Пианино из Иерусалима

Анна Малышева, 2021

Александра Корзухина – художница, реставратор и продавец антиквариата – получает новый заказ. Задание на первый взгляд не сложное – ей всего лишь требуется отправить из Израиля в Москву старое, ничем не примечательное пианино. Но Александра и представить себе не может, в какую сложную семейную драму ей придется вникнуть…

Глава 1

Александра снова нажала серую западавшую кнопку звонка, прислушиваясь к долгому вибрирующему звуку, замирающему в глубине дома. Отступила, оглядывая дверь.

На Знаменке, в путанице переулков, в тесноте дворов еще остались жилые двухэтажные особняки времен Гоголя. Банки, рестораны, антикварные салоны, загадочные фирмы, о которых нельзя было составить представления по надписям на золотых табличках, — все это не первый десяток лет вытесняло из домов прежних обитателей. Недвижимость здесь была баснословно дорогой. Коренных жителей района и их наследников постоянно искушали предложениями — пугающе выгодными или откровенно подозрительными. И огромные старинные коммуналки, зажатые между Знаменкой, Волхонкой и Гоголевским бульваром, постепенно вымирали, превращаясь в частные музеи, офисы, роскошные квартиры, где, казалось, никто не жил. Освеженные, вылощенные фасады, зеркальные окна, дорогие машины вдоль тротуаров — все это придавало району официальный, натянутый вид. С подоконников исчезли раскормленные коты и горшки с фиалками, стопки книг, начатое вязанье, пронзенное спицами, подносы с посудой — все приметы тихой, тесной жизни старинного района, очертаниями похожего на растянутую шаль.

И все-таки здесь еще жили. В глубине двора, который только что пересекла Александра, стоял приземистый особняк в ложноклассическом стиле, выкрашенный в скучный желтый цвет. Дом был выстроен не в два этажа, как соседние, а в полтора — цокольный этаж венчался мезонином, по фасаду которого были выведены каменные перила и балясины фальшивого балкона. Балкона как такового не было, перила и балясины вплотную примыкали к стене, между ними не протиснулся бы и голубь. Два окна мезонина глубоко уходили под двускатную крышу, как подслеповатые глаза, тронутые радужной катарактой, — под низко надвинутый платок. Весь дом, типичный образец городской застройки первой половины девятнадцатого века, хранил замкнутый, недоверчивый вид. Парадное крыльцо было заперто, деревянная двустворчатая дверь напоминала тесно сжатые скупые губы. Стучаться в эту дверь было бесполезно, как помнила Александра, уже бывавшая здесь дважды. Обитатели дома попадали вовнутрь через приземистый флигель, прилепившийся к задам особняка. Рядом с массивной железной дверью, поставленной в девяностые годы прошлого века, было прикручено несколько звонков. Работал, правда, один, самый верхний.

Александра снова вдавила кнопку в гнездо и, отступив от двери на шаг, оглядела темные окна флигеля. С жестяных отливов медленно капала талая вода — утром выпал снег, но к полудню потеплело. Неверный декабрьский свет таял над Москвой, в жемчужных облаках едва угадывалось солнце. Рыхлый влажный воздух забивал горло. Александра закашлялась, и, словно дразня ее, в разросшихся голых кустах сирени каркнула взъерошенная ворона.

Встреча была назначена на два часа пополудни. Художница достала из кармана куртки часы с оторванным ремешком — уже не первый год она собиралась купить новый ремешок, но, проходя мимо очередной часовой мастерской, никогда не вспоминала об этом. «Два часа десять минут». Похоже, ее никто не ждал, о ней забыли. Но Илана — так звали обитательницу особняка — производила впечатление дамы чрезвычайно собранной и энергичной. Ей никак нельзя было дать ее семидесяти с лишним лет, и забывчивостью эта подтянутая, ухоженная женщина явно не страдала.

Александра достала из сумки телефон и набрала номер. Пока шло соединение, художница медленно прохаживалась вдоль заднего фасада особняка, рассматривая треугольный двор, притиснутый к зданиям, выходящим на бульвар. Двор был перерезан пополам шлагбаумом. С той стороны шлагбаума, где бродила Александра, царило старомодное запустение, некогда придававшее своеобразное очарование этим дворам. Под кустом сирени пряталась черная покосившаяся скамейка. Бурая опавшая листва с пятнами не растаявшего еще снега источала тревожный горький аромат. У стены флигеля, на штабеле мокрых досок, сидел упитанный серый кот, наблюдавший за Александрой с выражением настороженного равнодушия.

По другую сторону шлагбаума двор выглядел иначе. Он был тесно уставлен машинами, среди которых преобладали черные. Рядом с подворотней, выходившей на бульвар, в будке виднелся охранник, неподвижный, как манекен. Сощурившись, Александра различила знак на въезде — стоянка только для служебного транспорта.

«Ворона, кот, охранник, — она нажала кнопку отбоя и спрятала телефон. На вызов так никто и не ответил. — Не густо! Похоже, придется уйти ни с чем».

Ей очень мешал сверток под мышкой, его то и дело приходилось поправлять. Под несколькими слоями оберточной бумаги скрывалась картина, которую она принесла заказчице. Если бы не картина, Александра просто отправилась бы на другой конец Москвы, к коллекционеру, который давно заманивал ее в гости. Тот желал кое-что продать, кое-что обменять, и в целом намечался неплохой заказ. Но везти картину в метро Александре вовсе не улыбалось. Она в последний раз поднялась на скрипнувшее крыльцо и нажала кнопку звонка.

— Вот и верь людям, — заметила она вслух, не дождавшись ответа.

