а из гостиной — смех маленькой Александры.

Павел Петрович уснул в эту ночь крепко и счастливо — а наутро попросил домработницу купить каких-нибудь комнатных цветов.

— Я своих вам пересажу! — обещала счастливая домработница. — Мне ещё Антонина Фёдоровна давала фиалки, знаете, как разрослись?

Она, в самом деле, принесла несколько горшочков, из которых торчали робкие ворсистые листики. Вскоре фиалки освоились, и одна из них, бледно-голубая, перед самым отъездом директора, готовилась расцвести. Стыдно признать, но Романов жалел, что увидит цветок только через три дня.

А вот другой свой цветочек — Александру — он увидел сразу, как только вышел в зал прилёта. Она махала ему правой рукой, а левой обнимала за талию невысокого и какого-то кривоватого мужчинку, похожего не столько на Алена Делона, сколько на Луи де Фюнеса в молодости. Все свои познания о французах директор, как и большая часть советских людей, вынес из комедийного галльского кинематографа. Делон, Депардье, Де опять же Фюнес, Пьер Ришар и Бриджит Бардо.

Романов так загляделся на будущего зятя, что запнулся — и чуть не упал на ровном месте. Тьфу ты! Сам как Луи де Фюнес.

— Как долетел, папа? Всё нормально прошло? А что, Анька так и не собралась?

Александра до последнего момента надеялась, что сестра передумает — ведь она-то была на её дебильной свадьбе с белыми голубями и лимузином! Хотя бы из чувства справедливости можно было приехать?

— Она приболела, Сашенька, — соврал Павел Петрович, мучительно жалея старшую — в ней будто свет погас, а ведь только что сияла как праздничный торт, и даже не выглядела на свой возраст!

Будущий зять что-то залопотал не по-нашему, и Александра спохватилась:

— Конечно! Папа, это Николя. Николя, сэ мон папа. Знакомьтесь!

Романов, конечно, знал, что дочкин жених по-русски ни бум-бум, но только сейчас до него дошло, что это означает на самом деле. Ни поговорить толком, ни выпить…

Вот и Валерка, младший зять, тоже был тот ещё пивун — директор каждый раз цыкал языком, когда зять, как женщина, прикрывал рюмку ладошкой. Романов-то — из старой гвардии: при виде бутылки с водкой в обморок не падал. И с народом говорил на одном языке. Встречи с рабочими, совещания, визит начальства, иностранные делегации — директор всюду держал марку. Знал, где пошутить, где тост сказать, а где — прикрикнуть и матюгнуться. Люди его уважали, не то, что теперь. Хоть бы кто с завода позвонил Романову в последний год — ни одна собака не почесалась. А у него на душе саднило от привычного беспокойства — как производственный процесс, есть ли заказы?

Водитель Иван Никодимович, возивший директора на бежевой «волге» без малого двадцать пять лет, тоже ушёл на пенсию. У него было прозвище «Никотиныч» — курил он, действительно, много. А если не курил — спал. Не раз Романов заставал такую картину — выходит он, положим, из мэрии или из Белого дома, а Никотиныч храпит так, что через закрытые окна слышно. Даже кроткая Антонина Фёдоровна однажды возмутилась — почему Романов его не уволит? Но ведь уволить человека, с которым проработал столько лет — это как развестись с женой после серебряной свадьбы. Романов привык к Никотинычу, тоже по-своему сросся с ним — и не мог представить себе рабочий день, который начнётся без него. К тому же, у Никотиныча были свои плюсы — он водил машину по городу аккуратно и быстро, знал все дворы и проулки, а ещё обладал чувством юмора и врожденной наблюдательностью. Некоторые его наблюдения Романова искренне удивляли. Вот как-то раз стояли они с ним в «пробке» на Большакова — аккурат рядом с домиком Бажова. Никотиныч хитро покосился на директора, и вдруг говорит:

— Его ведь, как вас, звали, Павел Петрович.

— Кого? — не понял Романов.

— Да Бажова! А фамилия у вас — царская. Романов! Получается, именем-отчеством вы сказочник, а по фамилии — царь.

— Чушь не пори, Никотиныч! — рассердился директор. — Брякнешь где такое, сам должен понимать, что начнётся. Какой я тебе царь? Рабочая кость!

А у самого в груди что-то прямо теплом каким-то наливалось от удовольствия. Никотиныч это тепло тут же словил, и, довольный, умолк. Через полчаса уже крепко спал на стоянке у проходной, и снег рядом с машиной весь был усыпан окурками.

