Пора черешен. Научи меня играть, жить, любить…

Анна Данилова

Связь студентки-пианистки Лены со своим преподавателем, любовь, первые разочарования… Нежная, почти без кожи, Лена вступит во взрослую жизнь, не подозревая, как она бывает порой жестока. И когда же наступит ее пора любви, пора черешен?…

Глава 2

Когда она открыла дверь своими ключами, то не поверила своим глазам — на кухонном столе ее ждала записка: «Леночка, мы останемся ночевать у Рожковых. Целуем, мама и Борис.»

Значит, не будет сцен, упреков, слез? Но разве это лучше?

Пусть были бы и упреки и даже пощечина… Но была бы мама.

Она снова была одна. Совсем одна. Тарасов изнасиловал ее. Он сказал ей, целуя и прокушенное ухо, что не мог совладать со своими желаниями. И ради вот этих ощущений женщины выходят замуж и ложатся каждый день, вернее, каждую ночь в постель с мужчинами?

В это верилось с трудом.

Внутри все болело. И ей было наплевать, привезет ли он ее на машине или оставит на улице. Она ненавидела его за причиненную боль, за то, что он не сделал этого вчера вечером, в машине, когда она была готова принять его. Он захотел унизить ее, шокировать, взять, как берут принадлежащую ему по праву вещь… И все это называется взрослой жизнью? Да пропади она пропадом, такая жизнь!

Ванну она приняла еще там, на месте преступления, в квартире, принадлежащей соседу Ильи, который одолжил ему ключи, а сам уехал в командировку на месяц.

Она едва доплелась до постели и рухнула в нее, не чувствуя ничего, кроме боли. И в это время раздался телефонный звонок. «Мама!»

Но это была не мама. Звонил дядя Кирилла, ученика Лены, на занятие с которым она вчера так и не пришла. Лена вспомнила, что его зовут Марк Анатольевич.

— Здравствуйте… Извините, но вчера я не смогла придти, у нас был конкурс, мы писали диктант…

— Это вы нас извините, ведь Кирилл улетел вчера в

Германию… А мы не смогли вас вовремя предупредить, закружились…

— Значит, вы вчера не приходили?

Она еще и сама не понимала, радоваться ей или нет, мысли путались, закручиваясь в клубок и вызывая нервный озноб. Кровотечение усилилось, и она подумала, что если в ближайшие полчаса мама не вернется, она может умереть от потери крови.

Вот эта мысль была предельно ясной и от нее повеяло могильным холодом.

— Марк… извините, забыла ваше отчество…

— Можно просто Марк…

И она вспомнила его внешность — худощавый мужчина с хорошими манерами, только вот очень бледный и какой-то чопорный что ли… Красивое спокойное лицо с внимательными глазами, плотно сжатые губы. Похоже, он действительно сильно любит своего племянника, раз сопровождал его на каждое занятие. И ведь это не отец, а всего лишь дядя…

— Марк, вы не могли бы приехать ко мне сейчас… Мне кажется, что я теряю сознание… Улица Бессоновская, дом пятнадцать «а», квартира третья…

Ей вдруг стало хорошо, она оглохла и перестала вообще что-либо чувствовать… Стены медленно плыли перед глазами, как удаляющиеся борта теплохода, на котором она в детстве так мечтала прокатиться до Астрахани и обратно…

Она смутно помнила, как вставала для того, чтобы положить конец непрекращающимся звонкам в передней — это пришел какой-то, окутанный туманом, мужчина, который легко подхватив ее, как прозрачное и слабое облачко, вынес на свежий воздух…

А потом была машина с пахучими кожаными сидениями и большим, прямо-таки гигантским попугаем, раскачивающимся где-то наверху, под потолком… И все. Дальше — одни провалы, один за другим…

***

Последние три дня, проведенные в больнице, она чувствовала себя чуть ли не симулянткой, настолько смешной оказалась причина, по которой она сюда попала. В этом аду, зовущемся гинекологическим отделением, лежали действительно тяжело больные женщины, страдающие, один вид которых вызывал жалость и чувство беспомощной злобы по отношению к мужчинам. Ведь это по их вине женщины принимали свои муки и, надо сказать, почему-то безропотно, словно понимали, что иначе их нельзя было назвать женщинами.