Ворона прочистила горло и хрипло согласилась с ее высказыванием. Голос многоопытной птицы был исполнен сарказма. Кот, сидевший на досках, сощурил зеленые глаза. Он демонстративно не замечал вороны, хотя та сидела в паре шагов от него. Эти двое явно были знакомы не первый день.

— Ну что ж, граждане, тогда я пойду, — вздохнула Александра.

Словно разбуженный ее голосом, кот внезапно очнулся, выгнул спину высоким горбом, содрогаясь всем телом… Яростно поточив когти о доски, спрыгнув на землю и исчез за углом. В окне, под которым он сидел, что-то промелькнуло. Через несколько секунд послышалось щелканье замка, и дверь открылась.

— Ох, это вы! — приветствовала Александру хозяйка, отступая вглубь тесных сеней. — А я вас в окно увидела! Вы звонили, да? Я была наверху, там звонка не слышно. Хорошо, что вы не ушли сразу! Бывает так неприятно, если приходит курьер, например, а я не успеваю открыть… Но Генриху нездоровится, сиделка еще не пришла, и я все время бегаю наверх…

Александра переступила порог, вдохнула сырой кисловатый воздух — во флигеле, служившем прихожей, казалось холоднее, чем на улице. Зато в большой комнате, куда она вошла следом за хозяйкой, стояло ровное уютное тепло. Старомодно пахло гвоздичным маслом и сухой лавандой. В таком особняке можно было ожидать увидеть соответствующую обстановку — доставшуюся по наследству или купленную в антикварном салоне. Но мебель здесь стояла относительно новая — пухлый абрикосовый диван, такие же кресла, дорогой книжный шкаф, большой плоский телевизор на стеклянной тумбе…

— Вы принесли картину? — Илана подошла к обеденному столу, стоявшему между двух окон, быстро убрала со скатерти чашку с блюдцем, блокнот и телефон. — Положите сюда.

Александра устроила сверток на столе и осторожно освободила картину от оберточной бумаги. Хозяйка тем временем задернула плотные лиловые портьеры на обоих окнах. Включила верхний свет — потолки в особняке были невысокие, вспыхнувшая хрустальная люстра выглядела громоздко. Пожилая дама приблизилась к столу. Она то зябко натягивала на запястья рукава тонкого джемпера, то без всякой необходимости поправляла аккуратно уложенные седые волосы, отливавшие голубизной в свете люстры. Изящные сухие пальцы без колец были в непрерывном движении. Женщина волновалась. Ее раскосые голубые глаза удивительно яркого василькового оттенка сужались и расширялись, художница слышала ее участившееся дыхание.

Александра, немного озадаченная взбудораженным состоянием хозяйки, улыбнулась:

— Теперь ваша картина выглядит отлично, могу сказать без ложной скромности!

Она сняла последний слой упаковочной бумаги, и в свете люстры парадно блеснул свежий лаковый слой на красочном покрытии. Обновленный реставрацией холст был перетянут на новый подрамник — старый, неумело сделанный, перекосился, и холст от этого местами провис, пошел пузырями. Простенькая дешевая рамка раскололась, когда Александра освобождала картину для работы. Обломки художница принесла в отдельном свертке, в сумке.

— Если вы хотите заказать багет, то я могу рекомендовать отличного мастера, у него немецкий и американский материал, и мне он делает большие скидки…

Александра проговорила это, не сводя глаз с полотна. Не получив ответа, она удивленно повернула голову. Хозяйка даже не подумала подойти ближе к столу. Напротив, она отвернулась и подошла к правому окну. Чуть отдернув портьеру, Илана смотрела во двор. Даже ее узкая спина выражала тревогу.

— Что-то случилось? — обеспокоилась Александра.

— Нет-нет, все в порядке. — Илана задернула портьеру, поправила складки. Она все время что-то разглаживала, расправляла, мимоходом дотрагиваясь до предметов, словно пытаясь убедиться в их реальном присутствии.

— Все хорошо! — Хозяйка приблизилась и взглянула, наконец, на полотно. Ноздри напряглись и на миг застыли, взгляд скользнул по картине и поднялся выше, остановившись на пустом участке стены, оклеенной бархатистыми обоями кремового тона. Казалось, Илана считает завитки на обоях.

— Все хорошо, — повторила она. На картину женщина больше не смотрела. — Могу я предложить вам кофе?

— Я… Собственно… — Александра была слегка обескуражена и не торопилась принимать приглашение на кофе. Она была удовлетворена сделанной работой и не понимала, что вызвало странную реакцию клиентки. — Я должна быть еще в одном месте, и… Вы действительно довольны?

Илана на миг прижала ладони к лицу, затем тряхнула головой и глубоко вздохнула, словно просыпаясь:

— Эта картина… Столько воспоминаний! Не торопитесь, прошу вас, уделите мне еще немного времени. Вы очень хорошо все сделали. Но мне необходимо с вами поговорить…

Хозяйка усадила ее в кресло и скрылась в коридоре. Александра, утонув в пухлых подушках, навевавших ленивую истому, обводила взглядом комнату. Она уже была здесь два раза, полгода назад, в начале июня. Илана передала ей тогда заказ на реставрацию — небольшой натюрморт, купленный, по ее словам, во Франции. Датировка — вторая половина девятнадцатого века — была приблизительной, подпись художника — неразборчивой, само полотно представляло интерес лишь как деталь интерьера, не больше. Александра была рада каждому заказу. Она забрала картину и вскоре вернула ее хозяйке — освеженную, перетянутую, отмытую… И казавшуюся еще более заурядной, словно с трещинками на лаке и желтизной полотно лишилось единственной индивидуальности. Илана осталась довольна и работой, и ценой и обещала не забывать Александру.