Эх, сейчас бы сюда Никотиныча! Мигом домчал бы Романова до нужного дома — но Александра и Николя вместо такси повезли отца в электричке. В вагоне пахло мочой, рядом сидела индийская, видимо, семья. Мать в платке спросила что-то у Александры, и дочь так быстро и ловко защебетала по-французски, что Романов приосанился. Он гордился старшей дочкой — она и университет в Париже окончила, и ещё на каких-то курсах переводчиков училась, куда брали только тех, кто проживёт во Франции не меньше семи лет. Кроме того, Александра очень походила на свою маму в молодости — и Романов, глядя на неё, иногда не понимал, что Антонина Фёдоровна здесь делает, и почему она такая молодая, если он — старый.

Добирались долго, почти час, со многими остановками. Коля (так Романов звал про себя Николя) вежливо улыбался, придерживая ногой чемоданчик, который ехал в проходе. Когда вышли на нужной станции, индийская семья пошла за ними следом — и Александра показала им, где ждать поезда в Диснейленд.

— А нам ещё в метро, папа, — объяснила дочь.

Огонь

В Париже Романову до сей поры бывать не приходилось — когда работал, не имел времени, а когда начались насильственные выезды с Люсей, то выбирали они, в основном, Италию и Швейцарию. Сейчас, когда вышли из метро (станция, как сказала дочь, называется «Крым»), он с интересом глазел по сторонам — но не увидел ни Эйфелевой башни, ни старинных церквей.

— Ты что, пап! — засмеялась Александра. — До башни отсюда очень далеко. Ничего, мы тебя послезавтра специально свозим.

Коля терпеливо взволок чемоданчик по ступенькам метро. Странно, что у них мало эскалаторов. Жених дочери и так-то был кривобоким, а тут его вообще скосило на сторону. Ничего, пусть старается!

Чем ближе подходили к дому, тем больше нервничала дочь. Как будто хотела что-то сказать и не решалась.

Наконец, когда Коля с видом победителя поставил чемоданчик на асфальт, и начал открывать дверь в подъезд довольного облезлого дома, Александра собралась с духом:

— Папа! Тебе нужно кое-что узнать о нашей с Николя семье. У нас есть определённые принципы, которых мы придерживаемся, и я буду тебе очень признательна, если ты не станешь осуждать нас и наших гостей.

— Ты о чём это? — напрягся Романов.

— Да ничего особенного! Просто мы с Николя, и наши друзья — джайнисты.

Коля тут же достал из кармана марлевую повязку, как будто она должна была объяснить Павлу Петровичу, в чём дело.

— Пойдёмте в дом, — заторопилась Александра, до которой дошло, наконец, что объяснять свои религиозные предпочтения лучше в квартире, чем на пороге. Вон и соседи уже в окно таращатся, прямо как в России.

После подъёма пешком на пятый этаж Романов стал в прямом смысле слова красным директором — кровь прилила к лицу, и сердце снова теснило грудь, как будто искало выхода. Александра испугалась:

— С тобой всё нормально?

Павел Петрович подышал, как научил его врач-кардиолог, и сунул в рот таблетку валидола.

В квартире Александры и Николя царили порядок и пустота. Вообразить, что здесь живёт невеста, не смог бы даже самый отчаянный оптимист — никакой одежды, свисавшей со спинок стульев, полное отсутствие баночек с косметикой. Над стареньким диваном летала муха — такая же неторопливая и сосредоточенная, как те, что преследуют коров на пастбище.

— Нелза убиват, — неожиданно сказал Коля, и Романов почему-то испугался тому, что кривобокий жених говорит по-русски, пусть и получается у него это тоже кривобоко.

— Видишь, — просияла Александра, — Николя специально для тебя выучил несколько слов по-русски.

— Почему нельзя убивать муху? — растерялся Романов. Он с удовольствием шлёпал по стенам мухобойкой, как в детстве, так и в юности. И пока в России не появились фумигаторы, лупил комаров сложенным вчетверо «Уральским Рабочим» — так что газетные поля покрывались бурыми пятнами.

— Джайны верят, что у каждого живого существа есть душа. Даже у мухи!

Николя поднял вверх свои тощие плечики — и улыбнулся. Муха жужжала над головой Романова.

— Но ты будешь спать в другой комнате, — заторопилась дочь. — Пойдём, я тебе покажу.

В комнатке, прижатой коридором к кухне, помещалась только кровать, застеленная чистым, но ветхим бельем.

Коля за стеной пытался выпустить муху на свободу, и Романов, пользуясь моментом, схватил дочь за локотки:

— Саша, ты попала в секту?

Александра засмеялась, и так стала похожа на Антонину Фёдоровну, что Павел Петрович дрогнул.

— Да что ты, папа! Это не секта, а религия. Николя долго жил в Индии, он исповедует джайнизм уже десять лет. Это очень хорошая религия, добрая. Мы не приемлем насилия, соблюдаем мораль, боимся причинить вред даже самому крошечному существу.

Она достала из кармана такую же точно марлевую повязку, какой давеча щеголял Коля, и сказала:

— Видишь — это мы носим для того, чтобы случайно не проглотить маленькую мошку.

