Тамбур

Анна Малышева

Если соседи по тамбуру доверяют друг другу, они не запирают дверей. Если мужчина обманывает нескольких женщин сразу, одна из них непременно отомстит. Если в семье нет доверия – она разрушится. Если любят слишком сильно, порой убивают. Аксиома не требует доказательств. Преступление – требует. И оно уже совершено…

Глава 4

Даня едва повернул голову, когда с ним поздоровались. Выглядел парень неважно — круги под глазами, пересохшие губы, отсутствующий взгляд. Он был в больничной пижаме, рядом с постелью на штативе стояла капельница. На тумбочке пусто — ни фруктов, ни цветов, ни книг. Сразу было ясно, что родственники его не навестили.

Был час посещений, и в палате толкались посторонние. Голубкин огляделся. Вон — молодая женщина склонилась над постелью, улыбается пациенту, наверняка, мужу. Как-то неискренне, вымученно улыбается. А вон — старуха, молча сидит на краю постели и смотрит на мужчину в расцвете лет. Тот ей что-то говорит, старуха кивает и вздыхает. А вон, в углу, спит пожилой мужчина. К нему никто не пришел, как и к Дане.

— Как вы себя чувствуете? — негромко спросил следователь, придвигая стул и усаживаясь у изголовья кровати.

— Погано, — сухо ответил Даня.

— Ну ничего. Врач сейчас сказал, что вас выпишут через недельку.

Исаев завел глаза и отвернулся. По всему было видно, что вопрос выписки его нисколько не волнует. Следователь наклонился:

— Кому-нибудь сообщить, что вы здесь?

— А кому? — без выражения ответил парень.

— У вас что — нет родственников? А родители?

— Я не сирота, — тот повернул голову, и Голубкин поразился тому, как осунулось и постарело за считанные часы это юное лицо. — И родители у меня, конечно, есть. Я сам сообщу.

— Да, так наверное, будет лучше, — пробормотал следователь. В сущности, он вовсе не рвался общаться с родней самоубийцы. И что бы он сказал? «Ваш сын (брат, внук) порезал себе вены, а я его нашел. И более того, парень подозревается в убийстве». Нет уж — пусть Исаев сам рассказывает папе и маме, почему пошел на такое. А с него хватит и Боровина.

— Лучше! — беззвучно рассмеялся Даня. Это был страшный, издевательский смех полутрупа. — Конечно, лучше некуда! Кстати, насчет сообщить… Где мой мобильник? Вы можете его привезти? Как-то смутно помню, что вы были в моей квартире… Вы — следователь, так?

Голубкин представился по полной форме и сообщил, что телефона пока отдать не может. Но обязательно вернет.

— Вот как, — удивился парень. — Это почему? Вообще, что с моей квартирой? У меня все, как в тумане. Не помню, как оттуда уезжал.

— С квартирой все в порядке. Мы ее заперли, ключи были у вас в кармане пиджака. А насчет отъезда, конечно, вы ничего не помните. Вы были без сознания.

Даня отвел взгляд и пробормотал:

— Как глупо!

«Еще бы не глупо! — согласился про себя Голубкин. — Молодой, здоровый, и такую дрянь отчудил!» А вслух сказал, что хотел бы задать несколько вопросов.

— Задавайте, — устало ответил парень, по-прежнему глядя в сторону. — Отвечу, если смогу.

Следователь огляделся. Палата опустела — старуха и молодая женщина ушли, остались только пациенты. Но они вовсе не интересовались тем, что происходило на первой койке от двери. Каждый был где-то в своем мире. Пожилой мужчина по-прежнему спал, даже начал слегка похрапывать. Час посещений окончился, но для Голубкина было сделано исключение.

— Пока это неофициально, — сказал он парню. — Позже оформим.

— Ничего не понимаю, — ответил тот, и тут их взгляды встретились. Следователь чуть не поежился — такая усталость была в этих синих глазах. В них было еще что-то, очень неприятное, но что? Цинизм? Ложь? Издевка?

«Тоже мне, «герой нашего времени»! — разозлился Голубкин. — Сопляк, а корчит из себя…».

— Понимать особо нечего, — сдержанно сказал он. — Вы привлекаетесь, как свидетель.