Свое обещание она сдержала. Две недели назад, в конце ноября, к Александре в мастерскую явился незнакомец. Фил — так лаконично представился жизнерадостный молодой человек — был внучатым племянником Иланы. Сам он родился и жил в Израиле, в Москве бывал наездами, в гостях. Двоюродная бабушка еще летом презентовала ему картину — семейную реликвию, как объяснил Фил. Картина нуждалась в косметической реставрации, полотну было около шестидесяти лет. Фил передал Александре картину, аванс за реставрацию и список телефонов, по которым Александра могла звонить, если возникнут вопросы. Молодой человек торопился в аэропорт, и у художницы осталось впечатление, что судьба семейной реликвии не очень его занимает. Фил, скорее, был рад, что переложил заботы о картине на чьи-то плечи. Один телефон в списке принадлежал ему самому — мобильный израильский номер. Два других, московских — мобильный и стационарный, — его двоюродной бабушке.

Александра позвонила Илане на другой же день. Пожилая дама подтвердила все, что рассказал Фил: она подарила двоюродному внуку полотно, много лет хранившееся в ее семье. Рама, когда-то сделанная кустарным способом, была в неважном состоянии, разваливалась, стоило к ней прикоснуться. Однажды картина попросту упала со стены, так как крюк выскочил из треснувшего багета. С тех пор ее хранили в шкафу, что не пошло холсту на пользу. Илана попросила освежить полотно, привести его в порядок — она хотела, чтобы внук привез картину в Израиль во всей красе. Обеспокоенно спросила, достаточен ли аванс? Сумма была не только достаточной — она показалась Александре даже несколько чрезмерной, учитывая то, что картина особой художественной ценности не имела. Художница выполнила работу и вновь созвонилась с Иланой.

А заказчица вовсе не стремилась увидеть результат — такое впечатление складывалось у Александры. В глубине коридора тихо позвякивала посуда, слышался шум открываемой воды. Вскоре по маленькому особняку распространился крепкий аромат свежесваренного кофе. Александра прикрыла отяжелевшие веки — оттепель навевала на нее сонную одурь. Правый ботинок промок — она с сожалением подумала о том, что придется искать другие зимние ботинки, и срочно, иначе не миновать простуды. На миг комнату заволокло плотным туманом, в ушах туго зазвенело. Александра резко вздернула голову, упавшую было на грудь. «Неужели заболеваю?»

На пороге комнаты появилась Илана, катившая перед собой маленький сервировочный столик. Александра вскочила, но хозяйка настойчивым жестом усадила ее обратно в кресло:

— Позвольте уж мне за вами поухаживать! У меня не часто бывают гости. Вам со сливками? Сколько сахару?

Сливки оказались такими жирными, что на поверхности кофе поплыли желтые кружки масла. Сделав глоток, Александра почувствовала, как сонное оцепенение отступает. Илана тоже взяла чашку, но пить не стала — устроившись в кресле напротив гостьи, она держала чашку в одной руке, блюдце в другой, словно позируя. Поза была манерной и настороженной, как у кошки, застигнутой в разгар умывания. Во взгляде Иланы также было нечто кошачье — непроницаемое, отстраненное от действительности. «Не похоже, чтобы она очень страдала без общения!» — заметила про себя Александра, вновь делая глоток. Похоже, хозяйка о ней забыла, о чем-то замечтавшись.

Резкий стук в потолок заставил Александру вздрогнуть. Ее чашка была почти пуста, иначе она облилась бы кофе. Илана спокойно взглянула на сверкающую люстру:

— Это Генрих. В такие скверные дни, когда он не может ходить, он стучит в пол палкой, чтобы я поднялась. Одному сидеть невесело, конечно. В три часа придет сиделка. Еще чашечку?

— Спасибо, но я действительно не могу задерживаться надолго. — Александра поставила чашку на столик. — Вы хотели мне что-то рассказать?

Илана откинулась на спинку кресла. Ее голубые глаза сузились, и она вновь напомнила Александре кошку, погруженную в свои грезы — не столь уж безобидные, быть может.

— Не то чтобы хотела… — протянула она. — Должна рассказать. Это разные вещи. Раз уж мы с вами взялись за дело, нужно довести его до конца, не так ли?

Александра, сделавшая вывод, что речь идет о картине, кивнула.

— Фил сказал вам, что заказ включает в себя не только реставрацию?

— Да, он упомянул, что нужно восстановить кое-какие семейные события… Если я правильно поняла.

Илана тихо засмеялась.

— Если он правильно понял, — пожилая дама с нажимом произнесла слово «он». — Нынешние молодые люди на удивление нелюбопытны. Им кажется, что они и так все на свете знают. А если не знают, в два счета найдут это в своем телефоне. И когда найдут там что-то, то считают эту чепуху последней истиной…

Она несколько раз кивнула, словно подтверждая свои слова:

— Просто невероятно, насколько им лень думать… Вот, взять Фила — он прекрасный парень, добрый, сердечный, с хорошим характером. И голова у него не пустая. Но ему бесполезно поручать это дело. Фил недавно женился. Конечно, его сейчас мало волнует семейное прошлое. Он творит семейное будущее!

Илана вновь кивнула, свет люстры скользнул по ее серебряным пышным волосам.

— А вот меня семейная история волнует. У меня нет ничего, кроме этой истории. Я — ее часть. И вполне еще живая часть! Фил считает меня древней старухой с причудами. Но не так уж я стара, чтобы впасть в детство.

Сверху опять донесся стук — резкий, нетерпеливый. Илана досадливо махнула рукой, взглянула на часы — маленькие, золотые, похожие на шмеля, присевшего на запястье:

— Он всегда нервничает, когда должна прийти Маша. Девушка учится, иногда может запоздать. Она не очень пунктуальна, но мы за нее держимся. Генрих ей доверяет, неизвестно, по какой причине.