«Болезненная дефлорация» — что может быть нелепее и смешнее?

Она позвонила домой уже на следующий день и сказала взволнованной долгим отсутствием дочери маме, что они с Таней Розановой готовятся к прослушиванию и занимаются допоздна в училище, а потому пару дней она поживет у нее. Дело в том, что Таня действительно жила рядом с училищем, и перед сессиями Лена не раз оставалась ночевать у нее.

Оказывается, лгать — это совсем просто, особенно, если ты своим враньем не приносишь никому вреда, а только наоборот — успокаиваешь. Мама сказала, что Капелюш купил ей подарок, который ей непременно понравится.

Навряд ли он ей купил бы подарок, знай, что она натворила над собой и что вообще себе позволила.

***

Лена вошла в маленькую каморку, пропитанную запахом карболки, и приняла из рук нянечки большой холщевый полосатый мешок со своей одеждой. Теперь и ее вещи будут противно пахнуть этой дезинфицирующей дрянью, как часть больничного мира, этой шаткой ступеньки на пути к смерти.

Живот вот уже два дня как не болел, и только слабость напоминала о происшедшем, да чувство какой-то безысходности и ненависти… Хотя, с другой стороны, она почему-то снова хотела увидеть своего мучителя, ведь теперь они стали почти родными. Он проникал в ее тело, а, значит, был ее частью. Такое нельзя забыть, и он наверняка ждет ее, волнуется, пытается навести справки об ученице Быховской, одной из самых своих способных и талантливых питомиц.

— Вас ждут, — сказала ей какая-то женщина в белом халате уже перед самым выходом из больницы.

— Кто?

— Мужчина, — хмыкнув и пожав плечами, произнесла

незнакомка и скрылась за дверью с табличкой «Процедурная».

Лена прибавила шагу и остановилась, как вкопанная, увидев стоящего за прозрачными стеклянными дверями Марка. Вот уж кого-кого, а его она ожидала увидеть здесь меньше всего.

— Это вы? — она замялась, не зная, о чем с ним

говорить.

На улице потеплело, снег растаял и пахло почему-то весной. Вот только небо было неприятного, свинцового оттенка, без голубизны. Тусклые желтые лучи солнца казались нарисованными и уж совсем не грели.

— Пойдемте, я отвезу вас домой… — Марк предложил ей руку, на которую она оперлась, и они двинулись вдоль больничной аллеи, молча, как люди, которые уже давно все обсудили и теперь просто наслаждались тем, что остались живы.

— Я позвонил и мне сказали, что вас сегодня выписывают… С вами все в порядке?

— Да… Это такая ерунда, ничего серьезного, просто дисфункция…

— Вы еще такая молоденькая, поэтому ничего удивительного… Вы еще развиваетесь, растете, наверно, а потому вам сейчас надо бы побольше отдыхать, хорошо питаться, а вы изнуряете себя учебой, да еще даете частные уроки… Разве можно так себя не любить? Вы всерьез намерены стать известной пианисткой или же вас устроила бы карьера преподавателя музыкального заведения?

Он так смешно рассуждал, этот Марк, этот взрослый, можно даже сказать, солидный человек, который, вместе с тем, ничего не смыслил в жизни музыкантов. Тщеславие — это ли не рычаг, способный заставить человека работать до обморока?!

— Кирилла увезли в Германию, я уже говорил?

Она очнулась. Оказывается, они проехали уже пол-города, а она так ни разу и не проронила ни слова. Это было в высшей степени невежливо, если учитывать, что Марк ей — никто, просто человек, творящий добро. Другое дело, что он явился свидетелем ее беды, боли и унижения, о которых он пока ничего не знал и, возможно, помогал ей из-за скуки, чтобы заполнить ту брешь в стремлении о ком-то позаботиться, которая образовалась после отъезда Кирилла.

