Fide Sanctus 1

Анна Леонова (2023)

Беларусь, Гродно, 2009-й год. Святослав — студент юрфака, который днём исправно идёт по стопам деспотичного отца, а ночью мечтает укрыть лицо ожогами: лишь бы не быть на него похожим. У него есть то, что нужно для «счастья», но нет ощущения, что жизнь принадлежит ему. Его девушка — копия его безвольной матери, а два друга — ангел и демон на плечах. Свят крутится ужом, чтобы завоевать уважение одного и не пораниться о поступки второго. Ему пророчат безупречное будущее — но пока он лишь безупречно одинок. Всё меняет случайное знакомство в унылый день октября. Вера остроумна, сильна духом и смела. Она блестящая студентка без «папы за спиной». Свят завидует ей; он хочет попасть в её сердце и заразиться её уверенностью — но скорее повторит судьбу родителей, чем признает это. Испугавшись опасных чувств, он совершает зловещую ошибку, которую вынужден скрывать: Вера не из тех, кто сочтёт это шуткой. А рассказать ей о его ошибке хочет, кажется, даже осень, даже первый снег; даже сам Город.

ГЛАВА 5.

1 ноября, воскресенье

Кажется, вот он и начался — очередной период охлаждения.

В их отношениях так было всегда: этапы, когда всё хорошо и когда всё плохо, чередовались. Периоды «когда всё плохо» опознать было легко: Свят отстранялся и чаще предпочитал быть один. Она прекрасно понимала, что в эти периоды есть другие женщины.

Просто для развлечения.

Сначала это кошмарно болело внутри, а потом она смирилась: научилась делать вид, что их взгляды на отношения совпадают. «Все мужчины такие, Мариша, это естественно», — всегда рассеянно говорила мама. То же твердила и бывшая одноклассница Настя, с которой она снова сдружилась, когда начала жить в общаге. То, что Шацкая заявляла про науку обращения с мужиками, находило много отклика внутри.

Верить в свою правоту было легче, когда такие же советы звучали и снаружи.

Зимой первого курса — когда между ними всё только началось — он ловил каждый её взгляд. Помогал надевать пальто. Приносил на лекции розы. Писал бумажные записки и передавал их через семь рядов. Вёл себя так восторженно, словно она была редким артефактом. Хрупким сокровищем.

Самым ценным, что есть в его мире.

Потом всё это начало меняться — и так постепенно, что она была уверена: дело в ней. Он просто разочаровался в том, кто с ним рядом. С момента, как она пришла к этому выводу, она не находила себе места. Ей казалось, что если она постарается быть лучше… если исправит свои ошибки и устранит недостатки, Свят снова станет таким, как прежде.

Перепробовано было уже всё, а он не становился — но надежда ещё не умирала.

Тяжелее всего давались эти периоды отстранения. Почему они были ему нужны?

Что ещё в себе исправить, чтобы нужны они ему быть перестали?

…Марина горько усмехнулась, прокручивая в пальцах карандаш для глаз. Было апатично и тоскливо. В такие вечера она развлекала себя макияжем, который никто, кроме неё, не увидит. Елисеенко твёрдо и безапелляционно написал, что сегодня он «с парнями в баре» — и трубку с тех пор не брал.

Но ведь каждый имеет право побыть один; нужно уважать его состояния, нужно!

В груди закопошился стыд, и она поморщилась, с досадой отбросив тушь.

Нет, он был не жесток и не плох. Нет, не плох.

Просто мир ежесекундно грозил растрепать его мозг, и он иногда прятался от него в коконе, который не вскрыть. Ругая свою боль, она давно вытеснила ярость из реестра чувств. Это было слишком унизительно и бесполезно: он избегал конфликтов и демонстрировал, что её эмоции его утомляют.

Почему сердце так к нему привязано? Почему?

На Земле больше трёх миллиардов мужчин, но в глубине души упорно саднил именно он: холодный камень с зубчатыми краями, о который она уже не раз порезалась до крови.