Снова тихий смех. Оборвав его, Илана внезапно сделалась очень серьезной и добавила:

— Но давайте к делу. Признаюсь, я рассчитывала на помощь Фила и разыскала его в Израиле именно поэтому. Написала ему, пригласила в гости, он приехал… И сразу же стало ясно, как мало все это его интересует. Я подарила ему картину, вот эту самую, — кивок в сторону стола. — Ее ценность невелика, конечно. Автор — любитель. Но это семейная реликвия, очень важная. Мне с трудом удалось ему это втолковать. Семейной историей он и вообще отказался заниматься. Я дала ему все необходимые сведения, рассказала, с кем он должен встретиться в Израиле… Но последовали отговорки — нет времени, семья, работа… Ему все это чуждо. Милый молодой человек, но…

Илана вздохнула:

— Он годится разве что в качестве курьера. Я решила найти другого человека для своего плана. И вспомнила о вас. Вы мне еще летом понравились, скажу откровенно. В вас есть что-то… Живое.

В потолок снова застучали. Женщина досадливо поерзала в кресле и вновь взглянула на часы:

— К сожалению, я не сохранила ваш телефон, но вспомнила адрес. Я послала Фила отнести вам картину на реставрацию и пригласить для последующего разговора. Начать… Непросто.

Илана поднялась с кресла, подошла к окну, слегка отодвинула портьеру, вглядываясь во двор.

— Маша идет, — сказала она. — Подождите минутку, я ее впущу.

Оставшись в комнате одна, Александра тоже встала и подошла к окну. Она успела увидеть молодую девушку, быстрым шагом пересекающую двор. Та шла со стороны Волхонки, на ходу расстегивая молнию короткой куртки. В ее пушистых светлых волосах играло солнце. Оттепель победила — облака разошлись, снег почти растаял, с карнизов бежала резвая талая вода. Девушка скрылась за углом особняка. Спустя несколько секунд в сенях раздались приглушенные голоса.

Александра к ним не прислушивалась. Отдернув портьеру до конца, она вновь придирчиво оглядела картину, знакомую ей, как все полотна, над которыми она работала, до последних мелочей.

Картина была небольшого размера — сорок на пятьдесят сантиметров. Александра называла этот размер «чемоданным» — картины такого формата легко влезали в чемодан, и потому любители живописи часто привозили их из-за границы в качестве добычи с блошиных рынков, из антикварных салонов. С датировкой вопросов не возникло — когда художница, получив картину от Фила, позвонила Илане, чтобы задать несколько вопросов относительно реставрации, та сразу сказала ей, что полотно написано в шестьдесят третьем году. «В одна тысяча девятьсот шестьдесят третьем!» — шутливо уточнила тогда Илана. Имени автора она не назвала. Да и нужды не было — картину написал любитель, не бесталанный, но не обремененный академическим образованием. Неизвестный художник рабски следовал природе, мучительно робко копируя действительность. Полотно изобиловало мелкими деталями, как произведения малых голландцев, которые можно изучать часами, вооружившись лупой и совершая все новые открытия.

«Автор наверняка пользовался лупой, выписывая детали, — Александра оглядывала картину. — Хотя можно допустить, что у художника было исключительно острое зрение… Но все же нет. Это была бы очень редкая аномалия. Мне вот пришлось работать с лупой, как и ему, много лет назад…»

Картина была ориентирована вертикально. Художник изобразил комнату, небольшую, изрядно загроможденную мебелью. Мебель была старая, массивная, судя по топорному виду — кустарного производства. Белые стены, серый плиточный пол. В неуклюжем книжном шкафу с прогнувшимися полками — ряды книг, на стенах — несколько старых фотографий, небольшое зеркало. Вопрос перспективы был решен так же, как его решали во времена Возрождения — в задней стене располагалось окно, в котором виднелась часть улицы, — это и придавало картине условную глубину. Оконный проем, углы комнаты, элементы мебели — все было тщательно вычерчено и выверено, явно с помощью линейки и транспортира. Александра обратила внимание при реставрации, что многие линии в картине были проведены явно в ущерб достоверности. Действительность редко бывает настолько симметричной. В центре комнаты находился круглый стол. Расположенные на нем предметы — кувшин с водой, раскрытый журнал, чайная ложка, камертон — были направлены в сторону оконного проема совершенно одинаковым образом, словно их нарисовали вдоль косых параллельных линий, проведенных с помощью рейсшины. Художник всеми силами пытался добиться эффекта глубины пространства.

Самых больших трудов ему стоило, безусловно, пианино. Инструмент, задвинутый в угол комнаты, был изображен с огромной тщательностью. Сняв при реставрации пожелтевший слой лака, уничтожив грибок и промыв красочный слой, Александра различила множество мельчайших деталей: глубокие щербины на полированном дереве, название фирмы, выведенное бронзовой краской над открытой крышкой — «Steinway & Sons», нотные знаки на страницах альбома, установленного на пюпитре.