— Извините, я задумалась… Вы привязаны к Кириллу… вы, случайно, не его отец?

Она спросила, прекрасно отдавая себе отчет в том, что только неблагодарные свиньи могут вот так беспардонно и нахально вторгаться на территорию чужой интимной жизни, скрытой от глаз посторонних, но потому-то и задала этот идиотский вопрос, что понимала: Марк простит ей его и вполне вероятно даже, что откровенно ответит на него, сделав предварительно ссылку на ее состояние. Ведь она считалась выздоравливающей, а потому ей многое прощалось. Она вызывала жалость, и на этом можно было сыграть.

Лена испытала к себе отвращение, когда услышала:

— Нет, это сын моей сестры, у нас с женой нет детей… Ну вот, мы и приехали.

Машина остановилась возле подъезда ее дома, Марк, проворно выйдя из машины, обошел ее и открыл дверцу со стороны Лены.

— А это вам, — после того, как он помог ей выйти, в его руках откуда-то появилась маленькая коробочка с засахаренными орешками, которые она любила.

— Откуда вы знаете, что я их люблю?

Она смотрела широко раскрытыми, потемневшими глазами на этого почти незнакомого ей человека и старалась прочесть в его взгляде хотя бы тысячную долю того мужского любопытства, которое она читала до этих пор в глазах своего первого мужчины. Но ничего подобного там не нашла. Марк был мысленно очень далеко от нее. Он только и сказал:

— Я видел эти конфеты в вашей сумочке где-то с неделю тому назад, когда вы доставали оттуда записную книжку… Мне очень жаль, что мы не будем больше с вами встречаться…

Она не поняла. То, что он сказал, никак не соответствовало холодному блеску его глаз и печальным губам, которые лишь на мгновение осветились улыбкой. Должно быть, ей померещилось…

— Спасибо вам за все… Если у вас объявится еще один племянник, позвоните и я постараюсь научить его нотной грамоте и даже поставлю ему руку… Всего хорошего, — и она, быстро и неожиданно для себя самой чмокнув его в ледяную гладкую и душистую щеку, быстрым шагом направилась к двери.

***

Капелюш встретил ее радостным: «Ого! Кто к нам пришел!»

Это не я, а ты к нам пришел, хотела ответить Лена, но лишь слегка улыбнулась и скрылась в своей комнате. Чуть позже из ванной комнаты вышла мама и почти ворвалась к дочери.

— Ну как дела? Все в порядке?

Главное, что у нее самой было все в порядке. Лена уже давно не видела маму такой счастливой. Она просто-таки лучилась радостью, да так, что встретив ее на улице в таком состоянии, ее запросто можно было бы принять за подвыпившую.

— Да, все в порядке…

— Вид у тебя, прямо скажем, неважнецкий… Послушай, а что это от тебя несет дустом? У Тани морили тараканов?

— Морили, представь себе, эти твари их просто замучили…

— Знаешь, а тебе звонили… Какой-то мужчина с приятным голосом… Мы ним немного поговорили, и я поняла, что он много старше тебя…

— И о чем же вы с ним говорили? — Лена почувствовала, как

по спине ее прокатилась неприятная капля пота. Ей вдруг

стала отвратительна мысль, что Тарасов беседовал с ее матерью. Зачем это му было нужно?

— А почему это ты не спрашиваешь, КТО звонил-то? Ты знаешь?

— Конечно.

— Да ничего ты не знаешь! Ну кто? Кто?

— Ладно, я пошутила, я не знаю, кто мог мне звонить, потому что у меня нет знакомых мужчин.

— А вот и есть. И зовут его Илья Николаевич, это твой преподаватель по специальности, он позавчера неожиданно вылетел в Москву и позвонил тебе, чтобы предупредить, что никакого прослушивания не состоиться…

— И что ты ему сказала?