— А ты не могла себе другого жениха найти? — спросил Романов.

— Ну, папа, прошу тебя, не порти мне свадьбу! — топнула ногой Александра, на глазах превратившись из джайнистки в невесту. — Давай, распаковывайся, приходи в себя. А я Николя помогу, и будем чай пить, ладно?

Она вышла из комнатки, прикрыв за собой дверь. Романов посидел на кровати с пять минут, успокаиваясь, а потом раскрыл чемоданчик. Первой на глаза ему попалась бутылка водки, завернутая в свитер — чтобы не разбилась.

Романов пил не больше и не меньше любого человека его возраста, долгие годы проработавшего на руководящей должности. Конечно, в памяти хранилось несколько постыдных эпизодов — но у кого таких нет? Антонина Фёдоровна под настроение любила вспомнить историю о том, как Павла Петровича однажды привели домой под руки — Никотиныч и неизвестный краснорожий, в шапке, сдвинутой на затылок. Он, кстати, говоря, так впоследствии и не вспомнился.

— И вот, — рассказывала супруга, — я говорю, иди, Паша, спать, а он меня не узнаёт и пальцем грозит:

— Ну что это вы? Какое «спать»? Домой, домой!

Романов смотрел перед собой — и видел не полки с дочкиными словарями, а разрумянившееся лицо жены.

В целом-то, он, конечно, знал свою норму.

Интересно, а Коля пьёт? Водка-то, вроде, не живая.

Павел Петрович достал из чемоданчика пиджак и новую рубашку. Брюки, конечно, измялись — сам он паковал вещи плохо, а домработница аккурат перед вылетом попросила выходной.

— Саша! — крикнул директор, приоткрыв дверь. — У тебя утюг близко?

— Ты дверь не держи открытой, — напомнила дочь, — мухи налетят. А утюга у нас вообще нет. Мы постельное в прачечной стираем, внизу стоят машины. Одежда у нас такая, что не мнётся. А тебе что нужно?

— Да вот брюки, — сказал Павел Петрович. — Завтра ведь торжество, а я буду мятый, как из одного места. Мать-то у тебя даже носки гладила. И колготки ваши с Анной.

— Ой, папа, будь проще. Никаких особенных торжеств не намечается, распишемся в мэрии, а потом дома посидим, с друзьями. А с брюками давай так сделаем — когда в душ пойдёшь, я их там повешу, и они от горячего пара сами разгладятся. Только ты долго воду не лей, нам потом такие счета придут — не расплатиться!

Брюки, действительно, разгладились — даже «стрелки», заутюженные домработницей, исчезли. Пока Романов принимал душ, на столе в крохотной, почти хрущёвской, кухоньке появился ужин — миска с зелёными ростками, отварной рис и овощи очень подозрительного вида. В кувшине — вода, процеженная через марлю. Оказывается, в Париже тоже есть марля — удивительно! Николя радушно подталкивал тарелки с угощениями поближе к тестю, а тот инстинктивно отодвигался от них, пока не почувствовал, что дальше некуда.

— Ну что, Коля, за знакомство? — спросил директор, открывая бутылку.

Николя перевёл испуганный взгляд на Александру, и она уже в сотый раз за сегодня сказала: «Ой, папа!»

— Ты что! Джайны не пьют алкоголь. У них… то есть, у нас… приняты очень строгие правила. Почти что аскетические.

Антонина Фёдоровна всегда могла с точностью до секунды сказать, в какой момент муж не выдержит и взорвётся — она насчитала бы уже десять предшествующих симптомов, но её здесь не было, а дочка, пусть и была похожа на неё, как зеркальце, такими навыками не владела. Поэтому и пропустила очевидное: Романов враз налился багрянцем и треснул кулаком по столу, так что миска с ростками упала на пол, перевернувшись в воздухе. Коля закрыл рот ладонью.

— Да что вы надо мной, издеваетесь? — гремел директор, обращаясь не только к злосчастным джайнистам, но и к новому начальству завода, Анне, Валерке, внукам, Люсе и Антонине Фёдоровне, бросившей его наедине с этой новой малопонятной жизнью. — Аскетические они, видите ли!

Он запнулся от злости, и сказал «выделите».

— Папа, ты пей, если хочешь, — сказала Александра, поднимая миску с пола. — Только нас принуждать не надо, окей?

Это холодное «окей» только сильнее разозлило Романова:

— Да как ты смеешь, пигалица, так с отцом разговаривать? На мои средства́, значит, выучилась, и будешь мне разрешать — пить или не пить? Да я тебя спрашивать не стану! У меня не такие, как ты, по струнке ходили! Пятьсот человек в подчинении! А тут, ишь какие, выискались! Муху им, это самое, жалко, а живого человека — уважаемого, в возрасте (у него чуть дрогнул голос) — можно травой кормить? И не выпить?