На круглом табурете перед пианино сидела молодая девушка. Она, безусловно, и являлась центром картины, хотя портретом это назвать было невозможно — девушка отвернулась от зрителя к окну, словно что-то вдруг привлекло ее внимание на улице. Художник изобразил ее затылок с вьющимися пшеничными волосами и часть скулы, напряженно изогнутую тонкую шею. Руки девушки лежали на клавишах. Легкое летнее платье с короткими рукавами, белое в синий цветочек, босые ноги — правая ступня слегка нажимала педаль, левая касалась плиточного пола лишь кончиками пальцев — создавалось впечатление, что девушка собирается встать. Ее поза, одновременно статичная и динамичная, была схвачена очень живо. «Такое ощущение, что автор вдруг забыл о своих линейках и транспортирах. Можно предположить, что фигуру рисовал другой человек. Как на знаменитой картине Левитана «Осенний день. Сокольники» — фигуру женщины в трауре написал его друг по училищу, Николай Чехов, брат писателя… И вообще, девушка здесь решена, скорее, в импрессионистическом ключе — художник вдруг начал «видеть» свет и цвет, мазок стал дерзким. Интересно бы узнать, права я или нет…»

Наверху слышались шаги и голоса. Скрипела передвигаемая мебель. Раздался молодой смех, показавшийся в теплой духоте старого дома совершенно неуместным. Через несколько секунд завизжали рассохшиеся ступени лестницы, и в комнату вернулась хозяйка.

— Итак, — едва переступив порог, Илана заговорила напористо, словно приняв, наконец, сложное решение. — Вкратце дело сводится вот к чему: мы хотим вам поручить доставить эту картину в Израиль, передать лицу, которое мы укажем, и взамен привезти в Москву пианино.

Она указала в сторону лежавшей на столе картины и уточнила:

— Вот это пианино.

Александра отрицательно покачала головой:

— Извините, но я не соглашусь. Объясню — через неделю очень важный для меня аукцион, я давно к нему готовилась, и заказчик уже частично оплатил мое участие.

Илана вздернула плечи:

— Через неделю? За неделю вы прекрасно все успеете. Даже быстрее справитесь. Виза в Израиль не нужна. Загранпаспорт у вас в порядке? Ну и все, берете билет и летите, хоть сегодня же вечером.

— Но…

— Что вас смущает? — продолжала Илана, прохаживаясь по комнате, от стены к стене, резко поворачиваясь на ходу. Она явно была взбудоражена. — Мы заплатим вперед, и заплатим очень хорошо. Естественно, дорога и все расходы за наш счет. Вы что, боитесь перевозить картину?

— Нет, конечно. — Александра покачала головой. — Мне часто случается перевозить через границу предметы искусства, это не проблема. Правда, нужно оформить разрешение, но у меня свои каналы. К тому же эта картина…

Она запнулась. Илана понимающе подняла аккуратно подведенные тонкие брови и закончила фразу за нее:

— Не представляет художественной ценности, так?

— Не является национальным достоянием, — нерешительно улыбнулась Александра. — О ценности можно спорить.

— Вы должны повторить это Генриху, — после краткой паузы проговорила Илана. Ее взгляд смягчился. — Ему будет приятно услышать такие слова. Он — автор картины.

Александра издала короткое восклицание и кивнула:

— В таком случае перевозка еще больше упрощается. Автор даст разрешение на вывоз.

— Нет, не даст, — отрезала Илана. — Генрих считает мою идею с отправкой картины авантюрой и участвовать ни в чем не будет.

— Но… — Александра окончательно растерялась. — Значит, автор возражает?

— Автор может возражать, сколько ему угодно. — Илана подошла к столу и мельком оглядела полотно. — Картина моя. Точнее, уже не моя, я передарила ее Филу. Полотно обязательно должно попасть в Израиль, а Фил придумывает разные предлоги, чтобы не брать его с собой. В искусстве он не разбирается, боится, что будут проблемы. Рассказывает что-то про таможню в Тель-Авиве… Словом…

Она энергично растерла сухие ладони:

— Мы заплатим, а вы сделаете! Это займет пару дней. Пианино тоже не имеет никакой ценности, если вас это беспокоит. Вы просто отправите его в Москву.

Александра собиралась снова ответить отрицательно — исчезнуть из города накануне важного аукциона ей совсем не улыбалось. Но она осеклась, не начав фразы — Илана открыла дверцу книжного шкафа. Достала синий пластиковый конверт, застегнутый на кнопку, протянула его художнице:

— Здесь все документы, которые понадобятся. Я приблизительно узнала стоимость транспортировки пианино. Есть фирма, которая перевезет его от двери до двери за три тысячи долларов. Отправлять из Хайфы, морским путем. Отель, билеты, прочие возможные расходы… И ваш гонорар, само собой. Из расчета тысяча долларов в сутки. Все здесь.

— Тысяча долларов в сутки? — медленно повторила Александра.

— Мне показалось, что я где-то слышала такую цифру. — Илана с беспокойством следила за изменившимся лицом гостьи. — Я предложила слишком мало?

— Слишком много, — вырвалось у Александры. Она тряхнула головой, взъерошила волосы, нервно рассмеялась. — Мне просто совестно брать у вас такие деньги за… В общем-то простое поручение. Да еще попасть из зимы в лето, посмотреть на море…

— Я уверена, что вы останетесь очень довольны, — кивнула Илана. — Значит, согласны?

— Вы предлагаете очень внушительную сумму. Тысяча долларов в сутки для простого агента по доставке… Помимо дорожных расходов… — Александра глубоко вздохнула, борясь с волнением. — Вероятно, эта цифра из какого-то старого кино. Вроде «Мальтийского сокола». В реальности платят меньше.

— Кто знает… — загадочно протянула Илана. — Может быть, вы и окажетесь в кино вроде «Мальтийского сокола»? Там очень красиво… В том маленьком мошаве^[1], куда вы отправитесь. В Вифлееме.

— В Вифлееме? Я должна забрать пианино в Вифлееме?

Илана подошла к окну и настежь распахнула штору. Жемчужное сияние оттепельного предвечернего часа наполнило комнату, зажглось серебром в седых волосах женщины.