— А что я должна было ему сказать? Я объяснила ему, что ты сейчас временно живешь у Розановой и готовишься к сессии… Что тебя проще застать ночью в училище, чем дома… Он очень вежливый человек и произвел на меня самое приятное впечатление… И еще… Знаешь, мне показалось, что он очень дорожит тобой… Ты извини, малышка (она назвала ее так, как звала всю жизнь, считая ее маленькой и беззащитной, и только последние месяцы, увлекшись Капелюшем, забыла, очевидно, это нежное и, принадлежащее лишь им одним слово), что я так редко расспрашиваю тебя о твоих делах… Ты стала совсем взрослой и мне порой бывает неловко за свое поведение.

Скажи, ты по-прежнему любишь меня ли ревнуешь к Борису?

— Конечно люблю… — Лена обняла маму и разрыдалась у нее на груди. Какое счастье, думала она в эту минуту, что у меня есть такая молодая и всепонимающая мама.

— Ну ладно, успокойся… Ты просто устала, смертельно устала… Послушай, а что, если тебе взять академический отпуск? Поедешь с нами в Крым, отоспиься там, отдохнешь от своих дурацких клавиш… лучше бы ты училась на бухгалтера, честное слово… А еще лучше — послушайся моего совета, — выйди замуж и роди ребенка. Ты и представить себе не можешь, как резко изменится твоя жизнь и как заиграет все вокруг совершенно новыми, свежими красками… Если ты мне доверишься, я сама найду тебе подходящую кандидатуру… Все, тс…, это Борис…

В эту минуту, постучавшись, вошел Капелюш, в руках его был красный сверток.

— Это свитер! — воскликнула мама в порыве восхищения и слишком бурной для такого события радости. — Чудесный шерстяной свитер, мягкий и легкий, как пушинка… Примерь-ка! Его привезли из Исландии специально для тебя, это подарок…

Лена с благодарностью посмотрела на сияющего Бориса и снова подумала о том, в какой же грязи она оказалась и как же теперь она будет смотреть в глаза своим домашним, как наденет на себя, на оскверненное и уже не принадлежащее ей тело, этот новый красивый свитер? И хотя она прекрасно понимала, что это глупо, что потеря девственности не должна восприниматься ею так серьезно, что к этому надо бы отнестись с философским спокойствием, как если бы она потеряла очередной молочный зуб, но куда она могла деться от своих же, и при том, вполне искренних и естественных чувств? Куда ей было деться от если не ханжеского, то, по крайней мере, почти классического воспитания, которое дала ей (кстати, хотя и далеко не праведная, но тем не менее понимающая всю меру ответственности за дочь) мама, которая чуть ли с пеленок подсовывала ей настоящую, серьезную литературу, откуда маленькая Леночка черпала все познания основных жизненных критериев и элементарно училась по ним, что же такое «хорошо», а что такое «плохо»?! Но даже отлично зная реакцию своей матери на известие о том, что ее взрослая дочь превратилась в женщину — а мама непременно возьмет на себя обязанность рассказать о всех плюсах и минусах ее теперяшнего положения и постарается ее успокоить относительно всех ее наверняка беспочвенных, но вполне понятных в ее возрасте комплексах и сомнениях, — Лена продолжала прислушиваться к себе и выискивать в своем поступке только низкие, похотливые мотивы.

— Тебя к телефону! — услышала она спустя полчаса и взяла трубку.

— Привет, это я…

Она опустила трубку, не зная, что делать, положить ли ее на место или все же ответить Тарасову, голос которого вызвал дрожь во всем теле и какое-то сладчайшее чувство оцепенения и, вместе с тем, страха.

— Слушаю… — голос ее предательски вибрировал.

Что он собирается ей сказать? Просить прощения?

— Я нашел для тебя совершенно изумительную пьесу

Хачатуряна, когда мы сможем увидеться? Ты здорова? Куда ты исчезла? Тебя не было ни у какой Розановой… — говорил он, перескакивая с музыки на здоровье и наоборот, после чего, после этого бреда вдруг сказав:

— Я сегодня заеду за тобой. Будь у своего подъезда в семь часов. Все будет хорошо.

Но что теперь может быть хорошо, когда былого ощущения чистоты НЕТ?!

