Край зовёт

Анна Летягина, 2019

Они трое узнали о крае раньше меня: когда чуть не сорвались с него. После нашего знакомства я солгала им, что однажды тоже была на грани. Мне хотелось, чтобы они приняли меня, подумав, что я – одна из них. И вот мы четверо – одна стая. Девочка с фиалковыми волосами и глазами, мальчик-космос, наш вожак и я. Сначала – «санитары леса», спасавшие от бездны тех, кто слишком близко подходил к ней. Как же мы превратились в гиен-падальщиков, бегущих к краю на запах опасности и смерти?

Глава 5

Суицидников я всегда считала слабаками. Особого сочувствия или жалости хотя бы они у меня не вызывали. Жалела я больше их близких, которым приходилось расхлёбывать все последствия этого необдуманного поступка и страдать из-за своих непутёвых родственников. Во всех новостях или статьях на эту тему ни разу я не видела каких-то внятных объяснений тех причин, которые толкнули этих людей на такой шаг. Всё, что там выдавалось за «истинные мотивы» — это какая-то абстрактная ерунда вроде непонимания со стороны окружающих, потери жизненных ориентиров и прочей дребедени. В общем, такие причины даже и причинами толком не назовёшь. Мне кажется, на самом деле, сами герои этих репортажей и заметок вряд ли осознавали, почему решили именно так закончить свою жизнь. Ещё я думала, что, возможно, никаких мотивов вообще нет, не было никогда, да и быть не может. Просто в какой-то момент внутри раздаётся определённый сигнал, который эти люди воспринимают как отмашку: всё, пора. Как школьный звонок, возвещающий о конце урока. Когда у меня впервые возникла мысль о таком вот звоночке, вместе с ней появился ещё один оттенок отношения к самоубийцам: интерес вперемешку с любопытством.

Но когда я услышала от руководителя группы историю Алика, вся моя складная и такая логичная теория рухнула. Остался только один кирпичик от неё: предположение о неведомом внутреннем сигнале, толкающем человека к краю. До нашей общей встречи руководитель поговорил со мной наедине. Он задавал мне обычные вопросы без всяких заморочек и подковырок — явно не собирался меня подлавливать на чём-то. А я так и не решилась выдать какую-нибудь грандиозную ложь о своём якобы суицидальном прошлом. То ли совесть заела, то ли просто побоялась облажаться. Поэтому сказала лишь, что у меня были суицидальные мысли и наклонности, которые чуть не довели меня до попыток перейти грань, но с мыслями этими я сама успешно справилась — вот и всё. И ещё выразила желание стать частью волонтёрской группы. Руководитель решил, что на первых порах я буду просто наблюдателем: то есть я могу ходить с ребятами на задания, но принимать участие в беседах мне пока рановато. Моё первое задание — визит к Алику.

И вот мы все четверо здесь, у него в палате. Я снова прокручиваю в голове плёнку событий его жизни: всё то, что рассказал о нём руководитель. Алику пятнадцать лет. Не обучаясь в художке, он рисует, как профессионал, получает дипломы на всех школьных олимпиадах, собирает собственную библиотеку. Круглый отличник по всем предметам. Точнее, рисовал, получал, собирал, был. Сейчас он — пациент больницы. На больничной койке он почти незаметен — от него, на самом деле, мало что осталось. Во всех смыслах. Я не хочу запоминать его мраморное лицо, жалкие тонкие пряди белёсых волос, тусклое мерцание водянисто-голубых неподвижных глаз. Хочу, но не могу не запомнить.

Алик пытался повеситься на ремне, привязав его к вешалке-крючку для одежды в своей комнате. Планка с крючками не выдержала и рухнула на пол вместе с телом Алика. На шум прибежала бабушка, с которой он живёт, вынула внука из петли и вызвала скорую. Вот так он и оказался здесь. Целую неделю бабушку не пускали к нему — она могла только по телефону узнавать о его состоянии. Острее всего меня колет в самую больную точку где-то в области груди одна подробность, которую нам рассказал руководитель реабилитационной группы: родители его разведены и уже давно завели новые семьи, отправив Алика жить к бабушке. Встрепенулись они только тогда, когда сын их залез в петлю. Да и то: всё, на что хватило их жалкой душонки, — пара звонков врачу с вопросом о том, жив ли Алик. Из-за сильного удушья у Алика случился эпилептический приступ, после которого он впал в кому. Через несколько дней ему стало лучше, но приступы ещё пару раз повторились. Потом прекратились. Однако посещения врач всё ещё не разрешал, хотя состояние Алика уже можно было считать стабильным. На вопросы бабушки врач отвечал, что Алик не хочет никого видеть.