Романов кричал, сам зверея от своего крика, а Коля с Александрой быстро говорили что-то друг другу по-французски, как бы не замечая краснолицего старика, занявшего собой всю их маленькую кухню целиком. Так люди переговариваются в клубах или на концертах — если источник шума отменить нельзя.

Выполнив «обязательную программу», включавшую в себя краткий обзор жизненных достижений, Романов сник — и залпом выпил полстакана водки. Содранное от крика горло саднило, но по телу разливались приятные, успокаивающие волны.

Он был отходчив — как все несправедливые люди.

— Ладно, это самое, — примирительно сказал он Коле, снова сидевшему с прижатой к губам ладонью. — Не пьёшь — и не пьёшь. А что родители у него, тоже из этой религии?

Александра обиженно сказала, что Николя — сирота. Его родители погибли в автокатастрофе, когда он был ещё совсем маленьким, а бабушки с дедушками с обеих сторон уже умерли.

— Ты, папа, наш единственный родственник. — сказала дочка, и вдруг всхлипнула, став такой похожей на Антонину Фёдоровну, что Романов снова налился багрянцем, но теперь уже от стыда.

— Ну не плачь, Саша, — он погладил дочь по голове и примирительно махнул рукой бледненькому Коле. — Скажи своему, что отец у тебя вспыльчивый, что в прошлом он, то есть я — большой начальник…

Разговор худо-бедно настроился. Александра бойко переводила с русского на французский и обратно. Ростки на вкус оказались не так уж и плохи, да и Колины щёки порозовели.

Выпив и закусив, директор немного расслабился, краснота на его щеках перестала быть пугающей. Квакающая французская речь (Коля то и дело вскрикивал: «Ква! Ква!») заменяла музыку. Романов поневоле сравнивал обоих своих зятьёв, и, пожалуй, впервые в жизни был доволен Валеркой. Да, он тряпка-размазня, но, по крайней мере, не копит мух в квартире, и рюмку водки с тестем выпивает — пусть и жалуется потом на «дикое похмелье». Анна держала мужа излишне строго, поэтому, считал тесть, из него и не вышло особенного толку. Работал он сейчас в какой-то фирме, занимался рекламой — но денег в дом почти не приносил.

— Счета за рекламу оплачивают в последнюю очередь, — оправдывался Валерка, когда Анна устраивала ему очередной разнос. Сама она зарабатывала прилично, директор успел похлопотать — и буквально втолкнул в нотариусы, закрытое сообщество, где почти невозможно найти свободное место. Но Романов был тогда не то, что теперь — с его связями и не такие двери открывались! Он улыбнулся, вспомнив, как пару лет назад, ещё при Люсе, потерял барсетку с документами — забыл в такси. И русский паспорт, и загран — всё пропало, а на другой день у них был вылет в Милан. Романов позвонил знакомому в УВД — и ему тут же выписали новый русский паспорт, и выдали заграничный. Поэтому когда нашёлся тот таксист (честный попался), у Романова оказался двойной комплект документов. Вот такие были связи.

Коля дёрнул плечиком, дослушав перевод истории:

— Я слышал, что коррупция в России перешла все мыслимые границы.

Александра перевела иначе:

— Николя восхищён твоей находчивостью, папа.

— Что-то у него не очень восхищённое лицо, — подозрительно сказал Романов.

— Ну ладно, давайте спать, — сказала Александра. — У нас, папа, не принято ходить ночью — мы можем случайно нанести вред какому-нибудь живому существу.

— Вы, главное, мне вред не нанесите! — брюшко директора добродушно колыхалось, пока Николя убирал со стола тарелки и выбрасывал недоеденные овощи в чёрный пластиковый мешок.

— Джайны не оставляют продукты на ночь, — объяснила дочь. — там могут завестись насекомые, а дальше — ты знаешь…

Романов долго не мог уснуть в эту ночь, вертелся с боку на бок, как мясо на гриле. Замёрз, да и не допил свою норму, к которой привык за многие годы. Встал, чтобы найти в чемодане шерстяной кардиган, зажёг светильник — и вдруг налетел взглядом на картинку, висевшую за дверью.

Её специально повесили так, чтобы не бросалась в глаза — но зря что ли у Романова имелся охотничий билет? Он всё кругом подмечал, вот и гадость эту увидел. Фашистский крест — свастика, над ним — три точки, а под низом — ладонь с непропорционально длинным мизинцем.

Директора ожгло изнутри — он распахнул дверь и гаркнул на всю квартирку:

— Александра!

— Папа, я же тебе говорила, мы ночами не ходим, — раздался из другой комнаты хриплый голосок дочери. — Что там опять случилось?