— А, вот как! — Даня сделал попытку сесть, но не удалось — он лишь повыше взобрался на подушку. — А я думал, что меня за это!

Он показал перебинтованные запястья. Следователь качнул головой:

— За это не привлекают.

— А я слышал, что в каких-то странах — привлекают.

— Но не у нас. С самим собой можно делать все, что угодно.

— Спасибо, — парень криво улыбнулся. — Я законов не знаю, извините. Тогда в чем дело, собственно?

— В Боровине.

Произнося это имя, следователь опасался, что оно снова произведет оглушительный эффект, как тогда, на квартире у Дани. Но парень и глазом не моргнул. Он продолжал смотреть на Голубкина странным, остановившимся взглядом.

— Вам уже это говорили, но вы могли и не запомнить. Боровина убили. Это ваш сосед по тамбуру — Я все запомнил, — отчетливо произнес Даня.

— Хорошо. Тогда вы сказали, что ничего не слышали и не видели. Сейчас подтверждаете? Или можете что-то вспомнить?

— Ничего.

— Вы сказали, что общались с ним, брали у него уроки итальянского языка. Как часто?

— Три раза в неделю, — тут же ответил парень. — Вторник, среда и четверг. Мы занимались по часу.

— Значит, три раза в неделю вы его видели и общались с ним?

— Не только я, — уточнил тот. — У него было много учеников. Так много, что нам приходилось заниматься в очень позднее время.

— А именно?

— С одиннадцати до двенадцати. По вечерам.

— Да, поздновато. Хотя, конечно, времени на дорогу вам тратить не приходилось.

— Не больше минуты, — вдруг улыбнулся Даня, и эта улыбка уже не была неприятной. Он как будто вспомнил что-то хорошее. Казалось, даже тени под глазами стали меньше. — В сущности, для меня это было очень удобно. Я — «сова» и к ночи лучше соображаю. Вообще, предпочитаю жить по ночам.

«Прямо, как граф Дракула! — усмехнулся про себя следователь. — А все-таки с ним что-то не так. То ли он что-то врет, то ли играет со мною… Уличить не могу, но чувствую!»

— Алексей Михайлович… — в какой-то прострации проговорил парень, прикрывая затуманенные глаза. — Убит. Невозможно поверить. Как?

— Вы спрашиваете, как его убили? — Следователь еще раз оглянулся. Пациенты дремали, завернувшись в одеяла. Их никто не слушал. — Ударом в голову. Пробили висок.

— Боже… — только и сказал Даня, судорожно сжимая пальцы. Рука дрожала и плохо слушалась.

— Вы часто его видели. — Голубкин старался говорить мягко и доверительно, хотя никакого доверия он к этому субъекту не испытывал. И сам не мог понять, почему. — Скажите — у него были враги? Недоброжелатели?

Даня смотрел на него помутневшим взглядом и молчал.

— Вы были соседями, он был вашим учителем. Неужели он ничего о себе не рассказывал?

— Ничего, — с трудом выговорил Даня. — Алексей Михайлович был очень сдержанный человек.

— У него были долги?

Тут Даня попробовал улыбнуться, и улыбка снова вышла настолько нехорошей, что следователя передернуло.

— Долги? У него? Да Бог с вами! Он зарабатывал намного больше, чем мог прожить.

— Ну а враги? Завистники?

Последнее слово вырвалось случайно. Голубкин припомнил странные сцены в институте, где преподавал Боровин, и сказал это прежде, чем успел обдумать. Даня рывком сел на постели. Его силы как будто разом восстановились. Расширенные глаза заблестели — угрюмо и лихорадочно.

— Завистники? — переспросил он, перекашивая рот на сторону. — Конечно, были! Из его института!

— Так-так! — Следователь сделал знак говорить потише, и Даня понял. Он продолжал шепотом:

— Были, да еще какие! Они со свету его сживали!

— Сотрудники?

— Коллеги, — с издевкой поправил его парень. — Кому хочется видеть, что кто-то лучше? Умнее? Состоятельней?

— Это сам Боровин говорил?

