Комната смеха

Анна Данилова

Все началось с платья… Оно сгорело в автоаварии вместе с женщиной за рулем, вместе с полыхнувшей от взрыва бензобака машиной. Эмма Майер не могла надеть это роскошное вечернее платье, отправляясь на дачу. В этом уверена ее сестра Анна, потому и пришла к следователю Гарманову с просьбой разобраться в тайне гибели Эммы. Она уже похоронена, дело по этому несчастному случаю закрыто. Все же Гарманов наведывается на злополучную дачу. И находит там… труп Эммы. Или не Эммы? Кто же в земле? Возможно, расследование и не привело бы ни к чему, не окажись рядом молодой девушки Валентины с ее фантастической способностью, всего лишь надев чей-то наряд, перевоплощаться в хозяйку одежды, видеть и слышать то, что с ней происходит…

Глава 9

Увидев в своем почтовом ящике еще одно извещение, Алексей понял, что сходит с ума. Как сомнамбула, он вышел из подъезда, сходил на почту, получил легкую, как пух, бандероль и вернулся с ней домой. Вот теперь, когда он был в квартире совсем один, ему стало не по себе, и он пожалел, что рядом нет Анны. С ней было бы не так страшно…

Взяв ножницы, он разрезал бечевку, сломал сургучные шоколадные печати, распаковал сверток и увидел полиэтиленовый пакет, в котором просматривались какие-то вещи. Он открыл его и увидел кружевное женское белье и тонкие, телесного цвета, колготки. Это были ее вещи. И он узнал их.

Алексей бросился к телефону. Набрал номер Анны. Сначала были долгие гудки, после чего раздался щелчок: трубку взяли. Он ничего не сказал и бросил трубку. Анна была дома, а это было главным. Он быстро собрался и поехал к ней. Поездка на метро и автобусе казалась неимоверно долгой и невыносимой. Он считал остановки и старался не смотреть на окружавших его людей. Однако в нескольких женщинах он узнал свою жену. Со спины, но это и неважно… Эммы не было, и он никогда не услышит ее голоса, не сможет обнять ее и прижать к себе. Она жила теперь только в его памяти.

Он руками ощутил мягкость свертка и ужаснулся тому, что произошло. Здесь, в метро, среди людей, эта посылка показалась ему еще более страшной, чем дома. Ведь Эммы не было, а ее вещи лежали сейчас в пакете у него на коленях и жили своей жизнью. Откуда они? Кто их прислал? Кто же так ненавидит его? Он мог только догадываться…

К счастью, у него были ключи от квартиры свояченицы. Вернее, прежде они принадлежали Эмме, но теперь, когда ее не было, они стали принадлежать ему, как и остальные ее вещи: одежда, сумочки, книги, часы… То, к чему он раньше не был допущен, теперь стало его личной собственностью, и он мог часами перебирать эти вещицы, представляя себе Эмму…

Возле дома Анны он остановился и посмотрел наверх, нашел ее окна и, убедившись, что в них горит свет, обрадовался как ребенок и бросился к подъезду. Быстро поднялся и позвонил в дверь. Долго ждал, но ему так никто и не открыл. Тогда он позвонил еще несколько раз, и все с таким же результатом. Что ж, вероятно, она куда-то отошла, возможно, в магазин. Он откроет, подождет у нее дома. Не мерзнуть же на улице. Она простит. Особенно после того, как он покажет ей посылку…

Он достал ключи и тихо, чтобы не привлекать внимание соседей, принялся отпирать замок. На это ему понадобилось всего несколько секунд. Когда он понял, что дверь открыта, он осторожно толкнул ее и вошел. В передней было темно. Однако из комнаты лился оранжевый уютный свет. Значит, она ушла ненадолго…

Алексей по привычке разулся и хотел уже пройти в комнату, как вдруг услышал какие-то звуки. Словно кто-то задыхался. Он даже не успел ничего предположить, как ноги сами принесли его к двери. Алексей заглянул в комнату, и первое, что он увидел, это большой красный ковер, на нем — серебряный поднос, а на подносе — красивая бутылка и блюдо с очищенными апельсинами. Рядом раскрытая коробка с конфетами, а чуть подальше, ближе к креслу, еще одно плоское блюдо с бутербродами.

На кровати он увидел два обнаженных тела. Ноги женщины были подняты высоко, и между ними сверкала густая блестящая шевелюра мужчины.