Сжав виски скопированным у Свята жестом, Марина так потрясла головой, словно пыталась вышвырнуть оттуда мысли. Плохое предчувствие орало как резаное; казалось, этот этап его отстранения чем-то отличается от предыдущих. Как будто было мало прочего, их кафедра теперь ещё и переехала в главный корпус — и она не могла без уныния думать о том, сколько там новых девушек-филологов.

Ничего. Не впервой. Нужно просто как всегда самой позвонить через пару дней.

Но как не закричать в трубку? Как не спросить, почему он бросил её в толпе в разгар Хэллоуина?

Как не заплакать?..

Что можно провернуть, чтобы это выглядело мило, но вместе с тем эффективно сработало? Как на что-то повлиять и не заслужить его злость?.. Пожалуй, самым страшным — и самым властным — чувством рядом с ним была даже не обида. Не ревность; не страх; не тоска. Самым страшным чувством была вина.

Ежедневная вина за любое его раздражение; всякое неудобство.

* * *

— Как думаешь, справится? — устало спросила напарница.

Она знала, что спрашивать незачем, но вопросы помогали ей не тревожиться.

Погладив пергамент, я перевёл взгляд на свой второй объект. Стоя на пороге бара «ЭльКрафт», он недовольно разглядывал своё отражение в зеркальной двери и стряхивал с куртки капли дождя.

— Я не знаю, — тихо произнёс я. — Не знаю.

— Ты правда не собираешься вмешаться? — с нажимом повторила она.

— Нет.

— Да почему?! — Она на глазах теряла терпение. — Это безумный риск! Риск всем!

— Не всем — не риск. — Я рассеянно провернул в ладони золотистую тыковку. — Я не хочу отнимать у него момент этого выбора. Если бара не случится, будет легче, да. Но если бара не случится, я не узнаю, что он выберет в этот раз.

— Я могла бы хитрить и не помогать тебе, чтобы ты и дальше был со мной, — горько прошептала она. — Я выбираю тебя, а не себя — хоть ты и твоя мать никогда этого не одобряли. Если ты хочешь другого результата, ты должен использовать другие методы. Ты должен решиться делать то, чего раньше не делал.

Объект открыл дверь в бар и скрылся внутри. Я крепче сжал кулак, и золотистая тыковка в нём жалобно затрещала.

— Нет, — ласково, но твёрдо сказал я. — Пока я здесь, я буду делать только то, во что верю. То, как он поступит, должно быть его решением, а не моим. Ты сама знаешь, что поначалу я идеализировал их, — и разочарования были ещё больнее. Так что теперь я предпочту видеть всё так, как оно есть на самом деле.

* * *

Alea jacta est ¹⁷

Откинувшись на спинку барного диванчика, Свят прокрутил в ладони подставку под бокал с буквами «AleCraft». Заглушить ритмами техно репертуар Хэллоуина. Залить пивом бессонницу этой ночи. Не перебирать вчера и не надеяться на завтра.

Не ощущать её присутствия в голове и не ждать на коже.

Это было слишком. Столько времени, растерзанного на куски мыслями об одной и той же бабе.

Ни одна баба не стоит круглосуточных мыслей о своей персоне.

— Да мы сразу поняли, что ты ссышь, — немедленно подначил Прокурор. — Да она тебя на лопатки положила. Давай, заштопывай мыльный пузырь и почаще проверяй его на прорехи от её пальцев и голоса.

— Но ведь страшно, — возразил Адвокат, рассматривая золотистые пятна на своей мятной рубашке. — Слишком легко она его прорывает! Это опасно!

— Ссышь! — не унимался Прокурор.

— Но не можешь перестать думать, — буркнул Судья, ударив по столу молотком.

БАМ! Свят дёрнулся и уронил подставку под бокал. Стукнувшись о пол, она исчезла под диваном. Ляпнув на стол пивной батальон, Артур ругнулся и отодвинул бутылки от края.

— По лбу себе хреном постучи, — прошипел Свят, шаря под диваном.