Даня вдруг ушел в себя и разом растерял запал. Он с минуту о чем-то подумал, а потом заявил, что очень устал и хочет спать. Возражать было невозможно — в конце-концов, тот еще пару часов назад балансировал между жизнью и смертью.

Голубкин встал, поправляя на плечах застиранный белый халат, который выдали ему в гардеробе.

— Больше вы ничего не хотите мне сказать? — спросил он напоследок.

— Ничего не могу, — парень подчеркнул голосом слово «не могу». — Я хочу спать.

— Я зайду, когда вам станет лучше, — пообещал следователь. — Только… Еще один вопрос.

Даня чуть приподнял ресницы. Казалось, это движение далось ему с большим усилием.

— Почему вы покушались на свою жизнь?

— Кажется, — после паузы сказал тот, — вы только что сказали, что я не обязан в этом отчитываться.

— Да, но совпадение… Убит ваш учитель и сосед. И в то же самое время вы пытались покончить с собой. Ведь не просто так? Должна быть причина!

Он жадно вглядывался в меловое, безжизненное лицо, в эти опустевшие глаза. Даня слегка шевельнул пересохшими губами.

— Причина была. Но это мое личное дело.

В палате стало так тихо, что было слышно, как метель скребется в окна когтистыми снежными лапами.

— Любовь, любить велящая любимым,

Меня к нему так властно привлекла,

Что этот плен ты видишь нерушимым…

Любовь вдвоем на гибель нас вела…

Даня говорил почти беззвучно, едва размыкая губы. Следователь ловил каждое слово, но… Ничего не понимал!

— Простите, — он склонился к постели, пытаясь встретить ускользающий синий взор. — Вы о чем?

— Я? — слегка очнулся тот. — Это Данте. «Божественная комедия». Собственно говоря, сперва это называлось просто «Комедией», а эпитет «Божественная» присвоили ей современники Данте.

— Как? — Голубкин был совершенно выбит из колеи. Безумие, бред!

— Забудьте, — Даня созерцал потолок. — Это я так… Вырвалось. Алексей Михайлович очень любил Данте. Вы ведь не читали?

— Не читал, — раздраженно признался следователь. Этот персонаж положительно выводил его из себя! Не знаешь, с какой стороны подступиться, везде напарываешься на истерику или на загадочные выражения!

— А я и по-итальянски уже читал, — с улыбкой сказал Даня. Он по-прежнему любовался потолком. — Скажите, он быстро умер?

— Вероятно, да, — следователь вконец потерял терпение. Парень не любил отвечать на вопросы, зато с удовольствием их задавал. Это вовсе не входило в его планы. — От такой раны умирают практически моментально.

— А чем его ударили?

— Понятия не имею, — ответил Голубкин, и сказал чистую правду. Они, в самом деле, не смогли обнаружить в квартире Боровина ни единого подходящего предмета, запачканного кровью. Вообще ни единого следа крови не было! Зато на кухне у Татьяны, соседки, крови было предостаточно…

— Его ограбили? — допытывался Даня, стараясь приподняться на локте. Эти усилия не шли ему на пользу — он выглядел так, будто вот-вот потеряет сознание.

— Не похоже.

В самом деле, квартира покойного Боровина вовсе не выглядела так, будто по ней шарили грабители. Все вещи на месте, шкафы закрыты, даже пыль на книжных полках лежит нетронутой серой пеленой — никто к ней не прикасался.

— Да что у него было брать? — Даня как будто не слышал ответа и продолжал рассуждать сам с собой. Его голос звучал глухо и монотонно. — Деньги он хранил в банке — сколько раз говорил. Из ценных вещей — почти ничего. Ну, были кое-какие редкие книги. Только, чтобы их красть, нужно понимать… Вот и все!

Он поднял на Голубкина ясные синие глаза:

— А вы как думаете? Почему его убили?

— У вас хотел спросить!

Следователь не вытерпел, сорвался. Этот парень действовал ему на нервы — все больше и больше. Вроде бы ничего крамольного в его поведении не было, вел себя вежливо, говорил охотно… И все-таки, в нем было «что-то не то» — правильно выразился его приятель, фотограф. Очень даже «не то». Стоило подступить к важной теме, Даня сразу сворачивал в сторону. Будто нарочно изображал беспамятного. В его положении это было легко — чуть не умер, сидит на стимуляторах. А кровь?! Кровь в его квартире?! Следователь чуть не схватился за голову. Крови там было больше, чем достаточно! Но вся ли она… Вся ли она принадлежала Исаеву?