Алексей вернулся в переднюю и долго стоял, не в силах пошевелиться. Его тошнило при мысли, что его свояченица принимает у себя мужчину и ведет себя как последняя шлюха. Это у них семейное…

Внезапно дверь распахнулась, и из комнаты выбежал мужчина. Обнаженный, мокрый, возбужденный, он ринулся на кухню, почти через мгновение вернулся оттуда с бутылкой минеральной воды… Алексей слышал, как они говорят, смеются. Он ненавидел их за то, что они в такой момент, когда ему так нужна Анна, занимаются развратом, утоляют свою страсть и ничего не желают знать о его страданиях.

Он вышел из квартиры, с силой хлопнул дверью и бросился к лестнице, ничего не видя перед собой от обиды и душивших его слез. Часа два ходил по улице, прижимая к груди пакет с бандеролью, пока, промерзший до костей, не вернулся и не позвонил в дверь Анны. Как ни странно, на этот раз она открыла ему довольно быстро.

— Это ты? — удивилась она. — А я думала, соседка. Только что была у меня, сказала, что принесет соду… Заходи. У тебя совсем больной вид.

— Зато у тебя здоровый.

Он вошел и снова оказался в знакомой уже прихожей, залитой оранжевым, льющимся из гостиной светом.

— Что-нибудь случилось? Алексей, что это ты так странно смотришь на меня?

— А ты не понимаешь?

— Нет…

— И тебе не стыдно?!

— Ты о чем? — Она стояла перед ним, придерживая на груди шелковый розовый халат, и он понял вдруг, что видит ее обнаженную, такую же, какой бывала иногда в своем, очень похожем на этот, халатике его жена Эмма. Она точно так же придерживала его на груди, не желая, чтобы он, ее муж, видел ее грудь, ее живот и бедра…

— У меня был ключ, — сказал он в отчаянии, — ключ Эммы от твоей квартиры. Теперь поняла?

— Нет… — пролепетала она, явно смущаясь и с тревогой глядя на него. Она лгала, по его мнению, одним лишь своим взглядом, делая вид, что ничего не понимает. Ее тело еще не остыло от прикосновения мужских рук, зато лицо уже успело надеть маску неведения и скромности.

— Я был здесь часа два назад. Звонил, а ты не открывала. Свет в окнах горел, поэтому я решил, что ты просто отошла куда-то на пять минут, в магазин, например. Поэтому открыл дверь и вошел…

— Ты был здесь? — Вот теперь ее лицо стало пунцовым. Наконец-то и оно выдало ее с головой. — Да как ты посмел?

— А что мне еще оставалось делать, когда я ехал к тебе через весь город, чтобы рассказать, что произошло, а ты мне не открываешь… Я подумал, что ничего особенного не случится, если я войду в твою квартиру…

— И что же?.. — Вероятно, она хотела спросить «И что же ты здесь увидел?», но не посмела.

— У тебя был мужчина. Я разозлился, хлопнул дверью и ушел…

— Значит, мне это не показалось, — сказала она задумчиво. — Я слышала, как хлопнула дверь… И почему же ты разозлился? Тебе что-то не понравилось в моем поведении?

— Я не хочу комментировать…

— Вот и правильно. Это — моя жизнь. Ты что же это думаешь, что я не имею права на личную жизнь?

Он бросил быстрый взгляд вниз на ковер, где еще недавно видел поднос с бутылкой и апельсинами. Сейчас на нем ничего не было. Апельсины, вероятно, съедены, вино выпито, а бутылка вместе с апельсиновой кожурой в мусорном ведре.

— Ты очень похожа на Эмму, — сказал он просто, как если бы был уверен, что этой фразой все объясняется.

— Ну и что, что похожа?

— А то, что, увидев тебя с мужчиной, я увидел ее… Я был взбешен. А еще я подумал о том, что сейчас, когда в нашей семье траур, ты не имеешь права быть с мужчиной. Хотя бы ради нее, ради Эммы и ее памяти.

— Да брось ты. Не прикидывайся ханжой. Ты всегда играл роль скромника, хотя на самом деле мучил мою сестру своей любовью. Ты ей проходу не давал… И тебе было все мало и мало. Она, бедняжка, не знала, куда от тебя деться. Пряталась от твоих приставаний на работе…

У него было такое чувство, словно его ударили по лицу.

— Это она тебе сказала?

Глупый вопрос. Конечно, она, Эмма, а кто же еще мог рассказать ей такое об их супружеских отношениях. Выходит, Эмма жаловалась сестре на него. Ей было неприятно с ним?

— Брось хотя бы сейчас притворяться! Ты же знаешь, что она никогда не любила тебя, и ее тошнило от близости с тобой. И ты, Алексей, все знал. Знал, но все равно не отпускал ее…

— Что значит не отпускал? Мы никогда не говорили с ней о разводе.

— Да потому, что она жалела тебя и не могла сама, первая, бросить.