Приятная на ощупь подставка вернулась в ладонь. Её мягкие пробковые бока отчего-то успокаивали. Артур небрежно отмахнулся, швырнул на стол пачку Винстона и грузно сел. Все они, пожалуй, давно привыкли к вспышкам царевичской злобы.

И смотрели на неё даже не сквозь пальцы, а сквозь шоры для лошадей.

Сначала эта снисходительность оскорбляла, а потом он понял, что в ней есть и оттенок лояльности.

— Чего тебя раздирает? — Взяв себе одну бутылку, Артур протянул ему вторую и звонко объединил их горлышки. — Подумал бы на бодун, но ты же вчера свалил, ни капли не выпил. Мариша устроила сцену?

Свят вяло покачал головой и сделал быстрый глоток. «Warsteiner» был восхитительно ледяным, но его душистая горечь понесла по венам тепло.

Вдалеке тяжело хлопнула входная дверь бара, и в зале материализовались Олег и Никита Авижич — физик-второкурсник, что вносил нотку техничности в их гуманитарные мытарства. Волосы обоих были усыпаны мелкими каплями, а протянутые для приветствия ладони — отвратительно холодны.

— Ноябрь, — голосом диктора оповестил Олег, швырнув на диванчик тощий рюкзак. — Время варить в коридорах общаги глинтвейн и подтирать сопли.

Параноик, он про свою общагу.

— Рассказывайте, а то мне отец скоро маякнёт, нужно будет отъехать с ним кое-куда, — громогласно заявил Никита, не почтивший вечер всех святых своим присутствием. — У меня сейчас муточки с девахой с журфака, так она говорит, в заголовках будут обыгрывать «выстрелы». Мол, «Хэллоуин выстрелил», «открытие вечера выстрелило», «ночь выстрелила». Это о чём?

Свят хмыкнул и залпом выпил полбутылки.

Потрясающе; вампирские и журналистские мысли сошлись.

Мать Авижича работала в паспортном столе, и слушать сплетни он любил с детства.

— Ну вот потом в газетёнках почитаешь, — флегматично пояснил Олег, с видимым наслаждением прикладываясь к пиву. — Лучше, чем было, всё равно не рассказать. Даже я не справлюсь.

Варламов ухмыльнулся, ритмично постучал по горлышку бутылки и бросил в сторону Олега:

— Ну тогда расскажи, почему остался неошкуренным рог, что всё время падал.

Авижич трескуче загоготал. Петренко лениво повёл плечами и спокойно парировал:

— Плохая примета: уезжать с Хэллоуина с пустым ведром. Взяло и оказалось, короче, что кудряшка на один раз. Книг не читает, мыслей не думает, да ещё и раздаёт мажорам за подарки. Чисто представь.

Варламов скрестил на груди руки и серьёзно кивнул. Ехидство с его лица исчезло; теперь там виднелось мрачное сочувствие. Свят угрюмо опустил глаза на пиво. Негласным центром компании, конечно, был он, но ему регулярно казалось, что Петренко и Варламов понимают друг друга куда лучше.

И куда чаще.

— Выглядела зрелой тыква, — продолжил Олег. — А оказалась… Как это сказать?.. Бессортовой, вот. По мне это что-то вроде извращения. Трахать тело, у которого нет головы.

Варламов засмеялся, так показав на Петренко пальцем, будто имел в виду что-то вроде: «Где мы будем брать цитаты, когда ты сдохнешь?» Смех уже давался ему легче; в хриплый кашель не переходил.

Губы растянулись в ухмылке. Чёрт с ним, с их повышенным пониманием; невозможно было не ржать, когда графоман-психолог-книголюб начинал рассуждать о бабах.

И главное, всегда метафорично — и в самую точку.

— Я скинул свой бессортовой балласт, а на мне повис елисеевский: вероломно покинутый своим овощеводом, — монотонно добавил Олег. — «Где Свят», «куда Свят делся». Я чуток потанцевал с ней, избегая прямых ответов, — а ведь мог сказать, что у тебя открылся зелёный понос. Смотри.