— Мне пора. — Он на ходу принялся стаскивать с плеч застиранный больничный халат. — Зайду на днях.

— Постойте!

Окрик прозвучал так болезненно и резко, что разбудил всю палату. Голубкин поморщился, увидев обращенные к нему лица.

— Отдыхайте, — бросил он, направляясь к двери.

— Его убили… — задыхался Даня, приподнявшись на локте, исступленно глядя на следователя… И в то же время, сквозь него. — Его убили… Его убил я!

— Мать вашу… — Чуть слышно выдохнул Голубкин, и едва не перекрестился.

— Я его убил! — Голос Дани постепенно набирал силу, теперь он говорил так звучно, будто был совершенно здоров. — Я! Я все вспомнил! Вы — следователь? Идите сюда! Я все расскажу! Записывайте! Вы будете записывать? У меня и свидетели есть! Я его убил!

Парень уже сидел на постели, безумными глазами оглядывая палату, будто впервые обнаружив, куда попал. И вдруг расхохотался:

— Я в сумасшедшем доме?

— Нет, нет, — Голубкин быстро подошел к нему и силой заставил лечь. — Это больница. А ты, дружочек, — он перешел на «ты», как с тяжелобольным, — ты отдохни сперва, потом поговорим. Я завтра приду.

— Ну нет! — Даня сделал рывок, чтобы снова сесть, и Голубкин внезапно понял, как тот силен.

«А что? — мелькнуло у него в голове. — Мог и приложить старичка… Запросто. Только вот… Почему?»

— Я все скажу! — кричал он, вырываясь из рук следователя. Тот ненароком схватил его запястья и отшатнулся — через бинты проступила кровь. Даня кричал что-то уже совсем несуразное, как будто даже не по-русски, рвался, кинул на пол подушку, едва не сбил капельницу…

В палату вбежала медсестра:

— Да что тут? Ой!

Она бросилась к больному и отодвинув растерявшегося Боровина, стала поправлять повязки. Даня внезапно утих. Его взгляд все еще искал следователя, но тот отводил глаза.

«Псих. Вот повезло! Пока придет в себя… Да придет ли еще? Делать нечего. Столько на него надеялся, и вот вам! Говорит — убил!»

Долгий опыт научил его, что никогда не стоит верить тому, кто первым берет на себя вину. Часто это признак истерии и очень редко — правда.

— Исаев! — Следователь едва переводил дух. — Я приду к вам завтра. Обещаю.

— Нет, я сейчас, сейчас скажу… — Тот рвался из крепких рук медсестры, а та с привычно-суровым видом удерживала его. Уже все пациенты в палате сидели, с любопытством наблюдая за разыгравшейся драмой.

— Завтра, — отчеканил следователь.

— Нет, сейчас! Я убил его! Я убил его, потому что… — Даня поперхнулся глотком воздуха и повис на руках у медсестры. Та уложила его и торопливо накрыла одеялом. Гневно обернулась к следователю:

— Не видите — он совсем плохой!

— Я все скажу, — чуть слышно проговорил Даня. — Никому не верьте, никого не слушайте. Правду скажу только я. Вчера у меня был урок. Я же говорил — у меня были уроки во вторник, среду и четверг. Вчера был четверг…

«Точно, четверг! — припомнил следователь. — Как я сразу не сообразил! Убили ночью… А уроки у них были до полуночи. Стало быть, парень видел Боровина последним?»

— Мы позанимались, — торопливо шептал Даня. Его лицо заметали серые, мертвенные тени, глаза едва открывались под тяжестью длинных ресниц. — Потом… Потом я не помню. Кажется, я убил его.

— Брось, милый, — остановил его Голубкин. — Чего ради?

— Уйдите, — нервно сказала медсестра, пытавшаяся приладить иглу капельницы к вене Исаева. — Тут не полагается после трех!