— Да то случилось, что деды твои не зря своими жизнями на поле боя рисковали, чтобы ты ихним врагам поклонялась!

— А, — протянула дочь. — Ты увидел свастику. Говорила Николя, чтобы на время спрятал — так и думала, что не поймёшь. Свастика, дорогой папочка, у многих народов означает приветствие и пожелание удачи.

— Мне многих народов не надо, — гремел директор. — одного хватит! Ты что ли тоже, как Валерка?

— Папа, если ты не успокоишься, соседи вызовут полицию, — взмолилась Александра. — У нас с ними и так подтянутые отношения.

Раньше директор не замечал, что дочка путает русские слова — и это его по-настоящему расстроило. Не меньше, чем свастика на стене.

— Я это сниму, — сказал Романов уже не так громко. — Я не могу спать, когда на стене висит оскорбление для всей моей страны.

— Хорошо, — согласилась дочь. — Спокойной ночи, папочка.

Романов ещё раз рассмотрел картинку со свастикой — это была, кстати, не картинка, а вышивка меленькими стежками — и заметил, что крест отличается от фашистского: тот был повёрнут слегка под другим углом.

Но всё равно — мерзость. Он не потерпит.

Снял вышивку со стены и бросил в угол.

За окном торчал месяц — размытый, в дымке. Как будто его пытались стереть ластиком с неба, но бросили это занятие, уснув на полдороге.

А вот к директору сон никак не шёл. Он сел на своем диване и сгрёб подушку в объятья, не подозревая, как похож в эту минуту на героя картины «Иван Грозный и сын его Иван».

Мысли крутились вокруг дочек и зятьёв. Конечно, Валерка лучше Коли — но, может, это только отсюда так кажется. Дома-то Валерка его тоже постоянно расстраивал — свастики по стенкам не вешал, зато президента ругал чуть не матерными словами, и родную страну хаял, и даже над Днём победы потешался:

— Что празднуют, сами не понимают! — говорил Валерка, пальчиком поправляя очки на переносице. Романов всякий раз давил в себе желание ударить его в указанное пальчиком место — по-настоящему давил, толкал внутрь себя, как в молодые годы они толкали пробки в бутылки, когда под рукой не было штопора.

Директор чувствовал, что зять его презирает — хотя и лебезит перед ним накануне пятнадцатого и первого числа каждого месяца. В эти дни Романов обычно выдавал семье дочери деньги — и несколько раз, сердясь на Валерку, урезывал обычную сумму вдвое.

Анна, конечно, выговаривала мужу — но он, как подросток, сколько-то сдерживался, а потом всё равно срывался и начинал ругать власть, начальство, трусливую общественность. Он и был по сути своей настоящий подросток — но при этом отец двоих детей.

А Колю, вообще, не поймёшь.

Романов засопел, вспоминая Антонину Фёдоровну, которая советовала во всём находить хорошие стороны. Вот, например, то, что Александра идёт вслед за мужем, а не пытается его оседлать и пришпорить, как делала младшая дочь со своим Валеркой, это, конечно, неплохо. Может, со временем им надоест вся эта индийская дурь — и чем мух разводить, родят Романову ещё одного внука. Нормального, понятного мальчика — чтобы на рыбалку ходить, зимой — хоккей, летом — футбол…

Александра, рассказывал подушке Романов, всегда склонялась к вегетарианству — ещё когда они с сестрой были маленькими, Анна грохнула на лестнице мешок с яйцами. Не донесла из гастронома. Александра плакала над этими яйцами, как над живыми людьми:

— Из-за тебя, Анечная, столько цыплят зря отдали свои жизни!

При этом старшая любила читать книжки про испытания, муки и пытки.

Только под утро Романов тяжело вздохнул, выронив совсем уж старческое «о-хо-хо-хо-хо-хо», положил терпеливую подушку под голову и закрыл глаза, засыпая.

Ему приснилось, что он учит дочек рисовать пятиконечные звёзды:

— Начинаем выводить как букву А, но от правой ножки проводим лучик влево наискось, а потом — вправо и вниз, к левой ножке. Вот какая звёздочка получилась! Загляденье!

Свастику они выучились рисовать без него. Дурное дело нехитрое.

Вода

Утром Романов проснулся от запаха — удушливого и тревожного, хорошо знакомого с детства. Мыши! — вспомнил директор и натянул на себя тощее одеяло.

Как будто отозвавшись, по комнате деловито пробежал довольно упитанный мышонок. Он мельком глянул на Романова, но не нашёл его хоть сколько-нибудь примечательным, и проявил таким образом коллегиальность с новым руководством завода.

— Антисанитария, — ворчал Павел Петрович, нашаривая ногами тапки и начисто позабыв, что никаких тапок ему здесь не дали, а свои он как-то не догадался привезти. Не в больницу, чай, ехал — на свадьбу к дочери!