— Для друга ничего не жалко, — протянул Свят, скрупулёзно вытирая стол салфеткой.

— Я храню верность, мон сир. — Олег выставил ладонь так, будто собирался клясться. — Кому нужно. А вот Мариша у нас — ветеран верности ненужной. Таких не трахают, мон сир. Таких жалеют.

Ах ты, гондон. Да нет, пусть уж пока хранит свою… ненужную.

— А говорят, евнухи не знают метафор! — сложив губы на манер изумления, воскликнул Свят.

Петренко захохотал, подняв брови; его острый кадык ходил ходуном.

— Да, Никит, вчера царевич бросил и ненужно верную царевну, и нужно верную свиту на произвол судьбы. — Отсмеявшись, Артур хлопнул Свята по спине. — Всё могут короли.

Прости, «Warsteiner». Один в поле не воин.

— Коньяка принесите! И маслин! — заметив официантку, хмуро крикнул Свят.

Разносчица справилась быстрее пули, хотя обычно в ЭльКрафте официантской милости приходилось ждать минут двадцать. Вскрыв коньяк, Свят наполнил рюмку, опрокинул её в рот и сморщил лоб.

— Короля делает свита. — Петренко назидательно воздел костлявый палец.

— Свита всё проспала, — съязвил Варламов. — Не купила букет, не устранила Маришу. Не создала условий, чтобы и царевич блеснул в газетёнках — вот он и уехал раны зализывать. Гатауллин зато…

— Да вот не думал, что когда-то заморочусь этим, — перебил Петренко. — Но оказывается, есть бабы, которым просятся конкретные цветы. С этим Гатауллин обосрался, конечно. Тут однозначно. Белые розы.

В груди начала подниматься злость, разбавленная коньяком.

Как мило. Как наблюдательно.

Страшно представить, в какие эпитеты может завернуться её личность под его писательской рукой.

Воткни себе в зад свои белые розы.

— А по мне ей эти самые… — не спеша изрёк Варламов. — Хризантемы нормально были бы. Синие или… Как этот цвет? Как рубашка твоя.

Это бирюзовый, недоумок.

— Глянь, какой у Петренко стеклянный взгляд, — задумчиво протянул Адвокат. — Её представляет, явно. А Варламов, дебила кусок, хризантемы от роз, оказывается, отличает. И синий от бирюзового.

— Это всё не твоё дело. Ты только что думал, что пора завязывать с ней, — напомнил Прокурор.

Стол под коньяком превратился в минное поле, а навыки минёра всё слабели. Коньяк начал подбрасывать в голову картинки огнедышащих жанров «Уланова плюс Петренко» и «Уланова плюс Варламов». Петренко задумчиво смотрел в окно и на талантливого овощевода больше не походил.

Казалось, сиди она здесь — и все его сальные шутки бы мгновенно переоделись.

Положив локти на колени, Свят склонился к полу и прикрыл глаза. Коньяк знал своё дело и мерно ополаскивал мозг. Несколько девиц простучали каблуками к выходу, и они остались единственными посетителями бара. Какого чёрта? Вечером воскресенья тут должна быть толпа. Ненавистные обычно, сейчас толпы казались спасением. В одной из них хотелось затеряться.

Лишь бы больше не делать за этим столом никакой вид.

Рывком подвинув ближе бутылку, Свят наполнил коньяком четвёртую стопку, отправил её в рот и кинул сверху несколько маслин.

— Ну раз начали рассказывать, то вперёд, — распорядился Авижич, отряхнув с рук арахисовую соль.

— Ну что рассказывать, мон сир? — праздным тоном протянул Петренко. — Тот случай, когда в первую секунду думаешь «Ого, какая песня», во вторую — «Ого, какие плечи», а в третью секунду почему-то достаёшь мозг из яиц и начинаешь размышлять о жизни. Я, мон сир, человек простой.