Звонить во все колокола и обращаться за помощью даже к близким знакомым и родственникам она не стала. Узнав, почему, я просто обалдела: она хотела оставить этот случай в тайне, чтобы он «не бросил тень на их семью»! Да тут не тень какая-то, а сама чёрная мать-тьма чуть не рухнула на них вместе с небесами. И разве не нужно было в первую очередь направить все усилия на то, чтобы вытащить Алика из-под обломков этой черноты? Так нет же: её терзали «великие думы» о репутации семьи! А если бы у Алика получилось сделать то, что он задумал, она бы скрывала от всех его тело, чтобы никто ничего не подумал? До каких пор, интересно? Когда я слушала руководителя, во мне всё бурлило от возмущения и злости. Все они там хороши! Тоже мне, заботливые родственнички…

В общем, бабушка нашла каких-то частных психологов, но те отфутболили её к психиатрам. К психиатрам за помощью она обращаться не стала по той же причине: а вдруг кто-то узнал бы, что Алик лечится в психушке? Да и вообще, её внук ведь вовсе не псих, его не надо привязывать ремнями к кровати и пичкать таблетками. И он у неё хороший мальчик, всегда таким был, она никогда бы не подумала, что он способен на такое. Даже больница, в которую увезла её внука скорая, для неё тоже почти как психушка. Она думает, что Алика там залечат до состояния овоща. В общем, в итоге вышла она на наш реабилитационный центр.

Я удивляюсь не только поведению бабушки, но ещё и тому, что происходит во мне сейчас: всё моё прошлое отношение к таким ситуациям изменилось до неузнаваемости. На кровати под белым одеялом я вижу не слабака, а несчастного ребёнка, в жизни которого настал миг, когда он услышал тот самый внутренний звоночек: сигнал к последнему шагу, зов края. Даже не знаю, как это назвать: сочувствием, жалостью, сопереживанием, болью? Но кроме этого что-то ещё не даёт мне покоя. Это снова какое-то жуткое, щекочущее любопытство, желание заглянуть в щёлочку приоткрытой Аликом двери: что он видел там, на краю, когда чуть не…? Во мне снова просыпается падальщик! Едва ужаснувшись этому уже знакомому ощущению, я пугаюсь ещё больше, снова увидев её. Она прямо тут, в палате Алика! Кружит возле него и облизывается, как будто предвкушая. Или сожалея об упущенной добыче. Время от времени она поворачивается ко мне и скалится: вот-вот завизжит, завоет или захохочет. Она радуется тому, что я её вижу. И что с каждым новым её появлением мне всё сложнее от неё отмахнуться. И убедить себя в том, что на самом деле её нет. Но почему же это так сложно? Ведь я точно знаю, что никто не видит эту пятнистую тварь, кроме меня! В чате я вчера как бы случайно заговорила о той «забавной псине», что ошивалась вокруг меня, пока я пыталась оклематься после падения со ступеньки маршрутки. Так вот мне все трое ясно дали понять, что никакой псины там поблизости не было. Хорошо, что я сразу же свела это всё к приколу о помутнении в глазах от сотрясения — и никто, кажется, ничего неладного не заподозрил. Я чуть слышно шикаю на гиену, но она и ухом не ведёт. Подобравшись к изголовью, тварь тычется мордой Алику в щёку, дышит ему в лицо. Неужели он ничего не чувствует? Его тоненькая рука всё так же безвольно свисает с кровати. Я подскакиваю и хватаю его за эту самую руку, чтобы опередить вдруг устремившуюся к ней же гиену. Она, разочарованно взвизгнув, наконец-то исчезает. Выдыхаю с облегчением. Хоть и знаю, что всё равно она вернётся. Мне кажется, что сейчас во взгляде Алика вспыхивает что-то похожее на благодарность. И тут же гаснет. Может, он всё-таки что-то почувствовал?