— Я говорю о другом Вифлееме, не о том, который знают все, — с грустью произнесла она. — В Израиле есть еще один Вифлеем, на севере страны, рядом с Назаретом. Вифлеем Галилейский. Там я и родилась… Так вы беретесь?

— Конечно, — ответила Александра. — Конечно!

В жестяной отлив за окном безостановочно била капель. Сверкающие капли разлетались солнечными брызгами. Декабрь притворился весной, по двору бежали ручьи.

— Тогда я сварю еще кофе, — кивнула Илана. — Мне нужно будет вас проинструктировать. Вы больше никуда не торопитесь?

— Уже нет, — улыбнулась художница. — Я полностью в вашем распоряжении.

* * *

Самолет улетал в начале первого ночи. После разговора с Иланой у Александры оставалось всего несколько часов, чтобы привести дела в порядок. Билет в Тель-Авив и отель в Хайфе она заказала еще находясь у Иланы, между двумя чашками кофе, в мобильном приложении. Рейс посоветовала хозяйка особняка:

— Вот этот, ночной — самый лучший! Ближе к шести утра будете в Бен-Гурионе. Оттуда в Хайфу можно приехать на поезде без пересадок. Быстро и дешево. Ну а там уж возьмете такси.

Илана помогла определиться и с выбором отеля — удобного и не слишком дорогого, по отзывам посетителей. Она заботилась о каждой мелочи, словно отправлялась в путешествие сама.

— Вы часто бываете в Израиле? — спросила Александра, проверяя свою электронную почту, на которую прислали бронь отеля.

Ответа не последовало. Художница подняла глаза и увидела застывшее лицо Иланы, непроницаемый взгляд из-под полуопущенных тонких век, прорезанных тонкими морщинами. На миг Александре показалось, что собеседнице стало плохо.

— Простите? — беспокойно спросила она. — Все в порядке?

Веки пришли в движение, взгляд смягчился. Илана глубоко вздохнула:

— Я не бывала в Израиле уже пятьдесят семь лет. В этом году будет ровно пятьдесят семь. Ну, вы все записали, все поняли. Если будут вопросы, вы всегда можете мне позвонить.

— Мне бы все-таки не помешало иметь при себе письменное согласие автора картины, — сказала Александра, поднимаясь с кресла. — Здесь, в Шереметьево, вопросов не возникнет, но это может сыграть роль в Израиле.

Илана взглянула на потолок.

— Я не хочу просить Генриха. У него отвратительный характер, и с годами лучше не стало. Мы только потеряем время. Напишу вам согласие на вывоз как владелица картины.

Александра продиктовала ей текст в свободной форме, Илана быстро покрыла половину листа округлым детским почерком, размашисто подписалась. Покидая особняк, Александра была уже совершенно поглощена мыслями о предстоящем полете. Еще утром у нее были совсем другие планы, а точнее — почти никаких планов. Хроническая беготня в поисках заказов, затянувшийся финансовый кризис, вечное опасение, что нечем будет заплатить за съемную квартиру…

* * *

— Как тебе повезло!

Марина Алешина, ее подруга, к которой она заглянула перед отъездом, чтобы отдать небольшой долг, с удовольствием приняла деньги и выслушала краткое изложение истории. Подробностей Александра избегала, как всегда, оберегая тайну клиента.

— До чего кстати подвернулось это дело. — Марина открыла стеклянную дверь шкафа с химической посудой и положила на полку деньги. — Сейчас у всех застой. И у меня ничего — ни продаж, ни экспертиз… Просто кошмар. Я такого не припомню!

Марина Алешина была крупнейшим экспертом по старинным пластикам, давно снятым с производства. Талантливый химик и бесстрастный коллекционер, умеющий чувствовать нестабильный рынок, она и во времена кризиса зарабатывала отлично. Ее специализация была редкой, ее экспертизы ценились во всем мире.

— В последнее время деньги только у китайцев, а я с ними не люблю связываться. — Марина смотрела на свое отражение в стеклянной дверце. Затем подошла к окну, опустила жалюзи, зажгла лампу на большом рабочем столе, поправила чехол на микроскопе, открыла ноутбук. — Несколько раз со мной забыли расплатиться до конца, а найти человека в Китае невозможно… Да, вот что!

Она резко повернулась к гостье:

— Пришла в голову одна мысль! В Хайфе у меня есть старый знакомый, он уехал лет десять назад. Мы пересекались на аукционах, и он за мной немного ухаживал…

Марина рассмеялась мягким щекочущим смехом, поправила блестящие черные волосы, уложенные в высокую прическу. Она умело копировала стиль шестидесятых годов прошлого века, и это очень шло к ее здоровой, полнокровной красоте. Александре она напоминала портрет молодой Екатерины Первой — пышная брюнетка с гордой осанкой и лукавым, дерзким взглядом.

— Павел… — Марина щелкала клавишами. — Он писал мне после отъезда несколько раз, просил скидывать заказы в Израиле, если попадутся. Но ничего никогда не попадалось. Да, вот его последнее письмо — Павел Щедринский. Тут и телефон есть. Давай я вас свяжу? Вдруг пригодится… Сейчас напишу ему.

— Давай. — Александра посмотрела на циферблат часов с оторванным ремешком. — Не очень понимаю, как он мне может пригодиться, но все же… Я в Израиле никого и ничего не знаю.

Марина протянула ей распечатанное письмо:

— Вот тут наверху его электронный адрес и телефон. Ты будешь на связи, надеюсь? Передай ему от меня привет и будь осторожна — он дамский угодник!

— О… — протянула Александра, пряча сложенный листок в огромную брезентовую сумку, испачканную красками. — Ты же знаешь — мною интересуются только сумасшедшие. Я их почему-то привлекаю. Ладно, пора в Шереметьево. Надеюсь, через несколько дней вернусь. Иначе пропущу аукцион в «Империи» и аванс придется вернуть.

