Чужие близкие люди

Анна Владимировна Рожкова, 2021

Татьяне всего тринадцать, но жизнь ее не балует, она уже сполна вкусила трудности и лишения. Девочка вынуждена жить у чужих людей и работать вместо запойной матери. Самое большое желание Татьяны – стать врачом и вылечить маму, единственного родного и близкого человека. Жизнь даст ей такую возможность, но только ей придется на долгие годы оставить мать. Какое решение примет девочка?

Высокая трава щекотала ступни, высоко стоявшее солнце нещадно пекло голову, но Таня не обращала ни малейшего внимания на неудобства. Она прокралась к одиноко стоявшему на окраине леса домику и несколько минут неотрывно смотрела на покосившуюся калитку. Не заметив никакого движения, Таня пугливой ланью метнулась через проселочную дорогу и спустя мгновение оказалась перед забором. Сердце трепыхалось где-то в горле, казалось, стоит открыть рот и можно легко выплюнуть его на ладони. Таня перевела дух и решительно дернула калитку. Последняя отчаянно скрипнула: девочка зажмурилась и застыла на месте. Вокруг по-прежнему было тихо. Тогда она на цыпочках пробралась к двери и приложила к ней ухо: никаких звуков. Окна были настолько грязные, что заглядывать не имело смысла: все равно ничего не увидишь, как ни старайся. Наконец Таня приоткрыла дверь, в нос ударил прогорклый запах водки вперемешку с запахом немытого тела. В горле запершило, и девочка с трудом сдержалась, чтобы не закашлять.

За наструганным, наспех сколоченным столом сидела женщина, уронив голову на руки. На столе перед ней стояла пустая бутылка и граненый стакан. Таня затаила дызание, потом не выдержала и еле слышно позвала:

— Мама.

Женщина с трудом подняла на Таню осоловевший взгляд и вдруг заорала не свои голосом:

— Пшла вон. Чего приперлась?

Таня едва успела захлопнуть дверь, как раздался глухой удар и звон разбитого стекла. Девочка бросилась в спасительную прохладу леса. Дойдя до своего излюбленного места: большого поваленного дерева, упала на хвойную «перину» и разрыдалась. Плакала долго, навзрыд, слезы давно иссякли, а девочка все никак не могла успокоиться, рыдания душили. Таня поднялась и дошла до ручья: попила прозрачной водицы и умыла лицо. Стало чуть легче. Погруженная в невеселые мысли, пошла домой. Вернее, в свой «второй» дом, потому как в первом ее никто не ждал.

Из дома доносились уютные запахи свежей выпечки. Таня потянула носом воздух, в животе заурчало, молодой организм давал о себе знать. Девочка вошла в дом, баба Нюра в цветастом переднике, такая же пышная и уютная, как ее свежеприготовленные пироги, не поворачиваясь, спросила:

— Танька, ты? — и не ожидая ответа, добавила, — Руки мой, голодная небось.

Таня обогнула дом и послушно вымыла руки большим бруском хозяйственного мыла и насухо вытерла белым вафельным полотенцем с синей каемочкой, услужливо висевшим на крючке, шмыгнула носом и вернулась в дом. На столе уже красовались два блюда, полные румяных пирожков.

— Ты чего такая смурная? — забеспокоилась баба Нюра. — К матери, что ли, ходила? — Таня молча кивнула, протянув руку за пирожком. — Да куда же ты? — воскликнула баба Нюра. — Эти же с повидлом, вот эти сначала, с луком с яйцами, поешь. — Убедившись, что Таня взяла нужный, продолжила: — Ну и как она там? Болеет?

— Болеет, — подтвердила Таня с набитым ртом. Слово «болеет» было своего рода эвфемизмом, заменявшим «пьянку». Вроде пока они говорят «болеет», все не так страшно, ведь выздоравливают же хворые.

Таня вспомнила, как баба Нюра как-то рассказывала ей про Лазаря, как Господь сотворил чудо и умерший вдруг встал и пошел. Баба Нюра еще много чего рассказывала, только девочку больше всего впечатлил этот рассказ. Вот бы ее мама так: встала бы и пошла.

— Что за напасть такая, — причитала баба Нюра, отвлекая Таню от печальных мыслей. — Ведь была же нормальная баба. — Это был их тайный знак, посыл, после которого следовала история, которую Таня знала наизусть, но все равно не уставала слушать. Иногда она расцвечивалась новыми подробностями, как картинка в раскраске.

— Баба, расскажи, какая мама была, — баба Нюра, ожидавшая «команды», вздохнула, подперла рукой подбородок и начала:

— Мне тогда где-то пятьдесят семь было, молодая еще, — Таня сидела молча, тщательно жуя пирожок. — Пашка мой еще, царство ему небесное, живой был. Надо, кстати, на кладбище пойти, траву порвать, да оградку покрасить, — дождавшись одобрительного кивка, баба Нюра продолжила, — Так вот, я тогда в колхозе дояркой трудилась, коров, значит, доила. Зорька моя любимица была. Такая, знаешь, белая, в коричневых подпалинах. — Баба Нюра часто отклонялась от темы, а так как Таня никогда ее не торопила, наоборот, слушала внимательно и с интересом, то старушка расходилась все больше. — Покладистая, умная, а молока давала, — баба Нюра причмокнула, видимо, это означало «много». — Так вот, о чем это я? Ах да, так вот, я как раз с другими бабами в коровнике была, вдруг Люська, она еще внутрь-то не зашла, замешкалась, говорит: «Там женщина какая-то идет». У нас село-то маленькое, всего если домов двести наберется, и то хорошо. Ну, ты сама знаешь, чего я тебе рассказываю? Ну так вот, чужие к нам редко приезжают, только если родственники к кому или там из города кто важный пожалует. — Таня кивнула и, ободренная вниманием девочки, баба Нюра продолжила. — Ну, мы коров побросали и высыпали наружу. Смотрим, и правда, женщина по дороге идет. Я-то сослепу не сразу разглядела детали, ну, одежку там, да лицо, только когда ближе подошла. Одета скромно: костюмчик коричневый, пиджачок, да юбочка чуть колено закрывает, туфельки на небольшом каблучке, аккуратненькие такие, на шнурочках, пылью покрыты, что неудивительно, с нашими-то дорогами. Тьфу, не дороги, позор, не могут дорогу сделать, вон в соседнем селе давно уже сделали, а у нас, — баба Нюра махнула рукой. — Волосы русые, в хвост убраны. В руках небольшой чемоданчик. Молодая совсем, но, главное-то, брюхатая. Живот уже чуть на глаза не лезет, пиджачок-то не застегивается, на животе, значит, не сходится. Приблизилась к нам, улыбнулась, поздоровалась. Ох, и приятно стало, а то бывают некоторые, не считают нужным незнакомому человеку здоровья пожелать. Это, я считаю, ни в какие ворота. А твоя мама вежливая, улыбается, а уж улыбка ее красит, сама знаешь. — Баба Нюра выжидательно посмотрела на Таню, девочка кивнула, и довольная старушка продолжила. — Ну так вот, поздоровалась и спрашивает: «А где председателя найти?» Тут Люська и говорит: «Давайте я вас провожу, а то заблудитесь еще, да и чемоданчик, небось, тяжелый, в вашем-то положении тяжести таскать». И так ловко хвать у твоей мамы чемоданчик. Мы просто в ступор впали, вечно эта Люська везде лезет, куда ее не просят. А тут наглости хватило, не просил же никто, а она твою маму под локоток схватила и повела, значит, и повела. А мама твоя пошла, как миленькая. Куда ей деваться-то? Люська баба упрямая, если что решила, так хоть кол на голове чеши. Вот идут они по дороге к Митричу нашему, а мы, значит, рты открыли и смотрим. Сначала, конечно, Люську на чем свет ругали: наглая, как танк, зараза. А потом гадать стали, зачем это городской Митрич наш понадобился. «А вдруг, — Валька сделала огромные глаза, — это Митрича ребеночек-то? Вот и приехала краля отца-то разыскивать». Ну, мы ее на смех, конечно, подняли. Где Митрич наш, старик уже совсем, поди, песок сыплется и где твоя мама, молодая, да красивая. Да и Митрич наш деревенский до мозга костей, а твоя мама за километр видно, что городская. Как мы узнали, что городская? — Вопрос был риторическим и ответа не требовал, — так кто всю жизнь в селе жил, тот городского за версту видит. Все в нем городского жителя выдает: и одежка, и походка, и улыбка даже какая-то не нашенская, а уж речь-то, речь, словно нитка у веретена вьется, не то, что у наших, слова через одно коверкают, на люди стыдно выйти. Валька тогда на нас совсем разобиделась, надулась, молча корову доит. Тут Люська прибежала: раскрасневшаяся, глаза блестят. Ну, мы к ней, что де, да как. А она молчит, недотрогу, значит, строит, вздыхает, глазами хлопает. Мы уже чуть с любопытства не лопаемся, а она молчит, как рыба. Сжалилась потом над нами и начала рассказывать. Мама твоя, оказывается, из города приехала и искала жилье, да работу. «Работу? — расхохотались мы, — работница из нее знатная, только пузом гвозди заколачивать». Ты уж нас прости, мы же не со зла. — Таня снова кивнула, и прощенная баба Нюра продолжила, — Люське немного выяснить удалось, а уж строила из себя, как будто тайну какую выведала. В общем, не знаю, какой там у твоей мамы с Митричем разговор состоялся, только пожалел ее председатель-то. Это в городе всякие совкомы, да райисполкомы, штоб они не ладны были, — баба Нюра потрясла кулачком, — а у нас Митрич и за секретаря, и за зама его, — довольная шуткой, рассказчица засмеялась. — В общем, пожалел Митрич твою маму — поселил в домике у Никитишны. Ох, хорошая бабка была, хорошая, только вот одинокая, одна, как перст. Не нажила ни мужа, ни детишек. Тяжко уж ей одной-то было, воды надо натаскать, в магазин сбегать. У нас все добрые, да отзывчивые, только вот дел у самих невпроворот. Так твоя мама у старухи и поселилась. У одной крыша над головой, у другой пара рук. Всем хорошо. Вот Митрич, вот стервец, удумал, а? Да ни один секретарь ихний ему и в подметки не годится, так и знай. Ладно, спать пора, завтра на работу. — Баба Нюра засуетилась, захлопотала, словно стесняясь своей откровенности.

Таня молча вытирала посуду, глубоко погрузившись в свои мысли: пыталась представить маму до «болезни», не такой осунувшейся и рано постаревшей, как сейчас, а молодой и красивой. Получалось плохо. Она тихонько вздохнула и стала мечтать, как она станет врачом и вылечит маму, обязательно вылечит. У бабы Нюры сердце рвалось на части, она старалась на Таню не смотреть, чтобы не выдать бушевавших чувств: в такие моменты она пряталась за напускной суровостью, но Таня прекрасно чувствовала ее настроение. Слишком долго двое эти двое жили вместе.

Конец ознакомительного фрагмента.