Моё поведение никого из ребят не удивляет. Это и понятно: всё наверняка выглядело со стороны просто как порыв сочувствия. А гиену снова видела только я, похоже. Сейчас уже Светка держит смертельно бледного Алика за руку, щебечет что-то успокоительное. Ребята потом присоединяются к ней: Толик шутит, Вадя о чём-то мечтательно-монотонно вещает. Я будто сквозь малопроницаемую завесу слышу шум, но самих слов не различаю. Вижу только, как время от времени губы Алика начинают дрожать в слабой и безуспешной попытке улыбнуться. Интересно, Светка и пацаны хоть раз ощущали этот зов инстинкта падальщика, навещая спасённых ребят? Тех, из кого ещё не успел выветриться душок смерти. Влечёт ли он их, покалывает ли у них внутри от сладкого предвкушения и желания самим бежать к краю, как только они слышат знакомый зов и чувствуют запах близкого конца? А гиена им мерещилась? Никогда не решусь спросить их об этом. Это что-то такое… постыдное. О таком лучше помалкивать. А не то ещё сочтут меня сдвинутой по фазе. Мне бы сначала самой разобраться, что из всего того, что я в последнее время вижу и чувствую, происходит на самом деле. И только потом, может быть, сказать об этом ребятам. Ребята. А ведь я их собственные истории до сих пор не знаю. Как и почему они решили подойти когда-то так близко к краю? На чей зов они шли? Они мне ничего ещё не рассказали — значит, пока не доверяют. Но глядя на них сейчас, я вдруг ощущаю тот же, уже знакомый мне, зуд желания проникнуть за пределы видимого и известного. Надо только, чтобы они приоткрыли дверь и дали мне хотя бы заглянуть внутрь.

Мне снова вспоминаются слова руководителя о том, что главная задача нашей группы, как и лечащих врачей — не просто привести человека в чувство, но сделать так, чтобы он снова не попытался покончить с собой. Чтобы, когда он оклемается, у него просто не было возможности повторить попытку. Потому что во второй раз у него может всё получиться. И тогда суицид этот будет уже на нашей общей совести.

Из больницы мы выходим молча. Кажется, ни у кого нет никакого желания говорить об Алике, а всё остальное кажется пустяками, не достойными обсуждения. Дойдя до ближайшего перекрёстка, мы останавливаемся в нерешительности. Вроде как надо что-то сказать друг другу на прощание, но слова всё никак не произносятся. Светка меня обнимает, и мы стоим так долго-долго. Выпустив меня из своих объятий, она произносит каким-то неожиданно будничным тоном:

— Ладно, Веруня, мы пойдём, наверно. Ты там это… не забывай про наш чатик. Будем списываться, договариваться о новых встречах.

А к Алику мы ещё придём? Вот что мне хочется знать. Руководитель вроде бы говорил о том, что решение о повторных визитах волонтёров принимают лечащие врачи, родственники и другие «заинтересованные лица». Только вот кто в случае Алика реально заинтересован в его судьбе? Меня вдруг начинает душить горькое раскаяние: мы его бросили, а он там один остался, замотанный в белое одеяло. Неизвестно ещё, когда к нему пустят родственников.

Светка с ребятами уже отошли на приличное расстояние. Но тут, как будто почувствовав, что во мне зреет внутренняя болячка и готова вот-вот прорваться, Вадя оборачивается. Он стоит неподвижно и смотрит на меня несколько мгновений, потом просто машет мне рукой на прощание и догоняет остальных.

Странно: никто из них меня так и не спросил о моём личном «опыте» и тех самых «попытках», которые я выдумала — в общем, изощряться во вранье не пришлось. Может, они думали, что если начнут расспрашивать меня, то им и самим придётся рассказать мне истории своих неудавшихся самоубийств. Откровенность за откровенность. Видимо, не готовы они ещё душу передо мной наизнанку выворачивать. Да и надо ли мне это, в конце концов? Разве недостаточно мне присутствия в моей жизни сегодняшней Светки, сегодняшнего Толика и Вади, без тянущегося за ними хвоста прошлого? И всё-таки чутьё мне подсказывает, что не успокоюсь я, пока не узнаю, что и как они пытались с собой сделать. Но на сегодняшний день хватит с меня истории одного Алика — её бы переварить для начала.

Я снова смотрю им вслед. На этот раз гиены не бегут за ними попятам. Даже той одной, «моей», нет. И я знаю, почему: она вернулась к Алику в палату после того, как я прогнала её. Надеется, что добыча ещё не безвозвратно потеряна. Меня передёргивает от этой мысли. Становится страшно за Алика. Но может ли причинить воображаемая тварь хоть какой-то вред живым людям? Да никакого. Только вот само её появление говорит о том, что в этом месте, возможно, совсем скоро… Нет, Алика спасли, он выжил. Он уже среди живых. Падальщик, пусть даже мнимый, покрутится возле него и поймёт, что здесь ему уже ничего не светит, что добычу стоит поискать в другом месте. Не среди людей. И потом он так и вернётся к своему зверью, своему поганому племени падальщиков, ни с чем. Конечно, так и будет.