— Ты все лжешь…

Он вдруг, не помня себя от злости, двинулся на Анну, вытянув вперед руки. Кровь пульсировала в висках, тело казалось чужим. И вдруг он увидел Анну, распростертую на красном ковре и корчившуюся в его руках от боли. Его руки сжимают ее горло…

Он отшатнулся от нее, и видение сразу исчезло. Его воображение помогло удовлетворить реальное желание причинить Анне боль или даже убить ее.

— Ты испугал меня, — услышал он как сквозь вату. — У тебя сейчас был такой взгляд, словно ты хочешь убить меня… Может, ты и на Эмму смотрел таким взглядом? Разве так можно? Нельзя, понимаешь, нельзя так ненавидеть… Я понимаю, что ты горюешь о ней, что сейчас у тебя все несколько сместилось и приобрело траурный налет… Но жизнь продолжается, и ты не имеешь права врываться в мою жизнь, открывать дверь моей квартиры своим ключом. Таковы правила жизни. Поэтому, прошу тебя, верни мне ключи и никогда не делай этого…

— Извини. — Он отдал ей ключи и тяжело опустился на стул, закрыв ладонями лицо. — Ты права. Я не должен был говорить тебе все это… Я даже не буду спрашивать, кто тот мужчина.

— Тогда проходи. Успокойся. Сейчас я согрею ужин, попьем чайку. И ты тоже извини меня. Я тоже не должна была говорить тебе то, что сказала про Эмму… Пойдем. — Она ласково потрепала его по щеке и, взяв за руку, втянула в комнату. — Садись. Так что у тебя случилось, раз ты приехал ко мне?

Она спросила это скорее из вежливости, потому что, говоря это, направлялась на кухню, словно заведомо знала, что его визит не может быть связан ни с чем серьезным. Разве что с тоской.

— Подожди, — он резко окликнул ее. — Подожди. Я же тебе еще ничего не сказал…

— Ну хорошо. — Она покорно вернулась в комнату и села напротив него на диван. На тот самый диван, где еще не так давно постанывала в объятиях мужчины. — Так что случилось?

— Еще одна посылка. Вернее, бандероль.

— Что? — На лице ее появилось изумление. — Бандероль? И что же в ней?

Он принес из прихожей пакет и вывалил содержимое прямо на стол.

— Это ее вещи, я точно знаю…

— Ее? Понимаешь, когда я увидела платье, то сразу поняла, что это именно ее платье. Но что касается белья… Я не могла знать все ее вещи, тем более такого рода… Ты — ее муж, тебе видней… А записка есть?

— Записка? Не знаю… — Он запустил руки в ворох кружев, поворошил и вдруг извлек оттуда крохотный листок бумаги. — Есть… Надо же, я даже не заметил…

Дрожащими руками он развернул листок, и буквы заплясали перед ним: «Алексей! Я сегодня немного задержусь на работе. Не жди меня, ужинай один. Целую, Эмма».

Анна тоже пробежала глазами записку.

— Все то же самое. Обычная будничная записка, вот только написана не Эммой. Чертовщина какая-то. Ты сам-то не предполагаешь, кто может так тебя ненавидеть?

— Ты уже спрашивала, — раздраженно проговорил он. — Понятия не имею!

— А я не вижу смысла в этих записках и посылках. Чего он добивается?

— Кто это — он?

— Ну, хорошо, не он, а она. Так тебя устраивает больше?

— Откуда мне знать, кто посылает мне эти посылки: мужчина или женщина?

— Не заводись. Ты же понимаешь, что я здесь ни при чем. Просто пытаюсь понять смысл этих циничных посланий, но пока что ничего не понимаю… Хочешь выпить?.. Хотя… думаю, тебе нельзя так часто пить. И я не должна была предлагать тебе…

— Мне все равно: пить или не пить. Все равно все болит, болит невыносимо… Но кто-то хочет, чтобы боль была еще сильнее.

— Если хочешь, оставайся ночевать у меня.

Алексей повернулся и снова взглянул на красный ковер. Ему показалось, что он уже не красный, а синий. И даже не ковер, а плед. Темно-синий, в голубую клетку. А вокруг него — зеленая трава. Задрав голову, он вместо потолка увидел солнечное бездонное небо и медленно плывущие по нему пухлые золотистые облака…

— Пожалуй, я останусь у тебя, — сказал он, чувствуя, что теряет последние душевные силы. — Не знаю, сколько еще потребуется времени, чтобы я вернулся к нормальной жизни, но пока я не готов…

— Оставайся, конечно… — Анна с заботливостью матери обняла его за голову и прижала к груди. — Время все вылечит.