— Я убил его, кажется, — монотонно повторял парень. — А потом… Помню улицу. Я шел по улице, было так холодно… Я даже не оделся. Был в костюме. Да, пальто я не надел, потому что вышел не от себя, а от него. А к нему я конечно, ходил без пальто. Потом… Вы говорили — я пил что-то?

— Коньяк… — машинально ответил следователь.

Даже медсестра остановилась, ловя каждое слово, хотя конечно, мало что понимала в этой потусторонней исповеди.

— Да, я купил коньяк. В магазине, — уточнил Даня, как будто были другие варианты. — Я уже несколько дней подряд покупал коньяк. Мне было так плохо!

— Почему?

— Не знаю. Жить не хотелось.

— А что же дальше?

Даня прикрыл глаза и покорно опустил голову на подушку. Его лицо казалось мертвым.

— Потом, — он едва шевельнул губами, — я напился и лег спать.

— Вы сперва перерезали себе вены!

— Т-сс! — шепнула медсестра, прикрывая губы пальцем. Даня улыбнулся, не размыкая иссохших белых губ.

— Вот этого я не помню, — сказал он. — Убейте — не помню.

* * *

«Провались оно все! — яростно рассуждал Голубкин, застряв в пробке на Садовом кольце. — Признался в убийстве — сделал одолжение! А кто его заставлял? Сам, сам! А ведь не он!»

Что «не он» — конечно, оставалось под большим сомнением. Но Голубкин так «чувствовал», а чутье его обманывало редко. Слишком явно, чтобы быть правдой. Слишком много улик против Дани. И парень-то не в себе — его и не посадят, а отправят лечиться. И потом — причина? Причина-то была?

«Что он там нес про свидетелей? Будем надеяться, это нормальные люди… Если они ему не привиделись. Надо бы еще поговорить. Скажем, опросить соседей. Кровь у него в квартире — на экспертизу. Может, и не от него одного… И тряпки проверить. Вдруг убил, протер полы в квартире Боровина, унес тряпки к себе… Нужно срочно узнать группы крови у Боровина и Дани. И еще эта Татьяна!»

Она вспоминалась ему как-то смутно. Хотя внешность у женщины была яркая. Темно-зеленые глаза, пышные ресницы, волосы, отливающие медью… Она была вне себя, когда встретила группу, нервничала, злилась, и это понятно — кому понравится найти на собственной кухне труп соседа! Но сейчас Голубкин думал, что злилась-то она больше по другой причине. Она так страстно, с такой ненавистью говорила о своем неверном любовнике и о его любовнице, что было ясно — труп волнует ее очень мало.

«Ну увидим».

Пробка постепенно рассасывалась — впереди, наконец, тронулись с места машины. Был час пик, вечерело, в стекла бил мокрый липкий снег. Голубкин торопливо втиснулся в просвет, надеясь выиграть хоть несколько минут. Он ехал на встречу с Димой — с тем типом, чью визитку отдала ему Татьяна. На звонок ответили сразу. Дима удивился, но согласился повидаться. Если верить его спокойному, начальственному тону, о происшествии в тамбуре он ничего не знал.

Настроение у Голубкина было — хуже некуда. Когда он вышел из больницы, ему позвонила сотрудница и зачитала список наград и титулов покойного Боровина. Титулов было много — и отечественных, и зарубежных. Наград также хватало. И хотя напрямую все это к делу не относилось, Голубкин поежился, думая о том, как все обернется в случае неудачи. Боровин, получается, знаменитость. А уж тут шутки в сторону!

— Простите, у меня мало времени, — навстречу Голубкину поднялся стройный, моложавый мужчина лет сорока. Внешность его можно было описать кратко: «Женщинам нравится, мужчинам — нет». Темные, непроницаемые глаза, аккуратная прическа, тонкие губы. Дорогой костюм, на запястье тяжелые часы «Ролекс» — Голубкин успел заметить марку, когда пожимал руку.

— У меня тоже немного, — Голубкин присел к столу, не дожидаясь приглашения. Таких офисов он видел сотни — вылизанных, стерильных и безликих. Среднедорогая мебель. Драцены в кадках. Картины на стенах, о которых забываешь, стоит отвести взгляд. И такие вот среднедорогие господа, вроде этого Димы. Гладкие, душистые и совершенно никакие. Серийного производства.