— Ошкуриваю рог, в газетёнки не лезу, — подхватил Варламов, подставив ему ладонь.

— Ошкуриваю рог. — Олег звучно хлопнул по его руке. — В газетёнки не ле…

— Вы мне вообще её покажете? — перебил Авижич, активно закусывая.

Варламов открыл рот, и в тот же миг в кармане у Никиты зазвонил телефон. Мельком взглянув на экран, он подскочил, слегка покачнулся, подхватил с дивана мятую ветровку и пробормотал:

— Всё, пошёл. До связи.

Энергично прошагав зал, Никита с широченной улыбкой попрощался с официанткой и скрылся.

— И сказал Одиссей: «Ну, теперь все свои», — уронил Артур, ухмыльнувшись. — Можно о вечном.

— О твоём слабоумии? — рявкнул Свят.

Он тщательно фокусировал взгляд, но артурская внешность всё равно расплывалась.

Твою мать, по ходу зря я залился.

— Да ладно. — Варламов миролюбиво поправил подушку под спиной. — Мы сидим тут бухтим чисто потому, что знаем: она бы не дала никому из нас. Давайте без Авижича вскроемся уже.

Петренко хмыкнул, неопределённо качнув головой. Это можно было расценить и как «в точку», и как «объясни ты мне, убогому, что тогда есть искусство».

Зачем он перевёл на это разговор?

Было самое время натягивать беспечную маску, но что-то внутри злобно заныло.

— Никому из вас, — ехидно поправил Свят, опрокинув в рот пятую стопку.

Горло обожгло, а в голове засвистело; кашлянув, он прижал к губам манжету рубашки и заметил, что в глазах Варламова внезапно загорелась острая, жаркая злость.

Слишком внезапно. Слишком острая.

— А что, ты и туда батю с собой возьмёшь? — Артур нацепил ухмылку, но злость из его глаз никак не исчезала. — Ты задрал со своими понтами, царевич. Ты ничем не лучше нас. Хоть жопу порви, а это точно не тот случай. Тут никому, я уверен. Она всех сочтёт типа… недостойными, вот.

Рванув к себе бутылку коньяка, Артур неаккуратно налил половину стопки, так искривив рот, будто его заставляли нюхать скунса. Выпив, он поморщился, вздёрнул нос и с вызовом бросил:

— Спорим, царевич! На сто баксов! Что хэллоуинская ведьма не даст тебе!

Повисла плотная тишина. Петренко очнулся первым.

— Ну и нахрена тебе это? — Его голос звучал небрежно, но в глазах не было ни тени этой небрежности.

— Не у всего всегда есть причина, Олеже, — огрызнулся Артур.

— У всего и всегда, — отрезал «Олеже»; его зелёные глаза потемнели. — У всего всегда есть причина. «Просто так» — это мазня для имбецилов.

— Допустим, я азартный. — Артур всё так же неаккуратно кинул в рот орех. — Нет, ставлю двести. Дело не только в «сочтёт недостойными». Она сама по себе. Неприступка и высокомерша. Уверен.

«Неаккуратно». Он неаккуратно наливал стопку; неаккуратно брал арахис.

Будто вмиг стал страшно нервным.

Мысли ворочались тяжело и густо; голоса слышались будто сквозь грязную вату.

«Хэллоуинская ведьма». А неужели и правда «не даст»?

Прокурор отвесил Хозяину звучный подзатыльник, и он рывком опустил мутные глаза. Перед ними тут же возникли пальцы Улановой, что сжимали атласный подол.

— У тебя вообще есть левые двести баксов, дебил? – с сухой неприязнью спросил Петренко. — У кого будешь выпрашивать, когда проиграешь?

— Не когда, а если. — Взгляд Артура становился всё более ледяным.

— Ладно, завязывай, Варлам, — негромко потребовал Олег. — Ну потрындели, ну поржали. Чего ты докопался-то?

— Двести пятьдесят, царевич! — воскликнул Артур, хлопнув по столу.