Из кухни пахнуло больничной едой.

— На завтрак — рис! — крикнула Александра. — Давайте, мальчики, скорее!

Павел Петрович предпочёл бы яичницу из трёх яиц с поджаренным чёрным хлебом и докторской колбасой, но решил, что не будет портить невесте настроение. Вместе с Колей, уже побрившимся и всё ещё настороженным, директор сел за стол и покорно съел миску суховатого риса. Пили процеженную воду, и Романову почудилось, что он начинает чувствовать в ней какой-то вкус.

— А кем работает твой Коля? — спросил директор у дочери.

Александра стала объяснять, что Николя учился на ювелира, в Индии у него была фирма, но потом ему пришлось вернуться во Францию, и здесь он никак не может найти работу. Поэтому живёт на пособие, но оно довольно приличное, так что им хватает.

— А как в твоей школе переводчиков относятся… ну… к этим вашим повязкам и метёлкам?

Вчера дочь показывала ему небольшую метёлочку, которую джайны носят с собой — подметают улицу, чтобы не затоптать ненароком какую-нибудь букашку.

— Культурное многообразие никто не отменял, — усмехнулась дочь. — В Европе уважают право на выбор, папа.

Она хотела добавить «Это ж не Россия», но вовремя спохватилась — и промолчала. Не стоило затевать с отцом дискуссий, он всё равно не поймёт. Да и некогда — уже через час нужно быть в мэрии!

Романов удивился, что дочь всё ещё не одета — Анна на своей свадьбе трижды переодевалась, и каждый раз это делалось подолгу, с капризами и нервами. Александра на пять минут скрылась в ванной — и появилась оттуда в бежевых брюках и простой белой блузке.

— Так и пойдёшь? — изумился отец.

— А ты думал, я, как Анька, надену на себя торт из кружев? Мы против бесцельной траты денег.

— Но это же память, — расстроился директор. — И я присылал деньги на платье, я же помню!

Александра чуточку порозовела.

— Мы решили потратить их на нужды нашей общины. Всё, папа! Давай облачайся в свой костюм — и поехали!

Случайные прохожие, видевшие их тем утром, ни за что не догадались бы, что это жених с невестой и её отцом. Коля был в затрапезной рубашке и джинсах, и на этом фоне Александра выглядела почти нарядной — ну а самым разряженным оказался Павел Петрович в добротном синем костюме, белой рубашке и бледно-голубом галстуке. В начищенных туфлях отражалось парижское небо с облаками. Рот у Коли был закрыт белой повязкой, Александра из уважения к отцу сняла её и положила в карман.

У входа в мэрию — красивое здание с башенкой — их поджидали друзья. Такие же точно чуды, как выразилась бы Антонина Фёдоровна. Одеты кое-как, повязки, метёлки, а самый старый из всех, с кожей шоколадного цвета, был завёрнут в белую ткань, как ребёнок, играющий в привидение.

Работница мэрии и глазом не моргнула, когда эта странная компания вошла в комнату, где Александру и Николя объявили мужем и женой.

Ни цветов, ни подарков, ни поцелуя — дочь и зять расписались в книге, кивнули работнице мэрии и буднично вышли из красивого здания в свою новую жизнь.

— Папа, наши друзья пойдут пешком, — объяснила Александра. — Джайны не пользуются транспортом, потому что какое-нибудь живое существо может попасть под колёса. Николя — с ними, а мы с тобой поедем. У джайнов не принято осуждать чужую культуру.

— Так вы же только что поженились! — возмутился директор. — И сразу расстаётесь! Не по-людски это, Саша! Давай уж я тоже со всеми пойду.

— Ой, правда? — обрадовалась дочь, в секунду превратившись в юную Антонину Фёдоровну. — Спасибо, папа!

По дороге Александра рассказывала о самом старом госте — он был настоящий монах, и волосы у него на голове были не выбриты, а вырваны с корнями!

— Это настоящий образец аскетизма, и для нас большая часть, что он будет делить с нами трапезу. Впрочем, джайны очень мало едят.

Романов глянул на «образец аскетизма», который шёл впереди, переступая тощими голыми ногами в сандалиях, и с тоской представил себе предстоящую трапезу.

В квартире уже суетились незнакомые девушки — они показались Романову симпатичными, и он попытался втянуть брюшко. Был накрыт стол — миски с овощами, творогом, очередными ростками, вода в кувшинах, плотно закрытых сверху крышками. Ни водки, ни рюмок.

Молодожёны сели во главе стола, Романова посадили по правую руку от дочери. Александра сияла, и с такой любовью смотрела на своего кривобокого мужа, что у Павла Петровича что-то дёрнуло в сердце — как будто пытались повернуть заржавевший вентиль. Вспомнил давнюю бабушкину присказку — «о тех, кто слаще морковки, ничего не едал». Вспомнил покойную супругу — всё бы отдал, лишь бы она сидела сейчас рядом и крепко держала его ладонь под столом: «Потерпи, Паша! Что теперь поделаешь?» Он как будто ощутил кольца Антонины Фёдоровны — они всегда впивались ему в руку, когда она урезонивала мужа.