Она не успела ничего ответить, как он положил трубку.

— Кто это? — спросила мама, внезапно возникшая рядом и источавшая аромат духов — они снова куда-то спешно собирались, эти счастливчики, эти прожигатели жизни, эти ненормальные, плавающие в медовом, предсвадебном теплом озере чувственности. И вопрос-то ее прозвучал слишком уж легкомысленно, можно даже сказать ДЕЖУРНО.

— Мне должны принести ноты вечером, я ненадолго отлучусь… Кроме того, надо бы пригласить настройщика, ты слышала, как у нас фальшивят басы?

— Никаких проблем! Возьми деньги, скролько тебе нужно и пригласи настройщика. И вообще, — она понизила голос и перешла на заговорщеский шепот, как она всегда делала, когда собиралась сообщить что-то немыслимо приятное, — Борис сказал, что тебе нужна новая шубка… Заметь, он сказал это сам, я ему и слова не говорила про то, что твое пальто продувается всеми ветрами… Но ты, между прочим, сама виновата, что не носишь заячий тулуп… Все-все, молчу… согласна, что он довольно смешно на тебе смотрится… Но ТОГДА у нас с тобой не было денег, а теперь, когда я выхожу замуж за Капелюша, у нас с тобой будет столько шубок и сапожек, сколько только мы пожелаем… Так что можешь присмотреть себе что-нибудь в разумных пределах, а в субботу ты мне покажешь, что выбрала, и мы купим тебе шубу…

И она поцеловала Лену, приобняла и исчезла, растворилась в темноте передней…

Они ушли — Лена услышала, как хлопнула входная дверь, и она снова осталась совершенно одна. Квартира стала нестерпимо тихой, и Лена поставила своего любимого Грапелли. Хохочущая джазовая музыка постепенно наполнила ее кровь прозрачным вином пусть и кажущегося, но все же счастья. Ей стало весело. В сущности, что такого особенного произошло? Ничего. Просто она стала взрослой. А боль… про нее она постарается не вспоминать. Через эту боль прошли все, начиная с решительной и соблазнительной Евы.

Включив во всех комнатах яркий свет, Лена, танцуя, кружилась по квартире, одновременно переодеваясь и готовясь к свиданию. Все страхи ее улетучились, более того — на место холодных рассуждений о своей дальнейшей жизни явилось резко обостренное желание увидеть Илью Николаевича и предстать, наконец, перед ним в своем новом обличье…

Она остановилась перед зеркалом и придирчиво оглядела себя, слегка подрагивающую от легкого волнения и озноба. На ней были трусики и кружевной лифчик, и все это белого цвета.

Она на цыпочках, словно мама стояла где-то поблизости, подошла к ее шкафу и, открыв сразу несколько ящиков, принялась ворошить сложенное аккуратно белье… Уж кто-кто, а мама всегда весьма много внимания и, соответственно, денег уделяла своему нижнему белью. Лена знала, что одна только нижняя юбка, которую она привезла совсем недавно из Москвы к своему новому прозрачному вечернему платью, стоила по меньшей мере столько, сколько получает за месяц Тарасов. Это было произведение искусства — тончайший батист с прозрачными, как снежные узоры на стекле, кружевами.

Но сейчас ее волновала не юбка, а черное французское бюстье, подчеркивающее и приподнимающее грудь и, в то же время, почти не скрывавшее ее. И такого же цвета непристойно-невинные трусики, облегающие впалый живот, но совершенно не прикрывающие бедра.

Увидев ее в таком виде, Илья Николаевич, пожалуй, воспримет ее уже в новом для себя качестве и, быть может, оценит совсем пд-новому ее красоту и сексуальность.

Лена, краснея, поймала себя на том, что она уже хочет этого свидания, что мысль о встрече с мужчиной, много старше себя, приводит ее в трепет и вызывает желание. Но все равно это желание пока еще смутное и ассоциируется у нее пока еще с болью и сильными душевными переживаниями. Когда же, когда же, наконец, она превратится в настоящую женщину, способную, не обращая внимание на боль, получить от соединения с мужчиной настоящее блаженство, о котором она так много прочитала, увидела в кино и, главное, услышала от своих подруг?