— Я уже сказал, что случилось у вашей знакомой, — начал было Голубкин, но Дмитрий Александрович Красильников — так значилось на визитной карточке, которую преподнесла группе его экс-любовница, тут же взвился:

— А я тут при чем? Возмутительно! Когда вы позвонили и сказали, кто вы, я подумал, что-то важное!

— Важное, — удивленно ответил следователь. — Да что вы переживаете?

— Я не переживаю! — Красильников заметался по кабинету, роняя на пол пепел сигареты. А следователь, следя за его неровными, спотыкающимися шагами, вдруг подумал, что выглядит эта истерика ненатурально. Наигрыш. «И с ним что-то не то!»

— Я ведь представился, — напомнил Голубкин, — и вы сразу согласились поговорить. Я прямо сказал, что это по поводу Татьяны Кривенко. Чему вы сейчас удивляетесь?

— Кривенко, Кривенко, — бормотал хозяин кабинета, расхаживая взад-вперед и натыкаясь на мебель. — Ах, да! Татьяна, Таня! Я редко звал ее по фамилии. Вы сказали, у нее какое-то несчастье?

Он поднял взгляд, и Голубкин тайком прикусил губу. Такие глаза он очень не любил. Темное болото, трясина, покрытая ряской. Сверху — ясно, внутри — засасывает. И хотя он отлично понимал, что ни один человек не виноват в том, какая внешность ему досталась от природы, такие глаза все равно терпеть не мог.

— В ее квартире после вашего ухода обнаружился труп, — сухо сказал Голубкин. — И ваша приятельница не понимает, как он там оказался.

— Господи! — Красильников резко остановился. — Как, труп?

— Да так. У нее на кухне, повторяю, найден труп. Убит ее сосед по тамбуру.

— Кто?!

— Боровин. Преподаватель итальянского языка. Вы его знали?

Тот осторожно потер щеку — будто боялся смазать грим. Взгляд остановился.

— А я думал, что она… Простите! — замороженно ответил Красильников. — Я никого там не знал. Я думал, что она насчет ключей пожаловалась…

— Кстати, о ключах, — заторопился следователь. — У вас были ключи от тамбурной двери и от квартиры Татьяны?

— Она сама дала. — Мужчина снова осторожно потер щеку, будто она была отморожена. — Я и не просил. Я думал, вы по этому поводу… Конечно, теперь она все на меня может спихнуть. Обокрали — я виноват! Подкинули что-то — я виноват! Она ведь на меня злится.

— Почему?

— Да я… — Красильников интимно усмехнулся и подошел вплотную к следователю. Его дыхание пахло мятной жевательной резинкой и дорогим табаком. — Я встречался у нее на квартире с одной девочкой. Ну… И понятно — кому это понравится?

— Так… А все-таки, насчет ключей?

Голубкин видел — тот готов рассказать о многом.

И еще — «клиент» в истерике. В тихой такой истерике, так сказать, интимной. И это ему нравилось. Это обещало новые факты, а стало быть — скорое разрешение дела. Иногда — если затронуты были персоны вроде Боровина — он ненавидел свою работу. Слишком много знакомых, слишком много связей… И поди — разберись!

— Когда мы стали с нею встречаться, она сама предложила взять ключи от квартиры, — говорил Красильников, теребя сигареты в пачке. Судорожно закурил, выдохнул голубой дым. — Так ей было удобнее. Вы понимаете — женщина занимается только работой, личная жизнь для нее — побоку.

Следователь кивнул.

— Ну и вот… Иногда я приходил к ней минут за десять до того, как она возвращалась со службы. Виделись два-три раза в месяц, примерно в течение года. Она часто бывала в командировках. Ну и…

Дмитрий неловко откашлялся.

— У меня появилась другая… Вы можете меня понять?

Следователь даже не думал о том, чтобы понять подозреваемого. У него, Бог знает почему, явилась мысль, что он обманул дочку. Обещал сводить ее в Третьяковскую галерею — и не сводил. На девушек — «других» и «не других» ему было наплевать. У него дома была своя «девушка» — двенадцати лет, с ясными дерзкими глазами и нелегким характером.

Конец ознакомительного фрагмента.