Стопки дрогнули и зазвенели.

— Заткни ты уже чем-то глотку, — брезгливо бросил Свят.

И это почему-то произвело на Варламова эффект разорвавшейся бомбы. Схватив Свята за предплечье, он придвинулся вплотную, опалил его щеку прокуренным дыханием и прошипел:

— Ну ещё бы! Это всё были чисто понты! А когда тебя на них подловили… Так-то ты знаешь, что она и тебе не по зубам! Она игрок, я уверен! Ещё и похлеще тебя!

— Ты отбитый, Артурио, — заявил Петренко. — На людей нельзя…

— Я НЕ С ТОБОЙ ГОВОРЮ!

Крикнув, Артур зашёлся в приступе сухого кашля, и злость в его глазах стала ещё упорнее. Его щёки горели, а рука на предплечье Свята судорожно впивалась в складки рубашки.

— Слушай, Артурио, давай мы тебя отвезём домой, — не сдался Петренко. — Ты, по ходу, перелил.

Свят зажмурился, едва не воя от перегруза. Звон в ушах усиливался. Желудок трепался в тошноте.

— Нет, я трезвый! — выпалил Варламов, когда кашель утих. — Проще копать, почему что-то там я, чем пообщаться на тему пустых понтов царевича?! «Никому из вас», сука! А теперь отмалчивается, потому что ссыт забиться!

Зачем ему-то это?! Зачем ему, чтобы она мне не дала?!

Он стиснул зубы, пытаясь не выплюнуть полыхающие мозги через рот. Официантка у барной стойки настороженно поглядывала в их сторону.

«Ссыт забиться!»

«Ссыт». Только что именно это слово выбирал Прокурор — и вот оно звучит снаружи.

— Утешай себя своими «никому из вас»! — ледяным тоном добавил Артур, уже не скрывая злость. — Ты бы видел со стороны, с какой безразличной рожей она к тебе в машину тогда садилась!

«Со стороны». То есть ей было плевать уже когда она ехала говорить о санкциях?..

Свят вскочил; колени подбили стол снизу, и он мгновенно опрокинулся. С него в разные стороны брызнули рюмки. Бутылка упала на пузатый бок, коньяк из её горла ритмично полился на паркет, и в воздухе густо запало спиртом. Вцепившись в воротник артурской футболки, Свят рывком дёрнул его на себя. Качнувшись к нему, Варламов на миг растерялся, обнажил зубы и попытался садануть правым локтем ему по челюсти. Что-то визжала официантка… Выкрикивал Олег…

Ревели зеркальные отражения.

Пунцовая рожа Артура была у самого лица…

— КАК ПАЦАН ВЕДЁШЬСЯ НА ЭТО! ДА ПУСТЬ ГОВОРИТ!

Олег свирепо рванул его на себя и заключил в тесный замок. Руки Петренко вокруг груди казались железными бинтами; было нечем дышать. Стук в голове походил на грохот колёс поезда. Тошнило так, что он боялся выблевать душу. Бармен и официантка что-то сурово выкрикивали.

Чувствовать ещё и этикетный стыд не было сил.

Слишком шумно, слишком ярко. Слишком жарко, слишком громко. Слишком много спирта на языке.

Тонкие ключицы. Тонкие пальцы. Стрела из её лука в животе.

Мысли летели тревожной волной; опутывали и тянули вниз. На дне этого глубокого водоворота смутно поблёскивало что-то вроде… потребности?

Дикой нужды.

— Ты страшно хочешь доказать себе, — хрипло прошептал Адвокат, — что она тебе «по зубам»…

— Что ты не единственный, кто «запал», — с непроницаемым лицом отчеканил Прокурор. — Что она на тебя запала тоже. Что ей на тебя не насрать.

— К тому же это возможность оказаться правым, — спокойно добавил Судья. — Осадить Варламова: кретина, который рядом лишь затем, чтобы пить халявное пиво и быть очевидцем твоей уязвимости.