Дома я ещё долго не могу очухаться после посещения Алика. Больничный запах до сих пор свербит у меня в носу. Запасы энергии ну просто на нуле — из меня будто высосали все живые соки. Я без сил плюхаюсь за компьютерный стол. Но неугомонный внутренний «таракан» всё бегает и бегает по лабиринту извилин мозга и пока не собирается успокаиваться. Пальцы сами забивают в поисковик запрос, не советуясь с головой. Поиск этот не сразу, но всё же выдаёт мне статистику попыток суицида среди подростков за последние месяцы. Их количество в нашем городе, оказывается, резко выросло по сравнению с прошлыми годами. Как-то между делом проскальзывает фраза о том, что если всё так и будет продолжаться в ближайшее время, то, наверно, надо будет бить тревогу. А сейчас, блин, не надо? Заглянуть бы им всем в полуживые или, скорее, полумёртвые глаза Алика. Тогда бы сразу же забили во все тамтамы.

Тут мне попадается статья из ещё одного неофициального источника, затерянного в интернет-дебрях. Там написано, что в стране у нас никто и никак не наблюдает за людьми, которые склонны к суициду. Даже если кто-то явно ведёт себя как человек с «суицидальным риском», никому до него нет дела. Всем плевать также и на тех, кто хотя бы однажды попытался покончить с собой, но не сумел: то ли благодаря тому, что близкие вовремя остановили его, то ли просто не получилось — например, верёвка порвалась. Ну, или вешалка упала, как в случае Алика. Те небольшие добровольные организации, которые пытались заняться предотвращением таких рисков и реабилитацией неудавшихся суицидников, а ещё — помощью их близким, были тут же расформированы, не успев сформироваться. Интересно, как ещё наша группа держится на плаву. Неужели её тоже скоро ликвидируют?

За окном уже темнеет, а я всё ещё изучаю статистику и углубляюсь в тему. И с непониманием, возмущением, но в то же время — каким-то тупым бессилием пялюсь на сравнительные процентные столбики, кривую графика и прочие штукенции. Как же они всё точно рассчитали, сравнили, проанализировали. Только вот какое место во всём этом анализе занимает конкретный мальчик Алик? Тот самый, который завтра, может, пополнит собой уже совсем другую статистику. За каким столбиком они умудрились спрятать тысячи историй таких вот Аликов?

Бабуля приходит домой, я наконец-то выключаю ноут. Ничего говорить ей я, конечно, не собираюсь. Ни о сегодняшнем походе в больницу, ни о том, что я теперь — реабилитационный волонтёр. Да если бы и захотела сказать, то не смогла бы выговорить, как Светка, ха-ха. Раньше я от бабули мало что скрывала. Может, просто потому, что жизнь моя была скучна и предсказуема. А скучная и предсказуемая жизнь и так всегда как на ладони: никаких подводных течений и Марианских впадин всяких, в которых водится не пойми кто.

— Веруша, ты чего такая бледная, как полотно? Случилось что-то? Опять катушку Теслы пыталась собрать? Бросила бы ты это дело. Ты же девочка — займись наконец-то девчачьими делами.

— Катушку я всё равно когда-нибудь соберу. Надо просто додумать кое-что. Хочу сама, без инструкций чужих. А насчёт девчачьих дел — этой фигнёй и без меня есть кому заниматься. Ты же знаешь, бабуль, — не по душе мне вышитые крестиком цветочки и сериальчики про любовную любовь.

— Да знаю я всё. Знаю, что бесполезно тебе советовать — как и заставлять тебя надеть хоть раз платьице. Всё ходишь в этих мальчишеских джинсах и футболках, как сорванец какой-то.

— Бабуль, не начинай. Это стиль такой.

— Ну, какой такой, а?

— Мой личный, авторский. У него даже название есть: удобный. И вообще, эти «мальчишеские» джинсы, как ты их называешь, называются «бойфренды». Современные девочки-припевочки их тоже иногда носят, кстати.

— Что-то я не видела ни одну девочку в таких. Не всё, что удобно, хорошо выглядит, внучка. И ладно бы только одежда мальчиковая, так ещё и причёска какая-то лохматая.

— Не ворчи, бабуля. Лучше нам с тобой о стиле даже не начинать спорить.

Спать я ложусь раньше, чем обычно, и уже заранее знаю, чьё лицо мне точно приснится. Но не из-за этого мне не удаётся сразу уснуть. Интересно, куда отправились Светка и ребята после больницы. Может, просто разошлись по домам. Или пошли куда-то вместе, чтобы развеяться и забыться, но почему тогда не позвали меня с собой? Я вспоминаю, как на прощание Светка меня обняла, а Вадя обернулся и помахал рукой. И меня снова пронзает горькая тоска по ним.