Она взглянула на часы и обмерла: в ее распоряжении оставалось всего лишь четверть часа! Грапелли издевательски взвизгнул одним из своих саксофонов, и, немного успокоившись, вдруг выдал совершенно изумительную, равнодушную в человеческим чувствам вообще, мелодию, расхристанную и расслабляющую сознание…

Без одной минуты семь, она, накинув на плечи мамин полушубок из серебристой лисы и, зашнуровав черные высокие замшевые ботинки, вышла из квартиры и заперла за собой дверь. Она уже знала, что не вернется сегодня домой. Откуда? Да просто знала, и все.

***

В машине он поцеловал ее и сказал, что чуть с ума не сошел, когда она не появилась на следующий день на занятиях. Лена слушала его, но не понимала, о чем он говорит. В ушах шумело, сердце колотилось, заглушая голос мужчины, а в горле застрял ледяной ком. Ей по-прежнему хотелось только одного — чтобы это мгновение не кончалось, чтобы они сидели вот так вдвоем в машине много-много часов, чтобы снег засыпал их, скрыл от людских глаз… Она не знала, чего ей хотелось конкретно.

Она была счастлива той тайной, которой обладали они оба — преподаватель и ученица — любовники, вышедшие на тропу риска и вседозволенности, засаженную белыми и нежными цветами первой любви и красными цветами любви зрелой, сокрушительной и неотвратимой, как дыхание.

Он повез ее в училище и сказал, чтобы она поднималась на второй этаж, в ИХ класс, где он покажет ей новую пьесу и гед они поиграют в четыре руки. Она не была удивлена, ей даже это понравилось, потому что такое отношение Ильи Николаевича к ней свидетельствовало о том, что он воспринимает ее не только, как свою любовницу и объект своих сексуальных желаний, а как Лену Быховскую — пианистку, о которой скоро будут говорить, как об одной из самых преспективных исполнительниц…

Она вдруг представила себя, как они едут вместе с Тарасовым в поезде на гастроли — ведь именно гастроли будут составлять ее будущую жизнь, гастроли, поездки, постоянные выступления, встречи со знаменитостями… Она увидит весь мир! Иначе зачем было вообще в шесть лет касаться клавиш? Затем, чтобы всю жизнь провести в душном классе, обучая сопливых детишек «Как под горкой…» или «Вислой»?!

Никогда еще она не играла так вдохновенно, как в тот вечер. Ей казалось, что они находятся не в маленьком классе, едва вмещающем в себя два кабинетных рояля, а на сцене, а в яме наодится, как огромное и дышащее шумно животное — оркестр…

Они играли сначала в четыре руки Моцарта, затем раннего Бетховена, до-мажорный концерт, затем перешли на Грига…

— Если хочешь, я могу попросить перевести тебя сразу на четвертый курс… Сдашь все экзамены экстерном, выучишь новую программу, я тебе помогу… Кроме того, весной в консерватории будет проводиться конкурс Нейгауза и ты могла бы принять в нем участие… Как лауреат конкурса ты бы уже в мае поехала в Москву и прослушалась бы у Иргановой…

— Ирганова? Это кто?

— Она делает звезд… Ты ночи не будешь спать, будешь много работать, но в конечном счете станешь настоящей пианисткой, музыкантом с большой буквы… Если бы не ряд обстоятельств, ты думаешь, я бы работал в вашей дыре? И я бы уехал из Москвы?!