— Это прекрасно, когда приходится выбирать между хорошим и более лучшим. — Марина крепко обняла подругу на прощанье и, отстранившись, оглядела ее. — Немного солнца тебе не помешает! Ты очень бледная!

* * *

И только в Шереметьево, сидя в кафе с чашкой капучино, ожидая начала посадки в самолет, Александра перевела дух и осознала, что на рассвете окажется в Израиле, очень далеко от московских дел и проблем. В последнее время ей редко приходилось ездить — международная торговля предметами искусства переживала кризис, заказчики редко посылали ее за границу. И как всегда в последние минуты перед вылетом, она испытала блаженное чувство свободы — обманчивой, короткой, драгоценной. Кофе остыл, Александра сидела за столиком, откинувшись на спинку диванчика, обводя взглядом полупустой вечерний терминал. На ее губах застыла улыбка. «Что ж, у меня есть причины улыбаться! — Она размешала ложкой остывшую сливочную пену и сделала глоток. — Илана меня прямо спасла! Сейчас и заказов-то нет, и продаж никаких, а ведь зима! Время предпраздничное, обычно рынок всегда оживает…»

Перед вылетом Александра успела наведаться домой — она уже привыкла называть домом съемную квартиру, где жила с начала этого лета. Художница собрала дорожную сумку и зашла к квартирной хозяйке, которая жила в соседнем подъезде. Юлия Петровна была приятно удивлена, получив квартирную плату за два месяца вперед.

— Я решила заплатить сразу за два, чтобы деньги не разошлись, — откровенно сказала Александра и тут же выругала себя за эту неуместную прямоту. Глаза квартирной хозяйки, щедро обведенные фиолетовыми тенями, внимательно сузились.

— Очень разумно, дорогая, очень разумно! — проворковала Юлия Петровна, опуская деньги в карман стеганого атласного халата, выдержанного в фиолетово-сиреневых тонах, как и ее макияж и даже цвет волос. Вдова художника, сдававшая Александре мастерскую покойного мужа, оставалась верна как его памяти, так и этой цветовой гамме. Она носила только эти цвета и говорила только о муже. «Собственно, это даже не недостатки, — делилась Александра с Мариной Алешиной. — Но больше десяти минут подряд я с ней общаться не могу. Устаю!»

— Мне ли не знать, как художники обращаются с деньгами, — Юлия Петровна подошла к столу и вырвала из тетрадки лист. — Сейчас напишу вам расписку. Мой Лёня получал за картину пять тысяч долларов… И через несколько дней этих денег не было. У художника всегда слишком много нищих друзей! Тут надо иметь железное сердце, чтобы деньги уцелели. А он был добрый, никому не отказывал.

И, молниеносно написав расписку, закончила, протягивая лист бумаги Александре:

— Ну и конечно, он выпивал.

— Я не выпиваю, к счастью, — улыбнулась Александра, пряча расписку в карман сумки. — Но деньги улетают все равно. Меня не будет два-три дня. Я еще не брала обратный билет.

— Какая вы счастливица! — Юлия Петровна зачем-то достала из кармана деньги и посмотрела на них, словно желая убедиться в их реальности. — Израиль в декабре… Ведь это мечта! Наверное, там еще купаются в море?

— Насчет моря не знаю, — улыбнулась Александра. — Но пальмы я точно увижу.

Хозяйка ответила ей улыбкой, несколько кислой, как перестоявшееся в кладовой варенье.

Александре пришло в голову, что та ей завидует. Да и все те немногие знакомые, которых она успела известить о своей командировке в Израиль, в один голос говорили, что ей сказочно повезло.

— Я тебя ненавижу, — шутливо сказал ей по телефону Денис Гурин, коллекционер, интересы которого она собиралась представлять через неделю на торгах в аукционном доме «Империя». Александра позвонила ему сразу, как прошла паспортный контроль. — Ты бросаешь меня накануне аукциона, улетаешь из этой слякоти в лето, нюхать розы, и тебе еще за это платят. Я бы предпочел, чтобы ты сидела в Москве — простуженная, нищая, никому не нужная. По крайней мере, ты всегда под рукой.

— Так оно и будет, Денис, — засмеялась в ответ Александра, привыкшая к его своеобразной манере шутить. — Ты же знаешь, если мне и везет, то это длится недолго. Дня через три я вернусь в Москву.

— Подвернулось что-то интересное?

— Не очень, — честно ответила Александра, заглядывая в свой билет и проверяя номер выхода на посадку. — Кое-что отвезти туда, кое-что привезти оттуда. На этот раз я просто курьер. Ты сам понимаешь, времена нынче такие, что поневоле хватаешься за все.

Гурин, сменив тон с шутовского на сочувственный, поддержал старую приятельницу:

— Мне ли не знать? Я в этом году хотел банкротиться, в последний момент передумал. Но это уже не бизнес, а любительство. Надо переходить на торговлю онлайн, а у меня к этому душа не лежит. Скоро от нашей старой гвардии и следа не останется. Рынок завоюют сетевые хунвейбины. Ладно, что-то я разнылся на ночь глядя. Не пропадай, звони! Я на тебя рассчитываю!

Под потолком терминала замурлыкал голос, объявляющий начало посадки. Александра, успевшая задремать с открытыми глазами, встрепенулась, повернула голову и увидела на табло номер своего рейса. Она встала с диванчика, сладко потянулась. «В самолете я отлично высплюсь, лететь четыре часа…» В Израиле Александра не бывала никогда, знакомых у нее там не было, и она лишь приблизительно представляла себе, какие действия следует предпринимать и в какую сторону двигаться. Но подобные ситуации были ей не в диковинку. Ей очень нравилось оказываться в незнакомых обстоятельствах, в новом месте. В такие моменты она испытывала азарт охотника, впервые входящего в незнакомый лес.