У молодожёнов были дешёвенькие серебряные колечки. Ювелир-то мог бы и побогаче спроворить, мелькало у Романова, пока симпатичные незнакомые девушки наполняли его тарелку безвкусной едой.

Монах, действительно, почти не ел, зато сказал несколько слов надтреснутым, редко используемым голосом, и склонил голову.

— Это он про тебя, папа! — обрадовалась Александра. — Он рад приветствовать тебя, и поздравляет с тем, что у тебя… такие хорошие дети!

Романов с огромным трудом улыбнулся. Ржавый сердечный вентиль крутили в груди как будто несколько рук сразу. Внутри горел огонь.

Ему был нужен воздух.

И твёрдая, пусть даже чужая, земля под ногами.

— Сашенька, Коля! Мне пройтись нужно. Кружок по району сделаю — и вернусь.

— Но папа, мы только сели, — попыталась возразить Александра.

— Ничего страшного! Поешьте там это самое… Помолитесь, или как оно у вас называется?

— Медитация, — сказала дочь. — Только ты недолго, ладно? Ты же совсем не знаешь город.

— Конечно, недолго. Я сотовый взял, так что не волнуйся. Как это у вас говорят, это самое, на связи?

Не глядя на гостей и улыбаясь всем сразу неестественно широкой улыбкой, Романов вышел из комнаты и забрал из холодильника бутылку.

Директор действительно собирался сделать небольшой круг, точнее — квадрат, обойдя ближайшие улицы и выпив на какой-нибудь скамейке. Но как только он свернул за угол, рядом с булочной, где были выставлены длиннющие батоны, похожие на мечи, остановилось такси.

Первое за всё это время такси в дочкином районе. Водитель приветливо выглянул из окна и что-то спросил.

Романов пожал плечами — не понял ни слова.

Тогда водитель стал делать приглашающие жесты, открывая перед Романовым дверцу.

Директор решил, что водитель его с кем-то путает, и стал мотать головой.

Таксист не унимался и хлопал рукой по сиденью пассажира, как делают маленькие дети, требуя, чтобы мама села рядом.

А что если правда поехать?

Он этого Парижа, вообще, не видел, хоть Эйфелеву башню посмотрит.

Вот и сердце в груди улеглось, как будто перестали крутить вентиль.

— Вези это самое, к башне! — велел директор, садясь и пристёгиваясь.

Водитель рванул с места. Рот у него не закрывался — слова вылетали как орехи из рваного пакета. И все до единого — непонятные. Проще орех зубами раздавить, чем разобраться, о чём он толкует.

— К башне! — пояснял Павел Петрович. — К воде!

Он помнил, что башня стоит на берегу реки. А река всегда — главный ориентир.

— Вода! Буль-буль! — повторял директор, опасаясь, что водитель его не понимает, но он услужливо кивал, ехал и довольно быстро остановился у речки. Речка была узенькой, и никакой башни видно не было. Наверное, ближе не подъедешь — как-никак достопримечательность.

Романов расплатился с водителем и спустился к деревьям, обступившим реку, как любопытные старухи. У изножья каждого дерева — металлический круг, напомнивший директору газовую конфорку, какие были ещё на старой квартире. На одной из «конфорок» лежали свежие собачьи какашки, похожие на сигары.

Башню не видать ни спереди, ни сзади.

Над рекой висел пешеходный мост.

Павел Петрович почувствовал себя изношенным и старым, как холодильный агрегат, которым пользовались несколько поколений семьи, и теперь к нему же предъявляют претензии — с чего это он вдруг сломался, под праздник?

Как будто агрегату есть дело до ваших праздников.

Когда дочки были школьницами, в девчачью моду вошли заколки-автоматы — мать где-то купила такие и Анне, и Александре. Младшая взяла в привычку вхолостую щёлкать замочком своей заколки, и Павел Петрович терпеливо разъяснял ей, что каждое техническое устройство рассчитано на определённое количество использований — рано или поздно оно выйдет из строя.

Вот и человек устроен так же, размышлял директор, глядя на воду — светло-зелёную, как бутылка для кефира.

Под мостом шёл кораблик с туристами — какой-то ребёнок на борту помахал директору, и он вяло ответил.

Карман плаща оттягивала бутылка, похожая на гранату, которой можно взорвать себя и часть мира вокруг, если будет совсем невтерпёж.

Но только часть.

— Отец, закурить не будет? — сиплый голос прозвучал так неожиданно, что директор чуть не выхватил бутылку из кармана — а мысленно уже вырвал чеку.