— Но это, конечно, мерзость. — Прокурор скрестил руки на груди. — Ты ведь сам знаешь: это мерзость. Олег прав: на людей спорить нельзя.

— Никто никогда не узнает, — пожав плечами, неуверенно проговорил Адвокат.

Нельзя. На людей нельзя.

Но почему Варламов говорит с такой уверенностью?!

Неужели её наплевательская невозмутимость так очевидна?

— А с какого бы хрена неочевидна? — кисло поинтересовался Прокурор. — Потрепалась о санкциях с тобой, пообжималась на танцполе с Гатауллиным. Захотела убедиться в твоём небезразличии — и убедилась, когда ты пулей вылетел в коридор. Пошла следом: доиграть. Дала подержать ручку и свалила.

«Она игрок, я уверен! Ещё и похлеще тебя!»

Грудь захлестнула оскорблённая, яростная горечь. Голова кружилась, и стены бара плыли по кругу. Мокрые ладони липли к джинсам; тошнота не отступала. «Ты бы видел со стороны, с какой безразличной рожей она к тебе в машину тогда садилась!»

Нет уж, чёрт. Нет уж!

— Ты мерзость, — тихо сообщил Прокурор.

— Никто никогда не узнает! — в отчаянии прошептал Адвокат.

Шагнув к Варламову, Свят протянул ему левую руку; рука тряслась от локтя до пальцев.

У всего и всегда есть причина. У всего и всегда.

— На пятьсот. Что пересплю с ней.

— Да прям. — Артур ответил так быстро, будто ждал этих слов; знал, что они прозвучат. — Раз ты удвоил ставку, то «пересплю» — это несерьёзно. Теперь я ещё заявлю, что она на тебя не западёт. Царевич царевичем, все ссут кипятком — а вот ей не будет до тебя дела. Она сама игрок, говорю. Отбирает, как в парламент. И явно вертит мужиками как хочет. Итак, два условия. Спорю на пятьсот долларов, что ты не сможешь её трахнуть и влюбить в себя.

Трахнуть и влюбить. Трахнуть и влюбить.

Олег стоял сбоку, и в его взгляде сверкало утомлённое презрение.

— Смогу! И то, и то! НО БЕЗ СРОКОВ! И БЕЗ ОТЧЁТНОСТИ! ОЛЕГ, РАЗБЕЙ!

Отмени всё.

— РАЗБИВАЙ!

Сделай хоть что-нибудь!

Петренко медленно шагнул ближе и не глядя ударил по их переплетённым рукам. Звук этого удара ещё висел в воздухе, а он уже брезгливо отступил. Под его подошвой хрустнула стопка. Варламов оскалился и жеманно раскинул ладони — будто желая разделить с царевичем братское объятие.

Чтоб ты провалился.

Не в силах больше произнести ни слова, Свят швырнул на диван несколько купюр, схватил куртку, молнией пересёк зал и вылетел на чёрную улицу. Дверь глухо стукнула по ограничителю и вернулась к косяку. Тело шаталось, а голова гудела, как подбитый истребитель.

* * *

Наконец. Воздух. К чертям. Всё к чертям. Сгори оно адским огнём.

Почувствовав яростный спазм в желудке, я успеваю склониться к земле, и на асфальт летит волна рвоты; она смердит маслинами и коньяком. Родная «страшнота» не запоздала.

Всё правильно. Всё привычно.

С центральной площади доносится перезвон колоколов костёла. В соседнем квартале визгливо кричат чьи-то тормоза. Мокрые кроны над головой остро шелестят.

Город почти спит; почти.

Куртка всё ещё в руках, и волоски на голых предплечьях встают дыбом. Воздух плотный, тяжёлый и вязкий; мутный и ледяной. Тёмные здания вокруг что-то свирепо шепчут; качаются и тянут ко мне руки. Они хотят выкорчеваться из фундаментов, шагнуть сюда и закрыть меня в темноте; навсегда.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

17

«Жребий брошен» (лат.)