Она смотрела на него, такого серьезного и непривычного в своей одержимости и деловитости, которые сейчас так не вязались с их обновленными отношениями, и продолжала восхищаться его длинными белыми пальцами, ласкающими машинально клавиши, его одухотворенным лицом, когда он говорил о музыке и о карьере музыканта вообще («с большой буквы»! )…

Копна блестящих светлых волос лучилась в свете электрических ламп, запрятанных в полуразбитые, с темными пятнами скопившихся мертвых сухих мошек, матовые плафоны (Боже, какой контраст, это убожество и это божество!), и как же хотелось дотронуться до этих шелковистых прядей, погладить их, поласкать… Она испытывала непередаваемую нежность к этому элегантному и таинственному мужчине, шлейф прошлого которого тянулся из темных лабиринтов московских сплетен (и до их городка уже дотянулись слухи о каком-то скандале, связанном с любовными похождениями с какой-то столичной музыкальной дивой) и придавал Тарасову ореол несправедливо отверженного и изгнанного из рая если не ангела, то существа в высшей степени интересного, неординарного, талантливого, способного на сильные чувства и почти гениального. С привкусом порока, впрочем…

Но разве не таких мужчин предпочитают женщины?

Она, конечно же, соглашалась со всеми его доводами, разве это нереально — сдать все предметы и выучить новую программу? Да она ради Ильи Николаевича забудет про сон и еду, лишь бы поразить его и заставить поверить, что он сделал правильный выбор и что именно она из всего училища оправдает его надежды и вместе с ним вернется в Москву, но уже не не только в качестве ученицы, добившейся признания, а, скажем, жены… Ведь он сам говорил, что они с женой не понимают друг друга, что они совершенно чужие друг другу люди, иначе зачем ему было обнадеживать ее, Лену, приближать к себе и вообще тратить на нее свое драгоценное время?

Он привез ее домой вопреки ее ожиданиям. оказавшись снова перед дверями своей квартиры, она долго не могла взять в толк, что же такое случилось, почему он ни разу за все время, что они были в классе, даже не попытался поцеловать ее? Он что, забыл все, что теперь их связывало? Забыл, как потеряв голову, взял ее почти силой? И почему он не спросил, где она находилась эти дни, что ее не было в училище?

Объяснение такому поведению своего любовника (а ей так нравилось это слово, ведь теперь оно казалось ей таким верным и, что самое главное, имеющим отношение не только к тем роковым женщинам из фильмов из книг, у которых были любовники, но и к ней самой) она нашла очень скоро: он прежде всего видит в ней музыканта, а уж потом человека и женщину. Разве это причина для разочарования?

Но стоя в ванной комнате перед зеркалом и видя свое отражение (испуганные глаза, худенькие плечи, черное кружево, обрамляющее грудь, рыжие волосы, струющиеся по обеим сторонам бледного лица и ослепительно белая кожа), она не понимала, откуда же берутся эти соленые на вкус и горячие слезы, капающие в раковину… Откуда эта обида? Разве лучше было бы, если бы Тарасов накинулся бы и сорвал с нее одежду?…

***

Неожиданно вернулся Капелюш. Сел в растерянным видом перед телевизором и сделал вид, что его интересуют мелькающие на экране фигурки. Но именно сделал вид, потому что на самом деле у него было лицо человека, который слегка запутался в происшедших с ним событиях и теперь вот уединился, чтобы их осмыслить и, возможно, чтобы просто придти в себя.

— А где мама? — спросила Лена, к присутствию которой в доме он явно не был готов и теперь, предварительно вздрогнув, смотрел на нее каким-то странным, изумленный и вместе с тем обрадованным взглядом.

— А, это ты? Надо же, а я был просто уверен, что дома

никого нет… Что это ты впотьмах здесь?

— У вас что-нибудь случилось? Вы поссорились?

— Ой, нет, ну что ты, Леночка… Мы слишком много чего повидали в своей жизни, чтобы ссориться или выяснять отношения… Просто все люди разные, и, соответственно, их поведение отличается от поведения другого человека…

И только теперь до Лены донесся этот едва уловимый запах спиртного, отдающего сладкой ванилью. Он выпил, этот Капелюш, оставив так, где ему подносили, маму.

— Так где же она? — Лену его молчание уже стало раздражать.

— Она заехала к портнихе, вернее, зашла, а мне сказала возвращаься домой. Ей, видите ли, будет неспокойно чувствовать себя там, если она будет знать, что ее ждут… Она у тебя чрезмерно мнительная и совестливая… Вот я и пошел домой. Вот только одного не могу понять — как же она собирается одна возвращаться в такую темень и метель? Ты видела, что твориться на улице?