Бомж. Морда — красная, глаза — стеклянно-синие, и на одном — бельмо. Слегка доработанный флаг Франции — или России. Пахнет от него, не хуже чем от стоячей воды — но ведь по-русски говорит!

И это слово — «отец», такое нужное и своевременное…

— Не курю, — почти с сожалением сказал Романов. — Бросил.

Бомж достал из кармана (если это был карман) коробку спичек и тряпку с завёрнутыми в неё окурками. Прикурив, задул огонь и бережно сложил обгоревшую спичку обратно в коробок.

Романов никогда не думал о том, что у него может быть нечто общее с бомжами — он считал их наростами на теле общества. Всего один раз, когда они с Люсей отдыхали в Италии, он испытал интерес к бездомной женщине, жившей прямо на пляже, где купались отдыхающие. Днём её никогда не было, на лежаке под выцветшим зонтом оставались какие-то пакеты и коробки. Появлялась бездомная к вечеру, когда отдыхающие спорили, в какой ресторан пойти ужинать. Она приносила с собой канистру пресной воды, мешок с яблоками, сорванными, по всей видимости, где-то поблизости, и устраивалась на своём лежаке, глядя, как темнеет море, сливаясь с песком и небом. Бездомная была красива, хотя и очень немолода — и в ней жила особенная, изощрённая тайна. Тогда Романов впервые в жизни пожалел, что не знает по-иностранному, и не может поговорить с ней. Предлагать ей деньги было страшно — люди с такими лицами не принимают подаяний.

Ночами на её лежаке горел фонарик, и Романов вглядывался туда с балкона гостиницы, но различал только этот слабый свет — и слышал, как бьётся о берег невидимое в темноте море.

Бомж стоял рядом с директором — заросший до самых глаз мужик, на каких пахать можно, но никто не пашет, потому что «не запрягли».

— Выпить хочешь? — спросил директор, и синие губы бомжа растянулись в страшную улыбку.

Его звали Саней, и он считал себя парижанином. Объяснил, что башню отец здесь ищет напрасно — это не Сена, а канал Сен-Мартен. До башни отсюда пилить и пилить.

— И на кой она тебе сдалась? — смеялся Саня, ловко вливая в себя водку.

Директор рассказывал Сане о том, что он всю жизнь возглавлял завод по производству медных труб.

— Огонь, вода и медные трубы, — понимающе сказал Саня.

Отсюда, из Парижа, директор видел свой завод царством, которое у него отвоевал более удачливый властитель.

Со слезами на глазах вспоминал снабженца Кудрявцева, жаловался на Люсю, тосковал по жене.

Саня предложил директору окурок, и тот добил его с удовольствием, как в детстве.

Допили водку быстро, а темнело — медленно. Но вот зажглись фонари, и в небе взошёл ясный месяц, похожий на спелый банан.

Романов рассказывал Сане про своих дочек, Анну и Александру, про зятьёв Валерку и Колю, про то, что мух давить нельзя, а вот людей — можно.

— Но ведь у них всё было, пусть мы и держали их строго, но всё было, всё! — Романов обхватил Саню за плечи, бомж не возражал. — Когда в новый дом переехали, балкон был такой, это самое, что мать заливала его как каток! Дочки на коньках катались по балкону, где ты ещё такое видел?

Саня божился, что нигде.

Директор плакал, глядя на воду канала Сен-Мартен. Сегодня было много воды — процеженной, стоячей, солёной.

Проклятые руки снова начали крутить в груди железный вентиль.

— Отец, у тебя зво́нит, — сказал Саня, жадно вглядываясь в пульсирующий карман.

Александра.

— Папа, где ты? Я чуть с ума не сошла! Николя весь квартал на три раза обошёл — мы уже хотели полицию звать. Ты почему на звонки не отвечал? Зачем ты так со мной поступаешь?

— Прости меня, доченька, — сказал Романов. — Сейчас приеду, я всё запомнил — станция «Крым», потом налево и ещё раз налево. Деньги есть.

— Ты что, пьяный? — испугалась Александра. — Вот лучше бы, правда, дома сидел!

Павел Петрович нажал отбой — и протянул телефон Сане. Тот бережно спрятал подарок в карман — если это, опять же, был карман, а не дыра в лохмотьях. Они обнялись и простились, и в тот же миг пошёл дождь из тех, что обрушиваются без предупреждений. Как будто над головой опрокидываются бочки с водой — одна за другой.

Лужи вздулись пузырями.

Директор бежал к метро, но прежде чем спуститься вниз, успел заметить еще одного бомжа — этот человек лежал под дождём на вентиляционной решётке метро. Бомж закрыл лицо одеялом и грелся теплом, которое вместе с шумом дарили ему проходящие поезда.

Казалось, он крепко спит.