Александра подкатила свой исцарапанный чемодан к хвосту очереди, мгновенно скопившейся у выхода, где шла посадка на Тель-Авив. Время близилось к полуночи, и когда у нее в кармане куртки зазвонил телефон, она решила, что это кто-то из близких знакомых, узнавших о ее отъезде. Обычно так поздно ей не звонили. Но номер оказался незнакомый.

— Это Александра? — осведомился сипловатый, низкий мужской голос.

— Да, это я. С кем я говорю?

— Мы, к сожалению, не знакомы, но вы сегодня были у нас дома. У Иланы. Меня зовут Генрих.

— Очень приятно, — ответила Александра.

— Мне также, — отрывисто сказал мужчина. — Илана рассказала мне, с каким поручением отправила вас в Израиль. Я категорически против! Вы слышите? Категорически против!

Художницу обдало жаром, вдоль позвоночника пробежали булавочные уколы. Содрогнувшись, она как можно спокойнее произнесла:

— Но Илана сказала мне, что картина — это ее собственность.

— Это так. Я имел глупость подарить ей эту картину. Но вы ни в коем случае не должны отвозить ее тому человеку, к которому она вас направила! И это проклятое пианино вы тоже не должны привозить в Москву!

— Я… не знаю, что вам ответить, честно, — растерянно проговорила Александра. — Мне уплатили аванс…

— Оставьте себе аванс, вы потратили время, оно должно быть оплачено, — оборвал ее собеседник. — Вы еще в Москве, как я понимаю?

— Я сажусь в самолет.

— Возвращайтесь в город! — резко приказал Генрих. — Картину пришлите на наш адрес курьером. Больше не контактируйте с Иланой. Ваш договор можете считать расторгнутым.

— Извините, я…

— Вы меня слышали? — Генрих повысил голос. — Оставьте себе деньги и не делайте ничего. Неужели я многого прошу?

— Извините. — Александра перехватила телефон внезапно заледеневшими пальцами. — Но вы не мой клиент. Вы не можете отменить этот договор. Пусть мне позвонит сама Илана. Пусть она сама откажется от моих услуг.

— Илана спит, — после долгой паузы произнес мужчина. — И она не откажется. Послушайте! Вы можете просто принять мои слова на веру? То, что она затеяла, не просто глупо, это чревато большими неприятностями для нас. Это не сумасбродство, а куда хуже. К сожалению, она не дала мне вашего номера, я добрался до ее телефона, только когда она уснула. Я прошу вас…

Очередь, вначале двигавшаяся очень медленно, внезапно ускорилась. К стойке возле выхода на посадку подошла еще одна регистраторша. Александра покатила чемодан одной рукой, другой прижала к уху телефон:

— Я уже ничего не могу изменить, я сажусь в самолет и отключаю телефон. Мне очень жаль, но я ничем не могу вам помочь.

— Да послушайте вы! — неожиданно громко рявкнул в трубку собеседник.

Прикусив нижнюю губу, Александра неожиданно для себя самой нажала кнопку на ребре телефона и держала ее, пока экран не погас. Обычно она проделывала эту операцию уже сидя в салоне самолета. Через минуту она протянула паспорт и посадочный талон регистраторше и покатила чемодан по «рукаву», ведущему в самолет. Здесь было холодно, в щели свистел декабрьский ветер. Ребристый «рукав» примыкал к борту самолета неплотно, и Александра увидела в щели чернильное московское небо с заревой багровой каймой — в ночи светился огромный, никогда не спящий город. Порыв ледяного ветра, пахнувшего резиной и гарью, сладко обжег ей горло.

— Добрый вечер, — сказала она, протягивая бортпроводнице в алом костюме паспорт и посадочный талон.

— Добрый вечер, — ответила та. — Добро пожаловать на борт лайнера «Барклай де Толли»!

В салоне было тепло, звуки шагов и шум катящихся чемоданов приглушались синими дорожками в проходах. Пахло шампунем для ковров. Почти все пассажиры уже расселись, треть мест пустовала. Александра с удовольствием обнаружила, что летит без соседей, и заняла место у окна. В последние минуты перед вылетом возникла суматоха — в салоне обнаружилась синица, залетевшая с улицы. Птица порхала по салону, присаживаясь на откинутые дверцы багажных отсеков, на спинки сидений. Стюардессы пытались ее поймать и очень просили пассажиров не помогать им — желающих нашлось немало. Наконец, одна из проводниц догадалась набросить на птицу синий флисовый плед. Синицу, завернутую в плед, вынесли из самолета и выпустили. Эту сцену Александра наблюдала уже в легкой полудреме — она очень устала за этот день, показавшийся ей бесконечным.

— Не получилось у синички слетать в Израиль, — произнес сзади мужской голос.

— А знаешь, — ответила ему женщина, — птица, залетевшая в дом, — к смерти.

— Так это если в дом, — возразил ее спутник.

Тягуче, низко завыли турбины. Пассажиры на заднем ряду говорили еще о чем-то, но Александра больше не прислушивалась. Она бросила взгляд в иллюминатор, на оранжевый, залитый светом бетон взлетной полосы, на длинные цепи огней, за которыми караулила аэропорт безлунная ночь. И закрыла глаза. Когда мощная тяга взлетающего лайнера прижала ее к спинке сиденья, Александра уже спала.

Примечания

1

Мошав — вид сельских населенных пунктов в Израиле, представляющих собой сельскохозяйственную общину, действующую на кооперативных началах.