— Видела, конечно… Но мама ничего не боится. Вы же сами купили ей пистолет…

— А она тебе уже про это рассказала?

— И не только рассказала, но и показала. Мне бы тоже было

бы куда спокойнее ходить по улицам, будь у меня в сумочке такая игрушка.

— Но это не игрушка.

— Тем более, значит, еще спокойнее… А за маму вы не переживайте, я уверена, что она отправилась к Лизе не столько из-за примерки, как из чувства, а, вернее, желания показать вам, что она, даже живя с вами, осталась предельно свободной…

Она и сама не могла объяснить себе, зачем говорит это маминому жениху. Быть может, виной тому огромное желание сделать переход мамы из одной жизни в другую более плавным, безболезненным? Ведь это так сложно РАЗОМ отказаться от своих старых привычек и начаь жить для другого человека, да еще для мужчины.

— Но она и так свободна и вольна перемещаться в пространстве, как мы и договаривались, но ответь мне, ты, дочь своей мамы, неужели для вас, для женщин эта самая свобода (в которую, как я понимаю, входят встречи с подружками, визиты к портнихе и косметологу, посещение кондитерских и хождение по магазинам) так важна? Неужели вам не хочется пожить в рабстве? Вот я бы, к примеру, был просто счастлив, если бы мне хоть раз кто-нибудь сказал: Борис, где ты шлялся так поздно? город кишит преступниками, убийцами и насильниками, будь осторожен! почему ты не надел шарф, ты что, хочешь схватить ангину или вообще, воспаление легких? до каких это пор ты будешь меня обманывать, что ел первое? не обманывай, ты сожрал все отбивные, а суп вылил в унитаз… Ну и все такое прочее… Ты понимаешь меня?

— Конечно. Все это вы слышали от вашей мамы, — улыбнулась одними губами Лена, представив себе на минуту Капелюша маленьким мальчиков, выливающим в унитаз суп.

— А ты умненькая девочка… Скажи, а тебе мама когда-нибудь говорила подобные вещи?

— Постоянно. Поэтому, наверно, я выросла такой послушной до омерзения…

— Будет тебе… Не торопись становиться взрослой. Всему свое время. Знаешь, а с тобой приятно разговаривать, ты все понимаешь… Я думаю, что мы с тобой подружимся. Я что хотел тебя спросить…

Но в эту минуту раздался телефонный звонок, и он, сорвавшись с места, кинулся к аппарату и схватил трубку:

— Да, слушаю… Это ты? Откуда звонишь? Вот как? Хорошо, я постараюсь… Хорошо. Да, она дома. Думаю, что она мне поможет…

Он положил трубку счастливый.

— Ну вот и все… Она едет домой. А мне приказала пожарить рыбу.

— А вы сказали, что будто бы я вам помогу?

— Как хочешь. Но по твоему виду не скажешь, что у тебя хорошее настроение, а потому предлагаю тебе пойти вместе со мной на кухню и развеять тоску и печаль в дымном угаре… Знаешь, я всегда что-нибудь готовлю, когда мне плохо…

— Но вам же сейчас хорошо?

— Мне похорошело всего лишь пару минут тому назад. Ну что, ты составишь мне компанию на кухне?

Как долго она потом будет вспоминать этот вечер. Позже вернется мама и будет хвалить Капелюша за сильно зажаренную треску, будет рассказывать о том, что она услышала от Лизы (оказывается, ожидается очередное повышение цен!), а потом они все вместе сядут ужинать, Борис откроет бутылку вина и вечер закончится тем, что мама все-таки уговорит его взять в руки гитару, и он будет петь, и петь замечательно, правда, немного чужим, хрипловатым голосом… А мама будет плакать от умиления, после чего уйдет в спальню и вернется в новом платье — зеленом, облегающем, делающем ее похожей на русалку…

Конец ознакомительного фрагмента.